Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
В этой камере у меня была стычка с одним хорошим и преданным коммунистом. Сидя на нарах, я надумал, объявить письменный протест против пыток, применяемых на допросах. Я был убежден, что об истязаниях в кабинетах следователей знает все руководство. Крики и стоны сотрясали стены здания НКВД. Они разносились на километр в окрестности. Но все молчали об этом. Я решил порвать заговор молчания и поднять протест. Я решил написать об этом официальное заявление Нач. Обл НКВД. Неужели он не ответит, думал я себе. А если даже не ответит, то пусть такое заявление сохранится в архиве, возможно оно дойдет до будущего историка. Иногда казалось, что мы все погибнем и никто не узнает правду о произволе и испытаниях, которые пережили предки.
Я стал требовать бумаги для заявления, но никто не собирался удовлетворить мою просьбу. Тогда я объявил голодовку. Бумага нужна была многим, для изложения всяких просьб к начальству, все ее выпрашивали и никому не давали, но подняться на протест, объявить голодовку попросту боялись. И когда это сделал я, многие одобрили меня и даже поддержали тихим ворчанием, когда я изложил охране причину голодовки. Только один упрекнул меня за это. Это и была та стычка, с которой я начал рассказ о голодовке. Это был пожилой латыш, старый член партии, вчера еще директор Киевского хлебозавода, а сегодня, как латыш, объявлен шпионом наравне со мной. Он подошел ко мне и сказал: “Как Вам не стыдно, Вы же коммунист. Как Вы можете объявить голодовку в Советской стране, это же Вам не гитлеровская Германия?”. Мне стало больно и стыдно, и упрек мне показался справедливым и я задумался. А потом все таки решил продолжать забастовку: “Ведь я протестую против произвола, а он не советский, и не коммунистический, он вовсе не присущ этим системам”. Это я ему и сказал в ответ, и он огорченно отошел в сторону.
Дело с голодовкой кончилось в мою “пользу”. Сначала дали мне два дня поголодать, а потом принесли бумагу. Увидев что мне принесли бумагу, все потребовали ее и всем выдали ее без голодовки. Я написал жалобу и протест против пыток. Я передал этот протест, но какое было употребление этой бумаги мне неизвестно, мне никто не ответил а пытки тоже не прекратились. И даже теперь, по истечении 33-х лет, нельзя об этом рассказывать вслух, нельзя раскрывать этот подлый секрет, пытки могут еще пригодиться.
Директора хлебозавода через пару дней после истории с протестом, увели на допрос, 3 дня продержали “на стойке” (человека заставляли непрерывно стоять на ногах по целым суткам. Около него дежурила охрана посменно, не давая ему ни присесть, ни уснуть). Эту пытку многие не выдерживали и соглашались подписать любую версию обвинения, придуманную следователем. Директору, хотя и было трудно “стоять”, но оболгать себя не согласился. Тогда его раздели и так долго били кабелем по всему телу пока он не обмарался от напряжения, сдерживая стоны и крики. Ничего он не подписал, но потерял сознание. В таком состоянии, обгаженного, его бросили к нам в камеру. Мы подобрали его с полу и осторожно уложили на нары. Он пришел в себя и горько зарыдал. Я подошел к нему, чтобы выразить ему сочувствие и хоть немного успокоить. Он затих. Но тут с нар напротив раздалось несколько голосов: “Ну как, Вы теперь полагаете, можно объявить голодовку в Советской тюрьме”. В этих голосах чувствовалась нотка торжества и злорадства. Мне стало обидно и горько за директора, за себя, за Советскую власть и за партию. Я совсем не торжествовал, а директор тоже молчал.
Злоключениям обитателей “камеры ужасов” не числа. Нас было 36 человек из 12 национальностей и все одинаково подвергались произволу и пыткам. Уж тут было поистине “полное национальное равенство и никакой дискриминации”.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава