Тени былого

12 марта 2000 года

Велик и многолюден древний город Москва. Много палат, дворцов на его «семи холмах». Необозримо раздвинул он свои границы и вознесся ввысь с тех пор, когда восторженно и с любовью воспел его великий русский поэт.

Денно и нощно приходят и уходят с его вокзалов поезда. Тысячи тысяч людей приезжают и уезжают. Бегут по улицам, спешат, суетятся в надежде что-то найти, порой теряя последнее. Сколько горьких разлук, радостных встреч, иногда неожиданных, до нелепости случайных свершаются ежеминутно. Бывают такие, когда мимолетный взгляд совсем незнакомого человека воскрешает давным-давно прошедшие события, и захлестывает поток нахлынувших воспоминаний.

Однажды, в июле месяце, мне довелось по причине отмены электропоездов провести несколько часов на Киевском вокзале. Народу скопилось много. День был жаркий и потому большинство людей столпилось на перроне под крытым навесом. Были первые годы горбачевской перестройки (вернее, начало разрухи), и народ в надежде что-то ухватить, приобрести, может, своровать (большое воровство началось с самого Горбачева М.С.) куда-то ехал, спешил, толпился в перегруженных вокзалах, электричках, метро. Чтобы не торчать на солнцепеке, я зашел в зал ожидания для пассажиров дальнего следования. В те годы еще не было пропускных вахт. Это сейчас все «закупорили» и без наличия билета не пропустят.

Кое-где были свободные места. Достал из сумки газету и, пристроившись на краю скамейки, углубился в чтение... Вскоре мне это надоело. Пробежав взглядом по залу, обратил внимание на двух сидящих напротив меня интеллигентного вида пожилых людей. Мужчину с женщиной. Они, видимо, давно уже сидели здесь в ожидании своего поезда. Возле них стояли два больших чемодана и несколько сумок. С такими поклажами (если доводится) москвичи за город на свои приусадебные участки выезжают на машинах. Нетрудно было догадаться, что едут они куда-то за пределы Московской области. Мужчина поднялся, выпрямился. Он был высок и сутул. Годы, а может тяжесть жизни, согнули его. «Посиди, Вася, еще не скоро», — сказала женщина. Мужчина нехотя возразил: «Надоело! Как медленно тянется время, когда что-то ждешь. И каким коротким видится, когда оно ушло. Знаешь, чего мне сейчас захотелось? — вдруг спросил Василий. — Ни за что не угадаешь, лапушка». Женщина, теперь я уже понял, что это была его жена, немного недоуменно ответила: «Может, холодного кваса, так тут недалеко ларек. Сходи попей». Мужчина улыбнулся. Он стоял чуть в стороне от меня, и я увидел на его щеке еле заметный шрам. Наверняка фронтовик. Так мне подумалось, а скорее захотелось. Эти люди становились мне по мере разговора все симпатичнее. «Нет! Совсем другого. Проехать бы сейчас в этот жаркий июль на пароходе от самого Красноярска до нашего маленького городка на Севере», — сказал грустно Василий и замолк. «Вася! Столько лет прошло, там никого из наших знакомых не осталось, а тебя все еще тянет», — сочувственно сказала жена и добавила: «Вот приедем домой, и плавай по Днепру сколько захочется». Меня очень заинтересовал их разговор про Енисей и север (ведь я там живу, а сейчас здесь только в отпуске), что после некоторого колебания задумал подойти и спросить, какой северный город они имеют в виду, кто они сами. Но в это время репродуктор оповестил, что началась посадка на электропоезд до Калуги. Надо было спешить, иначе при малейшей задержке останешься без места и придется стоять до конца пути. В электричке народу оказалось еще не так много и, облюбовав место возле окна, я сел и углубился в раздумья. Мне не давала покоя встреча с этими пожилыми (а вернее старыми) людьми и оброненная Василием фраза про Енисей и какой-то северный город. Я передумал обо всем, перебрал всех знакомых и незнакомых в памяти и вдруг как-то неожиданно промелькнуло: да это же был начальник 4-го лаготделения (головного) в Дудинке Серов Василий со своей женой. На такую мысль меня натолкнул увиденный на его лице шрам. В самый первый год пребывания в Дудинских лагерях я видел Серова всего несколько раз и то издалека. Только однажды, проходя мимо штаба лагеря (так именовалась тогда администрация, она же канцелярия) столкнулся с ним в упор. Он был задумчив и меня не заметил. Я же разглядел его большие глаза и чуть заметный на щеке шрам. Высокий, крепкого телосложения, медлительный в движениях, он производил необъяснимое уважение. В Дудинских лагерях (об этом я писал в книге «Святые берега») была строгая, но справедливая дисциплина. Серов очень серьезно спрашивал за упущения в работе с подчиненного персонала, не оставляя без наказания ни один случай нарушений лагерного режима, но никакого произвола не допускал. От заключенных, прибывших в Дудинку много раньше меня, слышал, как однажды несколько человек пьяных уголовников затащили в полупустой барак молодую девчонку. Хотя женщины и мужчины проживали в отдельных (отгороженных) зонах, тем не менее их выпускали в мужское отделение по различного рода надобностям: за баландой, хлебом, в поликлинику, вещсклад и т.п. Эти объекты находились в мужской зоне. Женщин было значительно меньше заключенных мужиков и потому отдельно для них объекты соцкульт и хозбыта не создавались. Когда же ее напарница каким-то способом вырвавшаяся от распоясавшихся хулиганов забежала в комендатуру с криком «убивают», находившийся в том же здании начальник лагеря Серов с несколькими надзирателями, вбежав в самый конец барака, увидели жуткую картину: девчонка лежала между нар в порванном платье, а из порезанных ножами грудей текла ручьем кровь. А трое пьяных садистов дрались словно звери между собой, видимо, не поделив «добычу». Работники правопорядка были беспощадны, сбрасывая с нар и избивая их ногами. Серов криком пробовал прекратить избиение, но видя, что слова не помогают, стал оттаскивать надзирателей. В этой разборке кто-то из уголовников и полоснул его ножом по щеке. Несмотря на отчаянное сопротивление, обнаглевших нелюдей быстро угомонили: связали их же ремнями и за ноги уволокли в карцер. Подоспевшие медработники оказали Серову помощь, а женщину в полубессознательном состоянии унесли в лагерный стационар. Незавидная участь постигла «архаровцев». Как только их перевели из карцера в СИЗО, там их удавили такие же подследственные арестанты: категория насильников в те времена была самой презираемой. Зло наказывалось по неписаным законам лагерного толка. Может оттого в дудинских лагерях подобных происшествий не повторялось за весь период моего заключения. Чувство страха за жизнь, которым природа наделила все живое, удерживает людей от поступков, расплатой за которые бывает только смерть. Финал «маленькой» трагедии, которых в наше «демократическое» время не счесть, был мало для кого заметен. Бандюг похоронили, кого-то «потаскали» на допросы и все стихло. Только вот как сложилась дальнейшая жизнь той девчонки? Вряд ли кто скажет. Впрочем, наверное, о ней никто и не подумал. Мысли о случайной встрече, вызвавшей целую бурю воспоминаний, так увлекли меня, что я чуть было не проехал свою остановку. Как только перешагнул порог квартиры, сразу же обратился к супруге: «Ты знаешь, Саша, кого сейчас я встретил на Киевском вокзале?» Она посмотрела на меня с любопытством, ожидая, что назову кого-нибудь из знакомых нам северян. Я умышленно молчал, испытывая ее терпение. «Ну говори же», — наконец не выдержала она. «Так вот (теперь уже совсем уверовав в свою правоту), мне встретились на Киевском вокзале бывший начальник дудинских лагерей заключенных, работавший в середине 40-х годов, Серов с женой», — сказал я и посмотрел, какое произведу на нее впечатление (в те годы она уже жила в Дудинке и работала в больнице). Каково же было мое разочарование, когда она, немного помолчав, ответила: «Эх, ты, Серов Василий умер давным-давно». «Откуда ты знаешь (все еще не веря в такой оборот)», — спросил я. «Орлов Алексей Владимирович сказал, — ответила она и тут же добавила: — А было это в Ленинграде, когда ты еще учился в институте. Мы заезжали к ним и пробыли там целый день и только поздним вечером уехали от них». «Почему же я-то не помню этого», — опять не сдавался я, думая, что может она что-то перепутала. -А ты тогда на радостях, что закончил сессию, хорошо «переборщил», вот и не помнишь, наверное», — завершила она разговор. Ей он становился в тягость. Я это почувствовал и как бы для своего успокоения сказал: «Может, ошибся Алексей Владимирович». «Вряд ли», — сказала Шура и ушла на кухню. Я же удалился в другую комнату. В уединении стал перебирать все встречи с Орловым. Но как ни напрягал память, ничего вспомнить не мог. Упомянутые Шурой события никак не поддавались воспоминаниям. Зато с поразительной отчетливостью вспомнился долгий разговор с Алексеем Владимировичем на поминках его отца Владимира Ивановича в первых числах августа 1953 года. Прошло уже много больше 30 лет, но в памяти всплывали мельчайшие детали. Здесь нет ничего удивительного — этот год для многих остался в памяти на всю жизнь.

1953 год был полон событиями. Весной в марте умер Иосиф Виссарионович Сталин. Летом арестовали Берия. И покатились по всей стране волны арестов, а за ними расстрелов тех самых людей, что совсем недавно проделывали то же самое. Бурлили страсти народные. Каких пересудов, небылиц, новостей, известий не появилось в тот год. Одни предрекали конец света, другие пророчили войну, многие взбудораженные шквалом обрушившихся ужасов со страхом ожидали повторения 37-го года. Всего хватало. А жизнь не замирая шла своим чередом. Одни рождались, другие умирали. В одном из дудинских деревянных домов (в те годы считавшимся привилегированным) на втором этаже несколько человек ссыльнопоселенцев, только что вернувшихся с кладбища, молча с тихой скорбью рассаживались за стол, чтобы помянуть умершего товарища. Народ был пожилой. Все прошли через тюрьмы, лагеря, ссылки. Говорили мало. Никаких речей не произносили. Кладбище, где схоронили покойника, было далеко, августовский день выдался жарким, и оттого все устали. Когда расселись, сын покойного Алексей Владимирович Орлов, сорокадевятилетний мужчина, врач по профессии, сказал всего несколько слов и, обратившись к присутствующим, попросил помянуть усопшего. Его отец, Владимир Иванович, прожил довольно долгую жизнь и умер на 84-м году жизни 1-го августа 1953 года. Доцент, филолог по образованию, он до революции преподавал в одной из петербургских гимназий. Как большинство представителей интеллигенции, активно участвовал в революционном движении. С начала 20-х годов был членом совета по реорганизации системы высшего образования. Несколько раз встречался с Луначарским А.В. Он не принадлежал ни к какой оппозиции и ничего не имел предосудительного против Советской власти. В жизни его семьи все складывалось благополучно. Но в начале 1935 года его сына Алексея арестовали по обвинению в содействии убийства Кирова СМ. Осудили на 8 лет и отправили после долгого пребывания в Ленинградской тюрьме в Норильлаг. А Владимира Ивановича и жену Алексея Владимировича — Марию Евдокимовну сослали в Казахстан на пожизненную ссылку. Их жизнь в этой «трижды проклятой» богом республике была сущим адом (из рассказов Марии Евдокимовны), и как им удалось там прожить несколько лет — она до конца жизни считала необъяснимым чудом. У Алексея Владимировича в норильских лагерях жизнь в сравнении с другими заключенными сложилась более благополучно. Несмотря на сравнительно молодой возраст, он был хорошим специалистом (врачом), имел опыт в работе, и с первых дней пребывания в лагере его направили работать в поликлинику. Через некоторое время перевели из Норильска в Дудинский лагерь на должность главного врача терапевтической больницы. Он быстро подобрал хороших специалистов (благо, выбор был довольно большим), навел образцовый порядок и поставил медицинскую службу на должную высоту. Услугами этой больницы зачастую пользовались не только администрация лагеря, но и руководство порта. Бывал и Панюков А.А., в то время работавший начальником порта. Алексея Владимировича освободили в 43-м году без каких-либо ограничений, кроме запрета на проживание в столичных городах (большинство политзаключенных, окончивших срок наказания, не выпускали из лагерей до конца войны). Получив довольно хорошую по тем временам квартиру, Орлов с помощью Панюкова А.А. (тот в то время уже несколько лет работал начальником Норильского комбината и Норильлага) сумел добиться изменения места ссылки для отца и своей жены Марии Евдокимовны из Казахстана на Таймыр в село Дудинку. С тех пор до последних дней они втроем (а после смерти Владимира Ивановича вдвоем) жили в этой двухкомнатной квартире до самого отъезда в Ленинград. Поминки продолжались недолго. Всем хотелось поскорее уйти и отдохнуть от изнурительного (до кладбища ходьбы не меньше 3-х км) скорбного ритуала. Алексей Владимирович быстро захмелел. Когда присутствующие стали расходиться, он попросил меня остаться и побыть с ним. Видимо, он боялся одиночества (его жена Мария Евдокимовна в это время находилась в Норильской больнице на излечении у в то время знаменитого хирурга Кузнецова С. В., тоже бывшего политзаключенного, их семейного друга). Мы выпили с ним еще по одной рюмке и Алексей Владимирович, еще больше опьяневший, не удержавшись, заплакал. Сквозь прерывающиеся всхлипывания он пытался с интеллигентской вежливостью отблагодарить меня, что я оказал ему помощь в похоронах отца. Алексей Владимирович, профессионал в своей работе, был очень непрактичен в хозяйственных делах. Зная эти недостатки (несмотря на разницу в возрасте в 20 лет, мы с ним поддерживали дружеские отношения. Еще осенью 46 года, сразу по прибытии в Дудинский лагерь, я заболел и меня положили в его больницу, которой он заведовал и одновременно работал терапевтом. Там я пролежал около 5 месяцев с брюшным тифом и очень долго долечивался под его наблюдением), все хлопоты по похоронам взял на себя. Нудный и тягостный это процесс. Но в жизни каждого человека он неотделим, и потому люди добросовестно помогают друг другу, наперед зная, что такое произойдет с каждым. Наконец, Орлов успокоился, и я встал, чтобы попрощаться и уйти. «Нет, нет! Не уходи, — запротестовал Алексей Владимирович. — Я сейчас позвоню твоему начальнику Гедеванишвили, чтобы дал тебе завтра выходной». С этими словами он ушел в другую комнату. Через некоторое время вернулся и передал слова Арчила Гедеванишвили что «я могу быть столько время у Орлова, сколько понадоблюсь». Алексея Владимировича знали многие в Дудинке. Арчил Васильевич, мой непосредственный начальник, был знаком с ним много лет. Алексей Владимирович расслабился и по его щеке снова покатилась слеза. «Знаешь, отчего я так переживаю?» — спросил он меня. Пока я раздумывал, что ему ответить, он сказал: «Горько не оттого, что умер отец, все равно рано или поздно каждый уйдет на тот свет, а потому что пришлось хоронить его так далеко от родимых мест. Весь наш род из давних времен проживал в Ленинграде. Как теперь перевезти его прах, ведь ему так хотелось упокоиться и лежать в одной Земле вместе с родными. Хватит ли у меня терпения до того дня, когда смогу выполнить его желание», — скорбно закончил говорить Алексей Владимирович. Я вообще не представлял тогда, как такое можно сделать, даже не слышал в те времена, чтобы перевозили из Дудинки покойников, тем более из ссыльнопоселенцев. Но из жалости к нему сказал: «Может, время станет другим и тогда уж все образуется». «Был бы Вася, может, что-нибудь и помог бы. Сколько доброго он сделал людям обиженным и несчастным. А с папой они были большими друзьями», — сказал он и, обхватив голову обеими руками, замолк. Наступила тягостная тишина. Алексей Владимирович потянулся к графину, но я запротестовал: «Не надо! Это еще больше усилит печаль и станет совсем невыносимо (к тому времени я уже понимал, что вино пить хорошо когда на душе весело).» После его высказываний меня все время подстегивало желание узнать, что за человек был таким хорошим другом их семьи, и я спросил: «А кто такой этот Вася?» Алексей Владимирович удивленным взглядом посмотрел и сказал: «Да ты же его хорошо знаешь, это начальник (теперь уже бывший) дудинских лагерей. Жил он вместе с нами в этом доме на одной площадке, дверь в дверь. Напротив. Жаль! Очень! Его несколько лет назад повысили в должности и перевели в Сибирь, тоже в систему лагерей. И там он оставался таким же порядочным, только вот, сволочи, съели». Я про себя подумал: «Такого «знакомого» у меня не было, хотя доводилось видеть несколько раз в лагерной зоне, когда он с группой других руководителей производил обход бараков и прочих объектов. Доводилось слышать от многих заключенных, знавших его ранее, что начальник строг, но произвола не допускает, любит порядок. «Так вот, Коля (Орлов всегда называл меня так на правах старшего), благодаря этому человеку все политзаключенные (за небольшим исключением) были расконвоированы и имели свободное хождение по всей Дудинке, правда, только до 48-го года. Но в это время Васи уже не было», — сокрушенно закончил Алексей Владимирович. О том, что в 48 году всех политзаключенных, имевших разрешение на свободный выход из лагеря, законвоировали и большую часть отправили в спецлагеря, — я знал. У меня при упоминании Серова сразу всплыл в памяти случай с изнасилованием девчонки (рассказанный бригадниками), и я начал про него говорить, но Алексей Владимирович не дал мне докончить: «Это тот самый случай, когда медработники из нашей больницы оказали Серову помощь. Когда мы на следующий день пришли с папой к нему домой, я спросил у него: «Зачем ты ввязался в эту потасовку с хулиганьем и раскидал охранников, запретив им расправляться с этими подонками, ведь могли бы тебя и убить, хорошо что нож скользнул по щеке». Вася ответил: «Плохо быть убитым, но еще хуже быть убийцей, заставлять одних убивать других и после этого жить, сознавая кто ты». Орлов расслабился и все больше становился разговорчивым. Ему, видимо, очень хотелось выговориться. «А знаешь, за что он пострадал в тех лагерях?» — спросил он у меня. Я ничего не слышал и потому ответил уклончиво: «Ну откуда такие вести до меня дойдут, ведь я и Серова-то только по фамилии знал. Возможно, опять ввязался в какую-нибудь драку». «Все ж таки есть хорошие люди среди коммунистов и энкаведешников», — как-то задумчиво и задушевно сказал он, уклонившись сразу от ответа на мое замечание. Помедлив немного, рассказал мне довольно трогательную историю: «Нет! В этот раз совсем не то. Я уже говорил тебе, что Серова в срочном порядке перевели в лагеря Восточной Сибири. Это произошло так скороспешно, что я даже не успел попрощаться. Чуть позже уехала и его жена, пообещав написать нам письмо, как приедет и обустроится на новом месте. Но шли месяцы, а никаких писем ни от кого не приходило. Ни от самого Серова, ни его жены. Вскоре (это был 48 год) начались новые репрессии, и у меня как бывшего политзаключенного по решению «особого совещания» отобрали паспорт. Объявили новое наказание: пожизненную ссылку на Таймыре. Эта экзекуция началась с самого начала года, но до нас дошла с опозданием. Я успел летом съездить в Ленинград и защитить в Военно-медицинской академии диссертацию кандидата медицинских наук. Если бы приговор пришел чуть раньше, то все мои намерения разбились бы в прах. В МТБ вызвали для объявления приговора на второй день после возвращения. С тех пор и я стал ссыльнопоселенцем, как и все мои домочадцы, полноценным членом «племени ссыльных дудинчан». Я обо всех судьбоносных перипетиях знал очень даже хорошо, и чтобы отвлечь его от этих воспоминаний, сказал: «Ну, не расстраивайся, главного бандюгу Берия посадили, не может быть, чтобы ничего не изменилось, все будет хорошо и тогда прах Владимира Ивановича переправите в Ленинград». Орлов немного встрепенулся и стал снова рассказывать про Серова: «Ну вот. А теперь про самое главное. Три года назад, в последней декаде сентября месяца, поздним вечером мы уже легли спать — зазвенел дверной звонок. Сначала робко, потом настойчивее. Погода тогда была противной. Уже несколько дней подряд шел дождь, а в этот вечер с мокрым снегом. Кого это еще принесло? В соседней комнате завозился папа, а я, стараясь не разбудить супругу, быстро вышел в коридор и, открыв дверь, обомлел: передо мной стоял Вася Серов. С одежды стекала вода, в руках был небольшой чемоданчик. «Господи! Какими судьбами», — произнес я, впуская его в квартиру. Я помог ему раздеться, а появившаяся супруга унесла на кухню, где была натоплена печь, его промокший плащ. «Ты уж извини, что я прямо к тебе. Мог бы и у других переночевать, но уж очень захотелось встретиться с вами, не один год прожили рядом. Да и, говоря откровенно, другие-то не очень будут рады опальному работнику НКВД», — сказал Серов. В это время поднялся папа, радостно обнял Васю, а Мария Евдокимовна, успев кое-что приготовить, позвала всех к столу. «Какими судьбами, за какой надобностью ты опять в наших краях?» — спросил у него папа. «Надумал уходить на пенсию. Чтобы быстрее решить этот вопрос, не дожидаясь, когда соберут необходимые справки и пришлют их в мою «тьмутаракань» (назвал он небольшой лагерь заключенных в глухой тайге, где-то в Иркутской области), еду в Управление Норильлага. Нахожусь сейчас в отпуске. Жена уехала немного раньше и ждет меня в Москве у своей сестры. А я здесь проверну дела, повидаюсь с друзьями в Норильске и сразу же к ней. Ну, а первым прямо с парохода заскочил к вам, ведь столько лет прожили вместе с вами в одном доме. Просто не верится, что вижу вас всех снова. Надеюсь, не прогоните? — сказал, улыбнувшись, Серов. «Ну, что ты такое говоришь?» — в один голос воскликнули все трое. «Давай опрокинем за встречу по стаканчику, да расскажи нам про свои «хождения». Ведь я слышал, что тебя из Дудинки перевели на более высокую должность, а оказался по твоему местожительству вроде нас, чуть ли не в ссылке?» — спросил Орлов. Серов помолчал немного. Потом начал рассказывать историю о жизни своих последних лет. «Еще здесь, в Норильлаге, я получил из Москвы указание сдать все дела и выехать в главное управление лагерями Восточной Сибири. Ехать мне очень не хотелось, и я тянул время, сославшись на различного рода причины. Надеялся, что может все «перемелется» и оставят на прежней работе. Но получил приказ: «Немедля выехать без всякого промедления. В Управлении давно уже был заготовлен приказ о назначении меня на должность довольно большого лагерного объединения и я, не задержавшись ни дня, уехал к новому месту работы. Система такая же, что и в Дудинке, только лагерей было больше и раскиданы друг от друга на значительные расстояния. Работа знакомая, освоился быстро, побывал на каждом лагерном пункте. Все складывалось хорошо до определенного дня. Однажды утром, после просмотра неотложных бумаг, уже собрался (по заведенной привычке) пройти по кабинетам канцелярии и побеседовать с сотрудниками администрации. Большинство из них были заключенные, осуждены по политическим статьям. Знал каждого работника, подбирал на работу сам и относился к ним доброжелательно. Но в этот раз пришлось изменить избранную привычку. В папке особых документов, которую ежедневно до начала рабочего дня приносила заведующая канцелярией, находился циркуляр, содержание которого очень насторожило. В нем была установка по усилению мер содержания лиц, осужденных за различного рода политические преступления. Подобное указание ожидалось давно. Тем не менее, директивы для действий в нем превзошли все предположения: это был четкий и ясный приказ на переформирование всей лагерной системы. В соответствие ему предстояло убрать с ответственных должностей всех политзаключенных. А таковых в канцелярии работал каждый второй, а на производстве и того более. Такое сделать было непросто: из уголовников и бытовиков подобрать добросовестных и знающих дело работников не представлялось возможным. Кроме того, предписывалось отделить политзаключенных от бытовиков и уголовников не только в зонах проживания, но и на производстве. Осмысливая свалившиеся трудности и ничего не решив конкретно, чтобы хоть на время отвлечься, вышел в приемную, где уже ожидала заведующая канцелярией. Вместе с ней (она была исполнительным и знающим специалистом по толкованию существа любой бюрократической казуистики) пошел по кабинетам. Несмотря на крайнюю озабоченность, с каждым здоровался, иногда шутил, делал замечания порой довольно строгие, но по-человечески справедливые. К этому давно привыкли и старались не допускать ошибок. Зайдя в кабинет, где были одни женщины, заведующая канцелярией легко дотронулась до его руки. На вопросительный взгляд тихо сказала, кивком указав на склонившую голову молодую женщину, сидевшую в самом углу: «Не надо спрашивать больше. У Ирины большое горе. Я вам сейчас все расскажу». Заведующая канцелярией была женщиной властной, порой суровой (многие прохиндеи боялись ее больше самого начальника, кроме служебных обязанностей была секретарем партийной организации), но на удивление гуманной и сострадательной (в этом они находили общее понимание и потому он всегда к ней прислушивался). Она принадлежала к партийцам с дореволюционным стажем. Еще совсем молодой девчонкой сражалась против Колчака в партизанском отряде. Смелости ее поражались даже бывалые вояки. В революционные идеи верила до фанатизма. За смелость и отвагу была награждена именным оружием. Однажды возвращалась поздним вечером со службы, на нее набросилась группа подвыпивших хулиганов. Пытались изнасиловать. Двоих она застрелила, а третьего сдала в милицию. С той поры (а в те годы она была довольно привлекательной) всякое ухаживание даже со стороны сослуживцев прекратилось навсегда. Сама же она знакомств не искала. Самые близкие ее товарищи знали, что в партизанской молодости любила своего односельчанина. Но когда этого паренька изрубили колчаковцы, завяло в ней все не успев расцвести. После ее слов Серов, поприветствовав остальных работников, сославшись на срочность телефонного звонка, возвратился в кабинет. За ним вошла и заведующая канцелярией. Не садясь, Василий спросил: «Что-нибудь случилось, Мария?» — думая, что есть еще какие-то дополнительные разъяснения к уже прочитанному им циркуляру. «Садитесь, пожалуйста, товарищ Серов», — обратилась к нему Мария. Немного помедлив, села напротив начальника лагеря и добавила: «Разговор у меня к вам серьезный». Обычно Серова (у них сложились довольно дружеские отношения) называла по имени.

В присутствии посторонних по имени и отчеству. Обращение «товарищ» применяла на партийных собраниях или при решении очень серьезных вопросов. Серов это уловил. Понял, что случилось что-то необычное. Немного помолчав, заговорила: «Ирине пришла телеграмма. У нее на Украине умерла мать*. «Ну что поделать, такое горе никого не обходит. У меня тоже отец с матерью умерли и всем нам когда-то придет черед», — сказал с облегчением Серов. Он ожидал какую-то дополнительную каверзу со стороны вышестоящих инстанций. «Я обращаюсь к тебе как партиец к партийцу. И если сможешь, то не перебивай. В этих лагерях я работаю больше 20 лет, насмотрелась на всякого рода людей. Ты же второй год и всего можешь не знать», — сказала Мария. «А что, по-твоему, в других лагерях по-иному построена жизнь и сидят в них другие люди?» — поморщившись, проговорил Серов. «Я же просила тебя не перебивать. Сделай такое ради женщины, тем более что я старше тебя, ну, наконец, по партийной логике» (дала понять Мария что она секретарь партийной организации). «Это надолго», — подумал Серов и, понимая что придется выслушивать свою помощницу до конца, набравшись терпения, решил не вступать с ней ни в какие пререкания. «Дело здесь не только в одной Ирине. Знаю я ее с самого детства, а с отцом ее сражалась против бандитов и колчаковцев два года. После окончания гражданской войны он женился, несколько лет проработал в нашем районе в органах ЧК и уехал с женой и девочкой Ирой. Той самой теперешней Ириной, что работает в нашей канцелярии. На Украине, куда переехала эта семья, отец Иры работал тоже в ЧК, но в 33-м году был убит националистами или кулаками — Ирина не могла тогда разобраться. Ей еще не было 10 лет. Впрочем, какое это имеет значение. И те, и другие — враги советской власти. С той поры Ира жила с матерью. Во время войны оказалась в оккупации. После освобождения Украины в 44-м году вышла замуж за военного летчика, находившегося в их городе на излечении. Прошло несколько месяцев. Летчик вылечился и снова ушел на фронт. В апреле 45 года погиб. Через несколько месяцев родился мальчонка. До 1947 года они жили втроем. Вскоре Ирину арестовали и приговорили к 5 годам. За что арестовали, рассказывать тебе не стану. Сам читал ее дело, когда определял на работу. Могу только добавить, что она, как очень многие, сидят ни за что, ни про что. Одних оклеветали, другие сами на себя наговорили, вот собственно и весь разговор», — закончила Мария. «Ну, это уж ты перебарщиваешь, — возразил Серов (хоть и всецело доверял ей, но все же, все же... сколько таких людей смелость погубила) и добавил: — Понапрасну НКВД никого не сажает». «Вася! Мы хоть и не так давно с тобой работаем, но достаточно для того, чтобы понять, что ни на кого никогда я доносов не писала и подлостей не делала. Да и ты на подобное не способен. Потому и разговариваю с тобой так откровенно», — запальчиво сказала Мария. «Так что же ты предлагаешь делать?» — спросил Серов. «Оформить соответствующие документы отпустить Ирину, чтобы она определила своего парнишку. Она мне говорила, что где-то есть родственники ее мужа. И возвращается назад», — ответила Мария. «А если не найдется никого, привезет мальчика ко мне. Я все равно живу одна — добавила она.

От такого предложения Серов растерялся, даже мурашки пробежали по спине. Отпустить? Политическую заключенную? Да это же верная тюрьма. И мне, чекисту, участвовавшему в разгроме не одной банды головорезов, сидеть вместе с ними? Да там меня на куски изрежут-, — промелькнуло в его голове. Поборов чувство страха (а оно среди революционеров и истинных партийцев первых лет советской власти считалось самым большим позором), сказал: -Значит я должен нарушить служебный долг? Партийную совесть?» «Вася! Ты не прав! Кроме всего этого еще есть человеческая порядочность и справедливая помощь. Доводилось тебе слышать, как поступил В.И. Ленин, когда над Мартовым (а ведь в последние годы тот был врагом советской власти, не то что наша Ирина) нависла смертельная угроза», — высказала Мария. «То Ленин! Сравнила тоже», — утомленно отреагировал Серов. «И Ленин, и мы с тобой, товарищ Серов, члены одной самой человечной выстраданной партии, так что подумай, чтобы не полетели потом неуклюжие понятия «служебный долг», «партийная совесть» перед человеческой добротой и людским состраданием», — закончила Мария.

Домой Василий пришел поздно. Жена уже спала. Будить ее он не стал. Тихо разделся и лег на диван в другой комнате. Сон не шел. В раздумьях он так взбудоражил себя, что не принесли облегчения успокоительные капли, которые выпил перед тем как лечь спать. В памяти пронеслась не один раз вся прожитая жизнь: детство в глухой деревушке, потом школа, армия, борьба с басмачами в Средней Азии и длинная дорога в системе тюрем и лагерей. Перед утром подошла супруга и тихо спросила: «Что-нибудь случилось, Вася? Я слышала, что ты всю ночь ворочался и не спал». «Ничего особенного не произошло, иди отдыхай. Я просто сильно переутомился за вчерашний день», — ответил Василий. «Нет, Вася! Я же знаю тебя. Что-то произошло серьезное, и ты не можешь найти правильного решения, — еще тише сказала жена и добавила: — Расскажи, может что-нибудь присоветую и я». И он рассказал ей обо всем, ничего не утаив. После некоторого молчания жена сказала: «Если поступать по-человечески, то надо делать как советует Мария, но как супруга я не могу согласиться, чтобы ты совершил опрометчивые шаги. Решать, конечно, тебе самому. Но надо очень хорошо подумать. Последствия могут быть самыми тяжелыми», — сказала она и еще раз повторила: «Хорошо подумай!» Надо иметь на случай осложнений хоть какие-то возможности для оправданий такого поступка. Самое лучшее — заручиться поддержкой «сверху». У Серова в Москве в Гулаге работал очень хороший друг. Старинный. Чуть ли не со школьной скамьи дружили. Занимая высокую должность и имея высокий чин, он имел такие права. Но теперь, в это суровое время, мог и отказать. Тогда как быть? Василий, передумав все, решил поступить просто: отпустить! Подобные поступки имели место в лагерной системе (правда, очень редко). Знал об них Василий. Но отпускали заключенных, имевших очень малые сроки наказания и осужденных по бытовым статьям. Причем, не больше 3-7 дней. И как правило, в пределах района, области, где находился лагерь. Ирине же надо было ехать далеко, да и статья была у нее «политическая». Не уснув до утра, Серов много раньше ушел на работу. Зайдя в кабинет, увидел сидевшую у него за столом Марию. «Ты уже здесь?» — спросил он. «Как видишь», — ответила она. После короткого молчания сказал: «Готовь документы на отлучку на 20 дней. И постарайся, чтобы как можно поменьше людей знало об этом. Скажешь в нашей канцелярии, что перевели ее на другой лагпункт. Хорошо чтобы сегодня же и уехала. Постарайся выхлопотать ей билет, накажи строго: не задерживаться нигде ни по какому поводу». «Я знала, что ты так поступишь, все необходимые справки я подготовила и печать поставила. Нужна только подпись. Если согласишься, то подпишу я сама», — сказала заведующая канцелярией. «Ты думаешь, что я способен прятаться за женскими спинами? Да и в любом разе отвечать если придется, то мне», — сказал Серов подписывая документы.

Что испытала Ирина, когда заведующая канцелярией, пригласив ее к себе, выдала документы и деньги? Хотя вчера у них был на эту тему предварительный разговор, Ирина долго не верила в свершившееся чудо. Заливаясь слезами, не могла произнести ни одного слова, чтобы отблагодарить свою спасительницу. И только проехав более 2-х часов в поезде, поняла, что через несколько дней придет в свой поселок, зайдет в домишко, где прожила с родителями всю жизнь, недолгие, но счастливые дни с мужем и, самое главное, найдет сына. Какой он теперь? Ведь ему уже 4 года. Что было на душе у Ирины, пока добралась до своего места, спрашивать у Орлова не имело смысла. У него самого потекли слезы. Только я думаю, что даже сама Ирина не смогла бы высказать, как трепетало ее сердце, когда она проходила по родным местам. Что бы понять такое, нужно воплотиться в ее душу». Алексей Владимирович был очень сентиментален. Чтобы он не расплакался, я налил стакан холодной воды и подал ему. Когда он успокоился, я спросил: «Ну, а чем же все это кончилось?» Мне очень хотелось доброго завершения. Немного помолчав, Орлов продолжил рассказ: «Ирине очень повезло. Ей на удивление быстро удалось уладить все дела. Она знала, что у отца ее мужа был брат. Правда, ни разу не встречалась с ним. Тот проживал в соседней области, но как только узнал о случившейся с Ириной бедой, сразу же приехал к ее матери. И до последнего дня не порывал связь, довольно часто приезжая к ней. Когда же мать Ирины умерла, он после похорон увез мальчонку к себе. Соседям он оставил свой адрес. Ирина, сходив на кладбище и выплакав на могиле матери накопившиеся слезы, на другой день была у доброго дядьки. Переговорив, она утром уехала с радостной надеждой, что сын ее в добрых и надежных руках. Еще не закончился срок ее отлучки, когда она, предварительно сообщив о своем приезде заведующей канцелярией, пришла на прежнее место работы. Сотрудницы (такие же заключенные) с удивлением спросили: «Тебя же в другой лагерь отправили?» Ирина спокойно ответила: «Не нужна я оказалась там. Закрывают тот лагерь». На дальнейшие разглагольствования подруг «что ведут разговоры о переформировании лагерей, изменении режима, может что слышала в том лагере?» сказала: «Мало ли что говорят. Я же ничего не знаю». На том и прекратились пересуды и домыслы. Для Ирины мучительная нервотрепка закончилась благополучно. Но счастливые концы бывают только в детских сказках. Отсутствие Ирины в течение почти 3-х недель не осталось незамеченным. Некоторые высокопоставленные работники лагерной администрации знали об этом с первых дней ее отлучки. И колесо доносов, клеветы закрутилось с беспощадной жестокостью. Одни доносили по долгу, другие из-за страха: а вдруг дознаются, что знал о случившемся, а не сообщил. Чтобы никого не впутывать в эти «грехи» (если так можно назвать благородный поступок), Серов все взял на себя. Его сняли с занимаемой должности и отправили на какой-то очень небольшой лагпункт в самый глухой район страны (как жаль, что я не вел в те годы никаких записей и забыл его название. А хорошо помню, что Орлов мне называл это место). Так вот, Коля! Когда Вася рассказывал нам о своих неприятностях, то он не удержался от слез. Чего мы раньше никогда не видывали подобного, даже в тех случаях, когда он бывал в хорошем подпитии. А прослезился от радости, что не привлекли к уголовной ответственности, чего он боялся больше всего, и вот теперь едет собрать необходимые документы и уйти из этой системы. Мария же, его верная и добрая помощница, получила выговор «за отсутствие партийной бдительности» и освобождена от руководства партийной организацией», — закончил свое повествование Алексей Владимирович. Заинтересованный до крайности этой историей, я спросил: «А после этой встречи у вас были какие-нибудь известия о Серове?» Орлов, покачав головой, ответил: «Никаких. Как в воду канул. Прошло около 3-х лет. Что с ним сталось? Не знаю. И на обратном пути из Норильска он к нам не заезжал. Видимо, что-то помешало».

Я посидел еще немного, поговорил о чем-то незначительном (к этому времени весь хмель из Орлова вышел), попрощался и ушел. Через три года после смерти Владимира Ивановича, Алексея Владимировича и его жену Марию Евдокимовну восстановили во всех правах. Их реабилитировали. Ему возвратили воинское звание (подполковника медицинской службы). Вскоре они уехали в Ленинград, где он снова поступил на прежнее место работы в Военно-медицинскую академию. Летом этого же года меня приняли на первый курс Заочного лесотехнического института. На протяжении всего периода учебы каждый раз, приезжая на сессию, навещал их. Иногда один, а чаще вдвоем с Шурой.

С тех пор прошло много времени. Я сидел уединившись и мысленно перебирая все встречи, пытался вспомнить, когда же Орлов сказал про кончину Серова. Как это случилось? При каких обстоятельствах? Я напрягал всю волю, но было бесполезно. Память отказала напрочь! Желание докопаться до истины наоборот возрастало. Встреча на вокзале со столь похожим на Серова проезжим пассажиром не давала покоя, мне так не хотелось расстаться со своей иллюзией. Тогда я снова позвал Шуру: «Может ты что-то недопоняла? В каком году это было? Расскажи подробнее».

«Точно не помню. Кажется в б0-м или 61-м году. В тот день у Орловых было много гостей. Чаплин Виктор Павлович с женой, Розановы, еще кто-то из дудинчан. Возможно, кто-нибудь из них сказал? Только мне кажется, что он знал об этом раньше. Если бы такой разговор возник на той встрече, ему не было бы конца. Алексей Владимирович выразил сожаление, что до сих пор не перевез прах своего отца. И упомянул про Серова: был бы жив, то наверняка бы помог. А теперь сам покоится где-то в глухом захолустье лагерного лесоповала. Вот почти слово в слово передаю его высказывания», — сказала Шура. «Но я даже и этого не слышал», — завозражал опять я. «Ты в этот момент так увлекся в споре с племянницей Орлова по философии, что ни на кого не обращал внимания», — ответила Шура. А вот об этом я помнил. Пришлось с ней мысленно согласиться. И на эту тему полемику прекратить. «Не ломай больше голову, что тебе от этого. Иди лучше посмотри и послушай телевизор, там что-то Горбачев М.С говорит про свой «процесс мышления». Кажется, ругаются с Ельциным», — проговорила и ушла. Этих представителей рабоче-крестьянской «интеллигенции» я не любил с первых дней появления их на ведущих ролях руководства страной. И заранее зная, что в этой болтовне ничего кроме вранья не услышу, переключил телевизор на другой канал. Хотел отвлечься, но горькие раздумья не отступали. Один голос говорил: «А как похож этот незнакомец на Василия Серова!» Другой опровергал: «Это ты сам себе внушил и никак не хочешь избавиться от этих мыслей. Ведь видел-то ты его всего несколько раз и то на расстоянии. Немного успокоившись, пришел к умиротворяющему выводу: «А какое это теперь имеет значение? Пусть этот человек не только не Серов, но никогда не соприкасался с ним. Главное, своей схожестью с Серовым случайный транзитный пассажир воскресил в моей памяти давно забытые события, растревожил ушедшие годы молодости, встряхнул задремавшую душу». Плохо только, что Серова, по выражению Орлова схоронили где-то «в глухом захолустье лагерного лесоповала». Значит он по каким-то причинам не вырвался оттуда. Жаль, что теперь ни у кого не узнаешь про это. Не довелось Алексею Владимировичу перевезти останки своего отца на ленинградское кладбище, где покоятся его родные. Да и сам Орлов с супругой много лет назад нашли там последнее пристанище. Умерли Чаплины, Розановы. Вряд ли кто остался в живых от «толпы» заключенных 30-х годов. В Дудинке, наверное, и вспомнить о тех людях некому.

Еще стоит уже всеми позабытая могила. Покосилась оградка, покривился памятник, осело надгробье. Кое-какие буквы стерлись на памятнике, и уже с трудом можно разобрать, что в оном месте упокоился 1-го августа 1953 года Владимир Иванович Орлов. Доцент филологических наук. В первые годы после его смерти приходили какие-то люди из его знакомых, обихаживали его могилу, выщипывали траву, кое-что подправляли. Бывал и я. Завозил на кладбище, когда еще можно было заехать, цемент, заделывал образовавшиеся щели, заливал раствором провалившееся основание оградки. Прошло больше 20 лет как закрыли это кладбище. И с того времени на нем не хоронят. Перестал туда народ ходить и лишь редко, редко можно увидеть одинокого человека. Вокруг могилы Владимира Ивановича выросла чаща тальников и низкорослых деревьев. Без усилий не продерешься. Но все равно. Как только сойдут снега и появится первая зелень, обязательно приду проведать старика. Может, в последний раз. Испокон веков поступают так люди. И делают такое не потому, что их влекут родственные связи, а по велению неподвластной нам силы. Ибо они (могильные холмики) воскрешают у живых воспоминания промелькнувших времен и спасительное душевное успокоение. Сколько таких могил тоскует на Таймыре, Чукотке, Магадане, Сахалине, Колыме и т.д. И растет их все больше и больше. Только в одной Дудинке «заселяют» уже третье кладбище. Умирает много. Особенно в пору демократической вседозволенности. Многих убивают, еще больше сами расстаются с земной юдолью, потеряв последнюю надежду на просвет в жизни. Ну и что! Печаль для живых. А мертвым-то все равно где быть. Хоронят, правда, везде по-разному. Одних торжественно с музыкой, других просто бросают как обрубки в землю, чтоб под ногами не мешали. Впрочем, лежать-то в земле всем придется одинаково долго. Только живым, у кого есть совесть, большой укор от такой несправедливости. Однако, стоит ли сетовать за покойников. Сейчас и живые-то живут по демократическому закону: спасается в силу своих возможностей каждый.

В истории нашего государства много было мрачных «полос». Сплошным черным полотном накрыли жизнь потерявшие рассудок (оборзевшие от данной воли) новоявленные «демократы» из бывших коммунистов, испохабив и без того страшное прошлое. В нашем веке свершились «великие потрясения», пролились реки крови, сгинули в изгнании миллионы людей, исчезло не одно сословие. Большие испытания выпали на долю народа. Но такого разгула преступности, захлестнувшей Российскую республику и оторвавшей от великой державы удельные княжества во главе с бывшими секретарями КПСС, беспардонного ограбления народов, попрания человеческих прав, бед и несчастий, междоусобных войн, унесших неисчислимое число жизней в последнее десятилетие уходящего столетия, не было со времен татаро-монгольского ига. Да было ли и тогда такое? Мрачными эпизодами устлана дорога жизни. Поднимай любой и готова картина «Исчадье ада». Только память вопреки всему, продираясь сквозь мрачные тени былого, вытаскивает из самых затаенных глубин богоугодные дела и имена народных заступников, что вершили их. Ибо они, и только они, пробуждают в человеческих душах доброту и сострадание. Назойливая мысль не дает покоя: много ли найдется в наше время людей, способных на подобные поступки, что свершил начальник лагеря заключенных Василий Серов? Почему в те страшные годы сталинизма одни ради спасения других преступали железные законы тогдашнего порядка, расплачиваясь по самому большому счету, зачастую ценой жизни. А что же в нашем «сегодня»? Неужели обрушившаяся на многострадальный народ безграничная вседозволенность вытеснила из людей все человеческое, вселив звериную озлобленность, победить которую нет сил? Обрекла нашу нацию на физическое и духовное вымирание?

Твори, Господи, волю свою! Только искорени сатанизм, останови безумство, верни людям разум. Обрати на путь истинный!

Оглавление Предыдущая Следующая