Норильск, 26 июля 2004
В.С.Бородина, 1936 года рождения, родилась в деревне Копьево в Красноярском крае. В Норильске живет с 1947 года. Работает уборщицей в уголовной зоне (учреждение ОИК №30). Отчим Леонид Николаевич Дебелов, 1916 г.р., офицер госбезопасности, в 1940-х-1950-х в Норильске работник спецпкомендатуры, оперативник, начальник режима женской зоны, комендант Норильска.
Расскажите, пожалуйста, как вы сюда приехали?
– Отец был военный. Перед войной в Нижнем Тагиле жили. С Нижнего Тагила отца взяли на фронт. Пришла похоронка, как мама рассказывает. Ну, раз похоронка, а она молодая, каким-то путем она выходит замуж за военного. Нас (трех девчонок) сдает в детдом в Краснодаре, потому что поселок засекречен был, а отчима (за которого она вышла, он взял с четырьмя детьми маму) пропускали только с малыми – который 1940 года рождения, а в 1946 в Красноярске родился ихний местный, это уже пятый ребенок. Мы почему тут и оказались-то, отчима сюда перевели. Мы жили в Заозерном поселке на Нулевом пикете. Домик Урванцева, который остался, почему-то не вспоминают: их было два – домика. Конечно, первый – Урванцева, второй такой же рядом. У меня фотография была, но я отдала на работе в музей. Я в зоне, тюрьма где у нас, там я работаю седьмой год.
А кем вы там работаете?
– Ну, ГТР, как я называю, - генеральный технический работник (Смеются).
В общем, они приехали с двумя братьями, а потом он нас троих привез. Он поехал за нами в Краснодар, несмотря, что он отчим. Месяц целый в Красноярске жили, документы нам выправлял. Какая-то там гостиница была эмвэдэшная, энкавэдэкская. Тогда было два у нас теплохода – «Орджоникидзе» и «Сталин» (двухвинтовые), колесник – «Мария Ульянова», «Сергей Тюленин». И он нас вез на «Сталине» - двухпалобный, внизу – трюм. Он заодно, приятное с полезным совмещал (не один, конечно) – гнал этап сюда. В этом трюме сидели зэки. А мы же на первом этаже жили, отпустят нас, с каюты выбегали на палубу. И вот только и слышали крики. Как начнут они в чашки греметь. А люк открытый, и все пассажиры (и начальства дети есть, и всё): мол, закройте, там воняет. Там же у них и параша, и всё. И вот слышится: - Хлеба, хлеба, хлеба. Подойдет с автоматом, не отец, а охранники, и только: тра-та-та по этому трюму. Затихли. Сами люк закроют. И даже запомнила такой эпизод. Вот почему я эту песню до сих пор, хоть я еще ребенок была. Все кричат: - Давайте нам того парня. Обычно из заключенных выбирают, обязательно кто-то поет. Выводят парня. Вот я первый раз увидела заключенного – в 1947 году – мне было 10 лет. На корме, как обычно, танцы бывают. Нам тоже интересно, мы пялимся, хоть и такие цуцыня. Вывели загорелого-загорелого парня. Лет 20. Вот он у меня в голове по сей день. Руки, естественно, - в наручники. На политического не похож, жулик какой-то. И вот он нам запел: «Я помню тот Ванинский порт…» Эту песню я, еще не заезжая в Норильск, уже наизусть знала, хоть я и вольный ребенок. Пока поет, ему в мешок кто конфеты, кто чего. Он выходит, какой-то мешок ему мужики дают, которые с ним едут. Он поет-поет, ну, сколько там положено, разрешит начальник, когда его уводят, он с мешком спускается в трюм. Это он столько заработает? Была уж сильно строгая охрана, под замком сидели.
А вам понравилось, когда вы сюда приехали?
– Да что там мне могло нравиться? К маме привезли же. И вот он нас сюда привез 25 июля 1947 года. Лето было жаркое. Все носятся чуть не голые (ребятишки), а я его: - Папка, а говорил, что тут Север. Тут лето на лето не сходится.
И вот мы жили. А рядом третий отдел был (он оперативник был), заключенные делали нам колодец, это при вечной мерзлоте. Заключенные, которые под его началом были в тюрьме там или где-то, туда-то нас не пропускали. Мы знаем, что дом третьего отдела рядом – двухэтажный. Тут наш дом, а там – тюрьма внизу, а там – третья школа у нас была. Мы все вот так компактно жили. Так они нам колодец сделали, мы санки в рядик ставили, и все пять ребятишек ездили за водой. Так вот об этом никто не знает – что колодец даже был. А заключенные женщины нам делали его. Этот домик как бы частный сектор был – на четыре семьи офицерские. Его снесли в 1949. И нас на [улицу] Кирова, в двухэтажные дома.
А как вы жили в этом домике в то время, расскажите?
– Четыре квартиры, как я сейчас помню. Одна женщина военная была, не было детей. Муж с женой, а там – ребятишки. В общем-то, наша семья фигурировала. Мы самые такие – Бородины. Я ж Бородина!
Это фамилия отчима?
– Отца моего родного, это моя законная фамилия. Отчима мы звали «папка», «отец», хоть он и не родной. Работал в спецкомендатуре, был комендант города. У него вся 58-я статья отмечалась – вот эти, которые репрессированными теперь стали.
А как его звали?
– Леонид Николаевич Дебелов. Но мы как-то, в общем, с ним не общаемся. Как они с мамой рассталися в 1956 году. В 1955 я в техникуме училась, а в 1956 году его на операцию, как помню, увезли (камни в печени), и тут (я напрямую вам говорю, как это было, что тут обиняками ходить)… А он в женской зоне, и он вышел из больницы и пришли оперативники и, как сейчас помню… Мы занимали трехкомнатную квартиру, там раньше была его спецкомендатура. Все жили по три хозяина, а мы полностью занимали. Ну и он начальник считался, ничего себе. Все вот эти бывшие заключенные потом начальниками стали. Они же все грамотные, эрудированные люди были. На них, как говорится, и город-то выстроился. И вот они у него на объекте стояли. И надо было ходить в три месяца раз или в месяц, я не помню, а он так делал, что они придут раз в год, но они его хорошо поили… А это можно рассказывать? (Да, конечно) Пивзавод старый был, так дядя Саша, пивовар был норильский, заключенный, потом уже репрессированный, выезжать нельзя было, потом уже разрешили. И вот он в нашу семью всегда ходил. А пивзавод был на Нулевом пикете. Там же и морг был рядом, всё там рядом. И вот такой он был пивовар, он нам и шоколад носил, и сиропы носил. Он нашу семью любил. Ну, ему лестно было дружить с начальником, как говорится. Такой полненький, синяя курточка хэбэшная. И вот все у него просили рецепт взять. А нам не разрешали сидеть с ним, мы подслушивали. На улицу выгонят, мы носимся, нам сделали заключенные клумбу и качелю – пожалуйста, развлекайтеся. У нас ларь был большой сделан, так он прямо чуть не бочку пива привозил. Вот отец до того напивался… И спирт привозили. Возьмет из него шланг и напьется. В стакан не наливает, прямо из шланга. В общем, вот в таком разгуле он жил. Нас он, правда, кормил. Если бы не он, мы, наверное, и не выжили бы. В общем, маму гонял сильно. Она молоденькая, красивая, у меня мама была. Это я вот такая вышла некрасивая, а так у меня красивые и сестра, и все.
И, одним словом, в 1956 году как раз вывозили всех заключенных. И я техникум заканчивала наш горно-металлургический. Пришли оперативники и просто-напросто… у него уже выслуга офицера, они же рано идут на пенсию, в 39 лет у него уже был стаж наработан. И его просто-напросто разжаловали. При мне, помню, погоны срезали, и в 24 часа… Вот тебе человек работал, ну, споили заключенные, которые стали потом свободными.
То есть из-за этого, вы думаете? Из-за того, что он пил сильно? Всегда или в последние годы?
– Вот именно последний 1955 год, когда вот операцию делали. А в 1956, в начале января, как говорится, реставрировали. А так все годы нормально. Вообще он был такой почитаемый. И звание… что у него там, лейтенантишка был, а большой пост держал. Ну, 58-я статья отмечались, такие люди к нему ходили. А потом Башмачов у нас, вот с этой зоны, последний его год… Он начальником режима работал, полторы тысячи было женщин. Западники там были. Их тогда называли «бендера». Нас же так учили: предатели народа…
А еще кто так говорил?
– Ну, и родители, и в школе, и кругом. Везде говорили.
А учителя были тоже заключенные? Как это одно с другим соединялось?
– Ну, их там очень мало. Вот Анастасия Никитична, и еще там одна. А так-то мало было. Так что вольные были у нас. А вот это я запомнила.
А кто это говорил, какие учителя?
– Ну вот эти, вольные, конечно. Не эти же будут на себя говорить, подымать такую политику, ты чего, не в ту степь лезешь. И вот как раз баня (1953 год) строилась, как раз этот бунт-то в августе был…
А что за бунт?
– А когда Сталин умер и Берия приступил к власти, и он хотел в свои руки-то подмять. Так все же зоны были подключёны. А здесь же было заключенных… зоны-то кругом были. А нас-то горсточка – в Норильске. И не только наш город, со многими регионами было связано. Я помню, я ж уже в техникуме училась, 1953 год, слава богу, мне сколько уже лет было-то. И вот он в этой зоне работал, в женской. Полторы тысячи было под его началом. Еще работал в 1953. Нас, ребятишек на чердак загоняли, там была мужская зона, а тут – женская. Так они на крыши забирались, а мы-то на чердаках, смотрим, нас ребятишек-то много было, все друг друга знали, населения-то мало было. И сигнализируют… совершенно до гола раздевались заключенные (женщины и мужчины) и стояли. А нам-то это интересно было. Мне-то уже, слава богу, 1936 и 1953, это сколько? (17 лет) ..еще не было, потому что я зимняя. 16 лет – взрослая девка. Почему я и помню. А я до 20 лет в футбол гоняла, на воротах стояла. Я и горнист была, и где только я ни была. В общем, «профсоюзный работник» с первого класса, так называю себя. Ну, в общем, этот бунт подавили. Так он так никогда не спал. Так прямо в своей военной форме. Здесь у него именные оружия. Он только прибежит, раз, ляжет. А они начинают все в голос в одно и то же время: «А!…» Мы на крыши залазили даже прямо с великами. Велики были, боялись, что утащат ребятишки. Тогда это еще новшество, модно было. И все видно. А зона как бы напротив. И мы всё это смотрим, наблюдаем. Тогда же пулеметы стояли у зоны (у той зоны и у другой). Их напрямую косили.
Стреляли много?
– Да ну… Мы ж там не видели, но факт тот, что наши-то здания всё равно пулями задевали, потом ремонт делали. И вот, как помню, команда дается: у кого маленький срок (женщины), выходите в задние ворота. И как бы на Валек, на Талнах (это называлось «Старая вальковская дорога») пешим ходом… И вот, помню, отец приходит домой, полторы тысячи – начальник режима, тоже что-то означает. «500 человек не согласились на бунт». Так они тундрой их гнали. А тысяча осталась на месте – бастовать. Ну, где-то с неделю бунт был, как я помню. Это был 1953 год, август месяц. Но нам интересно – война! Бегаем, носимся, как дураки.
А какие требования у них были? Чего они хотели?
– Восьмичасовой рабочий день. Питание и тому подобное, какие там еще подлежал пункты, я не знаю. А вот это я точно помню: чтобы рабочий день укоротить, чтобы отношение не зверское было, - ну, вот это чтоб изъять. Чтобы за человека, за людей считали.
А вам это отец рассказывал, когда приходил, или вы знали об этом?
– Это я и так… Весь город говорил об этом. Они и писали транспаранты. А вот баня строилась, которая у стадиона, куда я хожу, так вот она была оцепленная, потому что строили (под проволокой). Она строилась с 1951 года, и в 1953 ее сдали где-то осенью, когда, не помню (мы с мамой тогда ходили). Так туда им привозили пищу в баках этим женщинам. Женщины строили. Ну, может быть, там были среди них какие-то мужчины (прорабы или кто). Они выливали это всё. А мы бегали, смотрели. Тем более летнее время было – август месяц, июнь, я не помню точно.
Выливали, потому что голодовка была?
– Да, да. Они объявляли…. Вот именно, чтобы отношение человеческое, и день чтобы коротким был.
А кто бунтовал в основном? Кто это были?
– Они все враз. У них так работала подпольная организация! Чуть ли не по батареям звонили друг другу, которых не было тогда. Это всё у них было. Как – уж я не знаю, вот это я не знаю.
А выпускали родители из дома, или говорили: сиди дома, не ходи никуда.
– Ну куда… если тут же прямо наши дома стояли. Кирова-то [улица] близко. Севастопольская [улица] была только одна… Гвардейская [площадь] уже построилась в 1953. Первая школа в 1949 построилась, я там училась по 10-й. Нас еще на траурный митинг, когда Сталина-то хоронили. Мороз страшенный был. Нас держали, мы были в свежезамороженном виде – беднята. Музыкальная [школа] очень долго строилась, потому что на озере это место. Несколько лет: взрывали, взрывали, а мы всё бегали, смотрели. Тут на глазах всё выстроилось-то.
А когда на Нулевом пожить пришлось года два примерно после детдома, то вот такой мороз сильный, заключенных гонят этапами (женщин) в бушлатах до самого низа. И во всю спину вот такие цифры. Сколько спина у тебя есть – столько и цифры. 25 – тысячи. 25 лет, 25 лет. Молодые все, как там разглядишь, - закутанные. И кругом – конвой, и собак – море было. Откуда ж их только привозили? Вот сейчас у нас собаки тоже там, в тюрьме. И вот идут, проходит колонна, а сзади идет телега, чтобы тех, которые упали, сюда закидывать.
Упали от выстрелов?
– Нет, кто от голода, кто замерзли, еще что-то, Ну, одним словом, дальше телега едет, и тут же складывают (ну, ихние же, конвойиры, всё такое). И попоной накроют, веревкой перетянут. А нам интересно, у нас валенки серые, снегурочки эти… крюки на веревках… Мы туда под Шмидтиху (гора), там близко от Нулевого-то совсем. А там уже готовые траншеи были, как сейчас помню – рвы. И даже живых туда закидывали. Упал, не встает, колонна уже не пойдет, пока всех не сложат. Опять прошли, опять упала, опять останавливается. Так вот они пока до зоны идут, так хочешь - не хочешь, повалишься. И вот туда их всех скидывали. Где вот сейчас мемориал-то, вечная им-то память. А под Шмидтихой много было всяких производств. Сейчас ничего не стало. Там и цветники росли, и зелень такая была, и деревья такие были, – вся сгорела зелень вот от этого газа. Поселок жил вот всей жизнью. И также и клумбы были разбиты, и беседки. Там столько росло тюльпанов северных! Шиповника много…
Тюльпаны росли?
– Северные – как маки. Маки, а я говорю тюльпаны. Так весь этот парк весь разбомбили. Всё строилось с таким трудом, такие радостные были.
Так что насмотрелась я с детства на этих заключенных, как они падали и умирали… Они замерзали или от голода. А так чтобы расстреливали – я не скажу этого. Я уж должна помнить-то, не девочка была.
А хорошо вы учились в школе?
– Ну, в общем, была ударницей. Отличницей, правда, не была. Историю сильно любила. Ну, не зря ж болтологический мне достался. Я раньше пела в хоре. Нам преподавали репрессированные. И хореографический, и хоровой, и инструментальный, и драматический – все это преподавали они нам. У нас преподавал Малец (он себя правильно называл: поляк Малец) Владислав Михайлович. Но потом, когда его освободили, я его по радио сколько слышала. Так я у него научилася, как вести, поставлять голос. Я была альтом. 120 человек у нас хор был. Только десять нас альтушечек. «Северную сюиту» помню! Хэро, хэро… Альтушечки, сопрано и тенора. И у Малеца всегда почему-то мандаринка. Кто уж ему доставлял? Подойдет, и мне вот так: - Валечка, на, съешь. А девчонки из техникума, приведу их: - Валька, вас так много, но тебя из-за всех слышно! Орала в свои легкие (смеется). Ну и также в хореографическом танцевала. У нас в хореографическом, помню, Кайданова – репрессированная. Когда-то заслуженная. Тут же много таких людей. Как раз в отцовой зоне сидели они. Преподавала. Так их на «воронках» привозили. Они пока ведут занятия, а к 11-ти на «воронках» в зону увозят. А в первой школе у нас учительница Анастасия Никитична – тоже. Но она не одна по статье, и тоже были по другим предметам. А она вела у нас и английский, и литературу, и историю. Так тоже их привозили на «воронках», а потом вечером увозили в зону. Старая женщина, как сейчас помню. Одеть нечего было. Помню, мама дала ей юбку сатиновую. И трикотажные кофточки были. А у нее была розовая кофточка и галстучек. И вот в этой одежде она и была. И всегда она была в форме, как говорится. Такая учительница была – ну вообще… ну умница. Я даже помню – шестой, седьмой класс. В 1955 году уже заключенных всех вывезли. Только оставили зону на Каларгоне, как вы наслышаны. Каларгон – пока вот эту строили, где сейчас я пребываю. Я по стопам пошла. Дело в том, что так получилося, что в этой зоне-то оказалася. У меня муж умер десять лет назад ровно, пять лет жила ничего, пока были еще сбережения. А потом думаю, начну-ка я работу искать. В бане одна женщина говорит: меня вызывали в отдел занятости, там вот нужна техничка, а я боюсь. Я это намотала. Прихожу. Майорша такая в отделе кадров. Трудовую принесла. Она: - О, вы и партийная были. Я говорю: - Сейчас никого не удивишь, но я и не отказываюсь. Это уже не в осуждение, я Ельцина называю Елькин. Вот из партии надо выйти – первый. Сейчас вступать начнут в партию – он опять очередь займет первым. Это ничего, что я говорю? Она говорит: - У вас и благодарностей много. Я говорю: - Всё это понятно, этим не наешься. Вы меня на работу возьмете? Я полна сил, хоть у меня и инвалидность, и то, и то. Так вот с завода-то убрали с родимого. Я говорю: - Отчим был военный. Вот, - говорю, - зона рядом. Там еще два дома последних позапрошлый год сожгли. В окно показываю: - Вот там его кабинет был. – Ну, так вы тогда наша, ко двору пришлись! И она меня приняла. И я уже седьмой год работаю.
А как в партию вступили, расскажите.
– Ой, да заводе, я уж и не помню. Что-то сильно грамотная была. Ведь, как говорят, болтологический институт закончила (Смеются).
А что он пить-то начал?
– Пил – поили. Эти же репрессированные, чтобы отмечаться реже, наши грамотеи, которые цеха завода подымали, они ему и таскали, подпаивали. Та же взятка, как сейчас делается… А! Правильно, нас еще было бы семь человек детей у мамы. В 1953 Танечку она рожает в марте. Дочь, сестра моя старшая, сначала родила раньше, а потом моя мама.
Он с Дальнего Востока, помню, отца и мать сюда привез, они у нас жили, когда вот Танечка родилась, полтора годика-то пожила. И вот когда Танечка умерла, после этого совсем запил. Как раз он в Дудинке был, этап сдавал, месяц его не было. Приехал: - А где Танечка? А мы уже похоронили ее. Дизентерия – раз – схватила, и всё. А здесь была больница еще в Старом городе, где завод, там же и больница детская была.
А раньше было красиво. Зелени было много. Всю съел газ. А вот тогда почему-то и газ был, и всё, а вот был… И вот этот 1946 года (который сын местный – пятый – у нас родился) пацаненком принес из тундры брусники зеленой, и они наклевались. Полтора года им было. Серега-то выжил, а с Танечкой мама в больницу легла. И у нее менингит признали. И взяли «функцию» с позвоночника. Я всё помню. И мы смотрели. Она на руках держала… сердце здоровое у ребеночка, она полненькая такая была, беленькая, и она трое суток вот так вот у нее на руках, потому что не то совсем сделали. И вот как он ее бил после этого, приехал: - Вы ее угробили!.. Как сейчас помню…..
А родители его потом тоже уехали?
– Он их отправил, когда Танечка умерла. Они здесь года два пожили. Потом писал, что бабушка вроде умерла. Ну, они мне не родные, так как-то.
А дети младшие, старшие относились хорошо к нему в вашей семье?
– Ну, в общем, он нас фактически-то не обижал, он маму сильно гонял. Она была красивая молодая, в торговле всё время работала. Он ее с работы водил вот так по Кирова (она была еще Мончегорской), а там магазин №11 был (сейчас уж нет этого магазина). Мама была завмагом. Так вот он с работы идет «под балдой». А он когда сутки, когда как работал, не помню я. Она с работы идет впереди, он сзади (показывает рукой, как бы держит перед собой пистолет). Вот как сейчас помню. А мы на великах катаемся: - Мамка идет с работы! И он тогда раз сразу с карман…
Как она терпела это всё?
– Ну, ради нас. Кормили. Выжили. А так вот и сидели б…
И она так говорила потому же, да?
– Ну.
А она вспоминала его потом, в старости?
– Да нет, никогда. Что не добил, что ли, вспоминать?.. Он на Нулевом-то пикете чего делал, в этом домике жили. А он нас на улицу выгонит, сам закроется, но мы уже устанем, уже домой надо. А нам интересно… А мама вообще не пила. Я как сейчас помню (вот такие факты даже могу рассказывать). Спирта навалом у него. Бочку железную как прикатят, ему насколько хватало? Шланг берет – раз, раз – нацедил. Куда только в него лезло, не знаю. Был низкорослый. И, главное, посадит мать… А мы в окошке, они зарешеченные были, потому что с тюрьмой рядом были. Мы заглядываем, а он ей: - Пей, Томка, пей! Не будешь, сейчас оболью и подожгу!» А спирт-то может вспыхнуть. Вот так он ее пить заставлял. Мы тогда начинаем колотить в двери, туда-сюда, нас четверо. Откроет тогда…
То есть тяжело было с ним?
– Ну так-то вроде питание у нас всё было, одевал. Ну вот там мы росли.
Ну мама мучалась?
– Бил, не то слово! Мучил. Он привык, видать, там издеваться. Так что мы были рады, что он уехал, его разжаловали. Тем более, мы уже взрослеть начинали, понимать начинали. Куда уж дальше понимать-то. …Ну, в общем, отчима вывезли, сам уехал, вернее.
Сам уехал?
– Сам. Ну, его родина – Дальний Восток – город Свободный такой есть.
А сколько ему лет было, когда его уволили?
– 1916 –1955? Вот отними, сколько. Как раз вот 39. Я ж говорю, выслуга у него уже была. Офицерскую ему пенсию. Потом он писал там оттуда (мама – Тамара Александровна): Томка, приезжай, я тебя люблю. Но потом женился с моего возраста. Как его сын, мой брат по маме (ему-то родной), он там служил в Уссурийске. Город Свободный – всё рядом, Приморский край. И там же и женился – мой брат.
А с мамой они развелись когда?
– Ну вот в конце 1955, 1956 – начало. Как с января-то пришел из больницы после операции, и потом пришли и просто-напросто… Тогда было очень строго у них, у военных. Даже вот сейчас у нас (мы ж расписывались), если какая-то связь с заключенными, - сразу увольняют, и никаких. А отца просто – что он напивался последнее время.
