Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Итак, я еду в Среднюю Азию. Раньше при упоминании этой страны, мне представлялись нестерпимая жара, фаланги и москиты, с населением из дикарей. Даже подумать было страшно. А теперь я сам еду туда. Прожил я там в первый приезд два с половиной года и совершенно забыл старые страхи. Меня преследовали другие ужасы, превратившие мою жизнь на воле в сплошной кошмар. Во-первых, я не почувствовал свободы. Так же, как в тюрьме, моя жизнь была окружена сотней огорчений, и только рамки тюрьмы раздвинулись, приняв размеры целой страны. Нельзя говорить, нельзя писать, нельзя читать и нельзя слушать. Кругом контроль, кругом бдительность и доносы. Я чувствовал что задыхаюсь от этой свободы. Это чувство я разделял со всеми гражданами, которые еще не обросли толстой кожей и не утеряли всякую способность чувствовать.
Но в дополнение к этому я ждал каждый день, не сегодня ли ночью придут за мной, чтобы снова посадить. В стране произвола страх возможного ареста довлеет над всеми. Но немногие ждут его с такой готовностью и видят каждую минуту с такой ясностью.
Вот эти два чувства, полное отсутствие свободы и постоянное ожидание ареста, - довлели над всеми другими интересами моей жизни, за эти два с половиной года, промежуток между двумя арестами.
Приехал я в южный Казахстан 21 декабря 1947 года, поселился в деревне Ванновка, большое село с превалирующим русским населением. Поселился в семье приятельницы Беллочки, был принят очень хорошо и начал хлопотать о работе. На 40-вой день после приезда я начал работать. Вскоре я переехал на отдельную квартиру. Муж моей приятельницы стал бесцеремонно обирать меня. Оказалось, что за год до моего приезда в Ванновку, он запросил мои деньги, лежавшие в Свердловске, якобы для посылки мне продуктовых посылок в лагерь. Но ни посылок, ни денег я не получил. Тут еще вмешалась реформа и он счел излишним расплачиваться. Вскоре после приезда я купил пару центнеров пшеницы и положил в их кладовке для хранения на случай голода. Через пару дней он продал свою и мою пшеницу и взял себе деньги. Кроме того, он требовал оплаты за каждого пациента, якобы приходящих благодаря его посредничеству. (А между тем, никаких посредников не требовалось, в моих услугах была большая нужда и люди сами разыскивали меня). Как искушенный паразит, он умел присосаться к каждому труженику и лаской или шантажом выманивать себе долю. Меня он считал человеком непрактичным и надеялся, что я не стану возражать, если он ополовинит мою трудовую копейку, а если возражу, то он со мной расправится по лагерному. Там он строчил доносы на тех, которые не поддавались его шантажу. И здесь он продолжал служить агентом в МГБ, где с жадностью принимали всякие доносы, лишь бы получить дичь.
На новой квартире моя жизнь сложилась по-холостяцки. Я много работал, гулял и спал. А когда мне надоедало голодать и питаться всухомятку, я готовил себе котлеты и компот. Я не чувствовал никаких перемен в своей жизни по сравнению с лагерной, разве только в том была разница, что здесь я ждал каждый день ареста, а там я уж был арестован. Взрослые дети хозяйки квартиры поздно ночью возвращались с гулянки. К этому времени я уже спал и просыпался от стука, всегда приговаривая: “Ах, уже пришли за мной”, я подбегал к двери, чтобы открыть ее и впустить “гостей”. Но тут я убеждался, что я опять ошибся, услыхав голос хозяйкиных детей.
Ничего примечательного не произошло в этот первый год моей жизни на воле. Люди побаивались водиться со мной (как, мол, начальство на это взглянет) и все же не чурались и приглашали в гости и на торжественные вечера. Мне же было тошно одному, и я ходил на эти вечера и вечеринки. Но там я усаживался в дальнем углу и угрюмо молчал. Мне было дико смотреть как эти люди веселятся и не знают и не помнят о тех миллионах узниках, которые томятся по тюрьмам и лагерям, раскинутым по всей стране. У меня эти бледные, голодные лица, с печальным взором, одетые в рубище, дрожащие от холода – мои лагерные товарищи из ума не шли и отвлекали меня от общения с этими пирующими во время чумы. Даже когда я один садился за трапезу в своей убогой квартире, тени моих лагерных товарищей вставали передо мной и я давился каждым куском. Я чувствовал себя как-то виноватым, что я ушел, а они остались.
Самое большое удовольствие доставляла мне переписка с товарищами по несчастью, оставшимся в заключении. “Благоразумные” знакомые на воле, все предостерегали меня, что продолжением связи с лагерем я накличу несчастье на свою голову. Они призывали меня к измене, к отречению. Но мне было мерзко слушать этих благополучных трусоватых мещан. Как же мог я покинуть свою подругу, своих друзей? Как только я расстался с женой, я описал своей подруге нашу встречу и развязку. С этих пор у нас завязалась частая переписка. Также переписывался с друзьями.
Как только появились у меня первые заработанные на воле деньги, я накупил сухофрукты и стал направлять посылки в лагерь. Мне было знакомо какое приятное чувство, ощущает арестант, когда он получает посылку. Когда созрели яблоки, моя квартира превратилась в посылочную контору. Я сам лазил по деревьям снимал яблоки по выбору, чтобы они были достаточно зрелые и сохранились в дороге. Мне одному не под силу было справиться с заготовкой и отправкой яблок и я специально нанял женщину для помощи. И все мои друзья, оставшиеся в лагере получили свежие яблоки. А мне эти посылки и письма в лагерь доставляли огромное удовольствие.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава