Израиль Зекцер. Воспоминания о ХХ веке, России и человеке

---

ДЕТСТВО

Я родился 8 марта 1929 года в Польше (Западная Украина) в небольшом городке Ровно, в еврейской семье мелкого служащегона частном пивоваренном заводе, коммивояжера. Несмотря на то, что мать в это время уже не работала (она учительница младших классов), семья жила на среднем уровне, и вопрос о том, как пропитаться и одеться, не стоял, так как вообще тогда не составляло проблемы. Этому, видимо, способствовало и то, что наша семья (родители, старшая сестра и я) проживала в доме дедушки (в двух комнатах из четырех) и не была озабочена квартплатой, а централизованных коммунальных услуг вообще тогда в городе не было.

В 1935 году, шести лет от роду, я пошел учиться в первый класс общеобразовательной государственной (повшехной) школы, а в 1937 г. был переведен в частную еврейскую гимназию, где практически учились все еврейские дети города независимо от достатка их родителей. В те годы, как и все мои сверстники, я верил в бога и вместе с родителями ходил по праздникам и субботам в синагогу.

Детские годы протекали, кроме учебы, в играх в разбойников и детективов, в индейцев и белых завоевателей прерий, очень много - в спортивных играх (футбол, волейбол, "два огня", серсо, зимой - коньки и санки). Своей детской компанией мы пропадали в прекрасном городском парке, расположенном как раз напротив школы, либо на развалинах старинного замка князей Любомирских, либо на спортплощадке нашей школы.

На летние каникулы (и еще до школы) семья, как правило, выезжала в деревню Новостав, недалеко от городишка Клевань, через которую проходила железная дорога, и где мы снимали у крестьян домик под дачу. Отец приезжал к нам на выходные.

Домик состоял из одной комнаты и кухонки. Все бы было совсем хорошо, если бы не отчаянные клопы, с которыми приходилось бороться после каждого приезда. Счастливые дачные дни были заполнены купанием и загоранием на речке, название которой забылось, где были устроены купальные бассейны отдельно для детей (на мелководье), женщин и мужчин, рыбалкой, где у меня ловилась одна лишь мелочь (и на этом моя рыболовная страсть завершилась на всю жизнь, ибо рыбалка оказалась не по моему непоседливому, взрывному характеру), а ещё, естественно, уже упомянутыми спортивными играми и походами в лес за лесными орехами.

Величайшим событием для меня был переезд на дачу. Все отправлялись поездом, а я ехал на большой телеге вместе с домашним скарбом, управляемой моим любимым возчиком с пивзавода паном Терешко. Еще с малых лет я обожал лошадей, и когда меня спрашивали, кем я хочу быть, я не задумываясь отвечал: "Терешкой"! Запомнился мне также эпизод - праздник, завершающий для нас, детей, дачный период. С переодеванием, типа маскарада, с пустыми тыквами и свечками, вставленными внутрь, освещавшими вырезанные в тыкве отверстия: глаза, нос, рот, с которыми мы носились до глубокой ночи, ибо нам в этот день все было дозволено.

Еще одним занятием был самодеятельный театр, в котором успешно выступала моя сестра Муся (мы звали ее Бузей, что по-польски значило "ротик, со щечками"), а с нею и я. Потом уж определилось мое амплуа - танец.

С 1940 года я успешно выступал в самодеятельности во дворце пионеров в танцевальном кружке, а кроме того, был заправским отрядным барабанщиком, даже дирижером пионерского оркестра барабанщиков на празднике 1 Мая. Помню тоже, уже в Перми, взрослыми решался вопрос: поступать мне в балетную школу, или нет. Пересилило мое мнение, и еще более - мой маленький рост.

Я так много и подробно рассказываю о моем "польском" детстве, ибо полагаю, что многими будет проявлен интерес к образу жизни и ментальности еврейских детей в "панской Польше". Вообще, детей в рядовой и далеко не передовой капиталистической стране.

Что мне дало "польское" (скорей: не советское) воспитание? Обостренное чувство собственного достоинства (польской "хоноровости"), при не менее сильном уважении к достоинству каждого человека. Острое неприятие несправедливости на национальной и любой иной почве и понимание индивидуальности каждого человека, его права на собственное мнение и собственные поступки.

В 1939 году, после нападения гитлеровцев на Польшу, произошел, как известно, очередной раздел Польши, и Западная Украина была занята Красной армией. Впоследствии, после референдума, Западная Украина была присоединена к Советскому Союзу. В 1940 году мы все были понижены на один класс русской национализированной школы (снова - в четвертый). Занятия велись на новом для нас русском языке, изучался украинский, а от древнееврейского не осталось и помина.

Некоторые наши богатые сверстники исчезли (были насильно высланы вместе с родителями в глубь России), а мы были увлечены коммунистическими идеями всеобщего равенства и коллективизма, стали пионерами и большую часть свободного времени проводили в сборах, походах и других мероприятиях, в подготовке "всемирных завоеваний коммунизма".

1941 год, с нападением Гитлера на Советский Союз, стал последним годом моего безмятежного детства. Нашей семье повезло в том, что отец выдвинулся в "руководящие кадры": сначала - зам. директора национализированного пивзавода, затем работал в спецстрое НКВД, где строились оборонительные сооружения, к сожалению, впоследствии так и не пригодившиеся.

Мы получили разрешение на выезд - через старую границу между Польшей и Украиной, которая до сих пор была закрыта, и были эвакуированы всей нашей небольшой семьей сначала в Киев, затем товарным эшелоном на Волгу - в Духовницк, Саратовской области и, наконец, через месяц - в Пермь, где еще с дореволюционных времен проживала сестра матери Любовь Мойсеевна Трушинская. Там, в Ровно, остались бабушка, тетки и дяди, двоюродные братья и множество близких друзей, соучеников, сверстников нашего довольно счастливого детства.

Осталось и несколько девочек, моих первых симпатий или тех, кому был симпатичен я. Увы, все они погибли от рук палачей, дремучих невежд и нелюдей, возомнивших, что принадлежность к разным национальностям или религиозным верованиям может служить оправданием превосходства и преследования одних другими. И это были не только немцы. И не только тогда!

Дорогие мои, родные и близкие, дорогие друзья детства, так преждевременно и бесцельно погибшие от рук палачей! Я не могу не вспомнить Вас всех поименно, хотя память мне уже так часто отказывает, и я виню себя за то, что поздно взялся за выполнение своего долга.

Итак, звучи, набат! Дорогая бабушка Девора, любимая тетя Роза, тетя Соня, тетя Берта, дядя Мотл, двоюродные братья Эся, Вова и Шмилек! Дорогие мои друзья-товарищи Мэнусь, Цесик, Изя Фишбейн (сосланный с отцом в Казахстан), Аронек, Ицек, и многие другие! Дорогие мои, симпатичные и любимые подруги Бася, Зося, Илька, Броня, Блюма! Вечная память Вам, чистым и невинным, прекрасным сынам и дочерям человеческим из рода Израилева! Многим, так и не познавшим сладость и горечь долгой и зачастую никчемной жизни!

Простите нас, волею судьбы оставшихся в живых! Вечная Вам память!

ОТРОЧЕСТВО

Пермь оказалась заштатным, хотя и областным городишком. Дома в большинстве деревянные, одно-двух этажные, деревенские. Деревянные тротуары. Остановились мы у тети, в доме с четырьмя некогда принадлежавшими ее семье комнатами на верхнем этаже. Теперь в двух комнатах жили чужие люди, в одной - тетя, дядя и двоюродная сестра Вера, в четвертой - наша семья. Началось мое отрочество.

Быстро состоялось знакомство с ребятами нашего двора. Командовал во дворе Адьян. Здоровый малый, будущий профессиональный вор. Следует признать, что детский состав двора не отличался особо своим воспитанием, и это было характерно, пожалуй, для всей Перми. И для всей "страны победившего пролетариата". Внешне - напыщенная риторика с самовосхвалением и другими ритуалами, изнутри - обывательская мораль на фоне люмпенского кругозора.

Я сразу был испытан на стойкость: умение "сшибаться", то есть драться со сверстниками, и был приобщен к дворовой воровской "малине". Но мой воровской опыт завершился очень быстро, когда, за попытку что-то украсть из корзины одной тетки, я был на улице, рядом с нашим двором, догнан и пойман взрослыми дядями и в окружении толпы зевак сдан милиционеру.

На мое счастье, одним из "зевак" оказался мой отец, которому меня отдал сердобольный милиционер.

Зареванный, я дал отцу клятву больше никогда не воровать и, пожалуй, сдержал ее (приводов не имел, судимостей не по политическим статьям не имел, что плохо лежало на работе, почти не выносил).

Особая дружба с ребятами двора была прекращена, подошла школьная пора, и я обратил свои интересы на школьных друзей-товарищей. Я был зачислен в шестой класс школы N 17, и с 1 сентября 1941 года приступил к занятиям. Мы подружились с мальчишками Башкирцевым, Морозовым, Вагнером, Натаном Смольниковым, Жорой Захаровым, с девочками Адой Васильевой, Лилей Черняк, Серебряковой.

Шла суровая война, было голодно и холодно. И кроме учёбы мы занимались в пионерской дружине сбором металлолома, организованной разгрузкой барж с малогабаритным грузом (нашим счастьем было разгружать астраханскую сушёную воблу или жмых), коллективными походами всей школой в баню с проверкой на вшивость.

Конечно, бывали и светлые мгновения в нашей трудной военной жизни, например, культпоходы в кино, вечеринки на Новый год или в годовщину Октябрьской революции.

Особо вспомнить кого-либо из наших учителей не берусь. Учился я средне, больше всего, как и прежде, благоволил к точным наукам. Легко успевал по немецкому (помогало знание еврейского), но ненавидел его, как и все ребята. Не любил зоологию. Еще одним светлым воспоминанием того времени явилось мое участие в самодеятельном детском оркестре при кинотеатре "Звезда" (ныне там стоит магазин "Океан"), а после изгнания за самовольный уход в кинозал (посмотреть кино "на халяву") - при клубе НКВД, который располагался тоже близко от дома, рядом с пожаркой за площадью Окулова, где проходили в городе праздничные демонстрации и любимые тренировки к ним, когда вместо уроков мы часами маршировали под водительством военрука и кричали "ура!".

Участие в самодеятельности (барабан, кастаньеты, танец) с выступлениями в госпиталях, в клубах, в школах давало большое духовное удовлетворение и некоторую поддержку в питании (после концертов, особенно в госпиталях, мы возвращались домой, нагруженные пакетами с подарками, и были счастливы). В 1941 году все мальчишки нашего класса записались в стрелковый кружок на стадионе "Динамо". Я успешно завершил курс обучения стрельбе из малокалиберки, но совсем завалил стрельбу из пистолета: мои физические кондиции оказались недостаточными.

Летом, после окончания шестого класса, большинство из нас поехало на сельхозработы в колхоз. Это было в Оханском районе.

Я был счастлив, когда колхозная бригадирша назначила меня, как самого прыткого (вероятно, и самого слабого) коновозчиком. Я управлял волокушами на сенокосе, возил навоз на поля.

Вспоминается, как однажды моя доходная кобыла встала посреди деревни с возом навоза, и только "квалифицированное" вмешательство старого деда, сидевшего на завалинке, в виде отборного мата, побудило кобылу продолжить путь. Таким образом я постигал реалии русского деревенского быта.

