…Отец проработал в Магнитогорске до февраля 1937 года, когда, вызванный телеграммой Орджоникидзе, срочно выехал в Москву. Там он должен был приступить к новым обязанностям в качестве первого заместителя Серго в Наркомате тяжелой промышленности. Приехав, позвонил Сёмушкину, помощнику наркома. Тот как-то растерянно сказал, чтобы отец не отходил далеко от телефона, он позвонит ему позже. Отец ждал. Наконец Сёмушкин позвонил и сказал, что Серго умер. Это было для отца страшным ударом. Он глубоко уважал и любил Орджоникидзе. У них были очень теплые, дружеские отношения. «Незабвенный Серго» - так назвал его отец двадцать лет спустя в своих записках. Официальная версия была, что Серго скоропостижно скончался. Не знаю, поверил ли этому отец. Ведь Орджоникидзе было всего 50 лет, он был бодр, энергичен, много ездил по стройкам.

Сейчас официальная версия другая: «В обстановке массовых репрессий покончил жизнь самоубийством». Но эту версию многие тоже подвергают сомнению и считают, что Орджоникидзе застрелили чекисты в кабинете его кремлевской квартиры, что очень похоже на правду. На фотографии, сделанной в день похорон Орджоникидзе 21 февраля 1937 года, у отца совершенно убитое лицо, он единственный стоит с непокрытой головой - в отличие от стоящих рядом Сталина, Кагановича, Молотова, Ворошилова.

Когда в 38-м году отца направляли на работу в Норильск, его вызвал к себе Ежов, тогдашний нарком внутренних дел, который и ставил визу на назначении отца. Это были последние месяцы работы Ежова на столь ответственном посту, дальше телега жизни покатилась круто под гору, и через два года он был расстрелян. Только в языке остались слова «ежовщина» и «ежовые рукавицы», напоминающие о тех страшных временах. Непонятно, что побудило Ежова показать отцу его досье, пухлую папку, до отказа набитую доносами. Мама рассказывала, что отец вернулся домой в подавленном настроении. Увиденное в папке его потрясло. Там были подписи людей, которых он знал не один год, с которыми он работал. Больше всего пришло из Магнитогорска. Обвинения были стереотипными: планировал взорвать комбинат, укрывал от ответственности «врагов народа».

Направлению отца в Норильск предшествовали следующие события, которые я излагаю по версии, бытовавшей у нас в доме. Не застав Орджоникидзе в живых, отец оказался в очень затруднительном положении. Первые шесть месяцев он работал под начальством Валерия Ивановича Межлаука. Отец хорошо знал его по прежним годам, у них сложились добрые отношения. Для Межлаука работа в Наркомтяжпроме была новым делом, ему было сложно там ориентироваться и он во всем полагался на отца. В тот короткий промежуток отец фактически был первым человеком в наркомате. В августе Межлаука назначили наркомом машиностроения, а 1 декабря 37 года арестовали и уже не выпустили. Вместо него главой наркомата стал Л.М.Каганович. С этого момента судьба отца была предрешена. Кадры, которые так бережно подбирал и выращивал Орджоникидзе, вырубались под корень. Все члены коллегии наркомата, все директора крупных и даже средних заводов - были репрессированы, многие расстреляны. Не обошел «карающий меч» и членов семьи самого Г.К.Орджоникидзе. Пятнадцать из них были репрессированы, родного брата Папулию посадили еще при жизни Серго, а потом и расстреляли. Завенягина пока не трогали, но с воцарением во главе наркомата «железного наркома» Кагановича, стало ясно, что его час недалек. В марте 1938 года на стол к отцу легло дело академика Губкина. Требовалась виза, чтобы дать делу ход. Академика обвиняли в неэкономном использовании и разбазаривании государственных средств. Это было очень серьезным обвинением. Сергею Павловичу Королеву, отцу нашей космонавтики, предъявили такое же обвинение, и это закончилось несколькими годами Колымских лагерей, где он чудом не погиб.

Отец сразу же позвонил по «вертушке» Сталину и заступился за своего старого учителя. Губкина оставили в покое, и он продолжил свои поиски «второго Баку». Только, к сожалению, прожил после этого недолго. Но Каганович не мог стерпеть, чтобы заместитель обращался к вождю через голову начальника. Он вызвал отца в кабинет и резко сказал: «Дела сдать, на работу можете больше не выходить». Такой поворот событий грозил самыми тяжелыми последствиями. Со дня на день можно было ожидать ареста. Отец с мамой не ложились спать и все ночи просиживали около окна, выходившего во двор. Смотрели, как подъезжали черные эмки (так называли довоенный автомобиль М-1) и увозили людей из нашего дома - то из одного подъезда, то из другого. И каждый раз сердце замирало, когда эмка останавливалась около нашего.

В одну из таких страшных ночей, 22 марта 1938 года, отец написал письма Сталину и Молотову. В архиве сохранилось только письмо к Молотову. «Вот уже неделя, как я сижу дома в ожидании решения вопроса о моей дальнейшей судьбе... Не буду говорить о том, насколько это тяжело... Если возможно, прошу ускорить решение … Я повторяю, что чист перед партией. Я был бы рад работать в самых тяжелых условиях ... я с интересом бы поработал в условиях Севера или Сибири многие годы. Прошу Вас, Вячеслав Михайлович, поддержать меня в эту тяжелую для меня минуту, и Вы не ошибетесь».

Однажды глубокой ночью зазвонил телефон. Трубку взяла мама и услышала глуховатый голос с грузинским акцентом. Потребовали Завенягина. Это звонил Сталин. Он спросил: «Скажите, это правда, что Вы оставили своего сына у ныне разоблаченного врага народа Морозова?» Отец, подавив волнение, ответил: «Да. Когда год назад я уезжал из Магнитогорска я оставил своего сына в семье Морозова, чтобы не срывать ему учебу. А Морозова и его жену я знаю еще по работе в Юзовке и ничего, кроме хорошего, сказать о них не могу. Это порядочные и преданные делу партии люди». Возможно, слова были немного другие, ведь никто их не записывал. Но смысл передан точно. Сталин выслушал и молча положил трубку. Тогда отец сказал маме: «Теперь моя судьба решится. Посмотрим, в какую сторону». Вскоре ночью прибыл человек с пакетом, и отца вызвали на заседание Политбюро. Там ему объявили, что поручают возглавить строительство Норильского металлургического комбината за Полярным кругом. С отцовских слов известно, что Молотов сказал: «Мы решили Вас не добивать. Проявите себя на новой работе». Звучит жутковато!..

Но самое удивительное, что после того ночного звонка выпустили из тюрьмы близкого и давнего друга моих родителей Георгия Федоровича Морозова, которого у нас в доме все любили и называли ласково Ёра или Мороз. Измученный, худой, с выбитыми на допросах зубами, он все-таки остался жив. Не знаю, сыграло ли здесь роль отцовское заступничество. Сам Георгий Федорович был в этом уверен. Он часто заходил к нам в гости после войны. У него было землистое лицо, впалые щеки… Мама говорила, что он очень тяжело переживал, что усомнились в его преданности партии, что ему не поверили. А ведь он вместе со своей женой Олей на тачанке проехал в Гражданскую по всем фронтам. Впрочем, подобных историй много.

…Отец уехал в Норильск в апреле 1938 года. Нас с собой не взял, случиться могло всякое. Перед отъездом он долго разговаривал с мамой и Юлей, по отдельности. Маме сказал, что если дела пойдут плохо, то и ее, и Юлю, которому исполнилось 14 лет, могут арестовать. А меня заберут в интернат. «Я не хочу пугать тебя, Маша, но ты должна быть готова к такому повороту событий. Впрочем, я надеюсь на лучшее и верю, что все еще у нас будет хорошо». Юле он сказал, что всегда жил и работал честно, и сыну не придется краснеть за своего отца.

Летом 1939 года к отцу поехал Юлий… Брат пробыл в Норильске с июня по сентябрь. …Один раз они с отцом смотрели спектакль, конечно, о чекистах. По словам Юли, актеры, они же заключенные, играли очень хорошо. Были ли в репертуаре лагерного театра пьесы другого содержания, Юля не помнил, но наверняка были. …Днем часа на два, на три в отцовский домик приходила девушка, чтобы немного убраться. Юлька с ней познакомился, и они подолгу беседовали. Брат расспрашивал её о жизни. Девушка была ненамного старше, но к этому времени она уже успела намыкаться по лагерям, хотя никакой вины за ней не числилось. Если только не считать виной тот факт, что она была дочерью своих родителей. Раскулаченные и сосланные на Северный Урал, они погибли на лесоповале вместе с двумя сыновьями-подростками. И семилетняя девчонка осталась одна-одинёшенька. Но из лагеря её не отпустили. Так она и скиталась с тех пор, но на волю не рвалась - ведь ехать все равно было некуда.

В 1940 году к отцу поехали мы с мамой. Я запомнила только поездку по железной дороге, которая длилась дня четыре. Мне было скучно, и я бегала по коридору туда-сюда. Люди в военной форме, ехавшие по соседству, пригласили меня в свое купе и угощали конфетами. Мама увидела это и немедленно забрала меня. Потом один из наших попутчиков, стоя в коридоре, разговорился с мамой. Не зная, с кем он говорит, он выложил ей, что он и его попутчики едут в Норильск проверять «одного типа по фамилии Завенягин». Дескать, есть сигналы, что он там для заключенных устроил санаторий и кормит макаронами (это дословно!) От военного разило коньяком, возможно, поэтому он был так болтлив. Отец встречал нас в Дудинке, и мама сразу же сказала ему о комиссии, но он только махнул рукой и сказал: «Ну и черт с ними!» Наверное, такие комиссии приезжали не впервые.

В Норильске я отца почти не помню. Он уходил, когда я спала, и возвращался, когда спала.

…Один день запомнился очень ярко, именно потому, что мы провели его с папой. Он смог освободиться, и мы поехали кататься на глиссере по озерам и протокам. Как далеко мы отъехали, не знаю, только вдруг у нас над головами раздался резкий звук, похожий на выстрел, и глиссер стал замедлять ход. Механик, который сидел за рулем, сказал, что лопнул винт и что мы тонем. Мама испугалась, взяла меня на руки, а отец стал стрелять в воздух. По счастью, на соседнем островке жили люди. Один из них приехал за нами на утлой лодчонке и по очереди перевез всех на берег. Теперь уже не помню, когда я узнала, что это были заключенные. Наверное, мне потом сказала об этом мама. В летнее время они вдвоем жили на острове и заготавливали вяленую рыбу. Весь островок был опутан веревками, на которых она сушилась.

…Сколько мы прожили в Норильске, я не знаю. Только наш отъезд ускорила моя болезнь. У меня опухли подчелюстные железки и поднялась температура. Пришла молодая женщина-врач, ее привел охранник - мама видела в окошко. Я сама этого эпизода почти не помню. Потом уже, в Москве, мама рассказывала, как бедная женщина щупает мне шею, гладит по голове и говорит: «Знаете, у меня ведь в Москве такая же девочка осталась, ей тоже четыре с половиной года». А сама плачет, и мама вместе с ней. Так они сидели, говорили, а конвой ждал. Мама угостила ее украинским борщом, и она снова пошла в лагерь. На прощанье сказала, чтобы мама скорее увозила меня из Норильска, потому что этот климат не для маленьких детей, особенно привезенных с Большой земли…

1938 год, год назначения Завенягина начальником строительства Норильского горно-металлургического комбината, обошелся Завенягину домашним арестом («просьбой» не покидать квартиру) и ссылкой. Почетной! Но туда, где полярная ночь была в порядке вещей, а ужас, пока не привыкли, стоял и в глазах. Лагерный поселок Норильск, 113-й километр на восток по засыпанной снегом узкоколейке от берега Енисея в районе Дудинки, 2028 километров к северу от Красноярска.

Ему не запрещались посещения Москвы и Ленинграда (с командировочными), проезд в мягком вагоне и перелеты. Оставили документы - редкие в любые времена - и право не поселяться в бараке. Не гарантировали только жизнь.

Он застал Норильск в облике далеко не образцовой зимовки - «временного жилья выстроено полтора десятков домов, люди размещены в крайней тесноте, в обветшалых палатках и фанерных бараках». Он пресек спекуляцию табаком и сахаром. Он увидел рельсовый путь, уложенный на мох. Он не увидел проектов и смет, которые хотел увидеть.

А руки не опустились. Собственно, он знал, что легкую работу ему не предложат, да и не был в таковой заинтересован. Он привык к тяжелым заданиям и любил их.

Никогда ему не было так трудно, как в Норильске 1938 года... По разработкам института «Союзникельоловопроект» нельзя строить ни одного объекта. Проектом города СНОП не занимался вообще. Направление штольне задано неправильно (экспертиза Главстройпрома проект отвергла). Проекты «Угольного ручья» и «Горы Рудной» предусматривают подземные работы, тогда как 30 процентов руды «Ручья» и 100 процентов руды «Горы» могут быть взяты открытым способом... Геолого-разведочное бурение вели не глубже, чем на 150 метров... К изучению металлургической плавки руд и концентратов не приступали...

Через полтора месяца пустили опытный конвертер. С помощью маленькой ручной вагранки горновой С.И.Сердаков получил первый металл. За 20 дней построили к 1 сентября школу...

Это были завенягинские темпы, хватка, умение полагаться на единомышленников и разбираться в людях.

Начинался отсчет норильской трехлетки Завенягина. Ему шел 38-й год. В новой команде Авраамия Павловича были и старые знакомые по Горной академии, по Магнитке, Ленинграду, Украине; и выпускники институтов и академий, которым поручалось все первое - от первых проектов до получения первого металла. И, конечно, команда - это все самые нужные и талантливые в каждой отрасли.

«От обычной схемы создания новых производств наша отличается тем, что в ней отсутствует элемент времени. Времени у нас нет». Так говорил много позже один из отцов атомной промышленности Завенягин. Главной задачей для него в Норильске стало возведение в очень жесткие сроки производственных комплексов, причем без особых затрат. Сталин отдал стройку в ведение такой структуры, которая обеспечивала бесплатную рабочую силу. Она постепенно прибывала по этапу. Количество заключенных в Норильском ИТЛ выросло с 8 тысяч в 1938 году до 19,5 к концу 1939-го. Норильлаг, один из крупных островов Гулага, поставлял и превосходные инженерные кадры. Заслугой Завенягина стало то, что ему удалось поставить лагерное начальство в определенные рамки. Норильлаг отличался относительно лояльным режимом содержания заключенных, чего не было, например, на Колыме или в Воркуте.

Прибыв в Норильск, АП уже через шесть дней издал приказ о немедленной организации проектного отдела и Опытного металлургического завода. Отовсюду с общих работ стали собирать специалистов. Никто из них никогда не проектировал никелевых заводов и не работал на подобных предприятиях. Предстояло научиться этому. Завенягин принял единственное в своем роде решение: сделать проект металлургического завода и подготовиться к пуску плавильного цеха... за полгода.

За время с августа 1938 г., за 2 года, Завенягин несколько посетил Москву, а значит, и наркомат, Гулаг, необязательно каждый раз кабинет Берии, но знакомство перестало быть шапочным.

После 5 апреля 1939-го у Завенягина появилась уверенность что Сталин ему поверил (в пределах возможного для Сталина), одобрил его действия и планы…

При строительстве комбината был энтузиазм, азарт, работа на спор, чтобы себе и другим доказать, что не сломались, что готовы - даже на подвиг...

Творческий труд и энтузиазм? В лагере?.. А где же замерзшие экскременты, из которых «доходяги» добывали не переваренные в чужих желудках зерна злаков? А отказники – уголовники, не созданные для социалистического соревнования? А бытовики - еще более «близкие социально» правительству и охране, всему обществу и, видимо, самому передовому его отряд)? Они, конечно, всегда готовы что-нибудь украсть, но никогда - на угрозу советской власти и покушение на т.Сталина.

Вспоминает П.О.Сагоян, член КПСС с 1921 г. Он познакомился с Норильском в 1939 году, т.е. как раз при Завенягине: Иному человеку может показаться странным, о каком подъеме и азарте может идти речь, если люди, трудом и талантом которых возводились заводы, фабрики, дома и т.д., в подавляющем большинстве были изолированы общества. Но я подчеркиваю: в строительстве любого объекта Норильска сказывались пафос и азарт. Это мое свидетельство не постороннего человека. Сам я годами был рядовым рабочим и имел звание ударника труда».

Конечно, действительность, самая светлая и самая темная, воспринимается людьми по-разному. И Петро Сагоян, Петр Осипович, закрыв глаза, не представил бы лагерную жизнь малиной на вкус, под малиновый звон колоколов. Он, безусловно, обманывал себя, гнал от себя «преступные» мысли, обманывал и других, но это была святая ложь: помогала выжить.

Но читатель, возможно, заметил: «Что-то Завенягин давно не упоминался... Он-то при чем?»

Он-то при всем. И дело не ограничивается его посещениями ударных бригад - кого же ему и посещать, как не определяющих успех кампании, чему бы она ни посвящалась (ветка узкоколейки к шахте на горе Надежда, гарцевание, т.е. кустарное приготовление бетона, или откалывание траншей после пурги). Думаете, без Завенягина обходилось назначение бригадира - даже если это были самые что ни на есть демократические выборы? Или без Завенягина - некоторый период - отряды, а то и бригады, получали задание на день? Первым на раскомандировке неизменно оказывался главный начальник, самим присутствием определяя особую важность сегодняшней работы...

Сагоян: «Уже первое, мимолетное знакомство с начальником комбината оставило самое приятное впечатление. В дальнейшем каждая встреча укрепляла его... На Надежду приехал в августовский день. Разговаривал очень просто, прежде всего о деле. Расспрашивал, кто есть кто и откуда, пришлось ли осваивать новую специальность или она была в руках. Интересовался жизнью и бытом, о настроении не спрашивал – чего о нем спрашивать, если глаз наметанный, а лясы точить некогда. Располагал к себе мгновенно, ничего лишнего не обещал…»

Очень многие заключенные при Завенягине были на руководящих постах.

…В 1930 году чернорабочий завода «Красная заря» в Ленинграде 18-летний Юрий Мурахтанов, уроженец Симбирска, стал студентом Горного института. Закончить вузовский курс «органы» ему не дадут, арестовав летом 1935 года на пристани Канта-Узяк (Аральское море) начальника изыскательской партии Гипроводтранса. В сентябре выездная сессия Приволжского военного округа осудит его на 10 лет лагерей. Срок отбывал в Дудинке и Норильске, где и встретился с Завенягиным в качестве технического руководителя грунтовой лаборатории мерзлотной станции.

- Статья пятьдесят восьмая, пункты восемь, десять, одиннадцать...

- Почему вы решили, что меня так интересует вся эта арифметика? - спросил Завенягин.

-Таков порядок, гражданин начальник!

- Но мы же не на поверке... И можете обращаться ко мне по имени-отчеству.

Всю войну Юрий Васильевич работал участковым геологом на рудниках. Через десять лет после окончания срока (Завенягину удалось помочь лишь по части замены пресловутой статьи) Мурахтанов стал главным геологом комбината. Это произошло в год прощания с Завенягиным.

Мурахтанова реабилитировали только в 1963-м, вернулся в Ленинград в 1973-м человеком редкой эрудиции, удивлявшей подчас даже его верного друга с лагерных времен - астрофизика и философа Николая Александровича Козырева. Писал замечательные и хорошие стихи. До конца жизни его волновали уфологические идеи. О том, сколько он сделал для «Норильского никеля» (по нынешнему наименованию), - само собой. Но, пожалуй, самый удивительный эпизод этой жизни связан с побегом из лагеря. Несостоявшимся…

Брат Борис, в честь которого позже был назван сын, предложил Юрию Васильевичу (передав в зону записку) воспользоваться экспедиционным геликоптером - слово «вертолет» еще не было в ходу. Можно представить, чем бы закончилась авантюра, но старший брат отказался: «Чуть что - столько голов полетит! Может быть, даже завенягинская, за то, что не распознал во мне врага». Это сведения от Бориса Васильевича, тоже давно покойного.

Сомнения вызывает только геликоптер. Скорее всего, речь шла об автожире, гибриде, вертолете-самолете с пропеллером и винтом, который испытывали в тундре Ямала.

Завенягин вызывал у Мурахтанова почти сыновьи чувства. Хотя начальник был старше лишь на десять лет. Обратил в свою веру в ту самую минуту, когда заставил запомнить имя и отчество для обращения не по регламенту.

…У нас нет полного списка доставленных в кабинет Завенягина (как правило, в ночные часы - время не рабочее и при минимальном количестве свидетелей). Но имеющихся данных, не вызывающих сомнений, вполне достаточно, чтобы признать: по-своему - и объективно - недоброжелатели руководителя стройки были правы. О чем это Завенягин ведет еженощные беседы с осужденными?! Впрочем, вряд ли это было тайной или большим секретом. Не так уж и трудно было им проверить свои догадки…

Мало того: представьте себе - не так уж сложно - возмущение, какое испытывали подчиненные, узнав, а то и просто услышав своими ушами, как начальник признает:

- Не исключаю, что многие из вас не заслуживают наказания. Возможно, степень вины вашей преувеличена. Пройдет время, в таких случаях перед вами извинятся. Но это не означает, что в ожидании светлого дня вы имеете право сидеть сложа руки и бездельничать, зная, как в ваших знаниях и опыте нуждается страна. Чьи-то ошибки будут разоблачены и доказаны, а обижаться на всех и вся, на советскую власть было бы неправильно.

Кто-то скажет: демагогия. Кто-то: подход к людям. Еще кто-то: рядится в овечью шкуру, а сам - такой же волк, как и другие... Поставьте себя на его место...

Приведенный отрывок - из выступления начальника лагеря за полгода до перевода в Москву. Оно прозвучало по лагерному радио 7 ноября 1940 г.

Факт остается фактом: он позволял себе выходить далеко пределы общепринятого, разрешенного, позволительного (в те годы и много позже).

В 1938 году, в октябре состоялся пуск шахтной печи на «Североникеле». Пирометаллургический завод приступил к переработке в отражательной печи жильных руд.

1939 г., февраль, 24. Первая плавка никеля на «Южуралникеле». Март- июнь. Получение штейна и файнштейна в Норильске.

18 мая 1939 года. Запомните эту дату. Тот месяц был рекордно холодным (следующий такой зарегистрирован ровно двадцать лет спустя), но в день восемнадцатый объявили такое, что... стали налаживать петли на свои шеи. Кто - сразу, не задумываясь. Кто - несколькими днями и неделями позже. В укромных уголках мастерских. В туалетах. В бараках, пользуясь правом дневальных на одиночество...

Это было как холодный душ на морозе. Как ожог. Как нож в сердце.

- Слушайте все. Сего числа все зачеты отменены.

Это не только осознать - хоть как-то понять было невозможно. На зачетах (сокращении сроков в ответ на старание в работе, выполнение и перевыполнение производственных норм и заданий) строилась вся система «перевоспитания трудом». Как же можно рубить сук под собой? Как же можно столь очевидно демонстрировать вероломство? Ради чего? Разве не понятен жестокий вред, прямой убыток от этого приказа из ГУЛАГа?..

Только представьте себе: человек, заслуженно или нет находится за колючей проволокой. Судьба ему уготовила жестокий урок - или несправедливое наказание. Впрочем, могло быть и хуже: бессмысленная, никому не нужная работа, год за годом... Здесь, пусть, климат тяжел, быт безрадостен, но, судя по всему, делаешь дело: задымят заводские трубы, поднимется, говорят, город... И все же каждый считает дни - сколько осталось... Сколько осталось до встречи с матерью, с семьей, друзьями, которые остались где-то в далеком далеке, в сказочном времени свободы...

Некоторым досиживать какие-то десять, восемь, шесть месяцев, а кому-то и вовсе дни, и тут объявляют:

- Нет больше зачетов. И, считай, не было.

В основном это ударило даже не по политическим: с их сроками, назначенными год-два назад, и в лучшем случае рассчитывать на быстрое освобождение не приходилось. (Впрочем, еще не всем «добавили», и в лагере находились «политики», получившие три, пять лет по судам 1935-го, 1936-го; приказ их тоже коснулся.) Больше других пострадали воры, растратчики, аферисты...

У некоторых пострадавших от приказа пропало по году отсидки. Год, когда считаешь дни! Но еще тяжелее был удар по доверию, плевок в душу: как теперь им верить? Им ничего не стоит и в день обещанного выхода из лагеря объявить, что решением... бог знает кого... срок увеличивается до...

Так и происходило, но это - позже, ссылаясь на военное врем и безо всяких ссылок. Сроки вырастали и вдвое, и совсем не вырастали, а человека продолжали держать взаперти. В тридцать девятом кое-кто уже догадывался о таком повороте событий. С ними спорили…

А ведь были и представленные Завенягиным на скошение трети срока... Легко представить, как чувствовал себя начальник стройки, который лично обещал… И надо было смотреть людям в глаза и находить слова...

Пора взглянуть на поселок как бы с высоты птичьего полета. В поселке - раз, два, десять, двадцать,… тридцать каменных домов. Двадцать два деревянных. Два гипсовых. Улиц - раз, два, три... шесть. Горная и Заводская замощены Водопровод строится, ВЭС-2 достраивается. Магазины: хлебный, продуктовый и два - смешанного типа. Две столовые, пекарня (семь тонн выпечки в сутки). Сапожная и портновская на 30 рабочих мест… Школа - одна…

Население поселка: служащих - 1147, рабочих - 837, вохровцев - 420.

Что же получается, служащих больше, чем рабочих? И каждый норильчанин съедает по три кило хлеба и булок за день?

Да нет, конечно. Это - официальная статистика. Кроме населения, есть еще рабочая сила, тысяч восемь. А надо иметь больше. Потребность - еще десять тысяч… Начальник отдела организации труда Толмачев все точно рассчитал: на второе полугодие - 39 и первое полугодие - 40, т.е. до следующей навигации, понадобится 809 специалистов, из них 320 вольнонаемных. К примеру, инженеров - 98 «этих» и 108 «тех». Скоро пойдут этапы. Хорошо, что Соловки ликвидируются, там есть кадры...

...Приходится нарушать инструкции. Среди вольнонаемных и «бытовиков» людей, способных выполнять руководящую работу, обслуживать агрегаты ВЭС-2, не хватит. Да просто нет! А станцию пускать надо. Вот и начальник Шахтстроя пишет: «Бригадира конвойной бригады, заключенного Пода Леонида Артемьевича, ст. КРД, срок 10 лет, прошу разрешить использовать десятником на земляных работах, а вместо заключенного Пода прошу назначить бригадиром конвойной бригады заключенного Генебошвили Иосифа Алексеевича, ст. КРД, срок 10 лет...».

16 июля 1939 года подвалил речной пароход с контингентом из красноярской пересыльной тюрьмы.

Из письма В.И.Бабичева, почетного железнодорожника СССР, г.Киев:

- Из елецкого политизолятора измученных режимом и дистрофией нас привезли в Красноярск... Погрузили па деревянные баржи, оборудованные восьмиярусными парами, и на буксире у «Марии Ульяновой», вслед за ледоходом... Кормили «затирухой» - сырая вода из Енисея, соль и мука. Каждый получал свой черпак - кто в ботинок, кто в фуражку, кто в рукав или полу пиджака. Алюминиевые ложки отобрали, а деревянных не выдали. Поэтому есть приходилось по-собачьи... Ни кипятка, ни хлеба. В барже было 600 тов. Люди умирали без воздуха, воды, пищи, от антисанитарии. Трупы на палубу мы выдавали, когда терпеть разложение становилось невмоготу: лишние три черпака!

Баржа потеряла за долгий рейс не меньше четверти личного состава. В Дудинке мало кто сошел по трапам - в основном выносили и укладывали на землю, добавляя дистрофикам воспаление легких. Оставшихся в живых на открытых платформах отправили в Норильск. В дорогу раздали два куска соленой трески и по две пайки хлеба. И на этом этапе не обошлось без потерь, чему способствовал «освежающий» ветерок... Хочу, чтобы обо всех этих «этапах большого пути» знало новое поколение.

Норильск запомнился нулевым пикетом, рудником имени Морозова, шахтами Шмидтихи, зоной палаток шестого и второго лаготделений, бревенчатым домиком геолога Урванцева, добротной двухэтажкой НКВД… По воле судьбы я попал в 6-е отделение, строил из досок бараки на зиму.

…Благодаря разрешению свободного въезда вольнонаемных граждан в Норильск и свободного приема на работу, также благодаря вербовке рабочей силы в Москве, Красноярске, Игарке… сильно увеличился приток... В 1939 году ожидалось прибытие вольнонаемных 650-800 человек, а фактически уже прибыло и прописано с 6 июня по 16 августа 2185 человек.

Из Дудинки продолжают ежедневно поступать семейные рабочие. До конца навигации ориентировочно прибудет еще вольнонаемных 700-800 человек и трудпереселенцев 2000-2500 человек с семьями... В настоящее время семейные работники комбината размещены по две-три семьи в одной комнате. Где же будут жить приехавшие и приезжающие?

Две трети века прошло, а до сих пор мы задаемся вопросами: понимал ли А.П.Завенягин, что происходит в стране, и если - да, то до какой степени? Не по привычке ли мы хвалим начальника комбината, цепляясь за тонкую нить, грозящую обрывом? Может быть, мы, закрывая глаза, проходя мимо «неудобных» фактов, поневоле сдуваем пылинки с образа, который сложился за десятилетия, боясь, что объективность ему может навредить?

Приходилось выслушивать и такое: «говорят, он был жестоким»; «говорят, он пальцем не пошевелил, когда...». Что можно сказать со всей определенностью?.. На два порядка больше свидетельств в его, Завенягина, пользу. Говорят... Пусть говорят. Ясно, что не ангел, а человек, и ничто человеческое - и доброе, и дурное - не было ему чуждо. И смертные приговоры подписывал - по долгу службы и только отпетым бандитам.

Мое дело - факты, которые трудно истолковывать двояко, факты, которые говорят сами за себя.

Из множества фактов того же лета 1939-го выбираю два.

27 июня Завенягин, возмущенный донельзя, пишет приказ вполне в духе времени: «Строительство ряжевых причалов в Дудинке было произведено с преступной халатностью». Основание не подготовлено, дно не спланировано, фашины не уложены, каменную наброску не сделали... «Ряжи... перед спуском их в воду головотяпски отрывались от льда взрывами аммонала, что граничит с прямым вредительством...».

Стоп. Это пишет человек, хорошо знающий, что есть слово изреченное. И что такое приказ начальника в Норильске. А в данном случае - и «как наше слово отзовется». Это пишет редактор, между прочим, с двадцатилетним стажем - со времен Гражданской...

Он вычеркивает последние три слова и заканчивает фразу совсем в другом ключе: «что привело к поломке ряжей». Халатность - да, причем преступная, но вредительство (кто там будет разбираться, граничат или границу перешло!) - это уже другая статья.

Легко представить, как мог выглядеть этот приказ, если бы автором его был другой начальник, с иным жизненным опытом, менее уравновешенный и более заботящийся о собственной судьбе...

Факт второй. На исходе лета следственный изолятор готов принять проходящих по делу № 273 Александра Целикмана, Ивана Прохорова и Луку Панасюка. Первые двое - смолянин и москвич - ровесники Завенягина, 1901 года; третьему - сорок два года.

Один имел «пять лет», досрочно освободился и работал начальником ВЭС-1. «Допустил обезличку по локомобилям» (машинисты не были закреплены), не занимался подбором кадров (!)... Вот и вышел из строя шуховский котел. Убыток - семь с половиной тысяч.

Другой уже дважды судим. В 1936-м по ст. КРА (контрреволюционная агитация). Освобожден. Видимо, неплохо работал, отвечая за механическую часть, инженер с дипломом... Но допустил же перестановку машинистов с локомобиля на локомобиль! Проверкой технических знаний кочегаров не занимался? Учеником кочегара зэка Танкова принял? Тот и выпустил воду из котла.

Ну а малограмотный уроженец Гродненской области (ст.58-10, четыре года, пошел третий), водопроводчик, зная, что клапан питательного насоса неисправен, ничего не сделал...

Вот и получается: преступно-халатное отношение к исполнению служебных обязанностей, новая судимость, новые сроки… Но что выводит перо окружного прокурора тов.Потопаева (он же прокурора Норильлага)? «Уголовное дело... прекратить, подписки о невыезде отменить. Копию постановления направить начальнику комбината для привлечения к административной ответственности».

Спас, спас всех троих Завенягин: дал справку, что действительный ущерб составляет всего 2888 рублей, а такая сумма... предусмотрена на ремонт данного котла.

Вот как оценивал Завенягин работу свою и ближайших помощников - через год после приезда:

- Мы заслужили самую суровую критику, у нас много непорядков. Но говорить, что все плохо, нельзя. Тов.Шаройко не виноват в том, что мы его поставили руководить проектным отделом с инженерами-лагерниками… Мы не отселили каэровцев от бытовиков. В лагерных помещениях грязь, сырость... Кое-что мы сделали, но качество нашей работы плохое, занимаемся портачеством. И плохо ведем борьбу с портачеством. Много фактов, за которые нас надо крепко критиковать. Но у критиков есть много перегибов, с которыми я не соглашаюсь.

Портачество - его слово. Каэровцы - чужое, но оно лучше, чем «контрики».

- Мы включились в соцсоревнование имени третьей сталинской пятилетки, и нужно сказать, что достаточного подъема масс мы не сделали. Парторганизация плохо мобилизует массы. Плохо выполняем план….

Это - Завенягин, инженер и комиссар, прекрасно понимающий, что время митингов давно позади, что «массы» давно не «охвачены» революционным настроением (лагерные - тем более, если речь не о партийных, по-прежнему верящих в идею). Что минимальные условия для человеческой жизни не созданы, строительная техника мало отличается от древнеегипетской... А организатор стахановского движения, земляк по Донбассу (как и Алексей Стаханов), спрятан в норильскую шахту оклеветанный (АП хорошо знает, что это такое). Или чтобы не распространял нежелательные подробности о рекордах? Нет, тогда просто убили бы...

А вот еще одно письмо:

Хорошее принято решение об увековечивании памяти пострадавших и погибших в Норильлаге. Но кто же создавал такие условия жизни и труда? Руководил строительством молодой (1901 г.р.) крупный специалист, окончивший в 1930 году Горную академию и имевший уже опыт строительства и эксплуатации Магнитки, коммунист с 1917 года - Авраамий Павлович Завенягин, который впоследствии был и заместителем Председателя Совета Министров.

Мне пришлось в течение 10 последних лет его жизни руководить проектированием и быть участником строительства нескольких крупных объектов, подчиненных А.П.Завенягину. Обладая исключительной эрудицией, удивительной способностью смотреть вперед, он всегда добивался выполнения принятых им решений, и требовались какие-то исключительные аргументы и усилия, чтобы он согласился пересмотреть принятое или утвержденное им решение.

Положение «приказ - закон» было не фразой, а общим стилем работы, относилось ко всему многочисленному коллективу. Работать с Завенягиным приходилось с большой осторожностью. Если что не так - могло плохо кончиться. Что и случилось со мной.

Очень хотелось бы подробней узнать о деятельности А.П.Завенягина при строительстве и в начале эксплуатации одного из крупных в мире - Норильского комбината.

Филиппов Виктор Васильевич
- член КПСС,
- заслуженный строитель РСФСР…

Возможно, что В.В.Филиппов жив (пусть будет здоров). Видимо, в какой-то степени пострадал. Не исключено, что этого не служил. Но ему захотелось родословную своих неприятностей увидеть в порядках, заведенных Завенягиным в... норильском лагере. Вот как мешает объективности обида.

В Центре хранения и изучения документов новейшей истории Красноярского края обнаружились удивительные свидетельства преступного бездействия Завенягина в качестве начальника Норильлага. Прежде чем предоставить слово обвинителю, тов.Грачеву из НКВД, следует заметить: по воспоминаниям норильчан первого поколения, проверяющие комиссии из наркомата и его ГУ лагерей по кровожадности сильно уступали посланцам тов.Маленкова из ЦК ВКП(б). Но привести примеры из «зубодробительных» выступлений нет возможности - не найдены, а тов.Грачев след оставил.

Из стенограммы партийно-хозяйственного актива, 30-31 августа 1940-го:

- Хочу прямо заявить: режима в лагере нет. Это не режим, это самообман, когда зона вплотную подведена к домам и все построение лагеря таково, что обеспечивает стопроцентную связь с вольнонаемным составом. Тут не разберешь, кто идет, и подчас наши ответственные работники-коммунисты путают: какой - заключенный, какой - вольнонаемный. Если судить по внешнему виду, одежде, то сидят в коверкотов костюмах, а некоторые даже в обмундировании, и, оказывается, это заключенные. Есть заключенные, которые живут на вольных квартирах... Если тов.Завенягин будет утверждать, что у него есть режим, он ошибается. Если товарищи Еремеев и Вершинин будут утверждать, что есть режим, это будет самообман. Мы не имеем гарантии в том, что контрреволюционный элемент и прочие лагерники не могут питаться более серьезными вещами от вольнонаемного состава, вынося (и внося обратно) из лагеря все, что им вздумается. Мы сами испытывали бдительность стрелков ВОХР, посылая людей, и они проходили без пропуска. На самом деле есть обман себя и руководства наркомата в том, что у вас есть режим. У вас такой контингент, к которому надо относиться особенно осторожно. А у вас не лагерь, а курорт для з/к. Мы не говорим уже о том, что совершенно беспрепятственно сидят з/к, мужчины и женщины, и подолгу беседуют, з/к врачи злоупотребляют своим положением, часто освобождая здоровых заключенных, которые могут работать.

Тов.Завенягин доказывает, что мало рабсилы и просит прислать еще 5 тысяч человек. Я считаю, что после сегодняшнего совещания если мобилизовать всю рабсилу и правильно ее расставить, то окажется, что на сегодняшний день есть еще излишки рабсилы. Вызвали тов.Леймана (начальника 2-го лаготдетения), спрашиваем: сколько у вас обслуги? На 7 тысяч заключенных - 440 человек (дневальных, старост и т.п.). А эти з/к здоровые и физически сильные люди, которые могут работать, а они тут прикрываются. Мы спрашиваем: если посадить вас на хозрасчет, что ты скажешь? Он говорит (тов.Лейман): «Я 100 человек завтра же сокращу».

Это есть безответственность. Когда тов.Лейман будет сидеть на участке и чувствовать одинаковую ответственность вместе с руководством за выполнение программы, тогда он будет следить за тем, что его люди делают и каковы их нормы выработки. Мы с тов.Лесовым и тов.Лейманом проверяли: брали некоторые цеха, выполнение плана по месяцам и выполнение норм питания... Выходит, что по питанию на 100% прокормили з/к, а план выполнен на 60%. С каких это пор мы стали врагов народа перекармливать? И не случайно, что лагерные отделения организуют свинарник, чтобы там выкармливать свиней, тогда как в других лагерях подбирают корки, их сушат, чтобы поесть, когда они нормы не выполняют. Вот эти з/к знают, что такое советская власть и как нужно работать. А мы здесь перекармливаем врагов, тратя громадные суммы денег для разной сволочи. Есть магазин для заключенных, работающих стахановскими методами, ничем не отличается от общего магазина, где выдают некоторые продукты (сахар, масло) без нормы...

Использование рабсилы здесь неправильное, и основной приказ наркома № 0168 и особенно 085, где сказано, что питание является основным стимулом поднятия производительности труда з/к, здесь не выполняется. Люди не желают работать, зная, что все равно их накормят. Сотни людей видят, что здоровые з/к занимаются контрреволюционной работой, а нас убеждают, что здесь есть режим и мы выполняем приказ наркома. Если тов.Завенягин не видел этих приказов, необходимо завтра же их изучить, иначе ничего не выйдет. У вас основная рабсила - заключенные, и если вы их правильно не используете и не ударите по лодырям, одновременно поощряя выполняющих и перевыполняющих нормы, тогда, конечно, и при новой структуре ничего не выйдет при всем вашем энтузиазме.

Конечно, предъявлять претензии к оратору через 65 лет особого смысла не имеет. Но изучать-то прошлое надо... И даже прислушиваться к его голосу.

Далее:

- А что мы имеем по ВОХР? О значении ее нечего говорить, вы все знаете, что это такое в ваших условиях. И вместо этого мы имеем пьянки, бытовое разложение отдельных элементов. А какие жилищные у них условия? На 112 койках спят 175 стрелков, и три месяца никаких выходных дней. А заключенные выходные дни имеют регулярно! Такие хорошие дни, как сейчас, вы позволяете з/к, врагам народа, использовать под выходные и не работать. Это есть преступление. Надо ВОХР помочь немедленно и дать возможность стрелкам отдыхать. Тогда они будут бдительны. А ваши условия толкают их на сращивание с з/к, с врагами. Я думаю, что тов.Завенягин должен приказ наркома выполнить...

Среди документов архива НГМК за 1936 год хранится каким-то образом туда попавшая смета Игарского горкомхоза - «на постройку дома-футляра над домом тов.Сталина в Курейке».

Сумма мало кому что-то скажет, но высчитана до копейки, как и необходимые затраты в человеко-часах, - 21700. То есть, грубо говоря, бригада из 30 человек при круглосуточной работе (в три смены) за три месяца - без выходных - могла справиться. Строительная кубатура приведена: 1365 метров (что-то вроде 20x10x7).

Составил Никитин, проверил Деспотули (фамилию нарочно не придумаешь, но это был ссыльный архитектор), дата - 17 июля 1936 года.
Видимо, поняли, что, если начинать, до снега не закончат, а там уже не обеспечить качества - с мокрым-то лесом. (Я придумываю, хотя основания, как понимаете, есть. Тем более - предположить, что очень хотелось порадовать вождя к празднику принятия Конституции «имени его»...)

Архивный документ показывает озабоченность краевых властей и чем пришлось заниматься только что назначенному в Норильск АП:

Секретарю Красноярского крайкома ВКП(б)
т. Кулакову
Считаю, что строить временный навес над домом опасно в пожарном отношении и нецелесообразно, так как навес не защитит дом от ветра и снега. Зиму дом простоит благополучно, и разрушение ему не угрожает.
Капитальную надстройку следует осуществить в летний сезон 1939 года. Проект надстройки Норильскстроем будет закончен и представлен на рассмотрение крайкома в декабре с.г.
Прошу дать указание крайисполкому включить в бюджет 1939 года 500 000 рублей на эти работы. Их может взять на себя Норильскстрой. Что касается переборки и восстановления самого Дома, то они являются абсолютно необходимыми, однако их можно отложить на лето 1939 г.
Начальник Норильского комбината ЗАВЕНЯГИН.

Вряд ли АП побывал на месте. В Норильске дела шли хуже некуда. Хотя, конечно, могли слетать на гидросамолете - июль.

В первом отчете из Норильска на имя наркома Ежова (13 мая) о Курейке нет ни слова. Значит, по этому пункту из Москвы не «жали», только крайком.

Сталин вообще не очень любил вспоминать пребывание в Курейке. И уж явно никого не торопил с возведением памятника.

Музей открыли только летом 1952 года, о нем писал подробно старый норильский врач П.В.Чебуркин: «Под сводами 12-метровой высоты павильона яркое освещение имитировало северное сияние, озаряя художественно расписанный купол, обитые красным бархатом стены и стенды с картинами героической биографии великого Вождя. По периметру внутреннего помещения сделана была паркетная дорожка. Перед зданием разбили сквер, цветники и клумбы... Каждый пароход в обязательном порядке причаливал...»

Всю эту красоту навсегда нарушили в 1961 году. Кто знает, почему в 61-м?.. Именно тогда Сталина вынесли из Мавзолея, имя с фасада исчезло, а с ним имя Сталина - с географических карт и уличных табличек. Заодно осиротели тысячи пьедесталов на площадях и в парках.

Тогда же фигуру утопили в Енисее. Сам не видел, но говорят, что после шторма Сталин вставал на дне почти вертикально.

Из писем автору (1980-е)

П.А.Эрец, бывший начальник горного отдела «Норильскпроекта»:
Работа развернулась полным ходом. Был издан приказ, который до сих пор хранится у меня. И вот - тактичность Завенягина - в приказе нет обозначения «з/к», как тогда было принято писать перед фамилией в знак ущербного общественного положения. Завенягин перед каждой фамилией вольнонаемного написал «тов.», а каждого заключенного назвал «инженер» или «техник»…

В декабре случилась неприятность. У нас в комнате был дневальный. Это был уголовник, рецидивист, вставший на путь исправления. Он даже участвовал в самодеятельности. Хотя он нас обслуживал, и довольно неплохо, но относился к нам высокомерно, именуя врагами народа. Однажды Кравецкий, инженер, перебежчик из Польши, зачем-то поставил миску дневального на табуретку рядом с помойным ведром и забыл ее там. Конечно, замечание Кравецкому надо было сделать, но дневальный начал поливать всех оскорбительной грязной бранью, вспоминая и врагов народа, и Норильск-2", и Каларгон, где он, по его словам, поработал во славу Родины и палкой, и кулаками.

Это продолжалось все перерывы в течение двух дней. И все терпели, ибо прошлое у большинства было на памяти. На третий день, в вечерний перерыв, он опять поднял крик, не давая отдохнуть, и почему-то зацепил меня. Я потребовал, чтобы он прекратил шум. Тогда дневальный переключился на всю мощь. Я вскочил с нар и, подойдя к нему, сказал, что, если услышу хоть слово, он будет в коридоре. Что и осуществил. Тогда дневальный, влетев в комнату, схватился за топор. Я успел наступить ногой, а ударом правой повторил «маневр». Дневальный убежал, как оказалось, жаловаться на то, что контрик его избивает.

На следующий день, вечером, меня вызвали в КBЧ (культурно-воспитательную часть) и потребовали написать объяснение. Я написал, все как было. Еще через день нарядчик сказал, что на меня имеется постановление на 20 суток БУРа (барак усиленного режима), но он, нарядчик, задержит его до завтра.

Дело принимало серьезный характер. БУР размещался в бывшем отстойнике - гараже бульдозеров. Громадное здание из толстой фанеры в один слой по каркасу из бревен. В нем стояли две бочки из-под бензина, но, как жарко их ни топили, только поблизости было тепло. Верховодили в БУРе блатные. Еду давали в тазиках, без ложек, ели руками. В первую очередь - блатные покрупнее, потом – помельче, а что оставалось - прочие. Вещи потеплее блатные отбирали. Считалось, что зимой суток десять, но не больше, в БУРе еще можно выдержать – даже блатным. Декабрь же, как назло, стоял морозный, температура держалась между 40 и 45^о.

Придя на работу, я обратился за помощью к Васину, но тот вообще в эти дела не вмешивался. Видимо, боялся. Тогда Ткачев пообещал мне разговор с Завенягиным. Зашел к нему и через несколько минут отправил к АП меня. «Ну, рассказывай, что наделал». Я все подробно рассказал. Завенягин, улыбаясь, выслушал, потом поднял трубку телефона и вызвал своего заместителя по лагерю Алексеенко. «Вот что. Тут один мой помощник нарушил режим. Но он мне очень нужен, а Лейман решил его в БУР поместить. Так скажи, чтоб он наказание отложил до лета, а лучше насовсем позабыл». «Идите работайте, - сказал он мне. - И помните, что всегда нужна выдержка...»

Этим Завенягин спас меня от смерти. Нарядчик удивлялся: «Чудеса, да и только. Лейман свое постановление о тебе отменил. Больше того. Вам заменили дневального».

Л.А.Пода, строитель:
Был в Колонном зале 15 мая 1935 года на торжественном собрании, посвященном пуску 1-й очереди метро. В президиуме - Сталин. После доклада начальника строительства мы, студенты, во все горло начали кричать: «Ста-лин. Ста-лин», приглашая его выступить. Он снизошел. Не выходя к трибуне, сказал в зрительный зал всего одну фразу, помню всю... «Мы тут посовещались (кивок в сторону президиума) и решили завтра же объявить благодарность всем строителям метрополитена». Вот и вся речь, но мы и весь зал неистовствовали от восторга.

6 ноября 1937 года я приехал на праздники в Кунцево, где жили мои родители. Часа в два мы собрались к столу. Стук в дверь, трое из НКВД, ордер на арест отца (он работал в комиссии партконтроля ЦК); обыск, изъятие всего, что было из золота (кольца, мамины серьги, портсигар), хрусталя и - без протокола обыска и изъятия - все в мешок.

Увели отца, пауза, старший приказывает: «Да заберите и этих». В стороне стояли мы с мамой. И забрали. Без ордера.

Ни суда, ни следствия, 10 лет, 58-я. Бутырки, Таганка, этапы, Красноярск, трюм баржи и - 6 июня 1938 года - Дудинка. Узкоколейка засыпана снегом. Идем пешком до Норильска. «Шаг влево, шаг вправо - стреляем без предупреждения». Трое суток - и Норильск.

Общие работы, разные лаготделения, кирпзавод. А здесь главный инженер В.Н.Коляда (заключенный, будущий лауреат Ленинской премии 1996 г.), узнав, что я строитель, направляет меня в проектную контору…

1940 год. Переведен прорабом на строительство 2-й очереди временной электростанции (ВЭС-2). Здесь и познакомился с А.П.Завенягиным. Это было время, когда комбинат остро нуждался в дополнительной энергии, и вторая очередь единственной станции была важным объектом. АП приезжал почти ежедневно в 18 часов и, обходя стройку, спрашивал у меня, чем помочь и как ускорить работы.

Однажды, когда я сидел в прорабской за выпиской нарядов, один из рабочих случайно кайлом повредил кабель, питающий промплощадку. Цеха остановились, и через 20 минут меня на машине увезли в подвал 1-го отдела.

Если бы не Завенягин...

О.Н.Лукашевич, начальник ОМЦ до осени 1941 г.:
Он был не только умным, знающим свое дело инженер просто прекрасным руководителем, волевым с твердой хваткой. Он был большой интеллектуальной личностью… Поэтому не мог не думать он о тех тысячах жизней, которыми ему довелось распоряжаться, с которыми ему необходимо было выполнять большое дело становления Норильска.

Кстати, спасая их, он спасал и себя, и строительство, и будущее Норильска. Многого сделать для них он не мог, как бы этого ни хотел, но главное он сделал - сберег от голода, холода; значительная часть лагерников работала по своим специальностям (в цехах, лабораториях, проектном отделе и т.д.). Они пользовались необходимой литературой, оборудованием, приборами, - короче, оставались людьми, а не превращались в послушный скот.

До конца жизни не забуду слов Заостровской Н.Г., с которой я увиделась в Москве в 1989 году, т.е. почти через полвека после Норильска. Она работала (в Норильске) по своей специальности (химик). Коренная москвичка, в 1937 году арестовали мужа (профессора, крупного работника, историка-философа), вскоре была арестована, прошла много пересыльных лагерей вместе с женами Бухарина, Якира и др.; они были высланы сначала вместе с детьми; потом ее и еще 17 человек отправили в Норильск, где она и жила до 1956 года. Когда ее освободили, она жила в коттедже, где еще при мне жил заместитель Завенягина Волохов Н.В., с соседями. Муж ее, конечно, погиб, а дочь Светлана осталась жива. Старше меня Надежда Георгиевна на 10 лет.

Много мы говорили о Норильске, о нашем цехе, о его людях и т.д. А когда я уходила, она, обнимая меня, вдруг воскликнула: «Какое счастье, что я попала в Норильский лагерь!»

Признаюсь, у меня мурашки по коже пошли (человек считает счастьем, что попал в лагерь, - страшно!). Она, поняв мою реакцию, немедленно уточнила, подчеркнула: «В Норильский лагерь. Вы же не представляете, как было в других, а я многое видела... Благодаря Норильску и жива». Было ей тогда 87 лет.

…Не спасать АП не мог, потому что таким был человеком. А спасенных - великое множество.
Жил Завенягин совсем близко от нас, в коттедже (таком же, как у Волохова и Илюшенко, начальника оперативно-чекистского отдела, - их было всего три таких, стандартных, привезенных с Большой земли домика и собранных в первые годы).

Не знаю, сколько было комнат в этом доме, мы были только в двух смежных, на 2-м этаже. В прихожей (небольшой) сняли полушубки и прошли в большую комнату. Обстановка простая, но удобная (и со вкусом), ничего лишнего: стол посередине, диван, стулья, столик (с патефоном и пластинками), мягкий свет сверху и кое-где бра, на полу - ковер. Открытая дверь в соседнюю комнату - кабинет. Прошла я туда и «застряла». Тоже просто: стол с лампой - и книги! Моя слабость (еще смолоду и на всю жизнь).

Там было немного художественной (в т.ч. мой любимый Джек Лондон), очень много технической литературы (строительство, металлургия, горное дело и т.д. - это, понятно, справочники; английские журналы, проектные папки - тоже понятно, для повседневной работы). Но там были и совсем другие книги: великих физиков, математиков, по астрономии; Вернадский, Циолковский, П.Кюри, М.Склодовская-Кюри и т.д., и т.п. О. господи! Какая широта интересов! Ведь человек, едущий на новое место, даже временное, берет особой любимые, нужные книги. Он не хочет расставаться с ними, как с хорошими друзьями, даже ненадолго... Значит, это все было ему необходимо! Книги рассказали мне о Завенягине больше, чем два года работы с ним.

В большой комнате завели патефон, оттуда негромко звучал первый концерт Чайковского, несколько раз звали туда, потом махнули на меня рукой. А я перебирала книги, из которых было много знакомых еще по Горной академии (он ведь заканчивал ее, когда я туда поступила, те же дисциплины, те же профессора-преподаватели, словом - та же школа). Перебирала и думала, думала...

Вот такая была ночь. Я никогда ему не сказала о ней ни слова, не спросила ни о чем. Просто - знала.

Вот вам еще маленький штрих о Завенягине, каким я его узнала совершенно случайно... В его отсутствие.

Если за давностью лет, или потакая части читателей, стороной обходить условия существования миллионов людей в «стране победившего социализма», мы очень принизим роль Завенягина в худшие для него годы. Да, наручников на запястьях он так и не ощутил, бытовых неудобств не испытал, но руки развязанными не были, и каждый шаг неизвестно что обещал.

Самый простой пример: первое трехэтажное здание на Заводской улице, предназначенное под гостиницу, решил отдать под больницу, центральную лагерную. Ее тут же стали называть инфекционной - так складывалась санитарно-эпидемиологическая обстановка. Под этим же названием лечебница попала в заключение гулаговской комиссии: мол, начальник стройки, разместив ее в центре поселка, содействовал распространению заразы.

Как АП дошел до такого «откровенного» вредительства, рассказано в этой главе устами трех врачей - свидетелей. Придется заметить, что «дело врачей», которых не успели расстрелять до 5 марта 1953-го, никак не назвать единственным в нашей истории, разве что - нашумевшим.

Георгий Александрович Попов, родившийся в 1902-м и умерший незадолго до двухтысячного, проходил по скромному процессу Транспортного санитарного управления (Наркомата путей сообщения), где и работал до 1938 года. Боролся с малярией, изучал простейших. Кто-то из «одноклеточных» догадался, почему заболеваемость малярией выросла именно на транспорте. Арестовали весь Трансанупр (начальник признался в преступлениях, за ним остальные). Попову дали 12 лет по 58-й статье, а из орловской тюрьмы отправили в Красноярск. По пути устроили перекличку, скомандовав: «На колени!» (для верности, чтобы не убежали). Попову сразу захотелось расстаться с жизнью - мимо проходил поезд, но охрана не допустила вольности.

Осенью 1939-го Георгий Александрович оказался в трюме большой баржи с восьмиэтажными нарами, заполненными сверх меры. Много было дизентерийных. Попов не столько лечил, сколько наблюдал за больными. Коллега Родионов, которого оставили на палубе, подавал ему через люк лекарства, бинты и два ведра кипяченой воды для вольных. Раз в сутки. Остальные пили сырую воду из Енисея и обходились без свежего воздуха. «Социально близких» в трюме не нашлось. Дни «враги народа», - спасибо и на этом (тот же порядок - без уголовников - соблюдался и позже, в норильских бараках).

Самостоятельно сойти на берег смогли не все. Опускаю период общих работ на стройке (на шахте от «слабосилок», которых самих надо возить на тачке, отказались). Дизентерия не сразу, но привела гигиениста в больничный барак, не в качестве врачевателя. В разгар эпидемии здесь умирали до двадцати человек ежедневно.

И вот, вместо барачного помещения, - залитые светом палаты (солнце не покидало небосвод, стоял полярный день 1940 года). Ванная комната! - ну как не записать ее в компромат на начальника лагеря?

Характерно, что, пока не открыли инфекционную, в поселке свирепствовала не только дизентерия, но и цинга. С ней удалось справиться быстрее, благодаря насильно внедренному в лагерный распорядок регулярному потреблению витаминного напитка, который производили из хвои (горькое, почти как хина, «пиво» спасло тысячи жизней). Издав приказ о работе сборщиков хвои на берегу озера Лама и доставке туда «витаминной установки» (проект химиков комбината), Завенягин по своему обыкновению добивался и добился поголовной витаминизации - она относилась и к поселковым школьникам. Иными словами, производительность завода витаминов измерялась тоннами в сутки.

Но тяжелые цинготники лежали в том же бараке, что и заразные больные, - теснота, нары в два этажа. Если идти в описании дальше по пути натурализма (читателю предоставляется право полстраницы пропустить), то представьте себе загаженное белье, пищу принимают здесь же, на койках, доставленную из общей кухни: на нижние нары попадает, пардон, моча - и не только.

Все это свежим взглядом оценила врач Александра Ивановна Слепцова, прибывшая с мужем-горняком по вольному найму в Норильск, - как раз падал сентябрьский снежок 1939 года. Ее рассказ дается в сокращении.

- Я решила обратиться к начальнику комбината. В назначенный секретарем час, войдя в кабинет Завенягина, увидела за столом человека в военной форме. «Что вы хотели?» - сухой и холодный прием только укрепил мою решимость. В резкой форме стала рассказывать о своих впечатлениях (только тут меня пригласили сесть). Высказала все, назвала виновников, начиная с заместителя Завенягина по лагерю Власенко, указала на ужасающую смертность: «При таком отношении скоро некому будет работать». Хозяин кабинета слушал внимательно, не перебивая. Когда я замолчала, заверил, что примет меры, завтра сам придет и выяснит, чем срочно можно помочь...

Ему пришлось переступить через мертвецов, подготовленных к выносу. Походил по больнице, ни с кем не разговаривая, никого ни о чем не спрашивая. Удалился, и только тут я услышала, что это не Завенягин, а Власенко. Естественно, расстроилась: ничего хорошего ожидать не могла.

Утром следующего дня вызывают к Завенягину. Тот же кабинет, человек в штатском; поднялся, пошел навстречу, поздоровался, усадил: «Повторите все то, о чем рассказали моему заместителю». Выслушал молча, взял телефонную трубку:

- Немедленно вызовите ко мне всех заместителей, начальников отделов и служб.

А меня попросил высказать свое мнение о том, что следует предпринять в первую очередь. Тем временем в кабинете прибавилось народу. Когда все собрались, Завенягин сказал:

- Считайте, что это совещание - чрезвычайное.

И пришлось мне еще раз повторить рассказ. Потом говорил Завенягин: «Никакие объективные причины не могут оправдать преступную халатность... Меры будут приняты... Каждый из вас обязан с этого дня все требования больницы выполнять вне всякой очереди и без каких-либо отговорок».

Ближние бараки были освобождены и переданы под расширение больницы. Верхние нары убрали. Увеличили штат нянек и санитарок. Объявили аврал по наведению чистоты. Появилось чистое постельное белье, полотенца, мыло, у медперсонала - халаты. Из Дудинки доставили медикаменты. В больницу перевели врачей - высококлассных специалистов, в частности из Военно-медицинской академии, осужденных по делу об убийстве С.М.Кирова. А меня назначили начальником.

Вскоре больницу осмотрел Завенягин. «Будет необходимость, - обращайтесь ко мне».

Третье свидетельство принадлежит Захару Ильичу Розенблюму, одному из тех самых преподавателей ленинградской ВМА - «кирят» на лагерном жаргоне (от псевдонима Сергея Мироновича Кострикова, так и не ставшего генеральным секретарем партии, как того хотели многие делегаты XVII съезда):

- Когда наш этап доставили в Норильлаг, медицина в нем была в зачаточном состоянии: амбулатория в отдельном лаготделении, небольшой стационар, «Хирургия» только так называлась, хирургов - ни одного, заведовал ею фельдшер Шацкий… Поэтому Сергей Смирнов, которого уговорил в Москве Завенягин приехать к нему, и Георгий Попов, заключенный, занявшийся своим делом, нас, медиков, из этапа тут же выловили. Попали мы во 2-е лаготделение. Несколько дней были на общих работах (четыре врача, конюх, зоотехник и др.), строили бетонно-растворный узел…

В эти самые дни Попову доверили организовать стационар в шестом бараке - первую лагерную больницу, она же палата на 26 человек. Лечебное дело поручили формально Слепцовой фактически - мне, навезли строителей, те охотно строили, стекла вырезали из соседних бараков... Спешка объяснялась потоком дизентерийных больных. Должен отметить сразу, что из первых 26 больных вышел один: умирали очень быстро...

И вот появляется Завенягин в сопровождении свиты, включающей санитарное начальство.

Завенягин: «Сергей Михайлович, какие у вас нужды, чего не хватает?».

Справа - вот так - свита, слева - мы, работники стационара. Смирнов показывает в нашу сторону: мол, им лучше знать...

Мы, не стесняясь, рассказываем, чему стали свидетелями, перечисляем, что нужно. Коллективную уборную, куда без резиновых не войти, классический рассадник инфекции, убрать и сровнять с землей. Иначе с дизентерией не справиться. Второе - обеспечить вплоть до яблок (тогда в моде была яблочная диета, мы в нее верили). Третье. При малейших признаках болезни освобождать от работы.

Тут выяснилось, что прежнее медруководство дезинформировало Завенягина: цинга. А значит, свежий воздух, труд, овощи – и все пройдет! Смертность не снижалась, и в один прекрасный день Завенягин не поверил... И от нас услышал совершенно иное: максимально оберегать от всяких перегрузок.

Не было в нем начальственного вида. Очень внимательно выслушивал. Оставил очень хорошее впечатление. И все же мы не верили, что он пойдет у нас на поводу с нашими фантастическими требованиями.

Реальность превзошла все ожидания. На следующий день - аврал. Возами вывозили содержимое ямы. Следов от нее не осталось. Последовал строжайший запрет на привлечение больных к работе. Продукты - как в сказке, все обнаружилось на складах, даже яблоки. Такая история...

Справедливости ради надо признать, что дизентерия в Норильлаге была побеждена только в следующем, сорок первом году, когда М.Русакова и другие врачи-лаборанты сумели организовать производство бактериофага (а также получение глюкозы для внутривенных инъекций), довольно сложное в местных условиях.

Одно из самых ярких воспоминаний жизни Г.А.Попова - Завенягин на трибуне собрания лагерной интеллигенции, 1942-й год:

- Мы знаем, что среди вас есть люди, попавшие сюда по недоразумению. В свое время все выяснится, и ошибки будут исправлены. Но сейчас идет война, и сегодня долг каждого лагерного интеллигента отдать все силы для улучшения работы комбината по всем показателям.

Наступил 1941 год.

Со времени приказа по личному составу НКВД от 8 апреля 1938 года - «Начальником строительства Норильского комбината назначить Завенягина А.П. Народный комиссар внутренних дел Союза ССР, генеральный комиссар государственной безопасности Ежов» - прошло, без десяти дней, три года.

В соответствии с постановлением правительства Союза ССР назначается заместителем народного комиссара внутренних дел Союза ССР тов.Завенягин Авраамий Павлович, с освобождением от обязанностей начальника строительства Норильского комбината и лагеря НКВД.
Народный Комиссар Внутренних Дел Союза ССР Генеральный Комиссар Государственной Безопасности Л. Берия

Кажется, мало что изменилось. Ну, сменился нарком. Ну, перекинули товарища с периферии в Москву... Но, придирчиво сравнивая два приказа - тексты, оформление, - зная их подноготную, понимаешь, какая пропасть лежит между двумя апрелями. Кануном 37-летия и кануном 40-летия Завенягина.

Нарком без инициалов, тот, что «по дружбе» показывал его личное дело, канул в пропасть.

Завенягин остался жив и считается выполнившим задание Политбюро.

Новый нарком («Л.») с ведома, разрешения и, скорее всего, по инициативе Сталина возвратил Авраамия на его круги…

У нас есть многочисленные основания полагать, что АП часто вспоминал Норильск и, как правило, с чувством удовлетворенности от сделанного там за три года. Не скрывал, что его туда тянет, не отказывал себе в командировке на комбинат при малейшей возможности. Хотел увидеть все новости своими глазами, хотя имел регулярную фотоинформацию с места. Еженедельно получал отчеты из... нынешнего Дома шахматиста на Гоголевском бульваре, где не без помощи Берии, в сороковые были размещены представительства Норильска и Дальстроя. Но Дальсторой родным не ощущал, а Норильск называл землей обетованной…

Иногда мне кажется, что знаю о нем все, иногда - что так ничего и не знаю…

Личность его не укладывается в обычные рамки… Жизненный опыт, образование, эрудиция, умение разбираться в людях и давать каждому объективную оценку, неторопливость и решительность, редкая работоспособность, продуманность каждого серьезного шага, дар предвидения (дальновидность) — ряд можно продолжить как обязательный для Лидера - и как основу завенягинской характеристики.

Ну конечно, не киновождь без недостатков, не суперкрасавец, не гений, не Христос. Безусловно, не ангел. Критику, приветствуя с трибуны, переносил болезненно. Ошибки признавал с большим скрипом. Упрям был почти беспредельно (следствие неспешности в принятии решения - доверял себе). Умом принимая человеческие недостатки, не мог мириться с нечестностью и ленью, совсем уж не терпел наушничество, подхалимство и элементарную неисполнительность. Считал врагами человечества, а не жалел невежд.

До нас не дошло ни одного свидетельства личной непорядочности Завенягина за сорок лет собирания фактов его биографии и общения с теми, кто имел возможность наблюдать за ним в самые разные годы. Некоторые, правда, рано ушли из жизни. И то правда, АП оставил биографам немало вопросов.

И первый: как случилось, что лучший друг, друг семьи 3авенягиных, «второй отец» сына Юлия, приглашенный Завенягиным на работу в Магнитогорск, сгинул бесследно?.. Да, как многие. Но не осталось и следа борьбы за него. Потому что - друг? Посчитал, что не имеет права вмешиваться? Была размолвка, разрыв взаимоотношений? Слишком убедительными показались доказательства вины друга?.. Вряд ли узнаем.

Не слишком похожая и не столь драматичная, но тоже «дружеская» история - с Брагинским... Мир тесен. На берегу Енисея, в бараке, набитом работниками комбината, заключенными (бесконвойными) и т.н. вольнонаемными, начальник проводил совещание. И они встретились глазами, хотя старый друг, друг семьи, всячески старался отвести взгляд, чтобы Завенягина не ставить в сложное и без того положение... Брагинский хорошо понимал, что власть начальника ограничена бдением надсмотрщиков (и за начальником). Положение его двусмысленное: не мог случайно оказаться в Дудинке первый замнаркома...

Завенягин не узнал друга. Не захотел? Не смог? А через день? А через месяц после встречи? Не пригласил на ночную беседу. Не захотел найти повод? Поверил чьей-то клевете? Нет ответа.

Завенягин мог бы стать пастырем... Заметил, что подчиненный (инженер, зэк) задумчив, рассеян, не в своей тарелке.

- Ну-ка расскажи, что с тобой...

- ...Жена... прокляла меня, врага... Отказалась. Даже вышла замуж... за моего брата... А теперь поняла, кается. Хочет приехать сюда. Не знаю, что делать, как простить... Вы бы простили?

- ...А ты любишь ее?

И все решилось. Жили долго и счастливо.

Вот одно письмо:
«Уважаемые товарищи!
В вашей программе за 12.12.90 г. планируется передача пор рубрикой «С Норильском связанные судьбы» о Завенягине А.П. Но, пожалуй, каждому норильчанину известно, что Завенягин, будучи послан в Норильск, являлся первым заместителем Берии. Потом стали стыдливо говорить (и сейчас говорят) - «первый зам. министра внутренних дел». Сахаров называет его человеком «вполне сталинских убеждений». Но т.к. его личных научных трудов не видно, то понятно, что звезды у него за охрану и слежение за научными центрами и учеными. И уж во всяком случае хорошо известно, что, направляясь в Норильск как первый зам. Берии, он отправлял под расстрел первого начальника Норильстроя Матвеева. Вот таким мы знаем Завенягина. Если так, то тогда Дудинскому порту - он в ведении комбината - можно присвоить имя прямого начальника «Завенягина? Как вы смотрите на подобные дела и где истина? С уважением Тюшев Леонид Дмитриевич».

Трижды прочел это письмо, потому что меня попросили его прокомментировать.

Академик Сахаров действительно называет Завенягина сталинистом. Но что Андрей Дмитриевич вкладывает в это определение? Безусловную «личную преданность», то, что для А.П. товарищ Сталин был наивысшим авторитетом, что ради жизни вождя (увы) он, не задумываясь, отдал бы свою... К этому можно добавить, что судьбу Завенягина в 1938 году (полагаю, и не раз в последующие годы) решал именно Сталин. Никто иной. Есть все основания считать, что, по скромному списку, Берия и Каганович решили бы по-другому. …Повторяю: Завенягин был таким же сталинистом, как все окружение Сталина, как подавляющее большинство народа, понятия не имевшее о палачестве «гения всех времен и народов». Разве не были сталинистами (естественно, в том, старом значении слова) Валерий Чкалов, Г.К.Жуков, тысячи других ярчайших личностей!..

По поводу ареста Матвеева.

Как абсурдна форма нападок автора письма на А.П., он прав, связывая два события - приезд Завенягина и арест Матвеева. Не все детали известны, этим объясняются фантазии нескольких авторов, но вот в чем можно не сомневаться – Завенягин не требовал и не предлагал ареста - предлагал назначить Владимира Зосимовича своим заместителем по лагерю. Участь, постигшая Матвеева, была ему уготована заранее - на кого-то «надо было» списывать ошибки первых лет стройки. Акт приемки, подписанный даже не А.П.. но составленный по его просьбе, естественно, не выгораживал Матвеева. Да Завенягин и уверен был, особенно поначалу, не слишком хорошо представляя себе местные условия, в том, что его предшественник допустил много ошибок. Тогда говорили - «преступных».

Завенягин был человеком того времени. Преступно - в моральном смысле - относиться к нему с мерками сегодняшними. Нельзя, услышав о принадлежности кого-либо к НКВД, делать скоропалительные выводы, вершить суд. А.П. был настоящим человеком. Он сохранил человечность в условиях, в каких это мало кому удавалось. Кстати, в глазах заключенных его авторитет был исключительно высок. А сколько набирается спасенных им от голода, от холода, от смерти...

А приговоры Завенягин подписывал - служба есть служба. Но кому подписывал? За что? Матерым уголовникам. За беспредел. Не исключаю и каких-то ошибок - следовательских, судейских. Впрочем, этому человеку ошибки были не свойственны.

И напоследок еще воспоминания дочери А.П.Завенягина Евгении:

Лето 1953 года было богато событиями как в жизни всей страны, так и в моей жизни. О стране говорить не буду, это не моя задача, а расскажу о делах семейных…

Где-то в конце сентября мы с отцом пошли в театр - он пригласил меня в Большой театр на оперу Верди «Аида». К балету отец был равнодушен, а оперу любил и довольно хорошо знал. В антракте мы гуляли с ним под руку по полукруглому фойе…

Неожиданно отец стал рассказывать об очень серьезных вещах. Он с необыкновенной теплотой и воодушевлением говорил о молодом ученом, который изобрел водородную бомбу. Так мне запомнилось. В газетах уже прошло сообщение об испытании, поэтому государственного секрета отец мне не выдавал. Отец назвал мне фамилию ученого - Сахаров, и я запомнила ее сразу и на всю жизнь. Отец говорил, что это огромный талант, что его ждет блестящее будущее. Я никогда не видела отца таким. Он весь антракт проговорил о Сахарове. В своих мемуарах Андрей Дмитриевич пишет: «В его (А.П.) отношении к некоторым людям (потом - ко мне) проявлялась неожиданная в человеке с такой биографией мягкость». Читала эти строчки и, естественно, вспомнила наше с отцом посещение Большого театра и его вдохновенный рассказ. И мне стало обидно за отца. Почему даже такие замечательные люди, как Сахаров, не могут посмотреть на вещи шире? Ясно, что А.Д.Сахаров, говоря о биографии, имел в виду работу в Норильске, где широко применялся труд заключенных. Но ведь не отец это придумал и осуществил. Задолго до него, почти сразу после прихода к власти, большевики поняли, как необходим и выгоден рабский труд. В СССР везде и всюду использовался труд заключенных. Поэтому, я думаю, не было ни одного человека, направлявшегося на большие, да и не очень большие стройки, который не соприкоснулся бы с нашей пенитенциарной системой…

Раз попав в этот круг, из него уже нельзя было вырваться. Атомный проект, которому отец отдал последние тринадцать лет жизни, тоже курировали органы госбезопасности. Так что волею судеб мой отец из сугубо штатского человека, металлурга-доменщика, превратился в генерал-лейтенанта, чего, безусловно, не хотел, но обстоятельства оказались сильнее. Я только знаю, и тому есть множество доказательств, что мой отец даже в этих бесчеловечных обстоятельствах вел себя достойно. А ведь все эти годы он ходил по тонкому льду. Его голова лежала на плахе, оставалось только занести топор. Не знаю, говорил ли Берия отцу свою коронную фразу: «Я превращу вас в лагерную пыль!» Возможно, что и нет. А вот В.В.Чернышеву, также занимавшемуся атомными проблемами, говорил. Мне это доподлинно известно от его вдовы.

Не могу быть своему отцу ни адвокатом, ни судьей. Но мне все-таки хочется привести одно письмо как аргумент в защиту отца. За давностью лет оно превратилось уже в документ эпохи культа личности. Мы с мамой получили это письмо через несколько дней после смерти отца. Оно пришло издалека, из деревни Крутиха Алтайского края. Конверт был склеен из тетрадного листа. Адреса не было, только надпись фиолетовыми чернилами «Супруге Авраамия Павловича Завенягина». И трогательная приписка сбоку - «Прошу почту обязательно доставить это письмо». Написала его Ольга Александровна Рудольф. На зеленоватой бумаге пятна от слез, фиолетовые чернила расплылись. Приведу из этого письма небольшой отрывок:

«Товарищ Завенягина, мы с моим сыном услыхали по радио, что супруг Ваш, Авраамий Павлович Завенягин, умер. Сын мой и я горько плакали, плакали так, как плачут о самых дорогих и милых сердцу родных. Мой единственный сын Лев Константинович Рудольф отбывал 10 лет срока и одиннадцатый год по «особому распоряжению» в Норильске от 1939 года до 1947 года, где был начальником комбината Авраамий Павлович в то время. Сын мой страдал невинно, по страшной статье 58 он был арестован, а я выслана из Москвы в глухое село... Оба мы терзались разлукой и повседневной жизнью отверженных. Ваш муж Авраамий Павлович спасал тысячи заключенных, он чувствовал человеческие сердца... Только благодаря Вашему мужу жив и вернулся мой Лева. Я умоляю Вас, моя родная, пришлите нам фотографию Авраамия Павловича. Авраамий Павлович жил для людей, для него не было почетных и отверженных, были люди. Мы не писали никогда Авраамию Павловичу, боялись затруднять его и, может быть, боялись, что он подумает: что же я еще не сделал? А сейчас, когда Ваш муж умер, мы смело говорим Вам: мы любили Вашего супруга, будем хранить прекрасный образ его до конца своих дней. Мы ждем фотографию Авраамия Павловича. Мы будем смотреть на своего спасителя, а я, 70-летняя старуха, посмотрю на него так, как на портрет моего старшего умершего сына. Я очень хочу, чтобы это письмо дошло до Вас, чтобы Вы знали, что на свете есть люди, благословляющие память дорогого Авраамия Павловича. Простите за письмо матери, но у Вас есть дети, и Вы поймете меня. Любящая Вас и благодарная Ольга Рудольф и ее сын Лева. Простите. Спасибо, спасибо. 3/1-1957 г.»

Конечно, мама послала фотографию. Потом были еще письма - и от Ольги Александровны, и от Льва Константиновича. Эти письма многое мне объяснили и со многим примирили. Спасибо Ольге Александровне и её сыну Лёве за благодарную память о моём отце.

Отрывки из книги:
«Завенягин. Личность и время».
Евгения Завенягина Анатолий Львов.
Москва, МИСИС, 2006 г.