Беседа с А.Д.Горовенко состоялась 6.03.1989 года. Беседу провела Н.Ушакова. По ходу беседы записывала слова А.Д. в блокнот.
А.Д. в настоящее время работает в объединении “Красноярскагролеспром”
(ул.Мира,7) с 17.00 до 23.00 диспетчером 2-й смены. - Собираю сводки от
предприятий и передаю в Москву. - раб.тел.-23-68-56.
А.Д, 1912 г.р., окончил в 34 г. речной техникум (до этого работал матросом на пароходе). Это был первый выпуск. Плавал на судах помощником капитана. «Отслужил в армии, вернулся, меня назначили капитаном парохода «Вейнбаум».
После ареста:
- У нас группа была, трое: 1. Капитан туера «Бурлак» (судно, которое в
Казачинском пороге поднимало-буксировало-пароходы). Сягло - польский шпион.
2. Боцман мой Соловьев – сын кулака.
3. Меня квалифицировали как небдительного комсомольца, который знал о
готовящейся диверсии и не сообщил (взорвать ж.д. мост через Енисей).
Наша камера была № 10 на 3-м этаже, а напротив № 40 – камера смертников и камера № 17 – женщины-смертники. Некоторые из них не выдерживали, сходили с ума. По коридору, другой раз слышишь – запела одна.
Очень много было людей, камеры были набиты. Спали вповалку и на полу, и на вторых нарах.
Начальник политотдела Красноярской ж.д., не помню фамилии, - его присудили к расстрелу. Он, наверное, месяца три просидел в 40 камере. Я был ночным дежурным по своей камере, когда его повели на расстрел. Он подошел к нашему окошечку и крикнул: Прощайте! - Я ответил: Слышим! Сразу дверь открыли, ему завязали рот, а меня – в карцер.
Следователь ставил меня лбом к стенке. В руках протокол, который я должен
подписать. Иногда разрешалось отдохнуть. Посидеть на табуретке, на один угол –
копчиком. Долго ли просидишь на копчике? Ночью следователь облокотился на стол и
спит, а я стою лбом к стенке. Он спит. А я думаю: Я сейчас его убью, и мою
статью переквалифицируют на уголовную. - Нет, - думаю. - Это определят, как
политическое убийство. Я своего следователя Аникеева много лет встречал потом.
Затем потерял след. Кто-то мне сказал, что он живет в северо-западном или в
районе железнодорожного.
- Потом смотрю: окно открыто. Думаю – сейчас выброшусь из окна и разобьюсь. - Нет, потом скажут: струсил и покончил с собой, значит, действительно виновен. Сейчас я еду по улице Маркса и вижу свое окно… (дом на углу Маркса и Дзержинского, сейчас там КГБ).
Был у меня и третий вариант – сбежать. Обойду стражников, они ночью дремлют, и уйду. Нет, не получится – поймают.
Потом через трое суток пришли молотобойцы. Я их тоже ударил. Побили, и в карцер на трое суток, чтобы не дрался.
Я 18 лет был под колпаком НКВД. Меня арестовывали второй раз в 43 г. Говорят, начальник пароходства и ...ГКО заступились. Я тогда подавал заявление в Сталинскую дивизию. Работал в то время в Дудинке. Обстановка была тяжелая, ходили по минам, в Енисей заходили немецкие подводные лодки. Меня отстояли и освободили условно: проверить на лояльность к Советской власти.
В 42 и 46 гг. я подавал заявление в партию – отказали. В 56 г., после ХХ съезда, снова подал заявление. Приняли, сейчас спрашивают: Что так поздно вступил? Поздно осознал?
В 1956 г. работал в Нижнем Ингаше, в леспроме. Позвонил сотрудник НКВД: Подъезжайте ко мне, в военкомат, в такой-то кабинет. Только никому не говорите. Я все же сказал жене. Она: Я поеду с тобой! Взял жену. Заходим в военкомат: Вы сидели? (мне же 10 лет дали) – вот Вас реабилитировали. Распишитесь. - Я расписался. Документа мне никакого не дали.
Недавно я написал заявление в Крайком о реабилитации. Пригласили на беседу, пообещали, что заявление будет рассмотрено. Я поинтересовался: Как начала работу комиссия? - Комиссия работает, собирает заявления, сведения.
Моя карточка еще в 1975 г. была в тюрьме. № шестизначный, последние три цифры
320, написано, что выбыл.
О хирурге Щепетове. Надо сказать, его, подследственного, вызывали помочь. Смотришь, его повели. Возвращается – был у больного.
Колосовы, отец и сын, оба были репрессированы. Колосов сын знаком мне с детства. Отец его был взят в 29 г. на 5 лет (Религия). В 37 г. арестован во второй раз. Отец с сыном сидели в одной тюрьме. Сын получил сообщение: Завтра меня не станет! - Видимо, расстреляли. Когда я работал в (Норильске, Игарке?), меня спросили: Вам знаком Колосов? - Да. - Он здесь, в лагере. С большим трудом мне удалось добиться разрешения на встречу. Встречались дважды.
В те годы страшно были развиты доносы. По ул. Ленина 1 стоял дом. Сейчас его нет. Там жила наша тетя Поля – кухарка. Моя мать приехала к ней, и уже кто-то донес. Тетя Поля: Уходите, сейчас за вами приедут. Кто-то успел позвонить. Она еле-ела успела скрыться, как подъехал “воронок”.
Они тогда все время по улицам разъезжали.
Мальчика Колю, 16 лет, обвинили в том, что хочет убить Сталина. Ребята играли в войну. Подошел Коля: Я вам сделаю пушку, до Москвы достанет. Кто-то подслушал и донес. В Москве кто? - Сталин. - Покушение. Мальчик просидел 18 месяцев. По этой статье судили с 18 лет. Отец поехал к Сталину хлопотать. Колю выпустили, а отца посадили.
В 37 г. В “первый состав” попали: Акулинушкин, первый секр. Крайкома партии, я его встретил в НКВД, арестованного. Резчиков (Рещиков - ред. сайта), председатель Крайисполкома.
Гречишников Дмитрий Дмитриевич, депутат, за которого мы голосовали – враг народа? Это он бы должен был арестовывать врагов народа. А забрали его.
Приходит ко мне внук капитана Лиханского: У меня дед там сидел. - Михаил Елиферьевич? Я его знал, вместе с ним сидели. Поговорили. Внук обещал еще зайти. Это хорошо, что внук интересуется судьбой деда.
О том, как появилась публикация К. Попова “И только память истребить нельзя!” - Крас. раб., 8.12.88 г.
- Почему я решил написать в газету?
- В центральных газетах и даже в “Красноярском комсомольце” начали появляться
статьи о репрессиях, а в “Красноярском рабочем.” не было.
Должны же люди знать о том, как проходили репрессии у нас? Написал письмо на имя
Вощикова.
Мне позвонили: К вам зайдет Попов. Дня через 3 он, действительно, зашел.
Беседа с А.Д.Горовенко состоялась 18.03.1989 года. Беседу провели Н.Ушакова и И.Полушкина. И.Полушкина сделала магнитофонную запись беседы. Н.Ушакова распечатала текст фонограммы. Вопросы, заданные Полушкиной и Ушаковой во время беседы, даны курсивом.
А.Д.Горовенко: В 36 году я демобилизовался из рядов Красной Армии, и был назначен капитаном парохода «Вейнбаум». Тогда комсомольская организация пароходства за меня поручилась, и начальник пароходства подписал приказ о моем назначении.
И вот, 30 апреля 38 года меня вызывает оперуполномоченный НКВД Аникеев. Это было в Красноярском затоне. Со списком команды. Я пришел к нему, мы с ним побеседовали.
- Он куда Вас вызывал?На Маркса?
- Нет, это было там, прямо в затоне. Его кабинет там был, поскольку он
обслуживал этот район. Он у меня спрашивает: Ты где будешь ночевать? Я говорю,
что на судне. – Ну ладно, иди. А часов в 12 ночи он приходит с двумя товарищами
и говорит: Мы пришли к тебе. Я говорю: Зачем? – А вот у тебя сделаем обыск. –
Что искать-то будете? – говорю. Ну, посмотрели… В каюте что можно? Открыли стол,
посмотрели мои армейские карточки. – Ты служил? – Служил, - говорю. – Ну,
собирайся.
Ну, я оделся в чесанки с галошами, китель у меня, бушлат, шапка. На скорую руку
так. Спускаемся вниз: стоит мой боцман Соловьев Николай. Я смотрю – он
арестован. Нас увезли в пожарку, там посадили под охрану. И майские дни мы были
там, в пожарке. А 5 мая нас увезли в Красноярскую тюрьму.
- А вот они когда Вас арестовали, не сказали за что?
- Нет, нет. Никакой причины выставлено в беседе против меня не было. Не было выставлено какое-либо обвинение. И подозрения-то у меня даже не было. Беседа была довольно-таки такая, рабочая. Аникеева я знал и раньше. Ну, месяц я пробыл в тюрьме, а 28 мая меня привезли в здание НКВД на допрос.
- Минуточку, Андрей Данилович. В тюрьме у вас в камере сколько народу было?
- В камере было у нас около 40 человек. Плотность была очень большая.
- А площадь камеры какая, примерно, была?
- Метров, наверное, 12 на 5. Десятая камера 3-го этажа. Люди лежали на полу, на бетонном. Были нары. Вторая часть лежала на нарах. Старожилы, так называемые.
- А на полу что-то было постелено?
- Ничего не было нигде, никакой одежды. С чем пришел, на то и ложишься. Так я пробыл месяц. А затем, 28 мая, меня привезли на допрос в здание НКВД. Захожу – Аникеев. Он заполнил мои анкетные данные и подает мне протокол. Я читаю протокол, где записано, что наша группа: польский шпион капитан Сягле; сын кулака мой боцман Николай Соловьев и я, небдительный комсомолец, - планировали взорвать Красноярский железнодорожный мост.
- А протокол он при Вас заполнил?
- Он заполнил только мои анкетные данные: фамилия, год рождения. Протокол был готов заранее, было все заполнено.
Встал вопрос: Как быть? Сразу вспомнился отец, который еще в скорбные дни января 1924 года меня водил на партийные собрания. В 10-ю годовщину Великого Октября я вступил в комсомол. И передо мной встал вопрос: что я не могу скомпрометировать себя и отца. Скомпрометировать комсомольскую организацию, которая поручилась за меня, коллектив пароходства. И поэтому я принял решение бороться. Лучше смерть, чем позор. Вот так встал вопрос.
В кабинете следователя полагалось стоять с протоколом в руке, лбом в стенку. А когда силы оставляли, то можно было, с его разрешения, сесть на табуретку – на угол копчиком. Но много ли просидишь так? По истечении суток –
- Это Вы сутки стояли?
- Да. – к нему вошел какой-то вышестоящий начальник. Он заходил и до этого. И спрашивает его: А что он у тебя тут стоит все? Берет из рук у меня протокол и ему говорит: Слушай, мост взрывают другие. Тогда мой следователь, значит, рвет этот протокол, пишет другой.
- Тут же, при Вас?
- При мне. Наша группа планировала взорвать Красноярский судоремонтный завод. Я прочитал этот протокол и подумал: Ну что, хрен редьки не слаще.
Ну, и вот, началась борьба. Все-таки – как выжить? Как не опозорить себя? Много было передумано. Вы знаете, вот так, откровенно говоря, следователь спит, вот так наклонился на стол. А я думаю: Так. Сейчас я выпрыгну с 3-го этажа в открытое окно и разобьюсь. Вторая мысль: Нет, не могу. Ведь сразу же в коллективе скажут, что вот – враг народа. Он спасовал – разбился. Так было всегда. Посадили, а тут же приходят в коллектив и говорят: В вашем коллективе враг народа, мы его обезвредили.
Вторая мысль: А что, если я убегу? По лестнице. Там спят на этажах охранники. Думаю: я их собью и выпрыгну туда, вниз. Пост у дверей, угловой, закрытый. Это я знал. Думаю: меня там задержат. Эта мысль, так сказать, оставила. В конечном счете, часов в 12 ночи на 3-и сутки приходят…
- Это Вы трое суток были в кабинете?
- Да. Они меня так, на какое-то время толкнут, когда куда-то уходит следователь. На короткое время.
- Куда на короткое время?
- Во двор, туда, в эту камеру. В СИЗО. Это было два раза. А так постоянно…
- И там ни о еде, ни о чем речи не было?
- Да, да.
- А пить хоть давали?
- Можно было попить. Есть ничего не давали, а попить можно было. Причем, только пару глотков, так вот. Ни о какой еде речь не шла. И вот, смотрите: за это время – у меня ноги никогда не опухали, ни до, ни после – а когда меня бросили в изолятор, с меня еле сняли чесанки. Ноги распухли. Да еще они меня помочили там. Мокрые, значит, сели. Еле меня разули. Потом я лежал…
Ну и вот, в конечном счете, стали из меня эти молотобойцы… А тогда был приказ НКВД № 50, который говорил, что если враг не сдается, его уничтожают. И таким образом вымогали подписи подследственных. Вот таким вот применением физической расправы. И когда это не удалось, следователь говорит: Черт с тобой! Подыхай! И меня бросили в карцер.
- Трое суток Вы стояли, и молотобойцы пришли в конце трех суток? Это прямо все подряд?
- Да, да. Это все подряд.
- Долго они Вас обрабатывали?
- Ну, прежде всего, как обрабатывали. Обрабатывали недолго. Ведь сразу, с ходу они начали меня бить. Правда, не полагалось у них бить по лицу. Но они меня и по лицу били. Особенно, когда я нанес удар одному их них. Рассердился я. А я дрался боксом, спортсмен был. И я пытался загородить себя. Ну, в конечном счете, силы были неравные.
- А их сколько было?
- Трое их было. Следователь – четвертый.
- Они все в форме?
- Они в форме. Я знал одного раньше.
- А фамилию не помните?
- Не помню. Теперь уже не помню.
- А откуда Вы его знали?
Одно время с ним встречался. Он учился в физкультурном техникуме. А тогда был набор в органы НКВД. И он ушел в органы НКВД. Вот таким образом я его знал. Так, бегло. В конечном счете, после этого, через несколько суток меня увезли в тюрьму.
- Значит, Вас бросили, после того, как молотобойцы Вас обрабатывали, в карцер?
- В карцер.
- В карцере долго пробыли?
- Суток четверо, наверное, так.
- Расскажите про карцер. Что это?
- Это такой бетонный мешок. Сырое помещение, подвальное. Примерно метров 12-18. Все это на полу, на бетонном полу люди там. Со мной там двое еще были. Такие же, так сказать, там сидели. Не знаю, почему.
- А там к Вам никто не заходил? Не поили, не кормили?
- Потом уже мне, кто-то пришел, наверное, на третьи сутки, что ли, дал пару глотков воды. Дали мне несколько глотков воды и затем меня отправили опять в тюрьму. Опять в ту же, в 10-ю камеру.
- А в туалет Вас не водили?
- В туалет никто не водил.
- А окна были?
- Никаких окон не было. В подвале. Там где-то проблески света были, через смежный... Смутно так помню теперь уже это все.
- И еще, Андрей Данилович, а где этот милый подвальчик находился? Он под самим зданием, или под СИЗО был?
- Во дворе. Подвал там, под этим двухэтажным. После этого я пробыл три месяца в тюрьме. Через три месяца меня вызвали опять на допрос. Второй раз. Я был там, наверное, часов 18 или 20. Прежде всего, я должен был все-таки подписать тот протокол, который написал Аникеев. О взрыве Красноярского судоремонтного завода. А опять-таки сказал, что не делал этого и подписывать не буду. Тогда после такого изнурительного приема…
- Опять стоять?
- Опять стоять надо было. Опять стоять. Пришли два человека, где-то поздно вечером. Пришли два человека в штатской форме. Он говорит: «Черт с тобой! Подыхай!» Эти два человека расписались в моем протоколе, как свидетели, видимо. И меня отправили в тюрьму.
- А это вот на этом допросе Вам показали письмо вашей жены?
- Да, на втором допросе. Значит, он показывает мне письмо, а я смотрю почерк. Вот, - говорит, - был бы ты хорош, жена бы от тебя не отказалась. Я говорю: Ну что ж. Не она первая, не она последняя. Для того, чтобы спасти себя, некоторые жены, ну шли на то, чтобы их не терзали. И они подписывали такие показания: Поскольку мой муж – враг народа, я не хочу иметь с ним больше дел. Я прочитал и говорю: Ну, что ж. Таким образом, через несколько часов приходят эти два человека, расписались. Меня в тюрьму.
- А Вы не знаете, что это было, где они расписывались?
- На протоколе, как свидетели.
- Что Вы отказываетесь подписать?
- Да, что я отказался. Но все уже известно следствию, и что я запираюсь. И что свидетели подтверждают данные, изложенные в протоколе. Вот существо вопроса.
- А Вы не знаете, что там было помимо того, что Вы, якобы, взрывали завод? Там были какие-то конкретные факты?
- Только слова, что наша группа планировала взорвать Красноярский судоремонтный завод. Никаких фактов не приводилось в протоколе. Статья была у меня 58-я, пункт 9 и 11 – «Диверсия групповая». 9 пункт – это диверсия, 11 – это группа. Где-то, наверное, в ноябре месяце мне объявили, о том, что тройка меня судила, срок – 10 лет лагерей. Я расписался.
- А это Вам объявили прямо в тюрьме, или опять возили?
- В тюрьме. Сотрудник тюрьмы назвал мою фамилию, я вышел в коридор. Он мне огласил.
- Тут, прямо в коридоре?
- Здесь, перед дверью. Дверь камеры открытая была. Объявил, что я осужден на 10 лет лагерей. А затем, примерно еще через месяц, меня отправили на станцию «Енисей». На пересыльный пункт.
- Это пункт, с которого в лагеря отправляли? Пересылка на станции «Енисей» была?