Еще запомнился эпизод с поеданием вареного голубя (колхозный рацион оказался для нас недостаточным) и возвращение ночным пароходом в Пермь, радостная встреча с мамой, моей самоотверженной, любящей и любимой мамой.

Это было трудное, но счастливое время, когда все мы жили одним дыханием, одной страстью, когда пропагандистский, властный лозунг "Все для фронта, все для победы" сам собой вырывался из груди каждого. Никогда больше я не чуствовал такого единства с народом и его "вождями". И это было следствием великой ненависти к фашистам.

1942 год был самым трудным в нашей жизни, и материально, и морально. Мы привыкли быть полуголодными, полуодетыми (половину лютой зимы я проходил в простых ботинках и школьной кепке-финке, пока папе не удалось купить мне валенки и теплую ушанку), но привыкнуть к нашим поражениям на фронте, отступлению, было невозможно.

Это совсем противоречило традиционной риторике и самовосхвалению, принятым в обществе. Конечно, предшествовавшее "нетрадиционное" воспитание побуждало меня критически относиться к словам и лозунгам, но до войны, начиная с 1939 года, я всей душой, как и большинство моих сверстников, впитывал в себя идеи и веру в светлое коммунистическое будущее человечества. Увы! Утопия, даже поддержанная большинством малограмотного и одураченного народа, осталась утопией.

Прошел 1942-й, пришла победа под Сталинградом, а мы готовились к экзаменам за 7-й класс, к окончанию неполной средней школы. Кроме того, всех мальчишек нашего класса охватило тогда стремление поступить после седьмого класса в Оханскую летную спецшколу. И все мы подали заявления в приемную комиссию.

Я не прошел по росту, другие - по неведомым мне причинам, кроме одного переростка, пропустившего в связи с войной два года учебы и появившегося у нас осенью 1942 года. Это был совсем взрослый парень, умный, спортивный, авторитетный (фамилию я забыл), и мы ему жутко завидовали.

Весна, близящаяся, по нашим понятиям, ПОБЕДА и время всколыхнули в нас совсем новые, почти неведомые чувства. Я влюбился в Мусю Струнину. Эвакуированная из Москвы, очень упрямая девочка, почти дурнушка, фанатичная театралка. И вот, поди ты! В ней была какая-то скрытая изюминка, очарование, которое, как оказалось, завлекло не только меня, но и Натана Смольникова.

Этот рыжий красавец, широкоплечий, основательный, не в пример мне мог рассчитывать на взаимность. И мы, как друзья, заключили с ним союз и вместе всюду ходили за Мусей, часто преследовали ее в театральном сквере, вместе писали любовные записки и предлагали ей себя на выбор! Но Муся выбрала Неллепа - солиста Ленинградской оперы, эвакуированной в Пермь, блиставшего тогда на нашей сцене.

Боюсь, что и она осталась с неразделенной любовью. Еще год я втихомолку хранил после седьмого класса верность своей, можно сказать первой, любви. Потом боль (досада) утихла и забылась. Как справился с "горем" Натан, не знаю. Ибо после окончания седьмого класса судьба развела нас всех, и мальчишек и девчонок, в разные стороны. С большинством из них мы, к сожалению, уже не встретились.

Не могу не вспомнить Лилю Черняк, яркую евреечку с прекрасными, большими черными глазами, умную, но несколько меланхоличную девочку. Она сидела за партой впереди меня, вместе с красоткой Адой Васильевой, и ее привычкой было сидеть вполоборота ко мне и глядеть ... на меня. Да, она была влюблена в меня, в чем впоследствии призналась.

Бедная моя девочка! Я, оболтус, готов был дружить и с ней, и с Адой, но "полюбил другую". У меня даже не нашлось пары добрых слов для нее, даже через много лет, когда мы с ней случайно встретились в троллейбусе.

В 1942 году Сталин решил ввести раздельное обучение: женские и мужские школы. Это должно было способствовать милитаризации школы, спартанскому воспитанию мальчиков. 17-я школа стала женской, а я попал в школу N 21, в 8-й класс. Атмосфера в мужской школе отличалась хулиганством, вплоть до поножовщины в младших классах, разнородностью уровня, интеллекта и интересов учащихся. Я сдружился с Юрой Федотовым, Славой Павловым и Вадимом Юмшановым.

С первым мы стали близки на спортивной почве, оба играли в юношеской футбольной команде "Динамо", жили рядом, я на углу Коммунистической и Комсомольского проспекта, а Юра - на территории табачной фабрики, эвакуированной из Москвы, где его отец был директором.

Дружба с Вадимом и Славой заложила основы дальнейшей трагедии в моей жизни, созданию "антисоветского" кружка и "близкому знакомству" с Пермским управлением КГБ.

Было в восьмом классе много и еврейских мальчишек, интеллигентных, умных, талантливых. Киевляне Муля Дейч и Муля Мельцер. Первый - будущий крупный ученый, академик или профессор. Лучший и самый развитый ученик нашего класса. Второй, несколько хулиганистый, заводила всех хороших и плохих наших дел, явно будущий крупный руководитель.

Был еще Нимцович (имя я забыл), очень талантливый, лучший шахматист в классе, но и непростой, с большим самомнением мальчик. От него я заразился любовью к шахматной игре и преуспел немного.

Оба Мули после 8-го класса исчезли с моего горизонта, ибо вернулись в Киев.

Восьмой класс мне запомнился прекрасной немолодой учительницей литературы, которую и предмет которой мы полюбили, моим активным участием в спортивной жизни на стадионе "Динамо", дружбой с Юрой Федотовым, Сашей Скляровым и девчонками со стадиона, в одну из которых, Злату, я, кажется, влюбился. Это была мимолетная, незакрепившаяся взаимная симпатия, прекратившаяся по независящим от нас причинам. Я часто вспоминал тебя, Злата, прелестное дитя еврейского народа, и желал тебе большого счастья. Сбылось ли пожелание?

Заметным событием в восьмом классе была "эпопея" с "добровольным" набором школьников в школы ФЗО (фабрично-заводского обучения). Добровольно никто не хотел. Ведь в восьмом классе училось большинство детей, рассчитывавших получить высшее образование.

Поэтому власти перешли к "добровольно-принудительному" методу. По неофициальному и совершенно секретному совету директора большинство из нас "заболело" (согласно справок, выданных родителями). Когда мы вернулись в класс, примерно через 15 дней, то практически все оказались на месте, а волна "мероприятия" затухла. Мы продолжили учебу. К ноябрьским праздникам 1943 года Красная армия преподнесла советскому народу величайший подарок: был освобожден Киев. Помню наш восторг, когда на уроке истории в класс ввалился Муля Мельцер и объявил об этом. Конечно, мы сорвали дальнейшие уроки.

К этому времени мы с восторгом и удовлетворением поняли, что наша ПОБЕДА уже неотвратима, что мы будем жить, что нас ждет обещанное счастливое будущее. И никто не задумывался, какой ценой все это нам дается и насколько осуществимы наши детские мечты.

Этой ценой для моей тети и дяди стала гибель под Киевом при форсировании Днепра их сына, моего двоюродного брата Семена, танкиста, добровольно ушедшего на фронт с рабфака. Этой ценой для нашей семьи стали пришедшие известия о безвинной гибели в Ровно всех наших близких и всех друзей и знакомых.

Суровая правда жизни примешивалась к фантастической идеологии и беззастенчивому околпачиванию народа и потихоньку колебала веру, вызывала досаду и бесчисленные вопросы.

После восьмого класса произошла еще одна "перетрубация". 21-ю школу, как "хулиганскую", значительно перешерстили. Юра Федотов, Слава Павлов, Вадим Юмшанов и я оказались в девятом классе школы N 11. С Сашей Скляровым, с которым мы более сдружились этим летом, пришлось расстаться навсегда, его родители переехали в другой город. Еще двое соучеников прямо после восьмого класса перескочили в ВУЗы: Гриша Гершуни в госуниверситет, а Леня Голдшмидт в мединститут.

Оба они впоследствии стали большими профессорами, доказав тем самым необязательность завершения полного среднего образования для успешного продолжения учебы в ВУЗе. При условии, конечно, наличия неординарных способностей и большого "блата". С Гершуни иногда мы встречаемся до сих пор, и я ему во многом очень обязан.

В восьмом классе состоялось мое вступление в комсомол.Мы вступали почти всем классом, и это было для нас громадным событием. Жизнь немного повзрослела, появились новые обязанности, пионервожатого, например, ночные дежурства в школе под руководством военрука, с настоящими винтовками и воинской дисциплиной.

Ранее практиковавшиеся "вольные" хулиганские выходки прекратились, в том числе криминальные забавы с "лапаньем" девчонок по темным улицам и дворам, куда мы отправлялись всей гурьбой после школы под водительством Мельцера, а Дейч с Нимцовичем выступали "освободителями", после чего под общий хохот продолжали начатое "дело".

Это явление свидетельствовало о приближающейся половой зрелости и о нравах, господствовавших среди мальчишек Перми. К нашему счастью, эти гуляния прекратились прежде, чем к нам добралась милиция, но и ничего, кроме мимолетного страха, мы девушкам не причиняли.

 В лето, после 8-го класса, папе удалось достать для меня путевку в детский оздоровительный санаторий, располагавшийся в деревне Башкултаево. Пребывание там приятно вспоминается в основном добротным питанием и девушками, с которыми я сдружился, хотя и ненадолго. Ходили мы дружиной в культпоход в село Муллы. С трубачом, с барабанным боем. Навстречу попалась колхозная телега, управляемая двумя женщинами. И лошади со страха понесли. Не раздумывая, я выскочил им навстречу и остановил. Сам удивляюсь, как мне это удалось, но действовал я действительно самоотверженно. Так я стал героем дня и объектом поклонения некоторых девчонок. Среди них оказалась красавица украинка, старше меня, определенная в санаторий в качестве пионервожатой. Наметившаяся между нами дружба была решительно пресечена сначала на месте старшим пионервожатым, здоровенным хамом, влюбившимся в нее, и применившим ко мне методы воздействия в виде настоящих пыток с помощью "веревки и палки" и кляпа еще, потом ее мамой, когда мы пытались встретиться в Перми, поклявшейся, что еврей переступит только через ее (мамин) труп.

Другой моей пассией в санатории стала Ветка, но, видимо, я проявил недостаточно настойчивости, чтобы сдружиться с ней, так как думал о другой. А жаль. К мужскому населению санатория во главе со старшим пионервожатым я не испытывал никакой симпатии. Кроме культорганизатора, совсем взрослого красавца, баяниста, спортсмена, нашего всеобщего любимца. По его легенде, он был на отдыхе после фронта и легкого ранения.

Какой же шок мы все испытали, когда на наших глазах он был арестован "органами". Впоследствии нам рассказали, что он был предводителем шайки, недавно ограбившей банк в Перми. Насколько это соответствовало истине, я сказать не могу. Мы погоревали немного ..... и забыли об этом случае.

В 1944 году мы снова оказались в другой школе. Одиннадцатой, ныне "Дягилевской". Тогда о ее "элитности" никто не вспоминал. Девятый класс уже обязывал к более взрослому поведению. И наше отношение к учебе, к учителям стало гораздо серьезнее.

С благодарностью вспоминаю Мелицу Петровну Соколову, нашу классную руководительницу, математичку. Она и наша физичка (молодая, беременная в ту пору), еще более всколыхнули во мне интерес и любовь к математике и физике. Я мечтал стать ученым - физиком, атомщиком, астрономом. Увы, судьба не позволила мне подняться выше прикладной геофизики.

Девятый класс был заполнен учебой, спортом (кроме игры вместе с Юрой Федотовым в юношеской футбольной команде, продолжался волейбол на стадионе "Динамо" и в школе), общественной работой в ученическом совете. Но самым главным и определяющим было ожидание ПОБЕДЫ.

И вот она наступила! В тот день 9 мая 1945 года радио с самого утра играло победные марши. Прибежал Юра Федотов, и мы вместе помчались к Юмшанову и Павлову, затем в школу, где нам объявили, что уроков не будет. Переполненные восторгом, мы носились по городу от одного оркестра к другому, от одной экспромтом созданной танцевальной площадки к другой. Это была всенародная радость, всенародное торжество, всенародная ПОБЕДА!

Отзвучали литавры и барабаны, прошел парад ПОБЕДЫ на Красной площади, Америка сбросила атомную бомбу на Хиросиму, а мы, выполняя договоренность с союзниками, напали и разгромили Японию в благодарность за ее стойкий нейтралитет в трудные для нас годы. Сталин похвалил и нас, "винтиков" (то есть советский народ), за соучастие в одержанной победе, а я все чаще задумывался о том, почему мы так плохо живем, несмотря на победу, почему говорим одно, а делаем другое, почему так беззастенчиво хвалим сами себя, а сказать правду боимся.

Во время летних каникул мы все были в Перми, занимались спортом и игрой, придуманной Вадимом Юмшановым: разделили мир на политико-экономические блоки и воевали друг с другом. Это была полудетская игра, основанная, однако, на знании политической и экономической географии. Очень скоро, когда я был арестован, она послужила для следствия еще одним "лыком в сшиваемую для меня строку".

Осенью мы собрались все в 10-м классе школы N 11, в ту пору последнем классе полной средней школы. Но не судьба была мне его закончить. Я уже говорил о своем критическом отношении ко всем прелестям большевистской идеологии, лицемерию и обману, пронизавшему все области жизни советского народа. Слухи о кровавом терроре дошли и до меня. Наглядным примером жертвы режима послужил мой дядя, который в 1937 году попал под жернова Ежова, готовился под следствием на роль "диверсанта", намеревавшегося взорвать электростанцию, но "доблестные" чекисты не успели его "обломать", и с приходом Берии дядя попал под "свежую струю", которой и был выметен из тюрьмы. Дяде сказочно повезло, хотя после всего пережитого он немного "свихнулся".

Если жестокие провалы в сельском хозяйстве, в экономике, в обеспечении товарами народного потребления еще можно было в ту пору оправдать последствиями войны, то процветающую коррупцию, особенно партийно-чиновничьей элиты, вездесущий блат и соответствующую общественную мораль оправдать в моих глазах было нечем.

Базируясь на этом, переполненный чувством неудовлетворенной справедливости, детскими мечтами и "революционным духом", я и создал "Новую коммунистическую партию справедливости" в составе: Зекцер Изя - председатель, Павлов Слава, Юмшанов Вадя, Белов Боря и Плешков Дима, присоединенный впоследствии. Мы признавали и сохранили программу ВКП(б), а устав собирались переработать. Наша цель была - восстановить справедливость, устранить коррупцию, построить "действительно социалистическое" общество. Наш метод был - путем пропаганды и агитации вовлечь в свои ряды большинство населения и сбросить, отстранить от власти партийно-чиновничью элиту.

Но, о диктаторе - ни слова. Настолько был силен страх перед ним и его репрессивной системой, что определиться в отношении к ним мы интуитивно не решились. Мы были дилетантами, мы не имели понятия об азах макроэкономики, об основах управления государством (знаменитая кухарка, основываясь на чувстве справедливости - вывезет!). Мы были просто большими детьми и затеяли большую, вдохновенную, но опасную в этом государстве игру. Во всяком случае - я! Ибо, как оказалось, из пяти членов нашей "партии" (впоследствии именуемой "антисоветской организацией") двое изначально оказались сексотами (секретными сотрудниками КГБ). Ничего противоестественного в этом не было: таков примерно был расклад нашего "передового советского общества".

Нам дали просуществовать два месяца. 6 декабря 1945 года, после дня "Сталинской конституции", я был арестован. Закончилось мое отрочество, наступила юность, начались мои лагерные университеты.

МОИ ЛАГЕРНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

(КУРС ПЕРВЫЙ, ВТОРОЙ, ТРЕТИЙ)

Ранним утром 6 декабря я вышел из дому и направился в школу. Было совсем темно. Как только я завернул на Комсомольский проспект, между улицами Коммунистической и Ленина, меня догнали двое здоровенных мужиков в штатском, а рядом остановилась эмка. Меня схватили и потащили в нее. С большого испугу, еще не поняв, в чем дело, я вырвался и побежал. Естественно, меня догнали (примерно на уровне нынешней задней стены ЦУМА) и с помощью третьего затолкали в машину. Один из "группы захвата" собрал мои рассыпавшиеся учебники и тетрадки (шик моды: мы ходили в школу без портфелей), что меня несколько успокоило, хотя всю недолгую дорогу я канючил: "Дяденьки, куда вы меня везете?". Когда машина остановилась, старший, сидевший рядом с шофером, вылез, встал в позу и изрек: "Есть такое учреждение - КГБ!".

Меня отвели наверх, почти сразу завели в кабинет начальника следственного отдела полковника Хецелиуса. Мы "познакомились". Это был красивый мужчина, лет 35-ти. Я узнал, что я государственный преступник, что следствие будет вести он лично и что я буду помещен во внутреннюю тюрьму Пермского КГБ, куда меня вскорости и отвели. Кроме того, я еще узнал, что сын Хецелиуса учится тоже в 11-й школе, и должен был дать объяснение, почему "оказал сопротивление при задержании".

Наступили мои тюремные дни. Меня отвели в камеру. Помню неширокий коридор, по обе стороны примерно десять металлических дверей с кормушками и глазками, в конце коридора была уборная вокзального типа со всеми общественными принадлежностями и двери, ведущие в два прогулочных дворика. В камере стояли две койки и между ними столик у окна, закрытого "намордником". У входа, слева, - обязательная параша, и оставалось немного свободного места, достаточного для "прогулок": два шага туда, два обратно.

В этой клетке уже содержалось два человека. Один из них представился инженером из Краснокамска, другой, простой малограмотный человек - шахтером из Кизела. Фамилии не назывались.

Днем мы сидели на койках, как в купе, на ночь сдвигали койки и спали с "комфортом", я, как самый молодой (16 лет) и не пользующийся ночью парашей - посередине. Днем спать запрещалось, ночью яркий свет электролампочки в металлической решетке упорно бился в глаза. Однако я быстро привык к этому.

На допросы арестованные вызывались, как правило, днем (чувствовалось послабление режима против 37-го года и некоторое благодушие режимного состава в связи с благополучным окончанием войны). На допросах физические воздействия ко мне не применялись, и сокамерники также не жаловались. Только однажды "гражданин Хецелиус" не выдержал моего упорства и подскочил ко мне с кулаками, но сдержался. На допросах мы вели с ним в основном идеологический спор.

Я не скрывал свои "антисоветские" взгляды, но утверждал, что я прав. Полковник аккуратно записывал мои ответы, вставляя такие слова, как "злостно", "с целью очернить советскую власть" и т.п. Я же, подписывая каждую страницу, заставлял их вычеркивать. Но всю ответственность за нашу "партию" я брал на себя.

Так и трудились мы дружно, пока не поссорились при попытке выдавить из меня признание о руководстве мной со стороны взрослых. Когда я гордо заявил, что до "всего" додумался сам, изучая нашу действительность, Хецелиус уверил меня, что я еще молокосос и что он с удовольствием бы снял с меня штаны и всыпал бы по первое число. На что я вскочил возмущенный и изрек: "попробуйте!". Хецелиус подскочил ко мне с кулаками, но ... - я уже рассказывал. После этого попытки навязать мне взрослого руководителя прекратились. Я долго удивлялся, почему так, почему всесильные органы даже не попытались привлечь к делу моего отца, почему легко согласились иметь дело только со мной - одиночкой, не привлекая к "ответу" больше никого, хотя приписали мне две статьи 58-10 (болтовня - "антисоветская агитация") и 58-11 ("антисоветская организация").

Потом я понял: обком (т. Гусаров) не был заинтересован в раздутии дела и процесса у себя под боком, в среде советских школьников и комсомольцев (проглядели, товарищи!). И я благодарил бога за отца, за семью, да и за своих "друзей-соучастников".

Лишь через много лет, знакомясь со своим следственным делом, я узнал о той роли, которую сыграли двое из них. Узнал я также, что все дружно постарались не заметить, не акцентировать мое исчезновение, только шептались об этом по углам. Это подтвердило мои догадки о "ЦУ" обкома.

Как я понял впоследствии, власти были даже готовы признать меня "психом" и после завершения следствия направили меня на судебно-медицинскую экспертизу. Но об этом - потом.

Я просидел во внутренней тюрьме КГБ до июля 1946 года с перерывом на один месяц, ушедший на психиатрическую экспертизу. Довольно скоро, еще в декабре 45-го, мне были разрешены передачи и свидание с отцом в кабинете у Хецелиуса. Отец заплакал, а я только теперь осознал всю глубину трагедии, произошедшей в моей жизни. Но было уже поздно, да и я продолжал считать себя правым. И до сих пор считаю! (И глупым!).

В самом начале я оказался под доброжелательным покровительством кашевара, простого солдата, недавно вернувшегося с войны с ранением в челюсть. Он всегда предлагал мне добавку и первого и второго, его расположение и внимание были мне дороги и тепло вспоминаются до сих пор. Неважно, что он, когда обнаружил, как я делю добавку между всеми сокамерниками, обругал меня и прекратил оказывать "гуманитарную помощь".

Мои сокамерники постепенно менялись, бывали мы вдвоем, а однажды около двух недель я сидел в камере один. Это совпало с майскими праздниками, я слышал звуки оркестров и песни демонстрантов, и жуткая тоска овладела мной. Я выл.

Спасибо Богу, он сжалился надо мной и послал мне сокаменика, пожилого и очень умного. Он многое мне объяснил, многому научил, а главное, показал настоящий уровень игры в шахматы, которой мы постоянно занимались благодаря разрешению тов. Хецелиуса.

Что произошло со мной в психушке? Повидимому, она располагалась там же, где нынче областная психиатрическая (по ул. Революции). Было лето, и я все дни проводил в зеленом дворе, огороженном забором с колючей проволокой. Сторожевых вышек не помню, но, повидимому, мы (потенциальные психи) находились под постоянным наблюдением.

Я подружился с одним взрослым интеллигентом, который мне признался, что "косит под сумасшедшего", и время от времени выкидывал всякие штучки. Он играл в шахматы не хуже меня и играл со мной "на интерес", например на яйцо, конфету или что-либо иное из съестного, поступавшего нам в передачах, периодически доставляемых нам моими несчастными родителями и его не более счастливой женой. Что с ним стало, удалось ли обмануть "сторожевых психиатров", "родных и близких" профессора Сербского, не знаю, ибо я ушел оттуда первым. Мне - не удалось, да я и не старался.

Настал день, когда собралась компетентная комиссия под руководством профессора Залкинда, чтобы прокомиссовать меня. Из всей процедуры мне запомнился только последний вопрос: "Сейчас ваша семья имеет возможность уехать в Польшу. Хочешь ли ты туда вернуться?" И мой ответ: "Нет, ведь там тоже нет социализма!". На что последовала реплика профессора: "Так ты до сих пор упорствуешь, что в СССР нет социализма? Иди!"

И вскоре меня водворили обратно в тюрьму. Оглядываясь теперь на ушедшие события, я благодарю Бога и профессора Залкинда за то, что избежал насильственного помещения и "интенсивного" лечения в психиатрическом лечебном заведении. Хвала Богу! Слава и долгие годы профессору, если он еще жив!

Примерно до конца июня я "прокантовался" в "родной" тюрьме, занимался только чтением, шахматами и едой. Затем был вызван к начальнику тюрьмы (с которым мы "подружились" еще по дороге в психиатрию и обратно), и он зачитал мне под расписку приговор ОСО (особого совещания при министре ВД): 3 года ИТЛ общего режима. И поздравил с таким "мягким" решением. И то правда: когда я недавно знакомился со своим делом, то узнал, что тов. Хецелиус, направляя дело в ОСО, просил для меня 5 лет. Спасибо, пожалели пацана! Спасибо судьбе, что я не угадал ко временам космополитов и врачей- вредителей, а то "отмотали" бы и мне на "полную катушку"!

И вот я доставлен в пересыльную тюрьму. Большая камера забита народом, сплошные деревянные нары блестят полуголыми потными телами. Меня сразу взял под свое крыло "пахан", и я расположился на отдельных нарах у окна.

Везло мне в этом отношении, несмотря на национальность, имя и фамилию. Видимо, располагал ко мне мой маленький рост и знаменитая статья 58. Около недели я жил припеваючи до тех пор, пока не вызвал меня к себе чин, видимо - опер. Предложил докладывать, о чем говорят в камере, какие преступления готовят? Я отказался. И от опера был препровожден уже в другую камеру - в малолетку. Сразу с меня сняли сапожки, которые папа принес еще в следственную тюрьму. Маленько побили. Спасли меня "романы", которые я стал им читать по памяти (Скотта, Купера).

Я стал "уважаемым человеком", мог претендовать на дополнительную пайку или миску супа, мог самостоятельно распоряжаться получаемыми передачами (естественно, вместе с двумя ворами, "державшими" камеру). Моя "пересыльная" эпопея завершилась благодаря стараниям отца: я был "выбран" в числе других специалистов заместителем начальника ОЛП 1 (промколонии), которая располагалась чуть ли не в центре Перми, где теперь находится кукольный театр.

Начальником ОЛП был лейтенант ВВ Фудельман, и это помогло отцу упросить его (думаю, не бескорыстно) взять "ребенка" к себе. Отобранный контингент необходимых для производства специалистов (человек 50, в том числе около 10 малолеток) был построен, предупрежден о последствиях побега ("шаг вправо, шаг влево - считается побег!"), и нас вывели из ворот тюрьмы. Конвоиры с собаками повели нас по улицам Перми до будущего кукольного театра на Карла Маркса.

Так я оказался в "привилегированной" промколонии, где и отбыл весь свой оставшийся срок. Колония (ОЛП) занимала целый квартал между улицами Карла Маркса и Газеты "Звезда" и была разделена на, примерно равные, жилую и производственную зону. Жилая зона начиналась 2-этажным зданием управления. Внизу размещались двойные ворота с промежуточным тоннелем, проходная, блок и помещения охраны, оперчасть, КВЧ (культурно-воспитательная часть), комнаты свиданий, наверху - кабинеты начальства, приемная, бухгалтерия, отдел снабжения и сбыта.

Затем шел плац, обрамленный с одной стороны пищеблоком, "священной" хлеборезкой и столовкой, с другой - 2-этажным зданием, в котором помещалась медсанчасть, камеры производственного руководящего состава из зеков, портновская мастерская, в которой бесплатно обшивались жены начальников и весь комсостав. Теперь этого здания уже нет. Противоположный край плаца завершало одноэтажное здание с рядом камер для зеков и карцером в подвале, а также небольшая комендатура внутрилагерной охраны.

Все это обрамлялось забором, отделявшим промзону от жилой, и вахтой-проходной. Плац служил нам местом прогулок, отдыха (там же была оборудована волейбольная площадка) и, естественно, ежевечерней и авральных поверок. В первую же ночь в бараке, куда я попал с этапа, "малолетки" зарезали одного урку (воришку). Для меня это было большим потрясением. И заметившие меня влиятельные политзеки (в основном соплеменники) немедленно изъяли меня из барака, и я очутился во взрослой камере.

Во вторую ночь я был "занаряжен" на работу слесарем в замочный цех. Мастером ночной смены был зек, еврей из Белоруссии. Он выдал мне напильник, показал, как надо опиливать литейные заготовки под замочные языки, и пожелал успешно выполнить норму. К сожалению, я по своей природе генетически не был приспособлен для бездумного физического труда и до сих пор надлежащим образом не владею ни слесарным, ни плотницким, ни столярным ремеслом. К утру мастер доделывал (и переделывал) за меня работу, а я спал под верстаком.

После обеда я был вызван в каптерку. Так я познакомился с Жаном Фельдманом, ставшим для меня другом, товарищем и защитником. Это был молодой, красивый, исключительно эрудированный румынский еврей-интеллигент, конечно, с 58-й статьей и 10-летним сроком. Устроился он, в лагерном понимании, исключительно удачно, жил себе во второй комнате каптерки "в ус не дуя", еду ему приносили "на дом" с "барского стола", вольнонаемные дамы сами бегали к нему в каптерку "на прием". Он был единоличным распорядителем всего каптерского добра, начиная от постельного белья, до шуб и полушубков, а после войны это очень ценилось.

Первым делом Жан расспросил меня обо всем, затем мы сыграли с ним партию в шахматы, которую он проиграл (впоследствии он мне почти никогда не проигрывал).

Потом в коптерку был вызван Зюня Гельман, начальник электроцеха, и я был определен учеником электрика. Из всех близких мне людей в колонии, ставших мне друзьями, товарищами, доброжелательными наставниками, и не только евреев, а и русских и украинцев, самым любимым мной стал Зиновий Гельман. Одессит, исключительно умный, остроумный, с добрыми, излучающими блеск и тепло глазами!

В нем была своеобразная притягательность, какой-то непонятный шарм. Недаром в него была безумно влюблена молодая, замужняя начальница медсанчасти. Мне очень жаль, что их любовь закончилась трагично, и женщина была вынуждена уйти с работы.

Зиновий не был политическим, а был осужден за теневое предпринимательство (не надо забывать, что он был одесситом, исключительно умным, предприимчивым и профессиональным). Вот бы теперь ему было дано широко развернуться, да уже поздно. Было ему тогда примерно 30-35 лет. Ко мне он относился с юмором, даже с иронией, ибо явно не одобрял мою неприспособленность к физическому труду. Что его мирило со мной, это моя сообразительность, честность и умение играть в волейбол! А сам он играл вдохновенно и прекрасно.

Уже на второй день моего появления в колонии я получил возможность продемонстрировать свою игру в волейбол. А ведь я даже не дотягивался до верхнего края сетки, был исключительно защитником и, главное, распасующим игроком.Так и повелось: я "работал" всегда с двумя нападающими, с правой руки - Зиновий, с другой - левша, тоже мой постоянный партнер (фамилию забыл).

Надо сказать и о футболе. Вскоре появились у нас два футболиста. Это самый старший из знаменитых братьев Старостиных, Александр, и молодой грузин, "Кацо" - бывший игрок тбилисского "Динамо".

Старостин, бухгалтер по профессии, так и числился, был расконвоирован и тренировал команду "Динамо". Каждый день они вдвоем отправлялись на "работу" и возвращались обратно на ночь. Мы познакомились, когда на плацу гоняли по выходным мяч. Как бесценную реликвию, я вынес из колонии подаренный мне учебник игры в футбол с дарственной надписью Александра Старостина: "Изе Зекцеру, будущему мастеру спорта, от бывшего". Кто мог тогда предположить, что это пророчество не сбудется: я не стану мастером спорта, а к Старостину это заслуженное звание вернется со славой.

В нашей игре обычно участвовал и сам Старостин, и "Кацо" (если они были свободны от большого футбола), и мой наставник, электрослесарь Саша Карташев. Молоденький рабочий парень, бытовик, он учил меня в электроцехе мотать статоры сгоревших моторов. Вскоре я с грехом пополам научился мотать статоры крупных моторов, а мелкие портачил, так как требовалась ювелирная работа рук, и мне ее не поручали. Расчеты обмоток делал Гельман, а непосредственно командовал нами в цехе мастер Дьяченко, компанейский и добрый человек.

Примерно через год меня перевели на работу в "придурки" на место клерка в отделе снабжения и сбыта, после освобождения работавшего там Гришина. С Гришиным, молодым мужчиной, бухгалтером по профессии, впоследствии меня снова свела судьба в ссылке в Сибири. Получив от Жана Фельдмана предложение о работе, я пошел советоваться с Гельманом. Тот сказал, что из меня все равно "работяга" не получится, и дал согласие на переход.

Согласился с этим и мой непосредственный воспитатель- опекун (в качестве "старшего брата") Боря Лавочкин. Он был старше меня лет на шесть. В годы войны попал в оккупацию, скрыл свою национальность, что было не трудно, ибо был он белобрысый, совсем не похожий на еврея, и вынужден был работать у немцев переводчиком. Так он сохранил свою жизнь, но не сохранил свою свободу после освобождения от немцев, и в 1945 году получил по 58-й статье 5 лет. Мы с ним быстро подружились, и через месяц после моего прибытия в колонию он с согласия всей руководящей политбратвы взял меня к себе в камеру, где помещались руководители производства, конечно - на верхние нары. Он работал начальником производства (старшим диспетчером), имел очень спокойный, уравновешенный характер и пользовался, несмотря на молодость, заслуженным авторитетом. Хочу подчеркнуть, что в промколонии только от Бори Лавочкина я ни разу не слышал мата. Вскоре я познакомил с Борисом родителей и сестру Мусю.

Между ними (Борисом и Мусей) возникла симпатия (или любовь?), прекратившаяся после моего освобождения из колонии по неизвестной мне причине. Таким вот образом, в окружении большого числа прекрасных, доброжелательных людей, я провел свой срок заключения в промколонии (ОЛП) N 1.

Моим непосредственным начальником в отделе был Розов Моисей Борисович, довольно мягкий человек (58-я, 10 лет), которого многие обижали, в том числе лейтенант Фудельман. Когда в колонию попал за махинации зам. директора Камского пароходства Абович, Розова немедленно перевели в замы, когда ушел Абович, вернули на место. Когда надо стало повысить в должности вольнонаемного заведующего складом Шестопала, Розова опять - в замы! Мне его было жаль, я видел за ним единственный недостаток: изо рта у него всегда несло жутким табачным перегаром, и даже я, уже основательно пристрастившийся к курению, не мог его переносить.

В отделе я занимался учетом наличия сырья и комплектующих материалов для производства, должен был ежедневно докладывать Розову остатки и занаряженное ожидаемое поступление, те же сведения представлять Фудельману в специальном журнале, вести учет наличия готовой продукции и заполнять наряды и требования на ее отгрузку по разнарядкам ГУЛАГа и на разовый отпуск.

А выпускали в колонии различные размеры гвоздей, чугунные мясорубки, висячие и мебельные замки, чугунное литье.

Самой неприятной для меня обязанностью было рано утром доставлять в приемную Фудельмана журнал учета. В приемной сидела строгая и придирчивая секретарша, хотя молодая и не без юмора. Она всегда меня встречала словами: "А, зек-зек пришел!" Я дожидался ее возвращения из кабинета и был счастлив, когда журнал возвращался мне без требования лично явиться в кабинет. В таком случае я получал строгие внушения за любые неполадки и приказы немедленно доставить в кабинет Розова. Слава Богу, такое бывало редко. Сейчас я осознаю, что Фудельман не был таким злым и строгим, каким хотел казаться, просто он, как и большинство, был изрядным трусом, особенно потому (и вопреки тому), что он, как мог, помогал своим соплеменникам, волею судьбы оказавшимся в его власти. Я знаю, он уже давно умер. Мир его праху!

С большой теплотой вспоминаю я многих окружавших меня заключенных: заведующего портновской мастерской, уже немолодого польского еврея Фалера (он с любовью относился ко мне, пацаненку, и всегда норовил ущипнуть меня за щёку, когда я заходил к нему в гости), заместителя главного бухгалтера Мельникова, очень интеллигентного и образованного человека, практически руководившего бухгалтерией при вольнонаёмном начальнике-барине, прекрасно игравшего в шахматы, но часто мне проигрывавшего, старшего механика Михалева, впоследствии женившегося на девушке Шуре, отрабатывавшей принудработы в нашей колонии, и многих других.

С Шурой у меня вышла история, о которой до сих пор вспоминаю с грустью и сожалением. Работала Шура в нашем отделе снабжения грузчиком вместе с несколькими девушками. Она была старше меня, довольно интересная, в конце войны служила на фронте санитаркой и имела небольшое ранение в щёку. Естественно, когда девушки приходили в отдел, мы с ними флиртовали, дурачились. Я больше уделял внимание Шуре, ибо она мне нравилась больше других, особенно своей скромностью.

И только после своего освобождения я узнал, что Шура была в меня влюблена и даже приходила домой к маме. Мать рассказала мне об этом и погнала повидаться с Шурой. Онак тому времени уже отработала свое и трудилась во "Вторчермете".

Я встретился с нею, просил прощения, что напрасно вскружил ей голову, так как впереди меня ждала непростая судьба бывшего заключенного. Конечно, я не любил Шуру, а скорей всего жалел. Через сорок пять лет мы с ней встретились. Она специально пришла в КДЦ, где мы проводили прием жертв политических репрессий. Не знаю, как она, а я был рад встрече, воспоминаниям о наших общих знакомых. Я узнал о ее судьбе, о том, что она вышла замуж за Сергея Давыдовича Михалева, что он умер, что есть у них дети и внуки. Рассказал я Шуре о своих странствиях и нелегкой судьбе. И мы расстались, как оказалось, навсегда.

Шел 1948 год, близилось мое освобождение. Однако молодая начальница спецчасти сообщила Жану Фельдману, что пришло указание: направить меня, вместо освобождения, в ссылку на спецпоселение в Красноярский край. Отец поднял на ноги всех, кого мог, и постановлением областной прокуратуры, учитывая мой возраст и примерное поведение, я был все-таки освобожден!

Конечно, мне дали 24 часа на то, чтобы я убрался из режимной Перми, с запретом проживания во всех областных, краевых и прочих центрах. Поэтому я на второй день был передислоцирован на временное проживание к тете, где я "прокантовался" целых десять дней. Помню вечерние прогулки с Павлом Каленюком, мужем двоюродной сестры Веры, военным авиамехаником, окончившим Пермское ВМАТУ в 1943 году, интересные беседы о жизни, о войне. Дорогой мой, Павел Емельянович! Ты всегда был мне другом, и я глубоко ценил нашу дружбу. И мне очень жаль, что жизнь поступила с тобой так сурово, сделав из тебя калеку и вынудив покинуть Пермь, вернуться на родину, во Львов, и жить в окружении враждебных твоей идеологии людей.

Надо было устраивать свою жизнь, несмотря на предстоящие мне преграды, приклеенный мне штамп инакомыслящего и пятый паспортный параграф иноверца. Мне было 19 лет, образование девять классов средней школы, ну и, конечно, трехгодичный лагерный "университет".

В колонии я сделал попытку продолжить образование в заочной школе, что мне было высочайше разрешено начальством, однако вскоре забросил учебу. Не так давно где-то мне попалось на глаза рассуждение одного академика о том, что гениальные люди не могут не быть отчасти лентяями. Так вот, по этой части я в жизни оказался "сверхгениальным". Видимо, вот эта приставка "сверх", да и некоторые мелочи, перечисленные выше, помешали мне полностью реализовать свой потенциал.

Итак, семейный совет решил, что для меня будет наиболее реально поступить учиться в какой-нибудь техникум в заштатном городишке, поближе к Перми. Папа повез меня сначала в Краснокамск, в целлюлозно-бумажный техникум. В городе жили знакомые отца, где я мог устроиться на квартире, имелись рекомендации руководства Красновишерского целлюлозно-бумажного комбината, в представительстве которого в Перми работал отец. Но директор техникума "струхнул", по указанным выше обстоятельствам, да еще в середине учебного года, принять меня не то, что на второй курс, но и на первый.

Тогда мы поехали в Красновишерск. Помню, на вокзале Перми-I по перрону важно прогуливался железнодорожный милиционер в широкой бурке и папахе, и я дрожал, как осенний лист: вдруг он проверит документы. В Красновишерске я был зачислен на второй курс техникума и устроен на квартиру к папиной хорошей знакомой, сын которой, Толя, учился на том же курсе техникума. И на третий день папа смог уехать домой.

Шла вторая декада декабря, в январе предстояла сессия за первый семестр, и я неукротимо принялся вгрызаться в общеобразовательные дисциплины, например, в высшую математику, и в целлюлозно-бумажные науки. Все было для меня ново, но острый ум и добрая память меня не подвели: я успешно сдал все экзамены и зачеты, в том числе и аналитическую химию, котировавшуюся не хуже сопромата. И в первый и последний раз в жизни получил учебную стипендию.

К сожалению, Толя, с которым мы сдружились, оказался еще более "гениальным" по части лени, чем я, и завершил сессию с хвостами. Я же мог себе позволить поучаствовать вместе с однокурсниками во встрече нового 1949 года, где я впервые основательно приложился к уральской бражке, до потери сознания, поиграть в шахматном турнире на первенство техникума, где занял второе место, и подружиться на новогоднем вечере с Генриэттой Чепурновой, милой девушкой, моей ровесницей, учащейся третьего курса техникума, очень полюбившейся мне за красоту и внешнюю, и внутреннюю, за исключительную доброту и моральную чистоту.

Но не судьба была мне ни жениться на Гете, ни стать техником-технологом целлюлозно-бумажной промышленности. В середине января, во время каникул, когда меня не было дома, явился милиционер и оставил повестку: явиться мне к начальнику отделения милиции. На следующий день, ничего не подозревая, я пришел, заслушал постановление о моем задержании и препровождении в ссылку по месту назначения - в Красноярский край.

Мне не дали даже проститься с друзьями, знакомыми, с Гетей. Меня ждала КПЗ, этап до Соликамска, затем столыпинским вагоном до Перми и дальше, дальше ..... Завершилась одна страница моей неприкаянной юности, впереди маячила романтика тайги, "сибирских рудников" и неведомых приключений!

КУРС ЧЕТВЕРТЫЙ И ПЯТЫЙ МОИХ ЛАГЕРНЫХ УНИВЕРСИТЕТОВ

В столыпинском вагоне было жарко и душно. Правда, до Перми он был заполнен на половину. Отец потом рассказывал, что он тогда прибежал на Пермь 2-ю и даже видел этот вагон, отцепленный от Соликамского пассажирского поезда, но близко его караул не пустил.

Не помню, сколько длилась вся дорога от Красновишерска до Свердловска, где я вскоре оказался в пересыльной тюрьме. В дороге нас кормили хлебом с селедкой (это традиция!), почти без воды, и я был голоден, мучим жаждой и злостью на конвой. При приемке в тюрьме, когда для формы нас спросили, нет ли жалоб, я сказал, что есть. Лейтенант очень удивился, но выслушал и, когда нас, направляемых в ссылку, поместили в одну большую камеру, мне была доставлена пайка хлеба и кружка крепкого сладкого чая, что оказалось очень кстати, так как на довольствие мы были поставлены только с обеда следующего дня.

В Свердловской пересылке мы пробыли почти полмесяца, пока не был скомплектован этап на Красноярск. Здесь я узнал о знаменитом Указе Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1948 года "О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР". Во второй половине февраля мы были снова погружены в столыпинские вагоны и отправлены в Красноярск.

Красноярская пересылка мало чем отличалась от Свердловской. Здесь я пробыл также почти полмесяца, пока собирали этап на Ангару. Здесь мне встретились люди, которые сыграли громадную роль в моей дальнейшей судьбе, которые по-отечески заботились обо мне и учили меня уму-разуму вплоть до 1954 года и моего возвращения с Валей, женой-ангаркой, и дочкой Любушкой в Пермь. Это были (да, мои соплеменники) Берникер, инженер-механик, бывший директор завода, и Бацер Давид Миронович, по профессии бухгалтер, меньшевик, доживший до наших дней (в основном по тюрьмам, лагерям и ссылкам), оба исключительно интеллигентные, эрудированные люди.

В начале марта 1949 года нас, наконец-то, погрузили в два дугласа и спецавиарейсом доставили на Ангару, в село Мотыгино. Посадка производилась прямо на ангарский лед. Затем погрузка на грузовики-студебеккеры, и к вечеру мы были уже в Киргитее, маленьком поселке, недалеко от конечной цели нашего путешествия - поселка Нижне-Ангарск или Усово - по имени ученого, открывшего здесь залежи железных (гематитовых) руд.

На следующий день мы прошли профессиональный отбор, и к вечеру прибыли в Усово. Каждый уже был определен на работу и жилье. Я, как неквалифицированная рабочая сила, был зачислен младшим буровым рабочим на крелиусное (мелкое) разведочное бурение: в поселке размещалась Нижне-Ангарская геологоразведочная экспедиция "Енисейстроя" МВД СССР. Буровиков, таких, как и я, разместили в большой десятиместной палатке с железной печкой-"буржуйкой" посередине (был март, и сибирских холодов уже не ожидалось).

На следующий день спозаранку за нами явились наши буровые мастера и увели каждого на свою буровую, большинство из которых располагалось в тайге в радиусе 2-3 км от поселка. Моя же буровая, КАМ-300, применялась на самое мелкое бурение до 50-100 метров и обслуживалась двумя: моим начальником и мной. Он, молодой невысокий парень, был и движущей, и основной физической силой, я - подсобной.

Моей обязанностью было при спуске инструмента подсоединять трехметровые буровые штанги к элеватору - специальному замку на конце подъемного троса, свинчивать их и последовательно устанавливать спускаемый инструмент на специальную вилку.

При подъеме инструмента все делалось в обратной последовательности. Конечно, такая работа никак не удовлетворяла меня. К тому же в первое время я оказался совсем на голодном пайке: своих денег не было, а вновь я их еще не заработал. Выручил меня Берникер. Он меня кормил почти полмесяца, пока мне не пришел перевод от отца, и я с благодарностью рассчитался. Правда, на обед в столовке приходилось есть только суп да кашу, но тут уж выбор был не за мной.

