Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Суд и следствие затянулись надолго, прожил я на сей раз в Чимкентской тюрьме полгода. И это было самое мрачное время моей жизни, если после этого снова не придумают для меня что-нибудь пострашнее “благодетели” из Чека, изощренные мастера все новых и новых пыток.
За годы моих тюремных скитаний, мне приходилось встречаться со многими людьми, побывавшими в смертных камерах, бывшими смертниками, неожиданно помилованными. Жутко было слушать рассказы этих людей, как они себя чувствовали, полностью обреченные, как томительно они ждали, ждали смерть, а не жизнь. Так и я чувствовал себя полностью обреченным, с той только разницей что смертники ждали смерть, а жаждали жизнь, а я призывал сам на себя смерть, чтобы она избавила меня от бессмысленной жизни, от повторения всех пережитых ужасов. Я не только призывал смерть, но и искал всяких способов осуществления ее.
Первые 3 с половиной месяцев пребывания в тюрьме я ни одной минуты не допускал мысли оставаться в живых. Зачем жить? Если человек попадал в лапы МГБ, под названием политического преступника, то его песенка была спета. Все было построено с таким расчетом, чтобы он не вернулся домой живым. И только случайно одиночки выживали и возвращались домой. Но когда человека брали впервые, он все же не терял хоть маленькую искорку надежды на вызволение. И чем дольше он сидел, чем больше он наблюдал, как смерть косила направо и налево его тюремных собратьев, тем больше угасала у него надежда выжить и освободиться. До последнего дня освобождения в первый срок, я все не верил в возможность освобождения. Но когда моя нога переступила порог тюрьмы, хотя я унес с собой тяжелое бремя ожидания нового ареста, у меня все же родились мечты, что я поживу, я наверстаю, я воздал себе за все лишения. Это были глупые мечты. Они противоречили разуму, но они хоть немного радовали сердце. Они окрашивали будущее в некий розовый оттенок.
А теперь, когда меня взяли вторично я понял что все кончено, что свободы мне больше не видать. Зачем же жить?
И я лежал ночи напролет с раскрытыми глазами и думал только о смерти и как привести ее в исполнение. Всякие мысли о том, как я буду жить в лагере, как устроюсь, улетучились из моей головы, как совершенно бесполезные.
Как всякий благочестивый еврей перед смертью произносит исповедь, так и я перебирал в своей душе, не сотворил ли я кому-нибудь зло в своей жизни, не обманул ли кого? Это была исповедь не между человеком и внешним богом, я исповедался перед своей совестью и не нашел, чтобы я нанес кому-нибудь значительную обиду или огорчение за всю жизнь. Коробило меня только одно воспоминание, что я не смог разъяснить свою правоту жене, от которой я ушел, после того как она меня первая бросила. Я верил, что каждый кто бы выслушал нас обоих, оправдал бы меня, но мне хотелось, чтобы и она сама признала бы мою правоту и сказала бы мне об этом. Вот единственный мой проступок на земле, за который я чувствовал вину.
И мне захотелось прежде смерти написать ей об этом. Также, в знак извинения, оставить ей значительную долю своего наследства. Но львиную долю я все же предназначил второй жене в лагере. Больше всего у меня болела душа, что я оставляю ее, такую беспомощную, на произвол судьбы. И мне очень хотелось в письме перед смертью извиниться перед ней, что я ее оставляю. И вот мысль об этих письмах, все удерживала меня от наложения рук на себя немедленно. Завещание я все таки составил, где перечислил, что кому оставляю, и передал следователю для исполнения на случай, если смерть меня постигнет. Я, конечно, не доверял этим бандитам и ни в какое объяснение с ними не входил. Но другого способа выражения своей последней воли я придумать не мог.
Не скажу, что эти длинные ночи проходили у меня только в размышлениях беззлобного праведника. Проявлялись и гнев и озлобление на рабскую покорность сотен миллионов людей, на чем держится эта тирания. Я мысленно исписал все стены камеры лозунгами, в которых призывал все громы и молнии, на голову палача народов, великого тюремщика, великого инквизитора Торквемадо – Сталина. Я со всей последовательностью протягивал нить от него ко мне, и ко всем десяткам миллионов мучеников подобных мне. Я буквально ощущал ,как он лично вонзает мне нож в грудь.
Эти печальные размышления первого периода Чимкентской тюрьмы за 3 с половиной месяца, состарили меня на 3 с половиной десятка лет. Я вошел в эту тюрьму, имея вид 35 летнего мужчины. Хотя мне уже перевалило за 50, никто не давал мне больше 35-ти, а главное что я не чувствовал себя старше. Я был здоров и полон энергии, физической и духовной. А вышел я из этой тюрьмы через полгода, поседевшим, согбенным старцем и никто не давал мне меньше 70-ти лет.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава