Побег

От сумы и тюрьмы уберечься возможно
Убежать от себя никому не дано.

В начале Великой отечественной войны, когда немцы, прорвав заградительные укрепления и разрушив оборону страны, безудержно покатились по нашим землям, захватывая десятки городов, сотни сел и деревень, началось невиданное переселение народов, скорее похожее на бегство.

Тысячи поездов вывозили оборудование, станки с фабрик и заводов. Уезжали строители. Колхозники угоняли скот. Что не успевали спасти от фашистов, уничтожали, сжигали, взрывали.

В этом столпотворении трудно было все правильно спланировать, что увозить в первую очередь, чем можно было и пожертвовать. В одном только никто не сомневался: вне очереди вывозились заключенные из тюрем, исправительных лагерей и колоний. Впрочем в этом не испытывалось особых затруднений. Были бы вагоны. А как только подавали составы для этого контингента людей, их собирали быстро: «Подъем! На выход с вещами!» Затем: «Быстро по вагонам». Загружались без промедления и соблюдения всяких норм. Как только втискивали всю массу заключенных в вагоны, эшелон тут же отправляли. Лишь бы подальше от фронта. Совсем скоро многие из этих заключенных поедут в обратном направлении: на фронт, защищать Родину. Но такое будет потом, когда немного «утрясется вселенская кутерьма». А пока! Составы с заключенными один за другим уходили из Украины, Белоруссии, Кавказа и других западных районов вглубь страны. За ними вскоре повезут заключенных туда же на восток из средней полосы России. Везли, чтобы на необжитых местах строить новые заводы, новые фабрики, возводить стройки, поднимать разрушенную на западе страны промышленность, зачастую совершенно на «голых» территориях.

Много лиха выпало на долю этапируемых заключенных, пока везли их в товарных вагонах. Но еще больше страданий довелось испытать на местах прибытия. Многие не дожили до своего срока. Одним из главных пунктов назначения в Сибири, куда везли в большом количестве заключенных, был город Омск. На его территории и близлежащих районах разворачивалось невиданное по масштабу строительство заводов оборонного значения. Сколько на эти стройки привезли заключенных и какие были организованы лагеря вряд ли кто теперь знает. Может где-нибудь в архивах хранятся материалы о тяготах того военного времени. Доберется ли кто-нибудь до них и покажет истинную суть неизмеримо великих подвигов великого многонационального народа. Будет ли кто разбираться в них по справедливости, в нашу смутную перевернутую с ног на голову демократическую пору? А тогда? Строительство разворачивалось с невиданным размахом, не прекращаясь ни днем, ни ночью. Поезда привозили все больше и больше заключенных. Голод и болезни косили людей. Многим заключенным работа на стройках была непосильна, а легкого труда не было.

Не знаю, кому пришла мысль организовать в ближайшем расположении от Омска на землях опустевших и обезлюдивших колхозов и совхозов сельскохозяйственные колонии, в которых работали бы обессилевшие заключенные. Может хоть какой толк будет? Себе на прокорм заработают. И начали отбирать таких людей во всех лагерях. Надо отдать должное: кое-что удалось сделать. Правда, по истечению определенного времени.

Недалеко от Омска в Кагановический район местечко N (по прошествии многих лет не помню его название, да и было ли оно) доставили около трехсот заключенных. Привезли на автомашинах только самых больных, кто ногами не мог переступать. А тех, у кого было хоть немного силенок, повели этапом (пешком). Вещи везли на нескольких лошадях. Думали, что осилят этот 40 километровый путь за светлую пору (в апреле день уже довольно большой), а добрались, к месту назначения только на вторые сутки к вечеру. Много было остановок по разным причинам. К концу дороги почти половину людей подвозили на телегах: посадят по 10 человек, провезут с полкилометра высадят и возвращаются за другой партией. Совсем выбились из сил. Но добрались. Вздохнули. А радости не было ни у кого. Еще больше огорчились, встретившись с теми, что прибыли днем раньше. В этом местечке N от прежнего колхоза осталось несколько скотных дворов, где держали коров, два сарая для хранения сена, какие-то небольшие хибарки с разбитыми окнами и колодезь. Вокруг этих построек тянулась изгородь из длинных жердей, привязанных к столбам. На одной стороне изгородь была разобрана и там проходила широкая, местами заросшая дорога. На этой поскотине уже больше года никого не было. Мужиков и парней из близлежащей деревни, что находилась в 3-х км от местечка N (поскотины) забрали на войну, а те, что были непригодны, переселили в другие более надежные колхозы, где ещё сажали и что-то сеяли.

В эти полуразвалившиеся строения и стали размещать прибывших заключенных. В этой партии в основном были люди осужденные по бытовым статьям, и очень немного как политические (т.е. болтуны с небольшими сроками). Охрана не беспокоилась, что кто-нибудь совершит побег или правонарушение, таковых почти не было. Кроме того, все были истощены и обессилены, куда уж тут бежать? В помещениях (скотных дворах) был не убран навоз, коровий помет, стоял специфический запах перепрелого сена. Сухой паёк, выданный в дороге, съели, не доходя до лагерной стоянки. Спать легли в сараях, не раздеваясь. Подобрали высохшую подстилку, кому-то удалось раздобыть сохранившуюся в сараях солому, с потолка сгребли остатки сена. Устроили лежбище и подстелив под головы мешки с вещами (у кого таковые имелись) улеглись спать. Было тесно. Но не холодно. Ночь выдалась теплой, да и народу было много. Своим теплом обогрели помещения. Поднялись все рано утром, не дожидаясь подъема. Начальник колонии с комендантами и работниками УРЧ (учетно-распределительная часть) выбрали «старших» и временно назначили руководителями на каждые 30 человек, назначили нарядчиков и после завтрака (ночью успели сварить в большом котле баланду) каждой группе дали задание на работу. Одних поставили убирать территорию, других расчищать («авгиевы конюшни») скотные дворы. Две группы послали обустраивать зону (строить заставили по настоящему, с вышками и ограждением колючей проволокой). На эту работу попали в одну группу несколько человек уголовников не признающих лагерные правила (наподобие воров в законе). Больших воров среди этих «шарапщиков» не было. «Паханов», «дедов» (они были на виду у лагерной администрации) не отправляли в сельхозколонию. Но поиграть воришкам из этой уголовной братвы в законников хотелось, и они категорически отказались работать на строительстве зоны. Чтобы не обострять обстановку с первых дней (ничего ещё не было отлажено) начальник колонии распорядился отправить этих «архаровцев» разбирать полусгнивший дощатый настил. Но они и там ничего не сделали. От них отступились. Временно. Потом и их заставят работать. Но такое наступит через несколько дней. А пока все заключенные работали вяло. Да и откуда бы взялась прыть у больных, изможденных людей. Кормили плохо. Варили два раза в день баланду в больших котлах, выдавали по 600 гр. хлеба. Случилось, что хлеб не подвезли (пекарни своей ещё не было) и два дня жили совсем голодно. Особенно страдала от голода молодежь. У них была только одна мысль: где бы раздобыть хоть что-нибудь съестное. Для приготовления пищи большую группу заключенных выводили за пределы колонии в небольшой перелесок, на заготовки дров. Там они собирали сучья, короткие бревнышки, оставшиеся от давнего лесоповала, разные обрубки и заносили в зону к кухне, а истопники рубили, кололи и таким образом создавали необходимый запас дров и в котлах варили скудный лагерный суп. С одной стороны колонии рос довольно густой лес, на небольшом от него расстоянии стоял перелесок, в котором собирали дрова, а промеж них и за ними сколько видел глаз пролегли большие, уже давно непаханые поля. Когда заключенные входили в перелесок и приступали к работе, конвоиры усаживались на пеньки и мирно покуривали, ожидая, когда «старшой» из группы доложит, что дров уже насобирали и можно идти в зону. Так как никто не подгонял «доходяг», они умышленно тянули «волынку», пока из колонии не прибегал кто-то из поварят и кричал, чтобы несли скорее дрова, иначе не сварят во время обед. Тогда все быстро суетились, набирали хворост, обрезки бревен и строились в колонну. Шли в разброд. Конвоиры иногда покрикивали, когда кто-то из доходяг увидев за обочиной дороги съедобное травяное растение выходил далеко. Иногда щелкали затворами, но мер не принимали. Хотя перед началом шествия предупреждали: «Шаг вправо, шаг влево... Стреляем без предупреждения.»

Однажды изголодавшиеся парнишки Петька с Ванькой подошли на самый край перелеска и на простиравшемся поле увидели на самом его конце какие-то копны, а много левее их крыши деревенских домов. Ванька более сообразительней Петьки, сказал: «Ты знаешь, что это за бурты?» «Солома может» - ответил Петька. «Это кучи прошлогодней картошки, собрать собрали, а увезти не успели. Где сейчас в деревнях найдутся лошади?» -рассуждал Ванька. «Пусть она вся морожена-переморожена, но на еду сгодится» - твердо уверял Ванька. Он помнил, как в довоенные годы всех старшеклассников посылали на крестьянские поля помогать убирать урожай. И больше всего на картошку. Правда тогда не оставляли её, а сразу грузили в мешках на телеги или машины. Только уж самую плохую не подбирали. Не сообразил Ванька, что на этом поле сначала войны никаких работ не велось, а если где и оставалась картошка на других полях, так её на своих плечах бабы перетаскали. Но голод! На какие фантазии не толкал. И Ванька с Петькой твердо уверовали, что там лежит картошка. Только нужно добраться и уж тогда наедятся они этой сырой, полусгнившей, мороженой картошки досыта. Глаза у них светились, а изо рта текли слюни. Окриком вывели их из оцепенения: «Пора в зону! А вы тут торчите» - заорал на них подбежавший «старшой». Петька с Ванькой подхватили собранные кучи хвороста, и пошли к поджидавшей их группе. День для них прошел в каком-то томлении. Они сходились, о чём-то шептались и вечером, похлебав баланды, долго не могли уснуть. «Ванька! А вдруг охранник завидит, когда побежим и пальнет?» - сказал настороженно Петька. «Так они же старики» - успокоил Ванька. «А пуля то летит одинаково быстро, хоть кто нажмет курок старик или кто-то другой» - засомневался Петька. «Ты что, струсил?» - напал на Петьку Ванька. «Ну что ты, вместе же будем!» - успокоившись, сказал Петька, твердо решившись после этого разговора добраться до картошки. С тем и уснули. Но Петьке плохо спалось. Он разбудил посреди ночи Ваньку. Ему вдруг пришла в голову мысль, в темную пору сбегать к этой куче, съесть сколько влезет в живот этого манящего овоща, потом набрать за пазуху (как это он делал, когда забирался в сад воровать яблоки) и вернуться пока темно. Они знали, что конвоиры спят по ночам ( а «зекам» разрешалось в любое время если «приспичит» выходить за зону по большой нужде, туалета ещё не было) видели не раз дремлющих охранников, сидящих на углах недостроенной зоны.

«Ванька, - прошептал Петька, - давай побежим за картошкой, а то вдруг кто-нибудь додумается и увезёт её». Ванька ещё не проспавшийся, немного поразмыслив, сказал: «Нет! Не успеем! Давай на завтра!» Ванька был для Петьки авторитет - на том, и порешили: сбегаем завтра ночью.

День выдался теплым, погожим. И начался удачно. Выдали хлеб по бООгр. (правда за те дни, что не выдавали хлеб, промолчали) и суп густой (не то, что в те дни «редкий, редкий, крупина крупину догоняет»). И работа спорилась. Весна наступала ласковой, теплой. Петьке к вечеру расхотелось бежать за картошкой. Но! Ванька! «Ты что? Струсил? Как стемнеет, так и пойдём!- грозно проговорил Ванька. - И вернемся ещё затемно». Ему тоже не очень хотелось идти на этот «побег», но отступить (он и в школе был всегда вожаком) Ванька позволить себе не мог.

В двенадцатом часу ночи двое парнишек легко пролезли между слег ( в этом месте их ещё не разобрали) и углубились в перелесок. Темнота быстро скрыла их. Выбравшись на край поля, они быстро направились в сторону запомнившейся им кучи. Ночью её не было видно. Но, ориентируясь по стоявшему в стороне лесу, шли в правильном направлении. Пройдя больше половины поля, Петька крикнул: «Ванька! Видишь! Вон она, куча то!» Ванька и сам различил тёмный бугор совсем недалеко от стоящих особняком березок (в дневное время они видели их) и подбодрил Петьку: «Ну, всё! Дошли! Не спеши. Отдышаться надо. А вон, видишь, не так далеко и деревня!» Петька повернулся и радостно произнес: «И правда!» Но когда они подошли совсем близко к куче, их разочарованию (а скорее горю) не было конца. Это была куча старого навоза, уже перепревшего и сверху высохшего. Петька от расстройства чуть не заплакал. Он сел на эту кучу, обхватил голову руками и тоскливо проговорил: « Я назад не пойду. Сил нет. Думал картошкой подкреплюсь. А тут на вот тебе». «Утром на проверке спохватятся, приведут собак и сожрут тебя» - утвердительно сказал Ванька. «Ну и пусть» - отрешенно ответил Петька. «Петька, деревня совсем рядом, давай сходим, может что-нибудь там раздобудем» -посоветовал Ванька. «Пойдем, все равно теперь пропадать» -согласился Петька. И они пошли в сторону деревни по протоптанной до них давным-давно, кем-то узкой тропинке. Чем ближе они подходили к деревне, тем мрачнее у них становилось на душе. Нигде ни огонька, ни собачьего лая, ни петушиного крика не слышалось. «Вань! А Вань! Может, там совсем никого нет?» - чуть слышно произнес Петька. Ванька молчал. Он и сам в душе проклинал эту затею, уже раздумывал повернуться, но какая-то сумасбродная мысль ещё удерживала его от этого разумного решения. Когда подошли к первому дому и увидели раскрытые ворота, Ванька понял, что в этой деревне они также ничего не добудут, и уже набрался «духу» объявить Петьке, что надо поворачивать назад и возвращаться в колонию, но в это время раздался негромкий женский голос: «Вы откуда взялись такие?» Ванька побежал. Но женщина легко догнала его и схватила за воротник. Петька не сделал никаких попыток, чтобы скрыться , и женщина не выпуская Ваньку из рук (хотя он и не пытался сопротивляться) сказала кивая головой Петьке: «Иди ко мне!» Петька подошел и робко встал рядом с Ванькой. Увидев в глазах пацанов испуг и смятение, спросила миролюбиво: «Зачем сбежали из колонии?» Она знала, что в их районе будет создана колония из заключенных для сельскохозяйственных работ и потому безошибочно определила, откуда они взялись. «Тетенька, отпусти нас. Мы не убежали, а только пошли на край поля, там видели кучу, думали картошка, хотели набрать и вернуться. Уж больно голодно. Терпенья нет» - сказал ободрившийся Петька. Глядя в их исхудалые лица, безропотное подчинение, она с сочувствием сказала: «В нашей деревне вчера последний комбикорм съели, ничего ни у кого нет. Собаки и те передохли. Постойте здесь немного, я хоть по картофелине вам принесу» - сказала и тут же ушла. Через несколько минут вернулась. Дала каждому по две картофелины и напутствовала: «А сейчас бегите скорее в свою колонию, уже небо начинает сереть, близится рассвет. Хватятся вас, будут искать. Сразу же найдут. Ребят таких по всему району ни одного не осталось. У меня двое таких же с отцом воюют. Кто увидит вас, сразу доложит вашему начальству». «Тетенька - сказали враз Петька с Ванькой -спасибо вам. Мы как поправимся - продолжил Ванька - нас тоже в армию пошлют. Вот честное слово обещаем больше ничего не воровать (хотя они кроме яблок, ничего в жизни не успели своровать). Нас уже вызывали на комиссию, но из-за худобы не взяли. Сказали «потолстеть» надо, тогда и возьмут. А как на одной баланде поправишься». «Ну, бегите, бегите - сказала женщина - а то не успеете». (Всех живущих в районе очень хорошо проинструктировали, как поступать в таких случаях). Ей до невозможности стало жаль этих парнишек. У самой муж и двое сыновей, таких же как эти парни, с первых дней войны были в армии. И вот уже третий месяц ни от кого не было никаких известий. Когда отошли от деревни на некоторое расстояние, Петька спросил у Ваньки: «Ты хорошо помнишь дорогу?» «Да вроде бы правильно идем, как увидишь стог сена, а там недалеко и куча навозная, и от неё через поле прямо в колонию» - ответил Ванька. Но чем дальше они шли тем больше понимали, что идут не туда. Зашли в лесок, думая, что это тот самый перелесок, где они собирали сучья. Но походив немного, убедились окончательно, что заблудились. Петька, оказавшийся слабее Ваньки сел на обомшелый пенек и грустно сказал: «Ты, Ваня, иди, может выберешься, а у меня нет сил, все равно собаками затравят». Ванюшка встал возле Петьки и растерявшись не говорил ни слова. Вокруг были березы , мелкий кустарник. Тихо. Начинало заметно светать. «Петь! Может пойдем» - сказал Ванька. «А куда?» - ответил совсем растерявшийся Петька. Они оба поняли, что не найти дорогу. Но вот! Их чуткое ухо расслышало легкий треск переломившегося сучка, потом что-то затрещало еще. И вдруг, как из под земли выросла перед ними та самая «тетенька», что дала им по две картофелины. Она долго смотрела им вслед и когда увидела, что пошли они совсем не в ту сторону, тут же побежала за ними, чтобы вывести на правильную дорогу. «Поднимайтесь парни и идите за мной. В лагере уже наверное, давно спохватились и ищут вас» - сказала женщина и тут же пошла в обратную сторону. Пройдя шагов сто, она повернула, и через некоторое время, вышла на проселочную дорогу. Прошла с ними минут десять, потом на развилке дорог свернула на чуть заметную тропинку и через некоторое время указала рукой в сторону видневшихся крыш скотных дворов: «Вон ваш лагерь, видите?» Парнишки давно уже высмотрели верхушки зданий, но шли за ней не говоря ни слова. Уж очень было спокойно шагать с этой доброй и полюбившейся им женщиной. «Ну, дальше мне нельзя. Идите!» — сказала совсем тихо их спасительница. Петька, глядя на неё мокрыми глазами, промолвил: «Тетенька, мы никому ничего не скажем» (знали они, что за всякое потакательство с «зеками» вольных людей тоже могли наказать). «Идите с богом!» -напутствовала «тетенька»( она же председатель колхоза и единственный член партии в этой деревне), и заспешила восвояси. Впереди её ждала неизмеримая прорва работ. Петька с Ванькой без осложнений добрались до месторасположения колонии, но когда стали пролезать обратно между слег, дремавший охранник вдруг заорал: «Откуда лезете?» И защелкал затвором. Ванька более сообразительный ответил: «Не видишь что ли? По нужде ходили, в зоне ступить уже невозможно стало, а что будет, когда каждый будет такое справлять возле себя. Мы же кричали тебе (соврал Ванька), а ты махнул рукой». Опомнившийся охранник, поняв, что проспал ( как же он не видел, когда они вылезли?), а за недосмотр можно хорошую получить нахлобучку, бодро проговорил: «Ах! Так это вы? Ну, давай! Пролазь быстро!»

В бараке пробравшись через плотные ряды спящих бригадников Петька с Ванькой «вклинились» на свои места и уже засыпали, когда проснувшийся рядом сосед, знавший о их затее, тихо спросил: «Может достали что пошамкать?» (он подслушал их разговор о готовящемся побеге).«Ничего нет. В деревне были. Пусто. Там даже собак съели, такой голод, пуще нашего» — ответил Ванька. Картофелины они проглотили не очищенными, как только отошли от деревни. «Хорошо хоть не «завалились» - вставил Петька блатное словечко - погоня была (это уже приврал для геройства)». И тут же захрапел. За ним захрапел и Ванька. Походить на «голодных» ногах около десяти километров, это не прогулка по парку. «Ишь, нажрались и сразу захрапели - подумал про себя сосед. - Напрасно ждал». Но чуть погоревав, заснул тут же.

Потом, по прошествии времени они (Ванька с Петькой) не один раз расскажут своим товарищам, таким же лагерникам, про эту добрую «тетеньку», у которой сыновья с мужем были на фронте, (а Петька всегда добавлял (от собственной фантазии), что все они были героями и награждены орденами) отдавшей им последние картофелины и выведшей их на дорогу к колонии. У многих теплела душа, а у Петьки (ведь могли озлившиеся охранники при «побеге» собаками затравить) на глазах проступали слезы. Он стыдился, но ничего поделать с собой не мог. Всего через несколько месяцев с наступлением осени, Петьку с Ванькой и других окрепших заключенных, определит медицинская комиссия пригодными для воинской службы и отправят их в Омск, а оттуда прямой дорогой на фронт. Как сложится их судьба, никто не скажет. Когда же память, как бы невзначай высветит этих перепуганных по своей оплошности парнишек, мысли невольно уносятся к небу с мольбой: «Господи! Ты всемогущ! Отведи от них беды!»

С тех времен прошло много лет. Но не забывается поступок простой , русской женщины, отдавшей «беглым» заключенным последние картофелины, которая в неизбывной тоске по сыновьям и мужу, перегруженная заботами о колхозных делах, одарила человеческой добротой запутавшихся в жизненных перипетиях, совсем недавно не знавших ни забот, ни горя, двоих парнишек, убежавших из колонии в ночную пору на поиски хоть чего-нибудь съестного на давно не паханых полях к кучам навоза, показавшихся им буртами забытой картошки. Соблазн наесться досыта прошлогодней перемороженной картошкой был так велик, что не хватило у них сил побороть его (лютый голод невозможно описать, его можно только прочувствовать). И ушли они из колонии, нарушив самый строгий лагерный закон. Не оказалось в буртах ни картошки, ни свеклы. Их разочарованию не было предела. Но сама судьба смилостивилась и послала им человека святой души, при воспоминаниях о нём, эти мальчишки, да и те кому довелось слышать из их уст рассказ об этой женщине, много добрели сердцем.

И какими безобидными кажутся «проступки» тех мальчишек, забравшихся в ларек с яблоками (из простого ребячьего озорства), а пытавшегося задержать сторожа «огрели» по шее, за что получили совсем незадолго до войны по 5 лет исправительно-трудовых лагерей, с теперешним бандитизмом, разбоем, рэкетом свободно разгуливающих насильников, безнаказанно убивающих, ни в чем не повинных людей и залихватски разъезжающих на «мерседесах» налетчиков.

Дни шли за днями. Работали с каждым днем все хуже. И, хотя кормить стали немного лучше, хлеб выдавали сполна (правда, долг так и не вернули) «зеки» все больше и больше тянули «волынку»: начальник колонии не предъявлял к подчиненным больших требований, а те так же не подгоняли заключенных. Установили вышки, достраивали зону. Уже собрались закрыть наглухо, но во время спохватились. А куда же по нужде бегать людям: туалет не начинали ещё строить. Понемногу привыкали, некоторые повеселели. Стали более разговорчивыми. Кое-кто шутил. Но спать было также плохо. Особенно тем, у кого не было никаких принадлежностей.

Прошло около недели. Как то весенним вечером (дело происходило во второй половине апреля) в лагерь заключенных вошли несколько человек. Среди них был начальник колонии с целой группой надзирателей. Заключенные к их приходу успели отужинать, угомонились и укладывались на сон грядущий (хотя отбоя еще не было), Комиссия зашла сначала в один скотный двор, потом во второй, и ... И чем больше они обходили построек, тем громче в их компании раздавались голоса. Когда обошли все помещения среди этой группы был слышен один сплошной гул.

Сквозь него пробивались отдельные грозные возгласы. Особенно возмущался высокий, средних лет, но уже заметно поседевший мужчина. «Бездельники! Уже 10 дней триста человек прибыли сюда, а ничего не сделали!» - упрекал он лагерное начальство. Начальник колонии попытался оправдаться: «Отсюда коров недавно угнали». «По-твоему полтора года, как здесь не стало ни одной коровы, это небольшой срок. Вы то уже, сколько дней, а дух коровий, как был, так и стоит с той поры. Туалета нет, стойки коровьи не убраны, навоз не вычищен, люди валяются на сыром полу. Это как понимать? Да они перемрут у вас все до единого в таких условиях» -теперь уже орал рассвирепевший чиновник. Это был ( как потом выяснилось) один из руководящих работников администрации Омских лагерей. «Где медпункт?» - второй раз спросил он. «Телятник стали переоборудовать для него» - ответил начальник колонии. «А баня? Вы что так думали жить все время? Да вас за такую расхлябанность на фронте к стенке давно бы поставили!» - в голосе приезжего чиновника звучал металл. Все присутствующие молчали. После некоторого затишья, начальник колонии сказал: «Люди еле передвигаются, ослаблены до невероятности». « Так ты думаешь, что я этого не знаю» - сказал руководитель приехавшей комиссии и, не дав больше никому сказать ни одного слова, приказал: «Всех заключенных вывести на работу, собрать все имеющиеся лопаты, грабли, носилки и к утру все скотные дворы очистить от навоза и вымыть. Сараи, где хранилось сено разобрать, ни одной доски не поломать. Из них постройте нары. Все! Не мешкая, приступайте к уборке, и работать до полной темноты». «Сейчас уже темнеет, а в помещениях почти ничего не видно» - кто-то заметил из присутствующих. «Я же сказал, работать до полной темноты, меньше надо разговаривать. Неужели не понятно, что жить в таких условиях невозможно. У коров и то было чище» - сказал начальник и чуть помолчав, добавил: «Работать станем все. Надзиратели и коменданты вместе со всеми, как только рассветает после завтрака снова за работу».

Некоторые из заключенных давно поднялись с приготовленных к «отдыху лежбищ» и наблюдали за группой вольных людей, ходивших из помещения в помещение, затыкая носы платками. Старшие по «отсекам» (они же и временно назначенные бригадирами) расталкивали задремавших бригадников. Те поднимались и поворчав,(а мы думали, что всегда так будет) принимались за очистку и уборку. Одеваться не надо было: спать ложились одетыми. Во всех помещениях копошились люди, вытаскивая навозные подстилки, выгребая слежавшиеся комья и прочий мусор.

Заупорствовали уголовники. Они с первого дня прибытия выбрали себе самый чистый уголок в одном из сараев. Заставили других ( «послушных») заключенных натаскать сена, что оставалось в некоторых помещениях ещё с прошлых лет, и обустроили себе более комфортабельное ложе. Несмотря на приказ начальника колонии и распоряжавшихся комендантов, никто из них не поднялся. «У нас свои законы (хотя в их группе ни одного «законного авторитета» не было) и мы ни на какие работы не пойдём» - сказал наиболее «заблатненный» уголовник. Видимо он у них проходил за главаря. Возле них в замешательстве толпилось несколько комендантов и надзирателей, вместе с начальником колонии. Рабочий день был давно закончен, и казалось, что уголовники правы. Кто-то из комендантов пригрозил: «Вставайте на работу! Вон идет полковник,(к этому времени уже все знали, что руководитель комиссии был полковником, и работал в главном управлении Омских лагерей) он не будет с вами церемониться!» « А это что за партия?» - спросил подошедший со своей группой полковник. «Да, вот - как бы оправдываясь пояснил начальник колонии - «законники». «Что за «законники»? - чуть усмехнувшись, иронизируя (уж он то насмотрелся на всякого рода уголовников) спросил полковник и не дожидаясь ответа, приказал: «Всем встать и приступить к работе вместе со всеми!» «Ничего ты с нами не сделаешь и никуда мы не пойдём» - отвечал за всех «главарь». Наступила тишина. После недолгого молчания полковник, чуть обернувшись к надзирателям, приказал: «Сажайте каждого отказчика в карцер!» «Не пугай! Карцера то ещё нет!» -заорали уголовники. Не раздумывая, полковник спокойно сказал: «Сейчас будет!» Указывая пальцем на того «блатаря», что больше других противился , полковник приказал надзирателям: «Привяжите его к дереву, а за ним каждого, кто будет устанавливать свои порядки». В лагерной зоне деревьев (берез и осин было много) хватило бы на всех. «Это произвол! Такого закона нет!» - заорал, что было мочи «главарь», когда к нему стали приближаться надзиратели. «Здесь я закон!» - и к надзирателям: «Пока сами не попросятся, не отвязывать» - совсем хладнокровно проговорил полковник. Поняв, что тут церемониться не будут «блатарь» уже тише крикнул: «Вставай братва, пошли работать!» Кряхтя, проклиная и матерясь, уголовники стали подниматься и двинулись все на выход, к работающим заключенным. Отказчиков не стало. Но в этот вечер сделали немного. Густая темнота накрыла постройки, лагерную зону и людей. Электричества здесь давно не было. Ещё не поднялось солнце, а только чуть забрезжил рассвет, полковник появился в зоне. Не прошло и часа, как все заключенные уже работали. К середине дня часть построек были очищены. Из колодца непрерывно черпали воду и замывали полы. К двум часам дня многие не выдержали и у валились спать. Одни разлеглись на только что вымытый настил, другие привалились к стене и уснули сидя. К этому времени полковника не было. Он уехал утром, вместе с начальником колонии. Куда? Никто не знал. «Может совсем уехал?» - разговаривали между собой. Но не прошло и часа, как несколько колясок подкатили к воротам колонии. «Вот он, появился — сказал один из группы «блатных» — откуда на нашу голову принесло этого козла?» «Заткни хлебало, Шарабура! - ответил ему такой же уголовник. - Ты ведь болтаешь больше других, чтобы тебя здесь «законным» признали. Не дождешься. Заслуг маловато». Может между ними и разгорелся бы спор, но вдруг словно молния пронесся слух, что начинают раздавать обед, и даже будут отдавать долги хлеба за прошлые дни, когда выдавали только по ЗООгр. «О! -воскликнул Шарабура - Этот полковник не только нас гоняет, но и гадам лагерным ( это относилось к администрации колонии) тоже спуску не дает. После такого известия, настроение заключенных резко изменилось в положительную сторону: все стали не в меру деятельными. Сразу стало шумно. Выходили на улицу с котелками, ложками. Сбивались кучами. Мало кто знал в какой группе числится. Объединялись по «местожительству» или просто «посарайно», кто где проживал и имел свое местечко для спанья. Четкого разделения не было, пытались распределить заключенных по бригадам, но не знали, каким руководствоваться принципом: то ли объединять по срокам, статьям или состоянию здоровья. В главном лагере установки такой не дали, оттого у начальства колонии и блуждал в головах настоящий каламбур. По причине элементарной неорганизованности творилась неразбериха при раздаче пищи, и хотя имелись «старшие» бараков, избежать скандалов и даже потасовок не удалось. Пока шла раздача баланды и хлеба, полковник с работниками администрации колонии стоял возле недостроенного здания кухни и наблюдая за творившейся неразберихой, давал короткие советы и распоряжения: самое главное - подберите деловых и справедливых (как понимать «справедливых» каждый воспринимал по своему) бригадиров. Сформируйте бригады по 25-30 человек. Не более. Никаких статей, никаких сроков во внимание не принимайте. Среди этих людей нет ни отъявленных бандитов, ни злостных врагов (он сам принимал участие в их отборе). Как немного подкрепятся, наиболее годных комиссионно будем отбирать для фронта. Но об этом пока не распространяйтесь. Уже сейчас многие просятся отправить на «передовую». Всё!» Мало кто знал, что главная задача выступавшего в роли полковника НКВД (армейского офицера) распоряжавшегося лагерными чиновниками заключалась в подготовке и отборе заключенных для формирования воинских подразделений. «Ну, а сейчас все за работу. Ты - обратился полковник к начальнику колонии - со своими помощниками будете находиться неотступно вместе с заключенными и руководить. Ко мне прикрепите двух надзирателей и 4-х заключенных. Покрепче. Я и надзиратели будем копать яму под уборную (так он назвал туалет), а заключенные относить на носилках землю». «Товарищ полковник - с каким то страхом и удивлением обратился к нему начальник колонии - вы будете для заключенных копать яму для уборной? Ведь они же все будут видеть? Как расценят?» В словах начальника колонии слышался неподдельный испуг. «Вот этого я и хочу, чтобы видели - произнес полковник. - Найдите мне какие-нибудь солдатские кирзовые сапоги. А то от моих хромовых останутся одни ошметки. И как можно побыстрее». Начальник колонии, что-то сказал своему помощнику. Тот побежал. Полковник, как бы обращаясь в пространство, добавил: «Может случиться через некоторое время, мне со многими из них придется идти в атаку на фашистов. И потому здесь хочу заслужить их доверие и знать, что они не подведут». Как только запыхавшийся чиновник притащил сапоги (взял из лагерной каптерки) полковник переобулся, снял китель с помощью надзирателей вбил в углы предполагаемой ямы колья, взял лопату и сразу же приступил к копке. Тут же за ним присоединились и надзиратели. Работали споро. С такой быстротой, копают только окопы и траншеи перед наступающим противником. Пласты земли, описав дугу падали далеко за краем котлована. Носильщики едва успевали относить её. Работавший поблизости с группой «доходяг» на зачистке территории Шарабура (он всегда пристраивался к тем, где полегче) вытаращил глаза и с неподдельным удивлением сказал: «Смотрите! Сам главный «опер» землю копает?!» Работавший вместе с ним изможденный мужичонка, у которого остались только кости да кожа, насмешливо вымолвил: «Яму под нужник копает, чтоб ты туда по нужде ходил, а не под себя. Он же не «пахан в законе». Если ты «Шарам-бурам» будешь для своей братвы так «работать» тебя сразу в «деды» произведут. А то только «пыжишься» по мелочам, героя из себя корчишь, а на самом деле только выносить «парашу» годишься». Шарабура замолчал и начал сгребать вокруг себя разбросанный мусор. В колонии кипела работа. Раздавался стук молотков, треск отдираемых досок. Ранее сложенный навоз возле скотных дворов выносили за пределы зоны. Через несколько дней его увезут на поля. Люди устали до такой степени, что на разговоры не хватало сил.

Ближе к вечеру, когда из котлована торчали только головы землекопов, полковник уперся руками на край ямы, пружинисто выскочил из неё, затем помог выбраться из неё надзирателям. Чуть усмехнувшись, сказал: « Надеюсь надолго её (ямы) хватит. Ну, а теперь пусть приступают к обустройству плотники. Завтра к вечеру, чтобы туалет имел приличный вид». Подошедшему начальнику колонии сказал: «Работу прекратите(хотя уже больше половины заключенных ничего не могли делать). Людей соберите. Я разговаривать с ними буду!» После этого направился к колодцу. Взял из рук «черпальщика» ведро, сам зачерпнул воды, перелил в пустую, стоящую рядом деревянную шайку. Сказал подбежавшим к нему лагерным работникам: «Полейте! Я умоюсь!» Отставшие от него надзиратели вели между собой разговор: «Он, наверное, умом рехнулся - говорил один другому, - я разогнуться не могу, а он собирает всех заключенных, чтобы беседовать с ними. Да они, хорошо, если добредут до сараев, чтоб в них лечь. А скорее всего прямо на земле растянутся». «Может и свихнулся он умом - сказал другой — только видишь сам, сколько сделали, какую чистоту навели. В двух помещениях настелили нары, так что почти все «зэки» как «баре» спать будут, а не в навозных кучах ворочаться».

Вскоре на самую широкую площадку потащились со всех сторон люди. Одни садились, другие ложились на землю. Собрались не все. Пришло немногим больше половины. Многие от усталости остались лежать в коровниках. Особенно те, кто уже захватил себе нары. Потом при формировании бригад их всех перераспределят и многим придется переселяться в другие помещения. Когда собравшиеся немного угомонились, полковник стоя в окружении лагерного начальства поднял руку, призывая к ещё большей тишине и не называя никого ни товарищами, ни гражданами обратился совсем просто: « Все здесь вольнонаёмные и заключенные люди одной великой страны. Мы понимаем, как вам тяжело. Но многим ещё труднее. Идет беспощадная война. Враг силен и никто не знает, что он ещё может предпринять. Время военное и всякое промедление в работе, срывы даже в малом, идут только на пользу наших противников. В эту колонию собрали самых ослабленных людей, изнуренных голодом и непосильной работой, чтобы здесь на свежем воздухе, на крестьянских полях сажать картошку, капусту, огурцы, сеять рожь и прочие овощи и тем самым смогли прокормить себя, может помочь какими-то продуктами таким же заключенным из других лагерей, а главное, поправить свое здоровье. Я в эту ночь ездил в центральный лагерь. Привез весь хлеб, что был недодан вам за несколько дней. Пришлось у других урезать пайки, частично у вольнонаемных. Мы будем принимать все меры, чтобы поддержать вас. Но так плохо как вы работаете и еще хуже живете - нельзя. Уже10 дней как вы здесь, а ничего не сделали для самих себя. Вы досегодняшнего дня валялись в коровьем помете. Мы не смогли обустроить вам нормальные условия до вашего приезда, потому что в городах и деревнях остались только женщины и дети, которые давно уже не знают вкус хлеба! (У Петьки в глазах сразу возникла «тетенька», отдавшая им последние картофелины и у него сразу запершило в горле). Осталось совсем немного времени до начала полевых работ, за эти дни вы должны полностью отремонтировать помещения, вставить рамы, двери, построить для всех нары.

Приступить к строительству бани, вошебойки. Иначе, все погибнете от заразы. Закончить обустройство медпункта и начать строительство больницы. В колонию будем и дальше присылать таких же обессиленных заключенных и вместе с ними женщин. Надо расширить зону, где будут они проживать. Я сегодня уеду. Мы создаем несколько таких колоний. Им тоже надо помогать. Повсюду плохо, но такой неорганизованности как здесь там нет. В этом повинно руководство. В первую очередь сами наведите порядок в своих бригадах. Сегодня при раздаче пищи, из-за неразберихи произошли скандалы и драки (это относилось к руководству колонии и вся администрация молча выслушивала упреки)».

«Половина заключенных в первые дни без посторонней помощи ходить не могли - оправдываясь сказал начальник колонии - никаких спальных принадлежностей нет». «Спальные принадлежности пришлём в самое ближайшее время. Но, знайте! В дальнейшем будем посылать, только таких, может ещё хуже -совсем тихо ответил ему полковник - на стройках люди по 12 часов возят раствор бетона тачками, а другие кувалдами разбивают камни на щебень. Понятно я сказал. Война еще не скоро кончится». И обернувшись к примолкшим заключенным громко сказал: «Твердо знайте все! Мы победим, какие бы трудности перед нами не были».

Полковник говорил еще долго. Громко. Иногда прохаживался по площадке: два шага в одну сторону, два шага обратно. Несмотря, что он не спал двое суток, в нем чувствовалась физическая и духовная сила. Чем руководствовались органы НКВД и высокое лагерное начальство, засылая изможденных, доведенных изнурительным трудом, болезнями, систематическим недоеданием заключенных в создаваемые сельскохозяйственные колонии, вряд ли кто сумеет ответить. Может, надеялись, что на более легких работах (хотя копать землю лопатой на пашне, сажать картошку, другие овощи тоже не весть какая благость) и свежем воздухе люди начнут поправляться и смогут снова вернуться на тяжелые военные стройки, а более окрепших можно будет послать на фронт. Или же  отправляли с глаз долой, чтобы не отвлекаться от больших дел на их похороны? Кто скажет правду? Что было, то было.

Полковник и вся комиссия, уехали поздно вечером. Вместе с ними уехал и начальник колонии. Вместо него остался пожилой, с изуродованной рукой и выбитым глазом на фронте, угрюмый майор. Он был немногословен, но видел и знал о лагерных делах все. За это его быстро окрестили «вездесущим старцем». Откуда бралась сила у него? До 6 часов утра он уже приходил в лагерную зону. К подъему (а в рельс ударяли колотушкой в 6 часов) он успевал обойти все лагерные закоулки, и намечал план работ на целый день. В первый же день после отъезда комиссии «Старец» с начальником УРЧ распределили заключенных по бригадам и назначили бригадиров. Создали небольшую группу механизаторов из числа малосрочников ( со сроками не более 4-х лет) расконвоировали и отправили в близлежащий колхоз. Там им предстояло отремонтировать 3 стоящих без дела трактора и вспахать колхозную землю (механизаторов в колхозе не было ни одного, всех забрали на фронт). Из наиболее слабых, еле передвигающих ноги, сформировали две бригады. Одна продолжала заниматься обустройством бараков, сараев, перестраивая их под жилье и прочие бытовые помещения, а вторую пополнив ещё «доходягами» оставили на сборе сучьев, разделке упавших деревьев в той же лесосеке на заготовке дров.

Несколько бригад, где были собраны более крепкие мужики, под конвоем отправили на копку земли, которую два года назад обрабатывали колхозники. Работа была для истощенных людей неподсильна, и поэтому первые дни работали только по 6 часов в смену. Через три дня после отъезда комиссии пришли две машины с постельными «принадлежностями» (это были пустые мешки, их давали по два каждому заключенному). Третья машина с прицепом привезла бочки с горючим, для дизельной подстанции, вырабатывать электроэнергию. Но оборудования не было. И не скоро появится свет в лагерных казармах. Только в августе месяце вспыхнет первая лампочка «Ильича». К этому времени колония станет походить на человеческое жилье. Появятся новые помещения соцкультбыта: баня на 15 человек, прачечная, медпункт, несколько новых небольших помещений барачного типа.

«Посевная» компания, несмотря на принимаемые меры (копальщиков земли стали подкармливать, выдавая дополнительное питание, под названием «премблюдо») шла медленно и со значительным отставанием. Однажды, ранним утром, еще до развода, многие заключенные услышали какое-то тарахтение мотора. «Наверное, опять кто-то из начальства катит» - подумали некоторые. Больше всех волновался «Старец». «Неужели, не может быть так скоро, но что же тогда такое?» - ходил он, тихо повторяя одни и те же слова. Когда же на повороте дороги грохоча и урча показался трактор «старец» от радости закричал ура! И прослезился. Все всматривались в приближающийся старенький, много поработавший трактор. Даже развод прекратился на время. Когда трактор подошел совсем близко и тракторист слез с него, «старец» подошел и обнял его. Всем стало понятно: колхозные поля трактористы вспахали. И вот этот первый тракторишко пришел помогать обрабатывать заключенным «лагерную» землю. Через несколько часов его отправят на поля, и будет работать он круглосуточно, благо ночи почти не было, облегчив непосильный труд «заключенных-землепашцев». А когда придет второй, то «старец» вообще снимет всех заключенных с земляных работ и переведет на строительство. Главная задача, которую перед ним поставили, заключалась не в достижении рекордных урожаев (хотя и она имела немаловажное значение), а в быстрейшем восстановлении сил, направленных в колонию заключенных, истощенных до последней крайности. А этого можно было добиться, улучшив им условия жизни. Они нужны были на более важных объектах. Война требовала снарядов, пушек, солдат, а в сельхозколонии могли только выращивать картошку, турнепс и прочие овощи. Ими стрелять не будешь, но они были не менее важны. В бригаду «лесников», где считался более легкий труд, подбирали, в основном молодых парнишек. Лагерное начальство возлагало надежды, что эти ребята быстрее поправятся на таких работах. Они нужны были для фронта. Остались в этой бригаде и Петька с Ванькой. К ним добавили таких же молодых ребят: Серегу Тихонова (по прозвищу Тишайший). Он по заслугам получил эту кличку: при любом разговоре на любые темы всегда молчал и если возникала необходимость вступить в разговор, то, прежде чем его начать всегда оглядывался по сторонам. Получив срок 7 лет за антисоветскую агитацию крепко усвоил, что молчание - это больше, чем золото. Зачислили в эту бригаду такого же молодого парня, чуть больше ростом, чем Серега. По фамилии Жеребцов с кличкой «Грызун» за два выступающих в верхней челюсти зуба. Они оттопыривали вверх губу, что создавало вид постоянно улыбающегося. А когда грыз палки (это было его любимым занятием) всегда поворачивал подборок в сторону, а голова оставалась неподвижной точь в точь, как это делает теперешний комментатор Сванидзе, когда задает лукавый вопрос.

Над ним подшучивали. Он с достоинством отбивался: «Я своими зубами любую палку перекушу». Когда же просили перекусить хоть самое тонкое полено уклонялся: «Зачем буду пустяками заниматься. Мне зубы понадобятся для защиты. Полезет кто руку напрочь сразу откушу». Особенно не донимали: чем черт не шутит, по дурости «отхамкает» что попадет в его пасть. Ещё был один маленький, юркий, вихрастый мальчишка. За своих двадцать лет он успел уже не раз побывать в лагерях и числился рецидивистом. Этим он гордился, и называл себя старым лагерником. По фамилии Грязнов, по прозвищу «Сверчок». Были и пожилые до 40-50 лет. Несколько человек, в качестве «наставников» для молодежи. Всего в бригаде было около 30 человек. Бригадиром назначили Федора Сметанина. Это был крикливый, дергающийся мужичек средних лет. Ходил он вечно с мокрым носом. Когда нервничал и ругался то жидкость из носа и рта вылетала у него как из разъяренного верблюда. Старались в такие моменты отходить от него подальше. За эти особенности его быстро окрестили «Сопливый». Вот эта бригада только уже в переформированном составе снова стала ходить в тот же лесок на сбор хвороста и разделку лесин, срубленных ранее. Когда-то на этом месте деревенские мужики валили деревья. Те, что были получше они разделали и вывезли, а остальные так и остались валяться. Война забрала всех мужиков и с этого лесоповала. И вот теперь на сборке неубранных сучьев и распиловке спиленных деревьев стала работать укомплектованная бригада заключенных. В самом начале, это были самые слабые работяги. Их даже свои (такие же обессилевшие зэки из других бригад) называли «доходягами». Они были так слабы, что на работу и с работы шли по 5 человек в ряд взявшись друг за друга руками. Как только заходили в лесную полосу, то сразу же разбредались и начинали рвать траву и листья с кустов. Рвали и жевали до тех пор пока бригадир криками и руганью заставлял их работать. Конвоировали эту бригаду 2 охранника, которым было далеко за 50 и они мало чем отличались от изнуренных лагерников. Собирать сучки и хворост, складывать в кучи было не так трудно, а обрезать на деревьях сучья, распиливать бревна на чурки, укладывать в штабеля было не каждому под силу. Таких подобралось на первой поре четверо. На две пилы. Первым заявил во всеуслышание приступить к этой работе сам бригадир. Он понимал, что немногие смогут выполнять такую работу. Был он здоровее других, да и пример подать бригадникам тоже, видимо, хотелось. После некоторых колебаний (захотелось попробовать) на работу пильщиков напросились: «Сверчок», «Грызун» и Серега «Тишайший». Вот эта четверка во главе с бригадиром, приступили к раскряжевке деревьев. В основном были осины и березы. Деревьев было много, а работа шла медленно. Работали на две пилы. Бригадир с «Грызуном», а «Сверчок» с Серегой «Тишайшим». Можно было бы подобрать ещё несколько человек, но пил всего было две. На «перекур» (хотя табака ни у кого не было) присаживались через каждые полчаса. Иногда им помогали конвоиры (так поразмяться), да показать былую сноровку в работе. Как только начинался «перекур» все заключенные, кто, сидя, кто лежа принимались щипать траву. Работали хоть медленно, но штабелей бревен на дрова становилось все больше. Бригадир при раздаче баланды добавлял пильщикам и себе тоже по лишнему черпаку. Это приманивало, и кое-кто начал проситься на распиловку. Но привезли еще сразу десять штук пил и «приманка» кончилась. Пилить стали многие и добавки баланды прекратились: на всех не хватало, а отдельным выделять — были бы только раздоры.

Чем теплее наступало время, тем больше появлялось травы и других травянистых растений. Кому-то выпадало счастье находили ранние грибы (сморчки, строчки). Их тоже съедали сырыми. Но многие приспособились варить в котелках. Конвоиры не запрещали разжигать «зекам» небольшие костерки и варить грибы. Они сами проделывали такое же. Когда конвоирам удавалось насобирать побольше грибов (зэки иногда им в знак уважения выделяли понемногу своей добычи, за что те разрешали разбредаться им далеко от обозначенного объекта работ) старики конвоиры уносили грибы домой. В их семьях тоже царила голодуха. Самыми дорогими вещами для заключенных были котелок и ложка. С ними они не расставались никогда. Если терялись какие-то предметы (белье, ботинки, шапка) — считалось неприятностью. Когда пропадал котелок - было настоящее горе. Без котелка жизнь становилась невыносимой. Во что нальют баланду? В шапке или пригоршнях немного удержится. Занимали у других. Но! Если кто и давал такому горемыке в аренду свою посуду, то обязательно за какую-то цену. Да и наливали неудачникам баланду в последнюю очередь, когда в кадушке (баланду привозили в деревянных бочках) оставалась одна мутная вода.

Дни замелькали один за другим. Многие, что были помоложе, окрепли и проходили от лагерной вахты до лесных разработок без всяких передышек. Пожилые заключенные, которым далеко перевалило за 50 не выходили из зоны на работу. Они были настолько слабы, что иногда целыми днями лежали на нарах Их заставляли работать на территории зоны ( строительных работ было много). Но толку от них было мало. И тем не менее, как только приступили к строительству помещения для больницы и медпункта, они первыми изъявили желание работать на этой стройке, и относились к работе самым добросовестным образом. К сожалению, многим не удалось увидеть построенными эти объекты. Тихо и совсем незаметно, когда все спали умерло сразу два старика . В эту ночь была гроза сверкали молнии, дождь лил как из ведра, ветер гнул верхушки деревьев. К утру все утихло. Взошло солнце и наступил светлый, безоблачный день. Когда бригады ушли на работу, умерших увезли. Где похоронили? Никто из бригадников не знал, да и не расспрашивал.

Под вечер вернувшиеся в барак бригадники увидели их нары пустыми. В первые дни образования колонии, умерших хоронили работники хоздвора. Потом эта печальная участь будет возложена на бригадников в чьей бригаде умер заключенный.

В первой декаде мая привезли на трех машинах семенную картошку. Почти всех заключенных направили на ее посадку, кроме «лесорубов» ( дров на зиму надо «было заготовлять много) и обессилевших стариков. Они так и не выходили за зону.

Каждой бригаде отвели участок, закрепили ответственных из вольнонаемных работников лагерной обслуги. К этому времени уже был агроном. Злой и беспощадный. Требовал от всех самого добросовестного исполнения правил к укладке и закапыванию клубней. И посевная началась. Люди работали с вдохновением. Только под вечер многие маялись животами. Тайком, чтобы не заметили наблюдатели, да не приведи бог сам агроном, тогда карцера не миновать, поедали сырую картошку. Ели второпях, неочищенную, зачастую с землей. Чуть-чуть потрут рукавом картофелину и тут же в рот. А ночью было невообразимое столпотворение: зэки бегали в уборную быстрее любого скорохода. Когда же она была занята до отказа, и не было возможности «пристроиться» «нужду» справляли возле стен туалета. На утро многие говорили: «Хорошо, что полковник выкопал такую ямину, а то бы все угорели от невыносимого запаха».

В эту весну посадили только картошку. Никаких других овощей не сажали, а пшеницу, рожь и не собирались сеять. Как только разделались с картошкой, сразу же все снова приступили к строительству. А строить надо было много. Совсем недалеко от лагерной зоны начали строить молочную ферму и парники. Доски и брусья выпиливали продольными пилами в ручную, из бревен заготавливаемых все той же бригадой Сметанина Федора. К этому времени его бригада занималась лесоповалом всерьез. Бригадники посвежели, окрепли, выглядели более бодрыми. Да и сам бригадир заметно оправился и смотрелся значительно солиднее.

Осенью в колонии всех заключенных медицинская комиссия подвергнет самой тщательной проверке, отберет несколько десятков человек, в число которых попадут и Ванька с Петькой и отправят всех в центральный Омский лагерь. Оттуда одни пойдут на тяжелые работы на стройках объектов военного назначения, другие на фронт. На их место в конце сентября прибудет этап таких же (какими были привезенные ранее заключенные) «доходяг» и ощущаться недостатка в людях в колонии не будет. Такая система, когда поправившихся «зеков» увозили из колонии в центральный лагерь, а на их место, привозили ослабленных, станет устойчивой и понятной как для самих заключенных, так и вольнонаемных лагерной обслуги. Сложнее было с подбором пильщиков для продольной распиловки. Таких специалистов среди этапируемых «доходяг» не было. Поэтому работников данной категории собирали по всем лагерям и в колонии они не подвергались медицинскому обследованию на предмет отправки в другие места. Они принадлежали к касте привилегированных, к ним относились более уважительно и выглядели среди «выздоравливающих» отощавших больных заключенных настоящими богатырями. Когда территорию колонии расширят и построят на ней жилые помещения, привезут партию женщин в преобладающем большинстве осужденных на малые сроки, их почти всех расконвоируют. Как только женщины обживутся и обустроятся (на что немного потребуется времени) мужики станут заводить знакомства. Некоторые создавали семьи (хотя подобное запрещалось лагерными законами) и по освобождению один дожидался другого. Но у большинства были мимолетные знакомства. Так, помилуются немного и расходятся. Прибывших женщин в преобладающем большинстве определят работать на вспомогательных производствах: молочной ферме, парниках, пекарне (хотя к их приезду эти объекты еще не были полностью построены). И только небольшая часть будет вместе с бригадой Сметанина в лесу подбирать сучья. Но при необходимости их переводили на другие объекты, обычно при сопровождении одного вольнонаемного работника. Бригадиром (она же исполняла и роль нарядчика) над всеми женщинами поставили молодую, довольно красивую женщину. Арину Малинину. В основном она работала с бесконвойными женщинами, но нередко приходила и на объект Сметанина. Ловкая, сильная она сразу же принималась за работу и увлекала за собой бригадниц. Мужики завистливо поглядывали на неё, но уже успели признать, что Арина ни с кем не заводит никаких знакомств.

По истечении некоторого времени в колонии(а теперь заключенные ее называли лагерным санаторием) стали появляться бывшие пленные, граждане оказавшиеся в оккупации и чем то связанных (в тот период) с немцами. Настоящих предателей и изменников активно помогавших немцам в борьбе с советским союзом, предававших советских и партийных работников оказавшихся в оккупации ни в одном этапе в сельскохозяйственную колонию не поступало. Да и не могло быть. Таких партизаны уничтожали на местах, а оказавшихся в руках органов НКВД -расстреливали. Очень немногим оставляли жизнь, приговаривая к самым большим срокам наказания по 20-25 лет строго режима. Военнопленных, по мере их освобождения из немецких лагерей советскими войсками со всей тщательностью проверяли органы НКВД. При отсутствии связей с немцами их освобождали и они становились равноправными гражданами Советского Союза (хотя в первые годы оставалась на них «не отмытая отметина»). Но таких, как правило, в сельхозколонию не посылали. Страдали иногда и совсем невинные, причем по настоящему преданные Родине люди. (Работа на немецких заводах, фабриках и других объектах, связанных с военной промышленностью в период их пленения при определенных обстоятельствах расценивалась как оказание помощи фашистскому государству. Зачастую не принималось во внимание, что работать их заставляли насильно и под усиленным конвоем). Таких в сельхозколонии было очень немного и через несколько месяцев после окончания войны их всех освободили. В начале 1945 года в сельскохозяйственную колонию прибыл небольшой этап заключенных. Основную часть зачислили в бригаду Сметанина Ф.(«Сопливого») так как часть его бригадников («поправившихся») отправили в другие лагеря, а некоторых как Петьку с Ванькой еще раньше на фронт. Среди прибывших оказался один интеллигентного вида довольно молодой мужик, в возрасте около 30 лет по имени Семен. Его и еще двух мужичков-сибиряков бригадир послал в звено Сереги «Тихони» (или как его еще называли «Тишайший»). У Сергея к этому времени в звене оставался один только «Грызун». И в качестве звеньевого ему работы не было. Он оказался «командиром без команды». Правда Серега кроме обязанностей звеньевого, а они заключались в получении задания от бригадира на предстоящий день, контроль за членами звена, их нахождение после отбоя на своих нарах(это правило подлежало неуклонному исполнению) своевременный подъем, вел бумажные дела, за что бригадир иногда наливал Сергею лишний черпачок баланды, чем Серега очень дорожил. С приходом новых людей в его звено работы прибавилось, но он легко справлялся со всеми обязанностями. Однажды бригадир отозвав Серегу в сторонку сказал: «Ты за Семеном пригляди! Узнал я, что он работал на каком то секретном заводе. Хоть срок и небольшой, но вызывает сомнение и подозрение. Очень замкнут и не разговорчив. Ни с кем ни одного слова. Как бы чего не начудил. А то ведь ты первым как звеньевой отвечать будешь». «Как я за ним буду присматривать, когда мое звено в одном конце барака спит, а Семена ты загнал на другой край? Надо их поменять с Шарабурой. Этот не в моем звене» -возразил Сергей. «Ладно! - согласился бригадир - это я сделаю». « В чем же будет заключаться моя слежка?» - Сергей был явно озадачен. «Я и сам не знаю, задание получил от меня, вот и смотри за ним, может он тебе что-нибудь скажет» - отпарировал бригадир. Он всегда «тушевался», когда перед ним ставили вопросы, на которые у него не имелось ответов. И тут же уходил от подобных разговоров. Серега задумался: А чем Семен отличается от других? То, что тот работал на секретном заводе — это его заинтересовало. Он к таким людям испытывал уважение. По стечению обстоятельств Семен попал в сельхозколонию вместе с двумя мужичками сибиряками из Омского лагеря, где он вместе с ними работал на стройке. Одного звали Петр, другого Павел. Посадили друзей по одному делу ( за антисемитизм) сроком на 5 лет каждого. Своего начальника склада Наума (это потом всем станет известно) обозвали «жидом порхатым». За анисемитизм в сталинское время преследовали жестоко (Ред.сайта - сомнительно). И 5 лет лагерей за такое преступление считалось наказанием из легких. Они уже отсидели по 2 с лишним года и на тяжелых работах, да лагерной баланде успели дойти до кондиции «доходяг». Мужички были тихие, работящие, исполняли любые наказы Сергея (звеньевого) и бригадира. Незаметно слились с бригадой. Через несколько дней бригадники добродушно и миролюбиво окрестили их: одного «Петруха», другого «Павлуха». Даже «Грызун» со «Сверчком», хотя и не ладили, друг с другом ласково называли их трудягами. Семену же долго не могли присвоить лагерную кличку. Но однажды "Шарабура", что-то выспрашивая у Семена и ничего не добившись, уходя в сердцах выпалил: «У этого «Угрюм-тайги» слова не вытянешь!». Так и прилипло к Семену это прозвище: «Угрюм-тайга». Как то все сразу позабыли, что он Семен и стали обращаться к нему в такой форме.

По надобности и просто так. Семену не нравилось. Он поправлял: «У меня имя есть». Но никто не реагировал. Что тут поделаешь?! - «Глас народа, глас божий!» Так и работала бригада («Сопливого») Сметанина Федора на лесозаготовительных работах уже не первый год. Одни поправившись, как Петька с Ванькой, уходили, другие на их место приходили. И вертелось это «колесо» не останавливаясь.

Серега Тихонов теперь уже значился в числе «заслуженных» звеньевых. Были случаи, когда бригадникам его звена выдавали даже «премблюдо». Как поощрение, за хороший труд. Это были небольшие булочки, или же пол-литра молока. Сельхозколония уже заимела несколько десятков коров, где на молочной ферме работали заключенные женщины, и молоком обеспечивались вольнонаемные работники, охрана. Перепадало и заключенным. В первую очередь выдавали бригадам на самых тяжелых работах, передовикам производства (в виде «премблюда»), лагерной больнице. Выдача молока лагерным «придуркам» (в основном работникам не физического труда: бухгалтера, учетчики, нарядчики и т.п.) не полагалось. Но они умудрялись приворовывать. Шли дни, недели. Закончилась война. Значительно улучшилось питание. Заключенные быстро пошли на поправку и стали походить на настоящих людей. У Сергея «Тихони» стал вырабатываться более вальяжный тон при разговоре с бригадниками и бригадиром. Смелее стал разговаривать с начальством. Однажды довелось во время собрания переговорить с самим начальником колонии (хотя «Старец» был доступен для каждого, днем и ночью «отирался» среди заключенных) отчего Серега в душе даже возгордился. Просыпаясь по ночам, Серега успокоительно думал: «Теперь не пропаду. Срок наказания перевалил на вторую половину. Отступили болезни, самочувствие стало лучше. Но вместе с этим подкатывало чувство страха: только бы не отправили с сельхозколонии, как поправившегося обратно в лагерь. Там было хуже. Об этом Серега знал хорошо. Придирчиво ощупывал все части своего тела и тоскливо соглашался: «Крепче становятся, здоровее». Вздыхал глубоко и тут же засыпал. Спал крепко, как могут спать только молодые боги. Звено у него подобралось хорошее. «Грызун» по фамилии Жеребцов Сашка, хоть и имел некоторые отклонения: -постоянно грыз какие-нибудь древесные палки передними зубами,- но работал добросовестно. Два «однополчанина» - сибиряки Петруха с Павлухой, безотказные работники, постоянно шептавшиеся между собой (о чем, никто не знал) и Семен. Этот хоть и довел себя постоянным молчанием и непонятными никому терзаниями до истощения, но силу имел и работал честно. Все они были в одном месте и «пригляд» (хотя и ненужное никому мероприятие) за ними у Сереги был. Правда, Семен был на другом краю барака. Это немного затрудняло контроль, но бригадир обещал поменять местами с Шарабурой, который самостоятельно занял нары Петьки, когда того с Ванькой отправили из колонии, и с тех пор так и проживал. Серега грозился, что выкинет его вещи к дверям, но кроме угроз на большее не решался. Боялся: а вдруг того в «законники» изберут. Хвастается постоянно этим Шарабура. Многие заверяли Сергея: «У него в камере место было только возле параши, это здесь он среди «доходяг» шибко духарится». Но Сереге хотелось решить этот вопрос мирно. Жизнь катилась по «накатанной» дороге. Но однажды спокойствие в колонии нарушил непредвиденный случай. Самые трудолюбивые работяги, пожилые (а им уже было около 50) Петруха с Павлухой избили из другой бригады вроде бы ни за что, ни про что, такого же заключенного трудягу. Пока сидели эти друзья в карцере (а им пришлось там пробыть на воде и хлебе по 15 суток) в бригаде судачили по всякому. Только после их возвращения прояснились кое какие подробности. Избили они этого «ханыгу» (как они его называли) за старые его грехи. Этот «ханыга» по имени Наум Моисеевич был заведующим склада, а они (Петруха и Павлуха) работали грузчиками на его складе, взяли ( а попросту своровали) кое какую мелочь из продуктов. Прознав про это, Наум Моисеевич при всем честном народе начал их костерить нещадно, обзывая жуликами и ворами. Они не стерпели и обозвали его «жидом порхатым», при этом приговаривали: «Сам ты воруешь по-крупному, а нас позоришь за всякую мелочь». Да еще побить грозили. Наум Моисеевич, уже в годах и совсем не дурак, стерпел бы от них неприятное оскорбление (не много убытку), но ведь они кроме этого в присутствии нескольких человек кричали, что и он вор, и ворует не в пример им по большому счету. Тут в голове Наума Моисеевича быстро созрел план: « Надо опередить, пока кто-то из присутствующих не донес в соответствующие органы про скандал и не нагрянула комиссия с тщательной проверкой (что и произошло спустя год). И он пожаловался прямо в суд на антисемитов. И полетели Петруха с Павлухой в края не столь отдаленные.

И вот теперь со сроком 8 лет (за расхищение государственного имущества) Наум Моисеевич уже год как мотался по лагерям. За это время на лагерной баланде он очень похудел, успел побывать в больничном стационаре, после тюремных мытарств его с небольшой партией заключенных привезли в сельхозколонию, где он и встретился с Петрухой и Павлухой. Они его заприметили с первых дней, как он прибыл и в тайне шепотом готовили против него «заговор». Подстерегли. Били они его не сильно. Мужички еще далеко были не в «норме». Но кричал Наум Моисеевич громко. Сбежались надзиратели. Но первым подскочил проходивший мимо Семен. Он оттащил обоих драчунов за шиворот и когда, вгляделся в лицо пострадавшего ахнул: «Наум Моисеевич! Так это вы?» Тот поглядел на него и не признав, а может просто сделал вид что не имею честь быть знакомым, вежливо сказал: «Спасибо милый человек! Если бы не вы, то эти разбойники заколотили бы меня на смерть!» Хотел ли что сказать Науму Моисеевичу озадаченный такой неожиданной встречей, а скорее пораженный ответом, были ли они знакомы ранее, или на какой то мимолетной встрече Семен запомнил его имя и отчество, в тот момент невозможно было определить, так как надзиратели уже успели схватить обоих «бузотеров» и вместе с Наумом Моисеевичем увели в штаб (контору) колонии, а через полчаса Петруха с Павлухой отправились оттуда прямо в карцер на 15 суток, а Наум Моисеевич к себе в барак. Справедливость восторжествовала («Старец» очень любил порядок и дисциплину и за малейшие нарушения строго взыскивал). Вместе с ними «выпало на орехи» и бригадиру «Сопливому» с звеньевым «Тихоней». Вызвал их тут же к себе начальник колонии и сделав строгий выговор предупредил, что если в дальнейшем дисциплина будет в бригаде такой же разболтанной обоих посадит в карцер, как Петруху с Павлухой. И пригрозил: «А в добавок сниму с должности бригадира и вместе с звеньевым пошлю копать колодцы на огороды». В сельхозколонии это была самая тяжелая работа. После таких наставлений бригадир «потускнел», а Серега огорченно задумался: «За какие грехи на него такие напасти сваливаются, и откуда их можно еще поджидать?» После случившегося «побоища» Наум Моисеевич не на шутку засуетился. Он сразу смекнул, что эти «прохвосты» Петруха с Павлухой как только вылезут из карцера, с первых же дней начнут поливать его «честную голову» всевозможной грязью. А не дай бог, чего доброго снова подстерегут и отлупят по настоящему. В этот раз Наум Моисеевич отделался только испугом. На следующий день, утром, согнувшись в три погибели и охая на каждом шагу, он пришел в медпункт. Там его уже знали, так как Наум Моисеевич обращался с различными заболеваниями, вымаливая освобождения от работы неоднократно. Рассказав фельдшеру, что вчера его жестоко побили и наверное поломали ребра заявил, что работать физически больше не сможет (за все время пребывания в колонии он только дважды выходил на огородные работы, остальное время под разными предлогами добивался освобождения от работы, или его оставлял «дневалить» и караулить вещи в бараке бригадир) и просил отправить в центральный лагерь на лечение. При прощупывании фельдшером бока, на который жаловался Наум Моисеевич, он так вскрикивал, что лагерный «эскулап» изучивший Наума Моисеевича во время его прежних посещений, понял: отделаться от этого пациента теперь вообще не удастся. Оставшись наедине до прихода врача, тот появлялся на работе после развода, стал готовить соответствующую справку и направление. Самостоятельно фельдшер принять подобное решение не мог. А он (врач) пусть уж своей властью определит, как поступить (как-никак, врач был вольнонаемным работником, из бывших заключенных). Фельдшеру Наум Моисеевич надоел до невозможности. Во второй половине дня Наум Моисеевич «пробился» к начальнику лагеря («Старцу») и рассказывая про свои невзгоды, болезни, а главное боязнь быть убитым этими разбойниками Петрухой и Павлухой стал просить «Старца» отправить его из колонии от «греха подальше». Да и лечение нужно: какой из меня теперь работник с переломанными костями, да и возраст под 60. Начальник колонии знал Наума Моисеевича. Тот уже около месяца как прибыл на «поправку», успел побывать у него на приеме с различными просьбами, жалобами и предложениями, несколько раз. «Хорошо, я разберусь с вашей просьбой» — ответил начальник колонии, про себя решив отправить его с первым этапом (все равно никакого толку не будет от этого «старикашки»). Наум Моисеевич поблагодарил и вставая со стула для пущей убедительности вскрикнул, как бы от невыносимой боли в «переломанных» ребрах. И окрыленный надеждой ушел к себе. Семен, размышляя над поведением Наума Моисеевича (почему тот не признал его) решил сходить к нему и рассеять свои сомнения. Не может быть, чтобы это был кто-то другой , убеждал Семен сам себя направляясь в барак к Науму Моисеевичу. Подойдя к нарам, где обитал Наум Моисеевич, Семен поздоровался и немного помедлив спросил: «Наум Моисеевич! Меня зовут Семен, по фамилии Мацак. Жил я в Бобруйске, недалеко от вас. Знаю вашу супругу Екатерину Михайловну и дочь Розу. Я учился с ней в одном классе. Почти каждый день приходил в ваш дом. Вы должны меня помнить. Хотя и уехали много-много лет, но я то вас не забыл». Огорошенный такой речью Наум Моисеевич заметался в мыслях (Семена он уже узнал). Не зная как поступить, решил потянуть время: «Что-то я тебя не пойму». «Ну, как же Наум Моисеевич! Мы с Розой вашей дружили и уроки учили вместе. Вы еще любили приговаривать: «Учитесь, учитесь, теперь без науки дорогу не пробьешь». А перед тем как уехать занимали деньги у моей мамы. Теперь то вспомнили?» Наум Моисеевич хотел отделаться простой отговоркой и сказать этому парню, что знать тебя не знаю и ни в каком Бобруйске никогда не проживал, но как человек умудренный опытом решил, что скрывать ему свое прошлое незачем, все что «полагается» от власти уже получил сполна, но просто так не хотел сдаваться: «Что-то я тебя парень не припомню». Но тут же, не дав Семену открыть рта как-то вдруг будто бы обрадовавшись воскликнул: «Ох! Ох! Ох! Как же время бежит быстро! И каким ты богатырем вымахал. Сеня! Сеня!» - и продолжил: « А я как в Сибирь уехал, так и не смог больше вернуться на родную сторонку, уж очень печально сложились обстоятельства. И даже долг не смог вернуть вашей матушке Марии Ивановне. Так кажется ее звали?» Долг по теперешним ценам был «мизерный» и потому Наум Моисеевич подумал, что если Семен узнал его и пришел за долгом матери, то он тут же и расплатится. Деньжонки у него водились, хоть и небольшие. «Нет уж моей мамы на этом свете. Умерла» - сказал Семен и добавил: «Некому возвращать долги». «Так я тебе отдам» - ответил Наум Моисеевич и зашарил по карманам. «Не надо Наум Моисеевич, не возьму я» - твердо сказал Семен. Он пришел к Науму Моисеевичу совсем по другому вопросу. Ему хотелось узнать известно ли тому о судьбе Екатерины Михайловны, а главное может быть что-нибудь знает про свою дочь Розу, на свое письмо из лагеря он не получил от нее ответа. Отсутствие всяких известий тяготило его безмерно. Когда этот вопрос он задал Науму Моисеевичу, тот немного взгрустнув сказал, что ничего сообщить ему не может и тут же спросил Семена: «И давно ты оттуда? Каким образом Сеня, ты такой преданный и неискушенный оказался здесь». « О! Наум Моисеевич! Долго рассказывать. За это время много воды утекло, в один день не расскажешь». Поняв, что у Наума Моисеевича, никаких связей с прежней семьей нет, Семен счел более удобным не рассказывать о себе, распрощался и ушел в барак. Встреча с Наумом Моисеевичем растревожила его душу, и терзаемый тайной печалью, перемешанной с неугасимой страстью, мыслями унесся в далекие ушедшие годы. Лежа на нарах вспоминал: «После отъезда Наума Моисеевича (кое-кто поговаривал, что он просто сбежал от суда, напроказив что-то на торговых складах, где он работал заведующим базой) у Семена ничего в жизни не изменилось. Он также продолжал ходить к Розе, а она к нему, да и потом, когда учился в машиностроительном институте, приезжая в родной город первым делом спешил навестить дом, где продолжала жить Екатерина Михайловна с Розой. Роза! Она как магнит притягивала Семена. Проживая с ней на одной улице, он дня не мог прожить, не увидев её. Уехала Роза, поступив в медицинский институт. Но Семён до своего отъезда, каждый день приходил к Екатерине Михайловне и в чем-то помогал по хозяйству. Розу и Семена с самых далеких детских лет привыкли считать «женихом и невестой». Когда же Семена, еще в младших классах дразнили этим мальчишки, он дрался с ними, скорее для приличия. А у самого сердце замирало в груди от радости, что Роза самый дорогой для него человек и дружит только с ним. И он, многие годы подрастая и взрослее, все время думал, что будет с ней неразлучен на весь век. Но! В жизни многое происходит совсем не так, как хочется. Первые годы они переписывались, иногда отправляя по несколько писем в день, уверяли и заклинали каждый в любви и преданности, а время шло, и многое менялось. В летние каникулы они встречались, также радовались встречам, но того ликующего чувства, когда кружится голова и все вокруг поет и кажется весь мир создан только для них двоих уже не приходило. Семен догадывался, что Роза становится какой-то другой, как бы отдаляющейся от него, но спросить её, или даже намекнуть он не решался. А вдруг скажет, что у нее есть кто-то другой, или она разлюбила его. Понимая, что просто не переживет этого и затаив сомнение прятал его как можно глубже. Семен на год закончил институт раньше Розы и был направлен на секретный завод в один из Уральских городов. По пути к месту назначения он завернул в свой родной город, побыв немного с матерью, и наобещав ей, что он в скорости приедет к ней со своего места назначения, или заберет её туда, сразу же побежал к Екатерине Михайловне. Тревога переполняла его сердце. От Розы он давно не получал писем. Екатерина Михайловна встретила его приветливо, но как показалось Семену чуточку настороженно. На вопросы Семена, как у Розы дела, как дипломная работа, как её здоровье, Екатерина Михайловна поняла, что Семен действительно ничего не знает о ее дочери и отвечала уклончиво: «Я тоже давно от нее никакой не имею весточки, закрутилась видимо с дипломной работой, может скоро узнаем, как у неё складываются дела, недолго остается ей учиться». Екатерина Михайловна очень любила Семена и ничего не хотела для дочери, кроме одного: только чтобы они поженились и были вместе. Семен посидел некоторое время, рассказал о себе, выпил два стакана чая (от водки и вина, что предлагала Екатерина Михайловна отказался). Чтобы немного заполнить пустоту (разговор явно не клеился) спросил про Наума Моисеевича. Екатерина Михайловна оживилась и рассказала все что знала. А знала она совсем немного: «Живет в Сибири, женился. Просил у меня развод. Я с удовольствием это сделала. Через полгода после развода получила от него последнее письмо с благодарностью, за доброе к нему отношение. Вот и все, что я о нем знаю». Поговорив о разных мало значащих вещах, Семен ушел домой в глубоком раздумье. На следующий день он уехал. На работе его приняли с распростертыми объятиями, работников повсюду не хватало и назначили инженером в конструкторское бюро. Определили в общежитие, а по истечении некоторого времени дали комнату. За несколько дней он успел отправить Розе несколько писем, в каждом повторял одно и тоже. Прошел месяц, два. Жизнь его протекала в постоянном ожидании ответа, сочинении писем и работе. Порой он засиживался до позднего вечера. Его пугал пустой почтовый ящик, куда он заглядывал по несколько раз в день. И уже потеряв всякую надежду, придя вечером с работы, он по выработавшейся привычке заглянул в почтовый ящик. И обомлел. Сквозь прорезанные кружки поблескивал белый конверт. Он с дрожью во всем теле открыл ящик и сразу же увидел на конверте адрес, написанный почерком Розы. Он не сразу распечатал письмо. Открыл дверь и сгорая от неведомого предчувствия открыл его. Скупые безжалостные строчки, холодные и ясные. «Сеня! Милый! Я получила от тебя кучу писем. И только сейчас пересилив себя, написала ответ. Я недостойная женщина. И потому не жалей меня. Я поступила подло. Мне встретился человек и я стала его женой. Прости. Я ничего не смогла сделать» - Роза Наумовна.