- Да, да. Это был большой пересыльный пункт на станции «Енисей». Огорожен. Много было бараков, много было очень народу. И отправляли на Колыму, в другие места. И я ждал своей участи.
- А отправляли пароходом или железной дорогой?
- Железной дорогой.
- А сейчас на том месте остались следы?
- Не скажу, не был. Откровенно говоря, после этого не был.
- А место бы вот указать?
- А вот, ближе к станции Енисей, с этой стороны. Теперь там, когда я смотрю, конечно, все застроено, ничего там не узнать. Все эти бараки теперь уже снесены, естественно, и трудно даже найти вот это вот место.
- А там бараки были, видимо, огорожены колючей проволокой?
- Забор был высокий. Огорожено было колючей проволокой. Стояла охрана, как положено. Ворота были, вышки были.
- А там были попытки к бегству?
- Были попытки к бегству. Были. Разные были там. Были и бытовые статьи, было и это. Потому – люди были разные. И были враги народа, и были бытовики, уголовники были. Через месяц примерно…
- Это Вы месяц там пробыли?
- Месяц я там был. Ну, я уже смирился: что ж, быть по сему, значит, Колыма еще мне. Авось что-нибудь… подвезет. Вдруг слышу: по бараку кричат мою фамилию. Я прихожу к дежурному, у двери стоит тюремный стражник.
- Знакомый?
- Нет. По форме я их знал. – Горовенко? – Да. – Ну, пойдем. – Куда? – Узнаешь. Ну, я вижу… И через Енисей, мы прямо со станции «Енисей» в тюрьму пешком идем с ним.
- По мосту железнодорожному?
- Нет, по льду, декабрь же. Приводят в тюрьму, передают внутреннему стражнику. Он ведет меня уже не в 10-ю, а во 2-ю, на первом этаже. Я ему говорю: То в тюрьму, то с тюрьмы меня… А с нами нельзя было разговаривать. Он говорит: Молчи, твое дело улучшается. И я ему говорю: Спасибо. Меня посадили во 2-ю камеру. Там еще встретил я капитана Лиханского. Он тоже сидел там, во 2-й камере.
И вот, опять-таки через месяц, или может быть, меньше, везут меня в здание НКВД. Следователь другой.
- А комната другая?
- Другая комната. На том же, третьем этаже. Комната так, смежная, видимо. Спрашивают: Ну, ты где был? – Да, говорю, на станции «Енисей». – А чего ты там был? – Ну, увезли туда, говорю. – Ну, и что тут тебе они предъявляют? – (Они! – реплика Горовенко А.Д.). – Читайте, - говорю. – Дак ты что, не собирался взрывать судоремонтный завод? – Да нет, - говорю. – Ну, ладно. – Пишет. – На, читай. Протокол отрицания. Такой-то, такой-то в предъявленном мне обвинении виновным себя не признал, так как не пытался совершить преступление в порядке взрыва Красноярского судоремонтного завода. Читаю и думаю: как бы он где-нибудь «не» не вставил, или приставки какие-нибудь. Он говорит: Не бойся, все тут правильно. Вижу, что все как будто бы правильно, и я расписываюсь. Он мне говорит: Ну, тебя сейчас увезут в тюрьму, но знай, что мы тебя освободим. Только никому не говори об этом.
- Но сам факт, что Вы появились… Как никому не говорить? Никому не говорить в камере?
- В камере никому не говорить. Я говорю: Спасибо. Ну, что же. Жду месяц опять. Смотрю – февраль уже. И вдруг: 23 февраля – День Советской Армии. Вызывают меня и ведут в здание НКВД. Ведут. То возили в воронке, а тут ведут меня. Через весь город ведут. Приводят. И там сообщили, что я освобожден. Условно. Для того, чтобы в дальнейшем проверить меня на лояльность к советской власти.
- А сообщал снова этот же следователь, второй?
- Другой товарищ.
- А Вы не запомнили фамилию второго следователя?
- Нет, не запомнил. Их и не называли. Нам трудно было даже имена знать. Аникеева я почему знал? Потому что я с ним раньше был знакомый.
- Они не представлялись?
- Нет. Причем, надо сказать, что в 39-м году их поменяли.
- Поменяли не только следователя, а и охрану?
- Прежде всего, там началось то же самое. Стали обвинять сотрудников НКВД. Тоже ведь, некоторых пересадили. Для того, чтобы защитить себя, как-то закамуфлировать это все. «В органы НКВД пробрались враги народа», и их тоже надо репрессировать. Так было.
Положение в самой тюрьме. Вот, в 10-й камере. Она была крайняя у спуска, у площадки. И мы видели, как ведут по коридору кого-то. В дырочку в металлической двери. Иногда приоткроешь глазок, так тихонечко посмотришь. Но чаще всего, в эту дырочку.
- А в глазок нельзя было смотреть?
- Конечно. Он был закрытый. Но так отодвинешь его пальцем, чтобы, - охранник же ходит по коридору, - чтобы, не дай бог, он увидел. Иначе он тебя сразу выдернет и в карцер.
- Там, в тюрьме, тоже карцеры были?
- О-о-о-о! Конечно.
- А Вам довелось там побывать?
- Один раз я там был. В карцере. В подвальном помещении.
- За что?
- Как за что? У нас сидел начальник политотдела Красноярской железной дороги. Фамилию теперь я уже забыл. Хороший был человек, эрудированный, веселый такой. Несмотря на то, что тогда группу: начальника железной дороги, начальника политотдела, все руководство дороги… И когда его взяли на суд, он сказал: Ну, что, к вам я, наверное, не вернусь.
- Он сидел в вашей камере?
- Да. И мы следили очень внимательно. И увидели, что вечером его провели в 40-ю камеру смертников, мужскую.
- Из вашего глазка была видна?
- Да, напротив она была как раз. Где-то около месяца, наверное, он был в камере, и вдруг… Я дежурный был по камере, так полагалось. Следить за внешним миром.
- Это вы сами, те, кто были в камере?
- Конечно. Дежурили там, подсматривали. Кто там, что там. Обыкновенно приговора все объявляли где-то так часов в 12 ночи. Открывается дверь, в просвет двери светло, нам видать. И вот, я смотрю, он подходит к двери. Читают ему приговор.
- Приговор Вы слышали?
- Нет, не слышно. Читают ему приговор. Он выходит, ему надевают наручники. А он специально подошел к нашей двери. И потом говорит: Прощайте! А я у двери говорю: Слышим! Ему сразу резинку в рот, и вниз. А меня стражник этот выдернул: Ты что? И меня тоже в подвал. Там такой же мешок какой-то. И меня туда в этот мешок.
- Надолго?
- Я больше суток там просидел.
- В темноте?
- Да, там темный мешок. Сутки просидел, может побольше. Я бы больше, может быть, побыл, а вот как раз меня на допрос-то на второй-то вызвали. И меня с этого, с карцера, на второй допрос.
И вот, надо сказать, что мы видели, как выводят, когда… Когда приговор заменяется, то выводят в какую-то камеру. Если ведут на расстрел, сразу наручники видать, и спускают вниз. В подвальном помещении тюрьмы расстреливали.
- Вы это точно знали?
- Мне говорили, конечно.
- Те, кто с Вами в камере были?
- Да. Прежде всего, слухи, что в подвальном помещении тюрьмы производились расстрелы. И вывозили уже трупы. В ночное время вывозили в разные места. Здесь, в районе Красноярска.
- Выстрелов, конечно, не было слышно?
- Нет, конечно. Подвал, глухое…
17-я камера была женская, смертников. И вот, знаете, женщины иногда не выдерживали всего этого, и сходили с ума. И тогда по коридору раздавались крики, плач, песни даже. Вот такие, истерические. Мы уже знали, что какая-то женщина с ума сошла. Ее потом выдергивали куда-то. Дикие вопли прекращались. Мы знали, что ее куда-то вниз. Вот такая была обстановка. Ну, на прогулку выводили иногда.
- Не каждый день?
- Да. Не каждый день выводили.
- А Вы пока сидели, была осень, зима. Какую-нибудь одежду Вам дали?
- Ничего не давали. Мы видели только: над окном был такой ящик, где можно было уголок неба видеть. Больше ничего мы не видели.
Один раз мне, правда, повезло. Нас заели вши. И вот мы настояли, чтоб все-таки нас помыть надо было. И нас повели в баню, в дезокамеру. Прожарили там наше белье, помылись. И сказали: у кого есть что постирать, то оставьте постирать. Ну, кое-кто там отдавал постирать.
- И потом возвращали?
- Да. И вот меня… Приходит этот стражник и говорит: За бельем человека. Староста камеры говорит: Иди. Я пошел туда, в прачечную. Прачка давай искать, белье с полки доставать. Я вижу газету. «Красноярский рабочий». Что же делать-то, думаю. Я взял, да пачку одежды положил на газету, положил на вторую. Газета оказалась внутри. И принес газету в камеру. Это был такой большой праздник! И мы узнали из этой газеты о событиях на Хасане. Мне говорили: Иди в прачечную, возьми там еще газету. Что-нибудь почитаем!
- А баня там же, в тюрьме?
- В тюрьме.
Со мной в камере сидел Михаил Евграфович Алдаданов, управляющий трестом Минусазолото. Уважаемый товарищ, его правительство наградило орденом Ленина. Орджоникидзе его премировал легковой машиной. Вернулся он из отдыха, и его арестовали. Ему предъявили всю 58-ю статью. Все пункты, кроме, может быть, первого. Все вредительства, диверсии, боже мой! Контрреволюционную агитацию.
- Вы когда уже из тюрьмы вышли, он там остался?
- Он остался.
- Не знаете его судьбу?
- Нет.
Со мной сидел хирург больницы водников Щепетов Николай Александрович. Он на
случай войны хотел отравить воду в Енисее. Сидел мой начальник полковой школы
Варцышевский. Который хотел, пытался вывести лошадей из строя. В кормушках нашли
стекло. Якобы.
И характерно, что сидел Коля, мальчишка 16 лет. Он хотел убить Сталина. Тогда, в
то время ребятишки играли в войну. Одни были красные, вторые – белые. Он шел,
уже паренек старшего возраста. Подошел к ним и говорит: Ребятки, я вам сейчас
сделаю пушку – она до Москвы дострелит. Соорудил им эту пушку и пошел. Кто-то,
видимо, подслушал, и его арестовали. У него был 8-й пункт «Террор» - попытка
убить Сталина. Ему было 16 лет, а по этой 58-й статье не могли судить лиц, не
достигших 18-ти летнего возраста. И он просидел полтора года.
- Видимо, ждали?
- Да, да. Отец ездил, как мне сказали, в Москву, к Сталину, хлопотать за сына. Отца посадили, а парнишку этого выпустили.
- А фамилию не помните?
- Нет. Знаю: Коля.
- Встречали его потом?
- Нет, не встречал.
- А Вы не знаете, этого мальчика там избивали?
- Прежде всего, надо сказать, какая обстановка была. Никто ни о чем не говорил, как велось следствие, даже ближнему.
- И даже соседям по камере?
- Да, да. Вот, допустим, вызвали на допрос. Трое суток, к примеру, его нету. Потом приводят его в камеру. Втолкнули. Смотришь на него: помятый, подавленный, иногда с разорванной рубашкой, и так далее. Ни о чем он не говорит, ложится на пол. И вот, смотришь на него, он лежит несколько суток, не может придти в себя. И даже кажется, спит с открытыми глазами. И что там, как следствие велось, никто обычно не говорит. Почему? Потому что очень был развит шпионаж все-таки.
И, вы знаете, когда мне следователь сказал, что меня освободят, он еще добавил: Ты только в камере никому не говори. А если про нас кто-нибудь что будет говорить, то ты через дежурного шепни. Мы тебя вызовем как бы на допрос, и ты нам все расскажешь, что делается в камере. Вы понимаете, что? Я говорю: Да, да, конечно. Сами понимаете: мы замечали, и сами в камере следили за этими людьми – их вдруг выдергивали из камеры. И больше его в эту камеру не садят.
- Что это значит, если обратно не садят?
- Иногда, чтобы узнать обстановку в камере, в камеру подсаживали так называемых «уток». Он сидит, подслушивает, старается заговорить с кем-нибудь, с нужным. Причем, не со всеми, а с тем, к кому его подсаживают. Он должен с ним заговорить, узнать что-то. Но эти вот вопросы, которые «утка» задавала, они бросались в глаза тем, кто сидит.
- Почему бросались в глаза?
- А потому, что тот, кто сидит, он обычно не распространяется, за что он сидит. Почему он сидит, какой метод допросов к нему провели. И никто никого особенно и не спрашивает. Знают, что методы следствия были очень тяжелыми. Мы это видели на тех, кто приходил с допросов. А вот эти «утки», они обычно к одному, к другому с расспросами. И это бросалось в глаза, что это человек случайный здесь. Специально подосланный. И через какое-то время, смотришь, эту «утку» убрали. И поэтому их все обыкновенно боялись. Он не только ведь наговорит, но он и прибавит еще. Для того, чтобы себя-то показать, что он что-то делает.
- А это, вероятно, тоже были заключенные?
- Да, это были тоже. Так сказать, другого сорта уже. Чаще всего уголовники.
- А почему Вы думаете, что уголовники?
- Ну, те, кто сидел по 58-й статье, они сразу отличались от этой категории уголовников. Их сразу можно было видеть, в любом месте. Это: порядочность, выдержка, другие качества. Людей брали тех, кто и нужен был на производстве, в науке. Выдергивали цвет, если говорить, нашего общества. Обезглавили-то ведь партию, армию, народное хозяйство.
У нас был капитан Крылов. Капитан Енисейского флота, в Енисейском пароходстве. Портрет его висел в управлении Енисейского пароходства. И я помню, оперуполномоченный наш идет и говорит: Вот еще портрет! Ну, мы удивились, комсомольцы. А тогда нас поддержали, что мы тоже должны вести борьбу с врагами народа. И вот, через какое-то время Крылова пытались арестовать. Ему кто-то сообщил, что его сегодня возьмут. И он уходит из дому. Полтора года он где-то был. Когда репрессии кончились, он вернулся в пароходство.
- А Вы не знаете, в каком году его пытались арестовать?
- В 38-м году, тоже. И он вернулся где-то в конце 39-го года. Потом опять он служил на судах Енисейского пароходства. Был капитаном парохода «Владимир Ленин».
- Еще мы хотели узнать про то, как строили дорогу.
- 503-я стройка начиналась от Ермаково и шла вглубь, в сторону Воркуты. Но, прежде всего: я ее видел только со стороны воды. От Ермаково она шла к северу, а дальше, восточная часть, должна была Игарку пройти и уйти на восток. Прежде всего: там тундра. Заболоченность большая, суровые климатические условия. В самой Ермаковой, там было начало. Со стороны Енисея подвозились туда материалы кое-какие, и люди пополнялись. Дальше их отправляли уже вглубь этой железной дороги, в сторону Оби. Условия были страшные. Погодные условия – раз. Второе – что режим такой. Не случайно ее назвали «Дорогой смерти». Говорят, что на каждой шпале по покойнику оказалось. Так люди говорили. Видел я, когда привозили заключенных партию. Это около двух тысяч, наверное, в барже было. Выгружали.
- Для этой дороги?
- Для этой дороги. Ну, что. Кто ведь сам выходил, кого потом выносили. Условия были тяжелые. Считайте, без воздуха, без достаточной пищи, скученность, - люди болели. Медицинской помощи-то, ведь практически не было.
- А где они там жили?
- Их отправляли в бараки, по точкам. Значит, в Ермаковой их высаживали. Это был, если говорить, пересыльный пункт. А дальше их отправляли вглубь, по местам строительства вот этой железной дороги. Затем, уже после смерти Сталина, отменили. Не стали ее, законсервировали.
- Когда ее начинали?
- Проект был где-то, наверное, в 36-м году. Потому что ее строили года, наверное, три. Больше: с 36-37-го года по 53-й год. Причем она на участке: Воркута там, Обь, - уже действовала. Однопутка была. Она уже на некоторых участках действовала.
- Значит, ее и в годы войны строили?
- Да, да. Так что, тяжелая это была стройка. Причем, ее все боялись. Слух о ней был очень тяжелый. Страшное было место. И сами природные условия, и режим. Цинга ведь мучила. Люди гибли от цинги. А условий-то для этого не было. Овощей-то ведь нету, которые поддерживают.
- А одежда?
- Одежда? Выдавались бушлаты, что можно. Не хватало, конечно. Но одевали, как могли. Рассчитано все так: выжил – выжил. Умер – закопали. Такие были условия страшные. В Игарке ведь тоже: там Медвежий лог. Есть такое место. Когда расстреливали и сбрасывали в этот Медвежий лог.
- Заключенных?
- Да. И там их ели и вороны, и песцы.
- Вы видели это место?
- Я близко не был, но подходил к этому месту. Оно, надо сказать, так охранялось. Туда не допускали. Но знали, что это место – место расстрелов. Игарка, ведь она построена, если говорить, на костях крестьян. Я когда поступил на пароход «Тобол», это было весной 30-го года. Капитаном «Тобола» был Петр Филиппович Очередько, впоследствии тоже репрессированный. И он умер в этапе, по пути в лагерь. Я у него служил. И мы тогда, в 30-м году, измеряли глубину Игарской протоки. После я бывал в Игарке, когда плавал в 39-м году. Я переехал туда работать. Началась зима, я хотел поохотиться. А мне говорят: Иди вот в том направлении. Только близко не подходи вот к такому-то месту. Туда нельзя, иначе тебя заберут. Люди знали о том, что это место было местом расстрелов. И вороны, песцы ели человеческое мясо. Так как закапывать… мерзлота. Сбрасывали просто под яр Медвежьего лога. Ну, что можно сказать, обстановка была очень суровая. Все это приходилось видеть, слышать и пережить.
И вот сейчас хочется верить, что это было для нас, людей старшего поколения, как бы сон, страшный сон. Хочется верить, что этому проклятому прошлому больше уже не будет места на нашей земле. И когда мы сейчас изучаем материалы перестройки, демократизации, гласности, и читаем о тех годах, невольно встают в памяти все эти страшные годы. И вот, когда читаешь письма, и те, которые к вам пришли, все это результат репрессий того периода, нашей истории. Истории нашего государства, истории нашего советского народа.
- Андрей Данилович, а Вы в Игарке с крестьянами виделись, со спецпереселенцами?
- Я виделся, встречался с ними.
- Это основная масса населения Игарки?
- Да. В 30-м году я приехал в Игарку. Пришли мы в Игарку на пароходе «Тобол». И стали измерять глубину Игарской протоки для пропуска морских судов. Я лично сам принимал летом в этом участие. Тогда просто на берегу были юрты крестьян, сосланных в Игарку. Юрты. Они сами строили себе жилье и строили лесозавод. Жили они, надо сказать, в юртах, сделанных наспех. Потому что их выгружали с пароходов на берег, и там они сами себе возводили жилье, как могли. Сами работали там. И, практически, Игарка была построена силами сосланных крестьян. Ну а потом туда стали прибывать и рабочие. Возвели лесокомбинат там. Большая, так сказать, биржа была. И мне доводилось принимать и иностранные суда. Отгружать нашу пилопродукцию и на местный рынок, и за границу. И в годы войны уже Игарка давала продукцию большую. Сплав шел в Игарку, плотовой. И на судах везли пилоэкспорт с этих вот лесозаводов. С Маклаковского, Енисейского, со Стрелки шли пиломатериалы.
- А лесозаготовка вся силами ГУЛАГа производилась?
- Да, надо сказать, что в основном это сила рабочих-заключенных. Она в основном была на лесозаготовках. Все вот эти леспромхозы, даже нельзя их назвать леспромхозы. Это были почтовые ящики, так называемые, где заключенные занимались лесоразработками.
- А Вы слышали что-нибудь о вольных лесозаготовителях?У нас в те годы были просто лесорубы, не заключенные?
- Они были позднее. Не только ведь наши лесоразработки велись силами заключенных. Открывались леспромхозы, куда люди ехали и там работали. Такие леспромхозы, в частности, вот и в нашем Красноярском крае. Это богучанские леса, это леса в сторону Решет. Вообще надо сказать – южные леса нашего Красноярского края. Вообще наш Красноярский край богат лесом. Поэтому леспромхозов было много и силами вольнонаемных, местного населения, которые занимались лесоповалом. Это Решетинские, это Нижнеингашские лагеря. Это Богучанские. Были и другие леспромхозы, которые занимались лесоразработками, и там рабочие были местные, вольные. Вот так обстояли дела.
- А Колосов тоже на лесоповале был?
- Он не был на лесоповале. Он был, когда я его встретил, в Дудинском порту. Там работал на разных перевалочных работах Дудинского порта. На погрузо-разгрузочных работах. Много лет он там отдал. И затем, когда он освободился, он остался там работать, уже по вольному наему. Бухгалтером был там он. Затем оттуда он переехал в Красноярск. Я его потом встретил, когда он был заместителем главного бухгалтера совнархоза. После упразднения совнархозов он перешел в шинную промышленность. Был главным бухгалтером шинного завода. Мы с ним встречаемся, дружим.
- Вы говорили, что было трудно к нему попасть.
- Да.
- Расскажите, как Вы узнали, что он в лагере.
- Я по своей работе был тесно связан с Дудинским портом Норильского комбината. Поскольку грузы шли в их адрес большие, переработка была грузов. Я был связан с руководством Дудинского порта, с инженерно-техническим аппаратом. И вот, через одного товарища, он меня вдруг спрашивает: А ты Колосова знал такого? – Знал. А где он? – Да он у нас. Я говорю: Хотел бы я повстречаться с ним. Он говорит: Ну что, могу я устроить. И вот, в один из дней, мне дали пропуск туда. Сопроводили меня вот в этот самый…
- А где это находилось?
- Это в Дудинке, в порту. Там у них были бараки тоже для заключенных. Зона была бытовая. Меня туда провели. И вот, в одном из бараков я с ним встретился. В сопровождении ихнего сотрудника.
- Одного Вас не оставили?
- Ну, они не слушали, о чем я говорю. Он у двери там посидел, я с ним побеседовал. Пару часов, наверное, так. Он мне рассказал, что мог. Второй раз я просил о встрече, но мне потом отказывали. Один раз я только с ним встретился. А так обычно через знакомого узнавал о нем. Он мне передавал кое-что, что можно было. Что он жив-здоров, что он работает. Что он письма получил, что редко бывало. Я ему так передавал через этого товарища.
А потом, в 46-м году я уехал из Дудинки. А он вскоре, в 48-м году что ли, освободился. Освободился, и его оставили там. Работать по вольному найму. Он там несколько лет работал. А потом, в пятидесятые годы уже, переехал сюда, в Красноярск. Ну, что надо сказать, он не любитель об этих вещах рассказывать. Не любитель. Вот я, другой раз, его спрашиваю – он переносит тяжело эти вещи. И он боится, хотя сейчас уже обстановка другая, уже можно. И он не любитель рассказывать о себе. У него уже в психологии его характера заложена была вот эта конспиративность: не говорить ничего, не делиться ни с кем ни о чем. Замкнутость вот эта. Вроде того, что: Об этом тише, а то кто-нибудь подслушает. Это все у него сохранилось. Между прочим, он недавно мне сказал, что кто-то к нему приходил из Мемориала. И говорил, что он с ним беседовал. Кто, я, правда, не спросил его. Но он рассказывал о себе этому товарищу.
- Он где живет?
- Он живет: Красноярский рабочий, ,,,
Я 18 лет был под колпаком НКВД. В 40-м году я хотел, чтобы меня приняли в партию. Я подал заявление. Партийная организация рассмотрела, приняла меня. Но парткомиссия не утвердила. Говорят: Ладно, как только скажешь, что ты был в этих местах, сразу тебе, так сказать, шлагбаум. Мы проверим. Хорошо, вот это Ваше дело будет у нас лежать. В 46-м году я опять повторил. Уже здесь будучи. И опять мне… И только в 56-м году, после реабилитации…
Причем, смотрите, я вам скажу, характерно-то ведь как было. Вызывают меня в военкомат: Вы Горовенко? – Да. – Я попрошу приехать в военкомат, я вот такой-то сотрудник КГБ. Только никому не говорите об этом звонке. Я пошел к жене и говорю: Слушай, вот так и так. – А ты что-нибудь натворил? – Да нет, - говорю. А я был начальником строительства в Нижнем Ингаше. Нет, - говорю. – Я поеду с тобой! – Да нет, сказали же, чтобы я никому не говорил. – Поеду! Я запряг лошадь, поехали мы. Там 4 километра от районного центра. Поехали. Прихожу, она села там в коридоре. Я пошел к этому товарищу. Говорю: Горовенко. – Садитесь. Я вот такой-то, с Вами хотел побеседовать. Вы в 38-м году сидели? – Да. – Привлекались? – Я говорю: Да. – Ну, ладно, и что Вам? – Вот так, по таким-то статьям. – Ну и как? – Потом меня освободили. Условно. – Он говорит: Ну вот, Вас реабилитировали. – Я говорю: Дак а я же не сидел? В лагерях? – Ну и что ж, - говорит. А дело то ваше осталось. И вот оно у меня. Ваше дело. Поэтому вот распишитесь, только никому не говорите об этом. И вот он меня провожает из кабинета до входной двери этого военкомата. А жена видит: военный. И сразу ко мне – думала я арестованный, уже меня ведут. Он говорит: Это кто? – Я говорю: Жена. – Дак я же Вам говорил – никому не говорить? – Я говорю: А я никому и не говорю, кроме жены. А потом я говорю: Слушайте, а почему? – Не положено. Вы понимаете, вот когда сейчас думаешь над этим «не положено». То есть, не возбуждать. Потому что начнут другие ходить, спрашивать, искать своих репрессированных. Это причина.
Когда я направил письмо в редакцию Вощину, ко мне пришел Коминт Флегонович Попов. Он меня спрашивает: А у Вас есть справка о реабилитации? Я ему рассказал: Нет, вот так вот. – Так у Вас до сих пор нет справки? – Да, в этом и дело. Значит, что. Я написал в прокуратуру, понес. Мне там сказали, что… Причем, в своем письме я написал, что уже создана Комиссия при политбюро для реабилитации жертв репрессий 30-х, 40-х, начала 50-х годов. И только в нашем Красноярском крае этого нет. Это в моем письме на имя Вощина было. И я понес в Прокуратуру, после беседы с Поповым. Мне говорят, что такая комиссия теперь уже создана. Я пошел в Крайком партии. С письмом. Меня принял там товарищ, я ему дал письмо. Я написал, правда, «В комиссию по реабилитации». Он мне сказал, что председатель комиссии Олег Семенович Шенин. И я в начале своего письма написал: Председателю комиссии Шенину Олегу Павловичу. Побеседовали со мной. Сказали, что «Мы Вас вызовем на беседу по этому вопросу».
- И не вызвали?
- Пока нет.
- А письмо когда передали?
- Это было с месяц тому назад. Когда я беседовал с Поповым, ведь я написал письмо в июне прошлого года. Он, правда, ко мне пришел быстро. Но вот этот вопрос готовился очень долго. У него там не было места на страницах нашей краевой газеты. Я поднял вопрос: Как так? «Красноярский комсомолец» пишет, а «Красноярский рабочий» - еще нет? Вощин отвечает: Да, Вы правы, была небольшая публикация «Мой брат», была она за 13 июня, а больше ничего не было.
Эта статья оказалась таким материалом. Сейчас мне и пишут, и звонят, и приходят – на эту тему. Я очень доволен. Вот и Мизгерту я сразу сообщил. Я просил его ответ мне написать, но ответа пока нет.
У меня в это время в тюрьме Красноярской работала кассиром двоюродная сестра – Квитковская. И вот, помню, она пришла с каким-то товарищем, их сотрудником из тюрьмы. И вот так, разговорившись, она меня познакомила. И он говорит: Ну, что, надо посмотреть. И через какое-то время она мне передает. Значит, он ей передал, и она передает: Последние три цифры 320, в карточке написано: «Освобожден». Значит, в 75-м году еще моя карточка 39-го года в тюрьме сохранилась. А вот Попов запрашивал мое дело в КГБ, и мне сообщил, что его не нашли.
Работа с 39-го по 43-й год:
После освобождения в феврале 39-го года на работу не брали. Сенцов не брал. В
плавсостав брать не разрешали. Ссылались на то, что освобожден условно. Надо
проверить на лояльность к советской власти.
Андрей Данилович ходил на прием к Петрову, в 39-м году начальнику 3-го отдела
НКВД. Он распорядился, чтобы взяли на работу. Принимал на работу начальник
пароходства Назаров Иван Михайлович. Он сказал: Тебе надо поправиться. И на 2
срока отправил в дом отдыха.
Сначала А.Д. работал старшим диспетчером пароходства, потом, с июля 39-го года, старшим диспетчером Игарского торгового порта.
Затем, в 42-м году, когда подал заявление в Сталинскую дивизию, начальнику пароходства сообщили о заявлении. В военкомате объявили: Организуется штаб проводки морских судов. Назначили начальником Дудинского диспетчерского участка. А.Д. улетел в Дудинку. С 42-го по 46-й годы руководил флотом, портами, пристанями на этом участке. Базировался в Дудинке. Руководил перевозками Норильскому комбинату.
В 43-м году арестовали вторично. А.Д. находился в радиорубке, вел связь с Диксоном. Раздался звонок прибывшего из Красноярска сотрудника НКВД: Придите к нам. – Подождите минут 20, закончу связь. Минут через 5 хлопает по плечу. «Товарищи, прощайте, меня арестовали». Увели, посадили. Двое суток просидел в здании НКВД в Дудинке. Выпускают: У тебя есть еще адвокаты. Заступились: начальник пароходства Назаров и уполномоченный ГКО (Государственный комитет обороны). Как специалиста заменить было некем.