С "получки" я гульнул. Впервые заказал в столовой стандартную порцию спирта (а в наших краях бывал только спирт, коньяк ***, да "советское шампанское") - 40 граммов. После чего весь вечер ходил очень веселый и был отведен строгими дружинниками с танцев домой.

Очень быстро освоился я в поселке, стал участником самодеятельности (танцевальный кружок), завсегдатаем танцевальных вечеров в поселковом клубе и вошел в состав 1-ой поселковой волейбольной команды, а затем и футбольной. Конечно, я участвовал в шахматных турнирах, организуемых в поселковом клубе, и был бессменным чемпионом поселка.

Быстро завелись друзья на спортплощадке, а подружки на танцах. Я написал Гете, объяснил свое положение, обреченность на вечное положение ссыльного, и попросил у нее прощения за то, что не оправдал ее надежды. Движимый чувством бескорыстной любви и желанием для Гети счастья, я довольно сурово предложил ей прекратить нашу дружбу. Вскоре я получил ответ. Он был полон любви и желания самопожертвования. Но этого я не принял, я был уверен, что не имею права загубить жизнь Гети, и после еще одного обмена письмами переписка прекратилась. А жизнь в ссылке шла своим чередом. Я познакомился с Мордухаем Исаковичем Сингаловским, варшавянином, инженером-связистом, также после лагерного срока направленным в ссылку в Красноярский край. Он руководил телефонной станцией поселка и, так как в лагере работал в геофизической разведке, предложил главному геологу экспедиции Иванченко (это был специалист, культурный человек, ранее руководивший экспедицией, но в связи с ее переводом в состав МВД замененный на простого майора внутренних войск Панкова) опробовать на поисковых работах на гематиты электрическую разведку.

В начале июня был организован геофизический отряд под руководством Сингаловского, и он взял меня к себе. Я получил задание изучить логарифмическую линейку, и вскоре уже выполнял работу вычислителя.

Первоначально отряд состоял из 7 человек - полевиков и двух камеральщиков, обрабатывавших результаты полевых измерений.

Эта работа мне понравилась. Мне полюбилась тайга, хотя было трудно передвигаться по мягкому, сильно амортизирующему мху-ягелю, которым была покрыта вся тайга.

Большим испытанием на выдержку была мошка, сплошь заполнявшая тайгу и выедавшая у некоторых людей мясо аж до костей, особенно в тугих местах, например между пальцами рук. В этом отношении меня бог миловал, и я относительно легко переносил контакты с мошкой. Конечно, без накомарника можно было ходить только в поселке (там больше продувал ветер), но никак не перед дождем, когда мошка сплошным слоем заполняла воздух, залезала в рот и нос, глаза и уши. Зато лесные клещи совсем не были заражены энцефалитом, и их укус обычно бывал неприятен, но совершенно безвреден.

Первое лето наш отряд работал на электропрофилировании вблизи от поселка по специально прорубленным в тайге узеньким профилям, обозначенным вешками и зарубками на деревьях (преобладали ели, лиственницы - тоже хвойное, крупное смолистое дерево, пихты, значительно реже встречалась березка, был и кедр), идущим вдоль уже имевшихся горных выработок: шурфов и канав, с выходами гематитовых руд и вмещающих пород (аргиллитов, алевролитов, иногда коренных базальтов и гранитов).

Это были экспериментальные работы с целью разработки методов интерпретации (истолкования) диаграмм, построенных по результатам электроразведочных измерений (электропрофилирования), с привязкой их к имеющимся геологическим разрезам. Такая работа позволяла нам ежедневно возвращаться в поселок и пользоваться полноценным отдыхом (спорт, танцы, шахматы, художественная самодеятельность). И я сдружился не только с партнерами по спорту и самодеятельности, но и по работе.

Нас было сначала 5 человек: Бахур Илья, белорус, бывший водитель какой-то партийной шишки в Минске, поплатившийся лагерем за это, примерно 35 лет, самый практичный из нас; Ковалевский Станислав Иванович, самый старый среди нас, лет примерно 45-50, самый умудренный жизнью, отбывавший срок за "сотрудничество с немцами" (если верить ему, а я верил, так как это был очень честный, мягкий, дружелюбный человек, это "сотрудничество" заключалось только в работе дворником при магистрате); Гробман Вилли, немец, инженер, примерно 35 лет, попавший в Советский Союз в числе специалистов, направленных Гитлером на помощь Сталину в 1939 году согласно пакту Молотова-Риббентропа в 1939 году, и, естественно, в 1941 году он был направлен дальше - прямехонько в лагерь, а потом попал и к нам - в ссылку, это был очень простодушный человек, никак не сумевший приспособиться к нашим советским нравам, честный и верный товарищ; Кулунчаков Юра, мой одногодок и самый близкий друг, прибывший к нам после распределения из техникума из Ашхабада; и я.

Илья, Юра и я с осени поселились вместе в доме-срубе, купленном Ильей, и жили коммуной. Нередко выпивали, и я быстро обучился этой "грамоте". Зимой 1949-1950 года у нас уже работало два электроразведочных отряда (Кулунчакова и Симонова), а Сингаловский стал начальником партии и сидел дома.

Я работал с Юрой вычислителем, а Станислав Иванович старшим рабочим. Он таскал на спине две тяжелые электроразведочные батареи и командовал рабочими. По тайге мы передвигались на камусных (покрытых оленьим мехом) широких лыжах. Так как нам платили побригадно-сдельно (по установленной цене за точку), то мы первыми стали работать с составом не в 7 человек, а 6: я выполнял работу и вычислителя, и рабочего на ближнем измерительном электроде. Это позволяло нам зарабатывать больше. В камералке у нас работала Анеля, юная ссыльная литовка. Вся наша молодежь приударяла за ней, но она была  правоверной католичкой и ждала "своего" жениха.

Событием этой зимы был кратковременный выброс нашего отряда вглубь тайги, на участок Северный. Сначала нас вывезли со всем оборудованием на тракторных санях, и мы заночевали прямо на снегу в меховых спальных мешках: наломали хвойных веток под спальники, разожгли костер и, главное, хорошо приняли "внутрь". Сколько было смеху, когда оказалось, что спальный мешок слишком "мал" для Станислава Ивановича, и мы всей пьяной оравой еле затолкали его туда.

Еще большим событием в моей дальнейшей жизни стало близкое знакомство с Ульманом, ссыльным литовским евреем, руководившим отделом снабжения и проживавшим в спецбараке для руководящих и вольнонаемных работников (длинное добротное одноэтажное деревянное здание с коридором во всю длину и отдельными "квартирами", состоящими из комнатки и кухни, по обе стороны). Он был заядлым, но не очень сильным преферансистом.

Вот он, да Киров - ссыльный геолог-нефтяник, проживавший в том же доме, за неимением "третьего", взялись обучать меня этой игре. К сожалению, никто из нашей коммуны не захотел присоединиться к игрокам, я же уже на следующую игру был признан достаточно созревшим, и у нас образовалась постоянная (еженедельная) тройка-пулька, лишь изредка превращавшаяся в четверку, если находился желающий (чаще всего - приезжий). Очень скоро я уже был признан авторитетом в пуле, особенно - по розыгрышу так называемого "мизера" (обязательство не взять ни одной взятки). Игра в преферанс послужила мне утехой в течение всей ссылки в Сибири, да и после, когда приходилось жить в полевых условиях без семьи. Надо сказать, что играли мы на очень небольшие ставки, и выигрыш или проигрыш бывал маленьким. Все равно весь выигрыш шел "на стол". Конечно, мы добавляли, и покупали обычно бутылку коньяка, а хозяин "игорной" квартиры ставил закуску.

Весной 1950 года Сингаловский куда-то съездил и привез Льва Давыдовича Поллака с женой. Это был известный ученый в области радиационной химии, попавший под молот сталинской системы и волею судьбы оказавшийся тоже в красноярской ссылке. Стал он техноруком нашей партии и в мгновение ока лично организовал и затем осуществлял измерения ВЭЗ (вертикальные электрические зондирования), что позволило прослеживать рудоносные пласты на большую глубину. Лев Давыдович был очень властным, не терпящим никаких возражений человеком, и вскоре у нас с ним возник конфликт из-за моего свободолюбивого характера и гонора. Приказом майора Панкова я был наказан: переведен в рабочие сроком на два месяца. Сингаловский и Поллак вызвали меня "на ковер" и предложили "компромисс": я продолжаю работать техником-оператором, а деньги получаю, как рабочий. Я вынужден был согласиться. Но мое уважение к тому и другому было подорвано, и в дальнейшем, при первой возможности, я постарался из-под их власти уйти.

С майором Панковым я рассчитался по-другому. Когда летом 1950 года в поселке проводились выборы в местные органы власти, а "выдающийся деятель партии и специалист" Панков избирался депутатом по моему участку, я громогласно заявил, что за него голосовать не буду и сорву им 100%.

Тогда меня перевели голосовать на другой участок. Кстати, это про Панкова у нас ходил анекдот: когда буровые бригады взяли на себя обязательство обеспечить максимальный выход керна (колонка породы, обуриваемая и входящая внутрь колонковой буровой трубы, впоследствии извлекаемая на поверхность), порядка 75% с учетом частично рыхлых, размываемых пород, то начальник Панков обрушился на них и потребовал обеспечить не менее 125%!

В марте того же года у нас произошло знаменательное событие: под руководством Поллака были организованы курсы геофизиков-операторов с присвоением специальности "техник-оператор по электро и магниторазведке". Я с отличием закончил курсы и уже на законном основании стал работать техником-оператором электроразведочного отряда, а с осени 1950 года - старшим техником-оператором каротажного отряда, проводившего электрометрические измерения в скважинах с помощью практически такой же аппаратуры, что и на электроразведке, и специального трехжильного кабеля, наматываемого на каротажную лебедку, в нашем случае с ручным приводом. Для меня главными событиями лета 1950 года было посещение отца, приехавшего повидаться со мной, и появление у нас молодого специалиста. Это была Катя Кузнецова, закончившая геологический факультет МГУ и попавшая по распределению в геолком "Енисейстроя" МВД, а оттуда - к нам.

Это лето мы все работали в камералке, то есть на обработке полевых материалов и составлении геологического отчета. Очень быстро между мной и Катей возникла взаимная симпатия, и я, немного выпив для храбрости, явился к ней в гости вместе с сыном поселковой завмагазинши, который был трезв, но глуп. Вскоре мы остались с Катей одни, читали стихи (я пытался читать и свои), поговорили о многом, в том числе и о моей судьбе, и.... признались в любви. Решили дружить, узнать друг друга и, если не разочаруемся в своих ожиданиях - пожениться. Катя была очень душевным человеком, очень чистым и честным. Красота ее была своеобразной. Невысокая, темноволосая, с большой косой, лицо округлое с правильными чертами, глаза карие, большие, фигура соразмерная, не полная, но и не худышка. Мне в ней нравилось все, но больше всего, теперь я могу сознаться, то, что нравился ей я, отмеченный клеймом политпоселенца, не имеющий высшего образования и не имеющий особых перспектив в жизни в советском обществе.

С другой стороны, опять же мой характер, склонный к рыцарскому самопожертвованию, особенно ради близких мне друзей, склонный к излишней самокритичности и заниженной самооценке, не позволял мне использовать имеющиеся возможности, чтобы добиться нашей физической близости и ускорить нашу женитьбу. И я поплатился за это.

Катя, конечно, была в комсомоле, и когда всем стала ясна наша дружба, она подверглась жесточайшему давлению со стороны партийного, комсомольского руководства, да и "войск МВД" в лице майора Панкова. Ей популярно разъяснили, что ее ожидает в случае, если она станет женой бывшего политзека.

И Катя, не кривя душой, со слезами призналась мне, что ей не хватает мужества на это. Мне, конечно, было очень больно, но... возобладал мой характер. И я пошел на разрыв с Катей, считая, что так будет лучше для нее, ибо виновником этой печальной истории в ее глазах буду я. Такова была наша судьба!

И по прошествии стольких лет, в свете последовавших событий, я не берусь судить, что было бы лучше для нас: сойтись наперекор судьбе, выстоять и попытаться построить свое счастье, или то, что случилось?

Во всяком случае, через некоторое время, когда наши пути уже совсем разошлись, Катя в письме моей маме пожалела об этом, но было уже поздно.... Милая, Катя! Я еще очень долго вспоминал тебя и всю жизнь хранил благодарность тебе за те мгновения счастья, которые ты мне доставила!

Дорогая моя мама! Ты справедливо упрекнула меня тогда за нерешительность, "либерализм". Сама такая маленькая и хрупкая, но мужества тебе было не занимать. И в начале лета 1951 года ты пустилась в рискованное путешествие по стопам отца. Ты приехала ко мне. Посмотрела, повидалась и с моими друзьями, и уехала успокоенная. С большой благодарностью, преклоняясь перед тобой, я вспоминаю это.

А летом 1951 года наша геофизическая партия была ликвидирована. Катя, Анеля и некоторые специалисты были переведены на север, а другие, например Юра Кулунчаков, во вновь организуемую Татаро-Мурожнинскую геофизическую партию, с размещением в селе Матыгино при геологическом управлении района. Я же с Ильей Бахуром были оставлены самостоятельным каротажным отрядом в Усово.

Я пребывал в сильной депресии и не желал оставаться в этом месте, навевающем на меня гнетущие воспоминания. Мне повезло. В экспедицию приехал главный геолог районного управления Лебедев. Я знал, что он с большим участием относится к политссыльным, которых он называл "белыми неграми". И я подал ему рапорт с просьбой о переводе в Татаро-Мурожнинскую партию. Побеседовав со мной на ходу, он тут же написал резолюцию о моем переводе в Татарскую геофизпартию (село Татарка), которой руководил ссыльный известный геофизик Зандер.

Зандер же назначил меня начальником вновь организуемого отдельно действующего электроразведочного отряда в тайге, в пяти километрах от Киргитея, по поискам бокситовых руд. Я набрал рабочих на Усове из числа вновь прибывших ссыльнопоселенцев, в том числе своего будущего большого друга, харьковчанина Новаковского, организовал полевой лагерь, снабжение, и сам в качестве оператора выполнял ежедневно электроразведочные работы. То есть работал я за троих, а в награду получил и оплатил в конце сезона недостачу продуктов, которые висели на моем подотчете и хранились в лагере в простом шалаше.

К ноябрю, когда уже стояли морозы и лежал снег, отряд завершил исследования на полигоне и выполнил поставленную задачу. Меня перевели в зимний электроразведочный отряд, стоявший в селе Рыбное. Часть зимы 1951-1952 года прошла опять на тяжелой зимней таежной работе. Там мы вновь встретились со Станиславом Ковалевским и жили с ним коммуной, работал у меня в отряде и ставший мне опекуном Новаковский.

В селе на танцах я познакомился с местной девушкой, Валей Зайцевой, оказавшейся подружкой моей будущей жены, о чем я узнал впоследствии.

Знакомство это быстро прекратилось по двум причинам: на одном из танцевальных вечеров местные ребята возымели желание поколотить меня за "связь" с Валей Зайцевой. Мне удалось вызвать подмогу, - Новаковского с ребятами, и я отделался только небольшим испугом; а в начале 1952 года меня перевели на камеральные работы вглубь района, в пос. Петропавловский, и связь с Рыбным прекратилась.

В феврале новый начальник Татаро-Мурожнинской партии, Ладыженский, в целях экономии средств счел возможным всех ссыльных сократить, как он нам сказал - "временно", до начала полевого сезона! Я обосновался в Мотыгино, в качестве "вольнослушателя" был призван на очередные геофизические курсы и лишь в мае вновь принят на работу, однако, в качестве вычислителя. К этому времени я уже был женат на Валентине Калабиной, мотыгинской сибирячке, с которой познакомился на танцах, быстро сдружился и... женился. В первый и последний раз в жизни! Валя была из рабочей семьи, с неполным средним образованием, красивенькая, темноволосая. Жила с матерью и отчимом в своем доме за речкой Рыбной. Несмотря на то, что при первых же проводах после танцев встретившиеся местные ребята обещали мне "ноги вырвать и спички вставить", наша связь не прекратилась. Просто я перестал провожать Валю, а она стала провожать меня, и оставалась ночевать... Так мы и поженились.

По всем правилам я сосватал Валентину, и в апреле была сыграна свадьба, на которой были и Сингаловские (его жена призналась Вале в любви ко мне! Сам же Сингаловский потом заканчивал свою карьеру фотографом села Мотыгино). Были и Иосиф Кац (мы вместе работали в Усово) с красавицей женой, капризулей Тамарой Курбатовой, были Посевские, прекрасные люди, он - бывший летчик, попавший в ГУЛАГ, работавший со мной вычислителем в Рыбном.

Летом 1952 года мы работали в поле вместе с моей Валей, она рабочей геофизотряда. Опять мы встретились с Юркой Кулунчаковым, также уже женатым, вволю побродили вместе по тайге вдали от постоянных людских селений. А к зиме нас с Валей опять сократили. Только к февралю 1953 года мне удалось вновь устроиться рабочим в Ишимбинскую буровую партию (разведка на гематит), которой руководил знакомый мне геолог. Перед этим была попытка "органов" загнать меня в колхоз, но я выстоял. Сначала я опять работал на буровой, потом, как специалист-геофизик, был переведен на инклинометрию - измерение зенитного и азимутального углов пространственного расположения ствола скважины.

К лету Валя переехала жить ко мне (перед этим, в марте, она побывала в гостях у моих родителей). Нам выделили комнатушку в поселковом доме-бараке. На Ишимбе мы вновь встретились с Давидом Мироновичем Бацером, который работал главным бухгалтером в буровой партии. Для нас с Валей он был вместо отца. Мы часто по вечерам засиживались у него в доме, вместе со многими интеллигентами поселка. В их числе была семья Грамп -"английские" армяне, естественно, ссыльные.

По выходным дням я часто играл в преферанс в компании с одним уже немолодым геологом, исключительно интеллигентным выходцем из дворянской семьи (тоже ссыльным), приглашение к которому в дом почиталось за честь, с маркшейдером буровой партии и другими.

В марте же месяце произошло событие, резко перевернувшее всю мою дальнейшую судьбу. Умер  Сталин! Помню напряженную обстановку перед этим событием. Голос Левитана! И вот, наконец, траурный митинг, на котором "идейное" меньшинство, в том числе мужики, ревело, а большинство, ссыльные, хмуро стояло и сдерживало в себе рвавшуюся наружу неизмеримую радость! Прозвучал Указ об амнистии, под которую попал и я, со своим трехлетним сроком "наказания". Но только через год, в течение которого произошло для нас с Валей еще более радостное событие: Валя родила нашу дочь-первенца Любу, я был официально освобожден из ссылки со снятием судимости и с правом возврата в Пермь.

В начале июля 1954 года мы распрощались со всеми, с кем могли, получили благословение Валиных родителей и погрузились на пароход, следовавший по Ангаре из Богучан до Стрелки при впадении Ангары в Енисей. Любушке было 4 месяца, Вале 22 года, мне 25 лет. Завершался мой сибирский ссыльно-поселенческий период жизни, завершились мои лагерные университеты! Прощай, Сибирь, такая холодная и жаркая, далекая и близкая, такая молчаливо-агрессивная и романтически-привлекательная! Прощайте, дорогие мне друзья, ставшие мне родными и близкими, прощайте, люди добрые, спасибо вам за все, хорошее и плохое, чему вы меня учили, за то, что вы не позволили мне ни на йоту потерять веру в человека, в созидательную силу великой Природы!

Впереди нас ждал этап взрослой жизни, воспитания детей, взаимной притирки и радужных надежд и ожиданий.

ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ.

ИСПОЛНЕНИЕ И КРУШЕНИЕ НАДЕЖД.

Прошло с тех пор почти 44 года. Любе стукнуло 44. Младшей нашей, Вере, 43. Вале уже 66, а мне - и говорить не хочется, только 69! Наша с Валентиной Петровной жизнь почти уж прожита. Всякое бывало за эти годы, но мы с Валей выстояли. Любовь переборола все невзгоды и обиды. И к склону своей жизни мы действительно пришли "одной сатаной". Мы взаимно обогатили друг друга, - кто знаниями, кто культурой поведения, кто терпимостью к себе и людям, сдержанностью и добротой. Я благодарю тебя, жена моя, за все и удовлетворенно принимаю твою благодарность!

Не могу сказать, дорогие мои дочери, что по отношению к вам чувствую такое же самоудовлетворение. Нет. Сильно также и чувство вины, незавершенности возможностей. Молю о прощении и до самой смерти готов отдавать вам все, что в моих силах!

За эти годы мы с вами, решая задачи освоения нефтяных месторождений Прикамья, прокочевали по Пермской области, ставшей нам второй родиной, а тебе, Верочка - первой, сюга на север, от Бикбарды, Куеды, Барды, Осы до Полазны и, наконец, до Перми.

Я закончил Куединскую вечернюю среднюю школу, горжусь, что с серебряной медалью. Закончил и заочное отделение геологического факультета Пермского госуниверситета по специальности инженер-геолог-геофизик. Правда, и здесьсказалась моя фирменная лень (с учетом учебы без отрыва от производства и семейной жизни): на учебу ушло 10 лет. Продвинулся по служебной лестнице максимально, насколькоэто было возможно для меня, бывшего политзека.

На пенсию вышел в 1985 году в возрасте 55 лет + 1 год (по полевому стажу), в должности главного метролога геофизического треста. После этого продолжал работать на рабочих должностях.

В 1989 году я "вылез из подполья" и вступил в Пермское общество "Мемориал", а в 1990 году был избран председателем Пермской ассоциации жертв политических репрессий. В том же 1989 году реабилитирован нашими "дорогими органами".Летом 1992 года направлен обществом "Мемориал" на работу в администрацию Пермской области в качестве ответственного секретаря созданной комиссии по восстановлению прав жертвполитических репрессий (официально - "реабилитированных жертв", как будто могут быть нереабилитированные ЖЕРТВЫ). Проработал я на этом посту 5 лет и все свои силы отдал борьбе с до сих пор существующей большевистско-чиновничьей инквизицией, слоем партийно-государственных аморальных приспособленцев, демагогов с партийным стажем, своевременно перескочивших с "красного товарняка" на подножки сине-бело-красного "экспресса" так называемой демократии. Я счастлив, что смог оказать действенную помощь тысячам забитых и замученных большевиками и "совками" безвинных жертв сталинизма, что смог объединить их в едином строю бескомпромиссных борцов с якобы канувшей в Лету большевистской заразой, взрастившей клан преступников с античеловеческим лицом!

Я счастлив, что смог отдать людям долг, то тепло и сопричастное отношение, которым меня зарядили в начале моего жизненного пути люди, провидением оказавшиеся рядом со мной! Мой долг не будет исполнен, если я не отдам должное моему отцу, безвременно ушедшему из жизни в 1959 году в возрасте 54 лет, и матери, умершей уже в почтенном возрасте на нашей "исторической родине", откуда были изгнаны наши предки и пошли "гулять" по свету среди добрых и недобрых людей.

Отдавая долг памяти и признания моему отцу, я обращаюсь в своем завещании к людям с просьбой: когда умру, захоронить меня в ногах у моего отца на Егошихинском кладбище Перми.

НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ И ВЫВОДЫ

Я прошел большой и насыщенный событиями жизненный путь. Встречал многих людей. Много читал, думал, анализировал и делал выводы. Поэтому беру на себя смелость поделиться некоторыми мыслями в надежде, что они могут оказаться полезными в эти трудные, переживаемые Россией дни. Понимаю, что не являюсь профессионалом в рассматриваемых мной вопросах, хотя и не считаю это недостатком: наоборот, свежий, не связанный с устоявшимися предрассудками взгляд, бывает полезнее самих предрассудков. Однако, мои постулаты (а для меня они - постулаты) я не навязываю никому, и сам всегда готов выслушать чужое мнение.

ЧЕЛОВЕК, БОГ, РЕЛИГИЯ

1. Человек - представитель животного мира, развившегося благодаря стечению благоприятных на Земле для живой природы обстоятельств. Как ни крути и не верти, но мы относимся к классу млекопитающих зверей, правда, к отряду разумных, мыслящих, что позволяет нам считать себя "венцом природы",и небезосновательно. Развитие природы, человечества идет по пути прогресса, но очень неравномерно, в виде колебательного процесса. В тоже время, имеющийся наш человеческий опыт (а иного у наспросто не может быть), говорит за то, что все процессы воВселенной развиваются сначала ускоренно, затем затухают (понятие энтропии).

Человек, как живое существо, подвержен вместе со всей природой тем же процессам. И он не может, и никогда несможет, выйти из своей животной оболочки, подняться вышепотолка, отведенного ему природой.

ЧЕЛОВЕКУ НЕ ДАНО ПОЗНАТЬ И ПОНЯТЬ ДО КОНЦА ПРИРОДУ, СУТЬИ ВЗАИМОСВЯЗЬ ЯВЛЕНИЙ, ПОЗНАТЬ ДО КОНЦА САМОГО СЕБЯ, КАК ЧАСТИЦУ ТОЙ ЖЕ ПРИРОДЫ! Суть и строение материи, "начало и конец света", расширение и сжатие вселенной, и так далее, и так далее - человеку не дано познать всю ИСТИНУ до конца,абсолютно! Только дремучий невежда может не осознавать этого, и не осознавать при этом свою беспросветную глупость. Осознание этого не есть "капитуляция" перед "темнымисилами", как сказали бы наши материалисты-прогрессисты, наоборот, это основа для рационального взаимодействия, накаждом рассматриваемом историческом этапе, человека сприродой и человека - с человеком (обществом), как частьюэтой природы.

2. Бог - это ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ понятие! Мы знаем, что возникло оно в человеческом мозгу еще первобытного нашего предка. И простейшие рассуждения наших атеистов-материалистов, кажется, не вызывают сомнений. Однако, стоит только вспомнить, что познать абсолютную истину нам не дано, что имеется куча необъяснимых с достигнутых нами на сегодняшний день научных позиций явлений, как приходится признать, что заложеннаяприродой в это понятие "Бог" суть, так же для нас до конца непостижима!

Другое дело - религия, культивируемая в человеке с давних пор еще его первобытного состояния. Религия, воспитывающая ВЕРУ в Бога иудейского, христианского (в т.ч. православного),исламского, буддийского и так далее, и так далее! Можно быть уверенным: все это от лукавого, все это - закономерный, к сожалению, результат племенного развития первобытного человеческого общества, неизбежно приведший к родовой,религиозной, наконец - национальной вражде, что было выгодно вождям, элите, наконец, священнослужителям. Я надеюсь, что развитие человечества еще долго будет идтипо восходящей, и в далеком будущем приведет к единому БОГУдля всех народов и наций, БОГУ, суть которого общечеловеческаямораль справедливости по отношению к каждому, равноценность и равные возможности для каждого, БОГУ, место которого будет нена "небесах", а в душе каждого человека!

С этих позиций должен объяснить свое отношение к еврейскому народу. Это мой народ! Народ, вместе с которым я переживалфашистско-немецкий геноцид, польский антисемитизм и русско-советский шовинизм, который мне не дают забыть до сих пор!

И я не забываю. И, несмотря на свой относительный атеизм, я прекрасно понимаю, что только вера в Яахве позволила моему народу выжить в условиях всеобщего гонения, выстоять и вновь завоевать себе свою прежнюю родину, образовать собственноегосударство, создать прибежище для каждого из нас. Я был ивсегда буду со своим народом, несмотря на отрицание религиивообще и несоблюдение еврейской религиозной традиции.

ЧЕЛОВЕК, ОБЩЕСТВО, ГОСУДАРСТВО

3. Признавая человека венцом природы на Земле, живым существом, обладающим беспрецедентным разумом и неограниченными возможностями к умственному и физическому труду, необходимо также признать исключительную индивидуальность каждого человека, далеко ушедшего от всего предшествовавшего ему животного мира. Каждый человек имеет имя и фамилию, имеет свое индивидуальное лицо, тело, свой характер. В отличие от кошки, обезьяны и даже тигра. Поэтому, создавая и совершенствуя человеческое общество, человеческие коллективы и государства, мы должны исходить из интересов человека, каждого отдельного человека, из которых и для которых образуются коллективы, объединения и государства.

4. Основой для построения, как у нас принято говорить, ПРАВОВОГО государства, кирпичиками, укладываемыми в его основание, должны быть индивидуальные ПРАВА ЧЕЛОВЕКА. Характерной особенностью прав человека является их особое арифметическое свойство: они не суммируются в зависимости от количества людей.

То есть: права, скажем, десяти человек равноценны и равновесны правам одного человека, противостоящего им. Это надо понимать так: сколько бы ни собралось вместе людей, они не могут отменить, ограничить или ущемить права хотя бы одного человека, такие вопросы не подлежат решению простым демократическим путем - голосованием!  Это касается политических, экономических, социальных прав каждого человека. Отсюда требование к правовому государству: обеспечить человеческие права национальных, классовых, социальных и других, признанных конституцией, меньшинств.

РЕАЛИЗАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА НЕ МОЖЕТ ПОСЛУЖИТЬ ОСНОВАНИЕМ ДЛЯ НАРУШЕНИЯ ПРАВ ХОТЯ БЫ ОДНОГО ИЗ ЛЮДЕЙ!

5. Изложенная выше концепция кардинально противоречит большевистской "теории" построения социализма на костях людей, теории "светлого" рабства счастливого стада, ведомого всезнающим вожаком или группой "передовиков". Поэтому, а не потому, что я сам пострадал от невежества и блуда, я не приемлю "российскую социалистическую идею" в целом, несмотря на многие достигнутые положительные моменты, но не методы их достижения!

6. Россия оказалась той несчастной страной, которую рок выбрал для глобального эксперимента, народы которой оказались наиболее восприимчивы к нему. К сожалению, перед революцией Россия оказалась разделенной на две основные и несовместимые культуры: дворянскую - элитарную и крестьянскую - рабскую, глубоко невежественную. Первая культура зиждилась на индивидуальности, вторая - на патриахально-общественном коллективизме, на безликости и бесправии индивидиума. Первую мы, "слава богу", изничтожили, а вторая заполонилавсе общество и грозит изничтожить нас! Весь опыт "перестройки" и реформирования говорит об этом.

Есть ли у нас хотя бы теоретическая возможность избежать гибели (распада, развала, новой революции и повторения пройденного)?

Я НЕ ЗНАЮ! Я СОМНЕВАЮСЬ! НО СТРАСТНО ХОЧУ ЭТОГО!

Я убежден, что малой кровью нам уже не обойтись. Как это ни звучит кощунственно, но самым радикальным и результативным было бы оказаться под "внешним управлением", как это сейчас принято для предприятий - злостных банкротов! Кто бы ни оказался у нас у власти, дальнейшая игра в будто-бы демократию, в будто-бы правовое государство, при той степени коррумпированности всего государства, которую мы допустили, сплошного воровства и мошенничества, замешанного на бандитизме, приведет только к распаду!

7. Несколько важных моментов, которые я считаю необходимым учесть в будущем при построении действительно демократического федеративного государства:

1) Федеративный договор должен быть заключен одновременно между всеми субъектами, образующими (образовавшими) федерацию, но ни в коем случае не между органами центральной власти и каждым субъектом в отдельности. Центр - не является субъектом федерации, его права и обязанности устанавливаются федеральным договором по соглашению сторон (субъектов федерации). В дальнейшем к федеральному договору могут подключаться вновь вступающие в федерацию субъекты.

2) Все субъекты федерации равны, равноправны и равноценны. Все субъекты федерации подразделяются по экономическому критерию на две группы: доноры и реципиенты (отдающие больше в федеральный бюджет и получающие больше из федерального бюджета). Экономический критерий для субъектов федерации един и ежегодно устанавливается в Законе о бюджете.

3) Договором устанавливаются критерии, дающие право субъектам федерации и их административным подразделениям носить наименование "национальных". Единственной привилегиейнациональных образований является право применения двух государственных языков: общефедерального (русского) и национального (коренного).

4) Вступающие в состав федерации субъекты вносят в общефедеральный резервный фонд взнос (золотой запас) в размере на душу населения, установленном в договоре.Выходящим из состава федерации субъектам вступительныйвзнос не возвращается и не компенсируется.

5) Порядок вступления в федерацию: Принимается соответствующее предложение законодательным органом субъекта; проводится всенародный референдум по установленным органами законодательной власти субъекта правилам; подается заявка в федеральный законодательныйорган власти; проводится общефедеральный референдум, по правилам, установленным в федеральном договоре.В случае положительного решения начинается 2-годичный процесс вступления в федерацию.

6) Выход из состава федерации осуществляется в том же порядке. В случае положительного решения начинается1-годичный процесс выхода из федерации.

7) Федеральная избирательная система должна быть прямой,мажоритарной. Применяемая нынче "по партийным спискам" является ничем не оправданной кормушкой для москвичей,образующих никому не нужные "партии" и "партийки". А вот выдвижение кандидатов по избирательным участкамдолжно осуществляться только политическими партиями илиобщественными объединениями (или их блоками),зарегистрированными в установленном порядке. Представлениеподписных листов не обязательно, а обязательно внесение денежного взноса на проведение избирательной компании, в размере, устанавливаемом Избирательной комиссией в зависимости от числа зарегистрированных кандидатов, плюс плата за каждую изданную листовку или другой полиграфический материал, за каждую минуту теле- и радиопередач сверх установленного и предоставляемого избиркомом времени, за каждую строку печатных публикаций, сверх предоставленных избиркомом.

Перечисление денег производится по безналичному расчету на банковский счет избиркома с банковским подтверждением источника. Если деньги собраны в индивидуальном порядке от физических лиц, то платежные ведомости подлежат сдаче избиркому. Источники и суммы финансирования кандидатов публикуются избиркомом до выборов.

НА ЭТОМ ЗАВЕРШАЮТСЯ МОИ ОБШИРНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О МИНУВШИХ ДНЯХ И СКРОМНЫЕ ПРЕДВИДЕНИЯ О ДНЯХ ГРЯДУЩИХ

---