А как он к вам относился? Все-таки не свои.
– В общем-то он нас кормил нормально. Никогда чтобы ударил… А вот приходил-то он в этом третьем отделе, когда мы на Нулевом жили, с этой тюрьмы… Мы слышим, ночью стреляли. А откуда мы знаем… Это, - говорит, - испытания. Какие испытания в тюрьме? Нам тогда всё это запудривали мозги, грубо выражаясь. А он приходил, потому что дом Урванцева – наш, и тут сразу третий отдел, двухэтажное здание. Потом там общежитие было.
А здание третьего отдела сохранилось?
Нету… А потом дальше – милиция. Всё у нас вместе. Тут один садик единственный, тут одна единственная столовая. Всё вместе, рядом. И большущие валки дальше продолжались. Так он приходит утром с работы – пьяный. Я смело буду говорить, как это было, потому что на самом деле. Рукава гимнастерки засучены – руки в крови. А мы всё это видели. Это они всю ночь полосовали: кого резали, кого чего там делали. Я вот до сих пор… это я смутно помню, но мы же боялись спрашивать-то.
А мама что говорила?
– Ну а что мама? Мама знала, что он делал, но она с нами такие беседы не вела.
Ну а она не говорила: пойди помой руки?
– Ну так конечно, приходит-то и начинает… А что ему, выскочил с крылечка – и сразу свой дом. Он даже когда подшофе, так он и дома бежит. Не скрывал вот это всё. Палачи самые настоящие. Хоть бы он родной мне был, хоть не родной. Что было, то было. Тут творили чудеса.
А вам не страшно было?
– Да как-то мы ничего не боялись. Нас-то никто не трогал. А так вот особенно, чтобы убегали, побеги делали… уж по городу-то не носились (по поселку), мы такого-то не видели.
А часто говорили о побегах?
Ну, были побеги. Вот даже мы по Кирова жили, когда нас с этого домика переселили в трехкомнатную квартиру. Двухэтажные дома были. У нас на чердаке несколько человек жили (мужчины). Отец знал, что они сбежали. У них там приемник свой был, и дорожки какие-то были. Потом, когда их там всех заловили (как сейчас вот бывает, что накрыли тех да тех по нашим-то, по милицейским, делам), мы туда уж лазили потом, играли в домики, всё у нас там было готовое.
А как же они нашли место, где прятаться.
– Ну, в жилом доме, не побоялися.
Просто холодно было зимой, да?
Ну так они на чердак залезли, там же тепло.
А вы жалели их?
– Да как-то я не помню. Знаю, что где «Родина», а там за ними Дом пионеров был… Вот этот Дом пионеров строился, я помню, оцепление до шести – до семи вечера. Мы уже боялись. А летом-то светло, а нам интересно, а сваи высокие, там же ничего не заделано. У нас кругом домики были, мы всё играли. Я до 14 лет в какие-то домики играла. Я вообще какая-то была, вроде и ничего бабенка получилась, а долго в детство играла. Потому что переростки мы были – военные дети, послевоенные. У меня были и младше меня, и я старшая, ну, в общем-то, руководила-то я всегда.
А мамина фамилия?
– Марьясова. А мы были на Бородина все записаны.
Марьясова – это ее девичья фамилия?
– Так она и осталась – девичья и девичья.
А она тоже была коммунистом?
– Да куда там, каким? Это я одна была коммунистом. Гадкий утенок. (Смеется)
Скажите отец ваш (отчим) как говорил про Сталина? Он уважал его?
– По его словам, как я помню, он коммуняка прямо был, куда там. Ну, если всех подряд молотил зэков. Чего прикажут… приказы не обсуждаются, - выполняются. Это куда там тебе…
А у вас дома был портрет Сталина?
– Огромнейший! Когда сначала была его спецкомендатура, когда его с этого домика-то выселили, поломали… его уже маленько… понимаете, так во всю стену. Ну, полстены этих-то будет. Тоже в зоне зарисовали. И еще была большая картина: три толстяка-то сидят, жрут-то, что-то там спорят. Такая картина, уж чья она… никак, конечно, не Айвазовского, не «Девятый вал», маленько разбираюся. Так вот он когда от нас уезжал, его разжаловали, помню, снимает из рамок и в рулончики их сворачивает. Думаю: ну и вези с собой. Куда там, любил!
А когда умер Сталин, он что говорил?
– Ну как умер… он пил сидел. А в 53-ем году, когда Сталин-то умер… В 1951 вокзал новый построили, узкоколейки не стало, там большой памятник Сталина стоял. И когда это случилось в марте, а летом-то нас отправляют… И ведро, и швабра на нем, и голова наполовину вот так оторванная, и тряпка – чего только не делали. Как сейчас помню! Хорошо изуродовали.
А куда он потом этот памятник делся?
– Не знаю. Конечно, потом и пошло. Ну, не из-за Сталина, а просто, что как раз вот так сильно пить-пить начал. На работу пьяный ходил. А там – замечания, выговоры… Ну и вот так вот пришли домой… У него был один наган (пистолет, помню, он называл «наган»)… а у нас там заходишь (трехкомнатная)… кладовка, тамбур как бы, пол деревянный, лестницы были (старые двухэтажные дома)… Где вы находитесь в данный момент в Норильске, вот по этой улице одни двухэтажки шли… И я знаю, что он один спрятал там, где продукты. А он-то в свое время нас-то уже и гонять стал, потому что он уже в запое был. Пришли его разжаловать. «Где оружие?» А я тогда начала бояться, говорю: «Поищите в тамбуре». Нашли. Погоны с него сорвали.
А вы когда-нибудь гордились отцом?
– Что там им гордиться-то? То, что он всех стрелял? Конечно, если комендант города сначала был, вся 58-я отмечалася. А сначала спецкомендатура была, где спортзал у нас в Старом городе. Там был поселок металлургов. А когда-то была тоже зона. Там столько было зелени! И мы туда приезжали, у него там всегда и шоколад, и то, и то, это все вот эти ему приносили. И потом, когда его разжаловали, в том помещении детскую комнату сделали. Трехкомнатная квартира наша на Орджоникидзе – фактически метры эти еще от отчима идут. Это именно не от комбината, а именно от военного.
От НКВД, да?
– Да. Вот память-то единственная от него эта и есть.
Эта квартира, да?
– Не совсем эта. Я уезжала отсюда в 1964 году. А в 1968 мама на пенсию пошла, говорит: - Валя, возвращайся в Норильск. А я там не могла найти ни прописки, ни работы… Привыкла, это моя родина почти. И я полтора годика – вышла замуж в Семипалатинске, и привезла свою Ирочку, 1966 года которая у меня. Она одна у меня. И вот ту квартиру-то двухкомнатную мы сменяли: мама – на материк. На заводе сколько проработала, и могла себе и квартиры добиться. Мне двухкомнатной хватало, потом племянник подрос. А у меня два племянника осталось, у меня сестра погибла вторая (здесь, в Норильске, муж с обреза застрелил). И вот мы одни тут и осталися, с племянником разделила двухкомнатную. То была трех-, потом двух- И вот видите, как – в однокомнатной и живу.
А скажите, пожалуйста, было у вас такое чувство превосходства по отношению к заключенным? Все-таки вы были…
– А в литейном цехе, когда я поступила после техникума (чего давно уже нет, и всё такое) то мне пришлось работать с теми, которые были заключенными: и электрики, и механики. Но они уже освобожденные. Вот говорят, что в войну предателей не было. Историю надо знать! Если бы не было предателей, то война бы не пять лет, а за три года свернулась бы. А они всё равно были, да еще сколько. И хоть говорят про этих бендеру, западников, там творилося ой-ё-ёй. А то они ни за что, да ни за что.
Ну реабилитировали же их сейчас. Реабититация прошла еще в 56-ом году.
– Жулье тоже. Так что мне пришлось с ними работать.
А ДОЗ – это что?Деревообрабатывающий?
– Да. Это был 1955, сентябрь месяц. Они работают, а потом их в зону загоняют. Ну, как я помню, со мной работали у меня в бригаде… бригада парней – это жулики были. А дальше облицовочный (дальний цех, как мы называли) – там работали как раз политические. Литовцы, латыши. Там такие пожилые и такой средний возраст. А на вибрационном столе на полигоне – у нас Остапчук такой, помню, хороший парняга. Некоторые женщины… связь имели, но их сокращали, убирали быстро.
Как только связь с заключенным?
– Узнают если. Да.
А невозможно было выйти заключенной за охранника замуж тогда, в то время? Мне говорили, что были такие смешанные браки (семьи, например, заключенная вышла…
– Ну, это уже вышла когда. Это было. И уже дом младенцев был, и рожали, и всё такое. Детей очень много. Вот у отца в женской зоне дом младенца был. Там очень много было детей. До года, до двух лет держали.
А потом что?
– А потом – кого в детдом, у кого мать освобождается или как. И рожали прямо там. Дом младенца – так и назывался – тот же роддом, как говорится. Моет, и в роддом их увозили, в этом-то нам не отчитывались. А роддом опять же – по Кирова. И там и роддом был. Там у меня сестренка шестая родилась. Мама третий раз вышла – послевоенного. Так что у нас «пролетарии всех стран, соединяйтесь», - я так называла. А мама злилась и говорила: - Ты же у нас умная. Но она никогда не обижалась. В 1995 умерла, 78 с половиной лет было.
А она выехала потом, да?
Туда же уехала, в тайгу, где я родилась когда-то. В Копьево.
Она не любила Норильск?
– Ну как… отец привез ее, в общем-то, в 1946, так она до 1967 и жила тут. Торговлю всю здесь проработала. Мама у меня была хорошая, бедовая бабеночка. Грамоты за спиной… тогда же такие были, никаких образований, ничего. А в торговле только так работала. Молодец! Такую семью еще держать. Пять человек детей, потом Лариса (шестая) родилась, в 1959 году.
Скажите, пожалуйста, а как в 1956 году было? Многие из заключенных здесь оставались? Как они могли здесь устроиться? На работу их брали?
– Они так же на этих работах и оставлялися и оставалися. Когда я пришла в литейку в 1958 году на Механический, вот это моя и работа. У нас очень много было: и электрики, и механики, и всё такое, они оставалися и семьи заводили, и квартиры получали. Очень многие, которые сидели, осталися.
Это правда, что те, кто работал в лагере в охране и в администрации, они боялись потом (очень многие из заключенных) и старались отсюда уехат?. Потому что боялись какой-то мести – не мести…
– Так это обязательно.
Это так и было?
Конечно. И даже были случаи, только не знаю, кого там (понаслышке, по отцу). Здесь есть люди, которые сидели, и так и живут, но уже очень мало.
А которые, наоборот, работали в комбинате? Или в НКВД? Вы кого-нибудь из них знаете?
– Да сейчас-то я никого не знаю. Которые при отце работали, я только фамилии помню… Их никого нету. Как сейчас помню, Крикотень - его был начальничек, с сыном училася.
Крикотень?
– Крикотень, Шахов, Позушкин. У всех дети, все мы училися вместе.
А эти дети уже уехали, они не остались в Норильске?
– Никого. На кладбище здесь больше половины лежит.
Норильск для Вас родной город?
– Да. А в 1968-ом все равно вернулась. Мне там ветры казались не такие. Оденусь потеплее, заскочу в любой первый подъезд – всё не по-моему. В Норильск приехала – всё мое, всё родное. Пришла, и сразу на мой же завод меня взяли. И квартира на маме была (двухкомнатная), на меня и ордер переделали.
И не хотите уезжать?
– Ну вот дочь в Обнинске квартиру берут. Внучка в седьмой перешла, а она только раскочегарилась… (запись прервана)
Скажите, пожалуйста, есть ли чем гордиться в Норильске? Вот чем вы гордитесь в Норильске?
