Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Наконец мои дела в Ванновке были закончены, с пациентами расплатились. Можно было сдать меня в областное управление МГБ, в Чимкент. Здесь меня посадили во Внутреннюю тюрьму и тут я убедился, что я был прав, полагая что происходят массовые репрессии, повторный арест всех уцелевших от набора 1937 года. Тут были люди арестованные по аналогичным со мной данным. У большинства из них дело клонилось к ссылке. Почему меня приговорили к заключению в лагерь, я не мог догадаться. Предъявили мне обвинение в “охаивании жизни в Сов. Союзе. и восхвалении жизни за границей”. Надо сказать, что первая полвина этого обвинения полностью совпадала с моими душевными настроениями. Не мог же я целовать кнут и восторгаться тюрьмами и лагерями, где погибали самые лучшие люди страны, совершенно ни в чем неповинные. В узких кругах общества, где я бывал, я не уставал разоблачать тиранию и произвол, господствовавшие во всей жизни страны. Я знал, что эти разговоры опасны, но возмущенная душа не могла успокоиться. Эти разговоры срывались иногда с языка, даже незаметно для меня. И я тут же досадовал на себя, что я так неосторожен, что сам лезу в тюрьму.
Вторая половина обвинения: “… восхваление жизни за границей”, почти не проявлялась в моих разговорах. Истинных демократий, как Англия, Франция и скандинавские страны, я никогда не наблюдал, а польская республика, откуда я вынужден был бежать, мне вовсе не по духу была. Я только иногда делал теоретические сравнения, не в нашу пользу.
Но эти мои разговоры не дошли до ЧеКа, там их подразумевали такими, потому что они понимали, что иначе я и думать не могу. И вот следователь влагает эти воображаемые речи в уста людей, с которыми я на такие темы никогда не разговаривал. В свидетели подобраны две проститутки (всем на селе было известно, что эти молодые женщины открыто занимались проституцией). Одна была дочкой моей квартирной хозяйки, а вторая была поварихой рядом расположенной столовой. Обе они были враждебно настроены против меня и их показания были вымышлены и тенденциозны. Это было мной доказано на следствии и суде, но мои доказательства не были приняты во внимание.
С квартирной хозяйкой у меня получился конфликт, она не знала предела своему аппетиту на мой карман. Мы условились платить за квартиру сто рублей в месяц, потом 150, потом 200, потом она еще потребовала 1000 руб. на ремонт. Когда я столкнулся с таким рвачеством, я заключил письменный договор и строго придерживался установленной расценки, с одной надбавкой. Тогда она стала выгонять меня с квартиры и даже стала прорубать мою стенку, чтобы вынудить меня уходить. Я ее срочно вызвал в суд, где ей запретили рубить стенку. А я держался за квартиру потому что ее добивался мой конкурент, вновь приехавший зубной техник. Он всячески старался выжить меня из села, чтобы остаться одному. Он и подогревал аппетиты хозяйки и сулил ей бешеные деньги. Вот у нас и заварился конфликт, и дочь и мать пошли лжесвидетелями против меня.
А повариха иногда готовила мне жаркое, расплачиваясь таким образом за зубы, которые я ей вставил. Эту деловую связь она сочла достаточным, чтобы я на ней женился. А я и в помыслах не имел, и когда я понял ее намерения, я стал избегать ее услуг и всякой встречи с ней. Она обиделась и решила отомстить мне и таким образом стала моей свидетельницей. Она не только повторяла все что заучил с ней следователь, она дополнила свои показания своими выдумками. Так однажды, придя на примерку, увидела у меня коробку со шпротами, которых не было в продаже в нашей местности и которых я получил в посылке из Харькова. Она заявила, что я угощал ее этими шпротами и хвалил их как заграничные, якобы из Израиля полученные. Она также увидела у меня экспонат сталактитовой пещеры, куда я ездил смотреть и там фотографировался. От этого экспоната выросло показание, что я ездил специально фотографировать объекты геолого-разведочной партии, в целях шпионажа, а потом собирался совершить там диверсию, взорвать все в воздух. Еще была и третья свидетельница квартирная хозяйка, эта по линии охаянной мной жизни колхозной коровы.
Так у меня уже набрались 3 свидет. Следователь потирал руки от удовольствия, что он сумел так ловко опутать меня. Теперь следствие было закончено, последнее слово предоставлялось мне. Я дал отвод свидетельницам как проституткам и, людям враждебно настроенным ко мне. Поэтому считать их показания объективными нельзя. Я не пощадил и следователя и прокурора. На конкретных примерах я доказал, как они прихорашивали показания свидетелей, чтобы они показались правдоподобными и как они избегали фиксировать мои разоблачения свидетелей на очных ставках.
Все это я делал не в надежде оправдаться. Они и так знали, что я прав. Но следователь неоднократно хвастал передо мной, что они работают без брака. Поэтому оправдать человека на следствии немыслимо. Они сочли бы большим изъяном в своей работе, если б человеку удалось улизнуть из их рук после ареста. Они создавали обвинение, пока человек был на свободе. Как пауки, они ткали вокруг него свою паутину. И когда они, наконец, забирали его, то пусть бы он оказался правдивее самого бога, они все равно приложат все усилия, чтобы очернить его. Поэтому я и писал не для оправдания, а из спортивного интереса, чтобы расстроить их козни.
И они были так неискусны в своем лживом творчестве, что даже скоморохи из судейской камеры, вынуждены были принять во внимание мои возражения и вернуть дело на доследование. Они написали определение на 14 страницах, но они не возражали против сущности дела, а только требовали устранить нелепости, вернее устранить аляповатое оформление этой следственной фальшивки.
Определением данном случае был документ, который родился на предварительном заседании суда, собравшееся специально, чтобы заранее проверить следственное дело, можно ли его вынести на суд божий. Ознакомившись с моей критикой хода следствия, судьи вынуждены были согласиться с моим отводом свидетельницам и потребовать дополнительных свидетелей. И так по многим пунктам требовались исправления и изменения. Следователь обязан был ознакомить меня с определением, но он был заносчив и не хотел признаться в своем провале, поэтому он зачитал мне только некоторые фразы. Он поехал снова в мое село, чтобы обновить и увеличить состав свидетелей. Когда он вернулся и ознакомил меня с показаниями новых свидетелей, то он прибавил, что если мне удастся и этих опровергнуть, то он привезет всю деревню и сумеет доказать мою вину.
Привез он показания Давида, мужа моей приятельницы Беллочки, о которой я выше писал. Давида я знал за доносчика еще с 1942-44 годов. С ним я никогда не вел острых и опасных разговоров, но с его женой я всегда откровенничал, как с родной сестрой. И всегда при таких разговорах я добавлял, что муж твой доносчик и я его побаиваюсь. Но она была слишком легкомысленна, чтобы суметь остерегаться, а я слишком дружил с ней и не мог не быть откровенным.
Предметом своего доноса на меня Давид избрал мою переписку с братом из Израиля. По правде говоря, получив первое письмо от брата, я так ему обрадовался, что обежал все знакомые еврейские дома, читал письмо и делился своей радостью, что потерянный брат снова найден, что он там получил квартиру и работу, правда заработок не большой, но жить можно.
Что же тут преступного в этом рассказе, как будто ничего. Но следователь и свидетель присочинили приставку, якобы я окончив чтение письма добавлял, что рад что “брату удалось выбраться из этого свиного хлева, где он неизбежно попал бы в тюрьму, а там он будет счастлив”.
Эта приставка как раз и подтверждала тезис обвинения: “восхваление жизни заграницей и охаивание жизни в Сов. Союзе”.
Вторым свидетелем был подобран проворовавшийся и пропившийся член партии. Он был известная всему селу персона. Он уж был председателем сельпо, завед. партийной библиотекой, начальником Заготскота и много-много подобных должностей. Везде он воровал, и каждый раз его уличали и снимали с работы, но наказывали очень мягко, а через небольшой промежуток снова ставили на хлебную должность. С ним так бережно обходились, потому что его всегда отстаивал нач. Чека. Он был их постоянный сексот.
Когда для меня потребовались дополнительные свидетели, то вытащили на свет Божий эту стертую фальшивую Монету. Это представилось удобным еще потому, что я незадолго перед арестом вставил зубы этой скотине. Значит, он у меня бывал и можно всякие версии придумать. И хотя он у меня был всего 4 раза по 10-15 минут и эти визиты проходили не с глазу на глаз, а в присутствии санитарки и других пациентов, которые в этой же комнате поджидали свою очередь. И несмотря на такую обстановку, я ему якобы сообщил, что я был дружен и близко знаком с Троцким, Каменевым, Зиновьевым и Тухачевским и часто с ними встречался. И эта явная фальшивка тоже стала уликой против меня. Каждому гражданину нашей страны было известно, что вся родня этих великих людей, все их приверженцы, знакомые и знакомые знакомых, до десятой степени, были давно расстреляны, посажены и стерты с лица земли. И вдруг появился, живой уцелевший экземпляр. Это было явной нелепостью. Но следствие ни с какой логикой не считалась, подбирает всякую фальшивку, лишь бы она была против меня. Я отказался даже от очной ставки с этой скотиной.
А с Давидом нас свели и даже разрешили поговорить по-еврейски, на непонятном для следователя языке. Между ними был сговор и я даже подался на обман на короткий миг. Зашел Давид и подал мне руку, а я успел быстрым движением спрятать руки назад не пожелав подать ему руки. Он не смутился и сев за столом стал подавать мне знаки, что следователь на нашей стороне. Я не обращал внимания и не понял эти знаки. Началась очная ставка и Давид совсем отрекся от своих отрицательных показаний, сваливая вину, на другого следователя, кому было поручено опросить его, что тот якобы не записывал при допросе его ответы а сам их сформулировал. А когда дело дошло до подписи протокола, то он, Давид был уже настолько пьян, что уже не разбирал что подписывает. Этот отказ Давида от своих показаний, привел меня в некоторое замешательство. Увидев мое состояние, Давид заговорил по-еврейски и заявил мне, что следователь взял у него взятку и ведет следствие в мою пользу. Надо только, чтобы я ему не мешал, не разводил бы дискуссии и без пререкания подписывал бы протоколы. Это все мне на пользу. Дальше он попросил у следователя разрешение на передачу сегодня же. Он сейчас же пойдет на базар и принесет мешок фруктов. А после передачи он уговорился со следователем вместе поужинать в ресторане.
Одним словом, была сыграна правдоподобная комедия и я попался на удочку и подписал протокол очной ставки с Давидом и протокол об окончании следствия, не придав значения некоторым каверзным пунктам. Получив от меня подписи, меня отвели в камеру. Не прошло и полчаса, я обдумал все что только что произошло в кабинете следователя и понял, что я поддался на обман и поверил этим постоянным фальсификаторам. Я понял, что отказ Давида на очной ставке от своих показаний, инсценирован специально, чтобы поломать мое недоверие, что сообщение о взятке ложь, чтобы сломить мое сопротивление следователю. И что даже обещанная передача – ложь. На самом деле день кончался и никакой передачи не было.
Я пережил эту горькую ночь, а утром я потребовал бумагу для нового “последнего слова” и с еще большей яростью обрушился на следователя-мистификатора и на новых лжесвидетелей. Следователь был уничтожен и растоптан моими новыми разоблачениями его интриг и клевету и пригласил прокурора, чтобы тот убедился, какой я заядлый преступник и враг.
Мое новое заявление он изъял из следственного материала и уничтожил, оно было для него слишком унизительным. Оно еще и потому было изъято, что я в нем требовал приложить к делу письмо брата, которое фигурировало в показаниях Давида. Брат писал, что работу он получил нерентабельную из-за слабого здоровья, а Давид показывал, что я читал людям это письмо и хвалился богатой жизнью брата. Это письмо разоблачало лживость свидетеля и следователя, который на этом письме построил все обвинение в “восхвалении жизни заграницей”. До конца я не мог добиться приобщения письма к делу.
Хотя я отвел душу в своем заявлении, я не смог избавиться от удручающего впечатления, что я поддался на эту мистификацию. Меня это так сильно расстроило, что я слег от серьезного сердечного заболевания. Врач мне открыто заявила, что она опасается за мою жизнь. Ее предсказание не оправдалось, но я остался с больным сердцем навсегда.
В ходе следствия, подыскивая способы посрамления фальшивого творчества следователя, я решил потребовать, чтобы запросили в качестве свидетелей защиты ряд врачей, с которыми я общался по работе и бывал вместе на торжественных вечерах. Я ссылался на то, что эти люди, встречаясь со мной повседневно, могут подтвердить, что я никогда не заговаривал с ними о политике. Отсюда можно заключить что со свидетельницами-проститутками, людьми не моего круга, я тем более не мог вести такие разговоры.
Было вызвано семь новых свидетелей, но на них нагнали столько страху, что их показания, в изложении следователя, с которым они не смели спорить, превращались в ничтожный лепет. И хотя на суде они высказались боле положительно, но на сей раз их показания не фиксировали и в деле остались, извращенные показания, сочиненные следователем.
Так что можно сказать, что все мои старания, как подследственного, доказать свою невиновность, не принесли мне никакой пользы. Следователь, всеми неправдами, построил все по намеченному заранее плану, не считаясь ни с какими фактами и доказательствами логики, ни с какими положительными показаниями и состряпал обвинение которое было в конце концов принято судом.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава