Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Ванновка 8 марта 57г.
Собираясь уходить из жизни, мне хочется поведать будущим поколениям как жилось людям в нашу бурную эпоху, как люди искали правду жизни, какие разочарования постигали их на этом пути и каким страданиям и жестокостям они подвергались. Неслыханные жестокости, о которых я здесь поведаю, были уделом не одиночек, а десятков миллионов людей. И я не собираюсь делать какие-то оригинальные сообщения. Наоборот, я уверен, что когда мои воспоминания смогут быть напечатанными, когда люди получат возможность делиться своими переживаниями, то подобных повествований будет большое множество.
И все же я хочу приобщить к ним и свои свидетельские показания, чтобы показать, сколько горя и страданий великие мира причинили людям стремясь якобы облагодетельствовать человечество.
Пусть мое повествование послужит предостережением, что всякое насилие над массой людей порождает только зло. Какие бы благие намерения ни имел вождь, если он насильственно навязывает их обществу, то кроме зла, он ничего не принесет.
Когда мне перевалило за 20 лет, я понял что мое место среди борцов за социализм. Это сознание было еще зеленое и незрелое, до достаточное настолько, чтобы вся моя деятельность и поиски правды жизни, повернулись в сторону социализма. А когда мне исполнилось 30 лет, я завершил свои искания вступлением в коммунистическую партию. Я это понимал как вступление в новую жизнь, как полное посвящение своей жизни идеям коммунизма. Я это воспринимал очень восторженно. Этот восторг начался еще задолго до официального вступления в партию, со дня приезда в СССР, в начале 1924 года.
Такой душевный настрой порождался духом революционности и демократичности господствовавшем в стране первые 10-15 лет после революции. Но уже с начала 30-х годов стали намечаться перемены, которые внушали недоумения и даже сомнения. Особенно возрос у меня внутренний протест во второй половине 30-х годов, когда произвол стал действовать открыто. Я стал подумывать, что руководство партии, и в особенности Сталин, повели страну по ложному и вредному пути. Все это была не твердая уверенность, а колебания. Но чем дальше тем больше эта уверенность крепла. И окончательно упрочилась, когда я переступил порог тюрьмы и увидел обратную сторону монеты. Еще до ареста я был подготовлен к отрицанию всякой правомерности произвола, наблюдая дела 1936-1937 г.г., испытав и на себе лично, как меня вдруг объявили “польским шпионом”, и целый год почти я еще ходил по воле с этим клеймом.
В тюрьме я увидел такие “чудеса”, которые меня окончательно потрясли. И уже в первый месяц моего тюремного бытия, мне непреодолимо захотелось написать и поведать всему миру, что творят эти злодеи, прикрываясь святым именем коммунизма.
Арестован я был 21 ноября 1937 года, а 4 дек. меня перевели в “камеру ужасов” куда следователь водворил меня, как он сказал, чтобы “вразумить”, чтобы я начал “признаваться”. Пытки, которым здесь подвергались все поголовно, и я с ними, возбудили у меня главную реакцию, поведать о всем здесь происходящем – потомству. На задний план ушли физические и моральные страдания от пыток своих и чужих, одна страсть овладела мной: записать все это. Но как, ни бумаги, ни карандаша. И я объявил голодовку, получил бумагу после двух дней голода, и в заявлении описал это, протестом на имя начальника областного МГБ. Я конечно знал, что мой протест не смягчит наше положение, но я наивно верил, что мой протест подошьют к моему делу и лет через 50 он все таки будет обнародован.
С тех пор уже прошло больше 32 лет и все это время во мне живет неистребимая жажда рассказать, что сотворил тогда произвол со мной и с миллионами людей мне подобных.
10 лет я тогда пробыл в лагере, часто писал и рвал, слишком опасно было написать и никакой надежды сохранить, или обнародовать. Кратковременное пребывание на свободе, было до предела переполнено заботами и тревогами и не располагало писать подобные вещи. И только, когда я вторично оказался за решеткой, переживания еще больше усложнились и я, пренебрегая всякой опасностью начал писать. Это не было нечто планомерное, а беспорядочная запись повседневных переживаний и раздумий. Записи были конечно смертельно опасные если б обнаружили и я им придумывал каждый день новое захоронение.
И вдруг на меня свалился дальний этап. Я рискнул передать записки малознакомой девушке, которая благополучно вручила жене. Но ту как раз настигли в этот период большие тревоги и первая моя общая тетрадь, рожденная в такой страшной опасности, была сожжена. Водворившись в далекой непроходимой тайге, я снова стал писать, уже написал 500 страниц. Я жил отдельно и изолированно и писал ночи напролет. И вдруг ворота свободы открылись передо мной. Я встал перед выбором: обнаружат записи и новый срок не избежать. В ночь перед вылетом из тайги сгорели мои вещи, вместе с бумагами.
На воле надо было снова построить жизнь. Я работал дни и ночи и всегда мой мозг и мое сердце, сверлили одна мысль и одно чувство: “Я должен рассказать”. И все таки я до пера не дотянулся, пока не заболел тяжело и не слег в больницу. На меня напал страх, что я ведь могут умереть, не успев ничего рассказать. Я тут же, на больничной койке начал лихорадочно писать. Это было в марте 1957 года. Вскоре я выздоровел, но перо из руки я уже не выпускал, пока не дописал до конца. Это длилось ровно год. Я не думал и не размышлял, а просто вел рассказ о всем пережитом. Писал по ночам, таясь от чужого глаза, сопровождаемый жалобами и опасениями жены. Хотя уже прошел 20-ый съезд партии, где прозвучала разоблачительная речь Хрущева, но страх, посеянный Сталиным, еще цепко держал нас в руках. В середине 1958 года к нам подкрались реальные тревоги и пришлось поднять половицы и закопать рукопись, где она покоилась пару лет. Потом я ее вытащил и стал исправлять и переписывать, ведь она была написана экспромтом и вчерне. В это время появились в печати одно-два подобных сочинений и я начал подумывать, как бы продвинуть в печать и мои записки. Для этого я решил снова переделать их, придать им более легальный вид, т.е. стереть очень острые углы. Но и без “углов” им ходу не было. Я их направил на консультацию двум-трем писателям (Бондареву, Бакланову и др.). И Бондарев мне без обиняков написал: “Вы пишите, что хотели бы увидеть роман по Вашему материалу. Скажу Вам совершенно откровенно: это почти невозможно сейчас. Слишком страшен материал” (из письма 3 февр. 1963г.). Тут я потерял надежду увидеть при жизни, как читают мои записки и как на их реагируют. Я еще сделал одну попытку, послал отрывок в “Новый мир”, самого критического настроя журнал, но и там одобрили содержание а печатать отказались. И тогда я безнадежно отложил записки в сторону. Это было в 1963 году. С тех пор, многое изменилось и атмосфера для печатания подобных вещей, стала совсем неподходящей. Записки придется оставить в рукописи. И мне хочется в последний раз переписать все начисто и отметить те поправки которые я внес для легализации, т.е. зачистка “углов”.
Мне хочется поведать будущим поколениям, как жилось людям в нашу бурную эпоху, как люди искали правду жизни, какие разочарования постигли их на этом пути и каким страданиям и жестокостям они подвергались. Неслыханные жестокости, о которых я здесь поведаю подвергались миллионы людей и я уверен что подобных повествований будет большое множество. И все же я хочу присоединить к ним и свои свидетельские показания против великих мира сего, чтобы показать, сколько горя и страданий они причинили простым людям, стремясь якобы облагодетельствовать их.
Моя повесть это не плод творчества писателя, а правдивая и бесстрастная запись очевидца, как он это пережил и воспринял.
Начинаю я свою повесть не с тех дней, когда начались грозные события, а задолго до этого. Я хочу показать на примере собственной жизни, как революция нас воспитала, внушала любовь и преданность к социализму, и как мы выросли преданными солдатами революции и народа, и как нас чудовищно было объявить нас вдруг, без всяких оснований, ВРАГАМИ НАРОДА.
автор.