– Которые вот сейчас приезжие норильчане – это как-то вроде не те. А которые долго лет прожили, - это самые настоящие, хорошие люди… Такой народ дружный. Где мы когда встречаемся в отпусках, вот только узнал, что из Норильска, сразу подходишь, знаешь - не знаешь… кто-то без денег едет обратно, а я туда лечу… Адрес только запишешь. «Сколько надо?» Дружные были. А сейчас такой дружбы нет. Вот в домах раньше двухэтажных жили, когда выбора, - какое веселье! Норильск весь гудел! Он еще поселок был. Он в 1952 году стал городом. Я еже в Таежном была, в пионерлагере. Дружили, помню, флаг подымала – лучшие пионеры. И горнить успевала. И Зверев такой был директор комбината – маленький ростиком, генерал. Зверев, Конюхов, Воронин – вот эти коттеджи у Долгого озера стоят. Там даже и наш отец (отчим) на елки туда возил. Мы многодетная необеспеченная семья, нас там принимали. И вот он как раз объявлял: - Наш поселок – теперь город! Помню, в июле месяце 1953 года…. И вот такие у нас дружные были и ребята все. Так вот эти подъезды все праздники. Прямо на площадке на весь как бы этаж… потому что раньше там вербованных привозили, охранниками женами работали. И просто вот как бы те же коммуналки, лишь бы перегородка. А мы-то одни занимали эту квартиру. Считались начальнички какие-то небольшие… Вот к нам отношение такое было, и его тоже уважали… А потом вот началось-то. Так мы как поднимемся, все собираются, столы соберем, гуляли. Весело. Ну, взрослые гуляли, а мы крутимся, как обычно. Ну я там еще и выплясывать начну. В общем, интересно у меня детство прошло. Весело народ отмечал праздники. Сейчас этого нет.
А мама крестила вас?
– Я крестилась, между прочим, в 1998 году в 62 года. Но мне – бесплатно, как вроде инвалид второй группы, то и то. Просто я уже много начитана была. И никогда я не хулила эту религию, как-то относилась доброжелательно. А мама нас почему-то, хоть мы и в деревне в этой (Шарыпово, по Красноярской ветке)… и столько нас детей… не знаю, никто не крещеный. Так что я крещеная.
А в детстве в доме у вас не было никаких икон…
– Нет, никогда, а теперь у меня вот, пожалуйста, на окне-то посмотрите.
Скажите, а как вы сегодня к Сталину относитесь?
– Да, в общем-то, если так разобраться, досконально, – он умел власть держать. Ну так он какой цвет опять угробил – костяк страны. Это ж страшное дело! Миллионы! Конечно, он это не один делал-то. Там же у него причиндалов-то было – ой-ё-ёй. А ведь о нем, что только ни пишется: то он такой был, то он плохой, то он хороший. Ну, попробуй, сориентируйся. Как ты к нему будешь относиться? Но на войне шли: за Сталина! А я чего, буду умирать и говорить «за Сталина»? И вот многие и нашего поколения, и старше меня: вот сейчас бы Сталина! А сами, говоря это, не вникают. И спроси – они ведь точный ответ не дадут. Я ведь правильно рассуждаю? Они в тупике будут. Вот ты сетуешь: Сталина…. Ну и чего это будет? Что, ты лучше заживешь? Вот бы Сталина не было… А то что коррупция, то и то, это само катится и катится, и жизнь меняется.
Скажите, Валентина Семеновна, сейчас как-то мало слышно о лагерях. Даже на празднике металлургов говорили, например, о комсомольцах, которые сюда приехали…
– Да, 56-й год. Десант. Москва, Питер. У меня соседка за стенкой в 56-ом году…
А о том, как начинался Норильск… о металлургах, о том, что, в общем, город построен заключенными, что здесь работали заключенные, что здесь были лагеря, - ни слова…
– Заключенными построилося до «Саян» (магазин «Саяны»), наш Горисполком. Вот по это место, по улицу Павлова, где мы играли в домики. Там уже всё десант строил и Комсомольская на этом же отрезке. Отрежем по «Саяны» и по Павлова – вот это всё заключенные строили. Ну, третья часть Ленинского проспекта – так получается…
Как вы думаете, должны сегодня помнить о гулаговском прошлом? Должны?
– Ну, у нас на заводе вспоминают. 14-го числа у нас был день металлургов, обед для пенсионеров. Меня, хоть и работаю (а там для неработающих) никогда не забывают. Как это без меня? Обязательно пригласить надо. Ну, я пошла. Ну теперь-то сколько я директоров пережила. Сейчас у нас Соколов, так его отец у нас когда-то был начальник механосборочного. А теперь его сыночек заводом руководит. Даже у меня за столом подошел, шампанское открыл. Я говорю: - А я не пью. А со мной только одна сидела (на шесть человек стол был)… Так вспоминали многих. А когда 60-летие отмечали, монтаж дали (лента), так всё там запечатлено. Большой банкет был, с материка многих вызывали, всё оплачивалося. Еще которые сейчас комбинат, так там еще несколько занимали как бы им… и в гостиницу «Норильск», где вы находитесь. Кому негде остановиться, если у них никого тут не осталось. И которых, я уж думала, нет в живых. И пожилые… и многие-многие прилетали. Народу было, это вообще… Такие встречи были, с которыми еще девчонкой была, а тут со старухами и стариками встретилися.
А у тех, у которых прошлое было тяжелым… здесь заключенные были те же, политики или каторжане. Как им примириться с этим прошлым. Возможно ли им примириться с этим прошлым, как вы думаете?
– Ну в смысле как? Сопоставляя сейчас Норильск?.. Ну так тоже так же они и выкручиваются. Кто способен торговать, – торгует. Кто нет, значит, так, а уж какие у них пенсии, и сколько их осталось. Так помимо нашего региона еще сколько северных регионов есть. И Мурманск, и то, и то, сколько тоже их… И Колыма. «Будь проклята эта Колыма!»
А вот «Ваненский порт»… это песни были вашего детства?
– Ну почему, я просто запомнила ее. А у нас-то были песни пионерские, наверное. Пинерка-то я ярая была, уж петь-то любила, без меня нигде не начинали.
А те бывшие заключенные, которые работали у вас учителями, - вы их уважали, да?
– Ну а как же, они были очень грамотные.
А было к ним какое-то отношение пренебрежительное?
– Нет, наоборот, еще и боялися, потому что умели руководить. У нас же послевоенные дети, переростки были. В шестом классе, помню, два брата Тарасюк, здоровые. … И галстуки. Пришли в школу, это редко-редко такой случай чтобы был, чтоб они были выпивши да и курили. И в туалет зашли. А директору у нас первый был Сухомлинов, сейчас покойничек, потом в институт ушел, завкафедрой был, химик… Борис Данилович Сухомлинов, хороший директор, военный человек… Я вообще люблю военных. Он зашел в туалет, их увидел, они стоят. В класс загнал, они сели… на последней парте они все время сидели. Единицы и двойки получали. Ну почему-то и хулиганы, а тупорылые были… это вообще. И они спят на парте. А вот у нас Анастасия Никитична. У меня мама работала в торговле, тогда трудно достать, то колбаски мне даст, на собрания-то ходит, она классный руководитель у нас была, Анастасия Никитична, я всегда, тут-то я ее не боюсь, она нас учит и вольно ходит. А там уже на ночь увозили. И где она доставала портвейн (как сейчас помню, тринадцатый номер), тогда же было вино всякое. А уже кафедры большие у нас были, и всегда у нее стояла бутылка вина. Так вот эти Тарасюки у нее украли, хлопнули и забалдели. И директор увидел. И она вытащит прямо при нас (показывает, как наливала и выпивала) и преподавала только так. А, помню, старая-старая была, ну, где-то уже за 50 ей было (это 1949 год). Так она – раз – из бутылки выпьет, и «Беломор», «Казбек» - и сидит курит. И всё равно мы это всё воспринимали, что так надо. Вот даже вот такие у нас были случаи.
А какие-то религиозные праздники не отмечали у вас: Пасха, Рождество…
– Ну, Пасха отмечалась везде всегда.
И даже в те, 40-е годы?
Ну, в 50-е. Я же в 1947 приехала. Так же на Шмитиху (тогда ж то было кладбище) ходили. Зелени очень много было. А мы на Шмитиху как хорошо лазили. Так это под Шмитихой – кладбище-то. И там же, рядом, поодаль от могилок – вот эти вот траншеи большие – братские, как говорится. А кидали прямо так, с телеги-то. На телегу-то наложат…
А откуда их привозили?
– Когда этап гонят по городу, с Механического завода идут с работы, заворачивают. Заводская, Горная… И дальше пошло уже на рудник туда, на подъемник… там раньше у нас была обогатительная по этой же дороге… И Шмитиха сразу. Там же узкоколейка была. И вот гонят этап. Кто упал (а сзади – телега), складывают. Пока дойдут до зоны (там, под горой, зона была женская)… Не помню, этот номер не знаю. Отец-то был – седьмая у него женская зона. И тут же и кидают. А тех уж в зону. Овчарок было море.
Отец тоже с уважением относился? Как он относился к тем людям, которые, например, были заключенными, но работали в больнице или в школе.
– Ну, у него лично в зоне не было таких людей. Там у него артистов было много. Он нас туда на концерт водил, у них там своя самодеятельность была. Нас заводил, а потом выводил, как говорится. Вот прям на этом месте, где «Башмачок» по Талнахской. Здесь универсам. Вот это была зона – седьмая. Она большая – ну, полторы тысячи людей там. Там у них клуб свой был. Так мы этот барак большими уже ребятишками (уже 56-й год-то), чуть ли не 20 лет мне было (а всё равно носилась, в футбол играла), мы там столько… И как раз занималась в самодеятельности, я же 15 лет занималась в самодеятельности. Мы так называли (дом ИТРовских работников). Так мы костюмов туда натаскались, там у них такие костюмы были, всё же ведь пооставили, когда их освобождали (не освобождали, а вывозили) как бы на поселение. Быстро-быстро вывезли, как сейчас помню, эшелонами, эшелонами – и на Дудинку, а там пароходом, баржами. Как тот же Калининград раньше называл отец (всё время ездил) Кенигсберг, он оттуда этапы сюда в Норильск гнал.
Выше звания у отчима не было?
– Лейтенант. Ну как это всё равно звание офицерское.
А кем закончил? В каком чине?.
– А тогда как-то… Это сейчас как на грибах чины растут.
А какая у вас была мирная профессия? В смысле до зоны?
– Ну, я проработала всё время на Механическом – литейный цех, крановщицей, металл разливала. И строполем работала. В общем, трудяга. И до сих пор меня завод не забывает, постоянно меня привечает, приглашает и всё такое, считает за свою, потому что это мой завод. Механический. Литейный цех. А муж у меня, покойничек (десять лет было позапрошлый год), он работал на никелевом, металлург заслуженный. Детей у нас не было с ним, он мой второй муж. А так одна у меня дочка. Видите, начинаю гундосить. Еще и аллергия, Много же болезней, столько проживи-ка в Норильске.
А аллергия от чего?
– От всего. Аллергию давно заработала.
Аллергия от производства?
– В литейном работала, может, там схватила.
А вообще вредный город здесь? Вредно дышать, жить?
– Да другой раз тут такой газ пущен, что это вообще… когда вот какой комиссии приехать – где у них какие клапаны, что ли, затыкают всё. Весь город в дыму, когда никого ничего. А другой раз – ничего. Тут вообще газа очень много. В литейке проработать сколько – среди ферросплава, плавок. Я даже знаю, как йодированная(?) плавка льется, как тяжелая плавка, хоть это не по моему профилю
Интервью записано НИЦ «Мемориал», Санкт-Петербург