Какое чувство испытывает бык, когда того перед тем, как перерезать горло оглушат тяжелым молотком по голове? Тоже самое испытал и Семен, прочитав письмо Розы. Жизнь для него потеряла смысл. Он искал хоть какого-то утешения, малейшего покоя. Однажды сходил в театр, но при виде счастливых лиц, только больше расстроился. Немного сглаживала не утихающую боль работа. Приходил домой только чтобы поспать. Но это редко ему удавалось. О своей жизненной драме он никому не рассказывал, но товарищи видели и догадывались, что у него какое-то на душе огромное горе. Прошел год. Из писем матери он знал, что Роза с мужем приехали недавно и оба работают в поликлинике. «Муж представительный такой и говорят, что добрый. Но так ли это - она не знает. И видела их только один раз, проходя мимо поликлиники». Мать знала про его ранние увлечения, но значения им не придавала. Когда же ей старшая дочь Нина рассказала, что из-за Розы Семен жизнь свою губит, перестала в письмах упоминать про это. Письма матери ранили сердце Семена больнее ножа. В терзаниях и тоске прошло два года. Поколебавшись, Семен решил навестить мать и старшую сестру Нину, которая давно обзавелась семьей и жила в полном покое, совсем недалеко от матери. Но тянуло его другое. Тоска по Розе давила сердце, не оставляла ни на минуту. Иногда казалось, что все неправда, что это долгий сон и проснувшись все будет по-другому. Он понимал, что уже ничего нельзя изменить и хотел только одного: увидеть ее хотя бы издали.

Так совпало, что он приехал за два дня до смерти матери. У нее уже давно болело сердце, но старушка крепилась. Иногда ходила к врачам. Совсем недавно побывала в поликлинике, где работала Роза Наумовна. Они давно не виделись, но когда к Марии Ивановне подошла докторша в белом халате, она обомлела. Перед ней была женщина небесной красоты. Мария Ивановна не стала много рассказывать про свои болячки. Нахлынувшее чувство заслонило перед ней всё. Она поняла, почему так долго не женится ее сын, Семен, и кем занято его сердце. Постаралась сразу же после коротких наставлений докторши уйти домой. Роза Наумовна также не задерживала ее (у нее самой скребло сердце, ведь перед ней была мать того человека, который с самого раннего детства много много лет был ее неразлучной тенью). Через несколько дней занимаясь простыми хозяйственными делами Мария Ивановна почувствовала себя совсем плохо, и позвала дочь Нину (та жила недалеко от нее) побыть с ней: «Пока поправлюсь». Но с каждым часом ей становилось все хуже и хуже. Нина решила послать телеграмму брату. Когда она собралась идти на телеграф, неожиданно заявился Семен. Как бы предчувствуя что-то неладное он тихо и робко прошел в домик и повстречав Нину понял: с матерью плохо. Через два дня ночью Мария Ивановна умерла. Семен до ее смерти все время не отходил от нее, ни на одну минутку. Он гладил ее исхудавшие руки и только изредка отворачивался смахнуть с глаз набежавшие слезы. Мать лежала с закрытыми глазами, но понимала состояние сына, угадывала все его движения и только иногда говорила: «Не расстраивайся сынок, я уже старая, пожила. Да и отец зовет, скучно ему там без меня». И только перед самой кончиной, видимо предчувствуя, что скоро не станет сил сказать последнюю мучившую ее думу, произнесла: «А ты, Сеня, женись. Пора. Сколько хороших женщин на свете. И заживешь счастливо. Дай то бог тебе». Семен же про себя думал, прижимая ее руку к своему сердцу: «Мать, милая. Ты во всем права. Много на свете красивых, добрых, умных женщин. Только Роза одна. И ничего я не могу с собой поделать!» Мать каким -то непонятным чутьем угадала страдания сына и совсем тихо сказала: «Это Сеня проходит. Только время надо. А теперь иди сынок отдохни немного. Да и я посплю». Семен встал. В голове кружилось. Пол уходил из под ног. Он дошел до скамейки не успев еще прилечь услышал, что мать как то неестественно задышала. Он подбежал, увидел открытые глаза матери и понял, что она умирает. Нина подошедшая чуть раньше всхлипнула. Руки матери дернулись. Из уголка глаза стекла слеза.

Марию Ивановну похоронили на третий день в одной могиле с ее мужем, умершим в годы страшной голодовки. Народу было немного: Нина с мужем 'и дочерью Ирой, несколько человек из соседних домиков, да Екатерина Михайловна. Когда Семен встретился взглядом с ней, та всхлипнула и наклонила голову. Семен поблагодарил, что пришла разделить с ними горе и не зная как прекратить тягостный разговор, сказал: «Что поделать? С каждым такое будет!» Ни на что другое у него просто не было мыслей. По христиански отметили 9 дней. Семен, хотя отпуск еще не закончился стал собираться в обратную дорогу. К себе на работу. На Урал. «Может там будет легче» - думал он, глядя на посеревшее лицо сестры. Та знала о неизлечимой «болезни» Семена и проклиная самыми страшными проклятиями Розу Наумовну и весь ее род, до невозможности жалела брата. Не зная, как и чем помочь хотела одного: «Что бы Семен не пошел туда. К ней». (Она не знала тогда, а Семен тем более, что Роза Наумовна несколько дней назад уехала по служебным делам в Москву). Женским чутьем угадывала, что такая встреча ничего хорошего ему не принесет. Только растравит рану. Чтобы не оставлять его одного в доме матери, она с мужем позвала пожить с ними несколько дней до отъезда. После некоторых колебаний Семен согласился: «Поликлиника, где работала Роза, от них была совсем недалеко». Ему хотелось ее увидеть, но никакого свидания, хотя бы мимолетной встречи у Семена не получилось. Началась Великая война, а с ней вселенское переселение народов. Рассуждать было некогда. И Семен на другой же день уехал, так и не повидав Розу.

В первый по приезду день, он как офицер запаса сразу же пошел в военкомат. Но ему ответили коротко: «Когда надо позовем. И пожалуйста, идите работайте. Видите, сколько людей стоит у наших окон. Все рвутся на фронт». На заводе проходили собрания. Начальник в своём заключительном слове сказал коротко: «На наш завод наложена бронь. Ни один работник без нашего ведома, никуда не будет отпущен. Многие просятся на фронт. Но, поймите, прежде всего, что здесь сейчас вы нужнее». Семен погрузился в работу. Он пробовал еще несколько раз писать заявления в военкомат, обращался к своему начальству, но всюду получал только отказ, а иногда совсем не отвечали. Война, как огромная океанская лавина залила города и земли, разметала миллионы человеческих жизней, и отхлынув уходила, оставляя после себя хаос, разрушение и переломанные человеческие судьбы. Семен жил один, он ни от кого не получал никаких писем, никаких известий. Знал: «не от кого». Только когда Белоруссию, Украину и другие области освободили советские войска, встрепенулся: «Может объявится сестра?» Хотя мало был уверен в благополучном исходе, но тем не менее... а вдруг? О Розе и Екатерине Михайловне старался не думать, а если, когда память вытаскивала из глубины эпизоды давно прошедших, счастливых времен, то тут же гасил: «Пусть живут люди и будут счастливы». Для Розы и Екатерины Михайловны он мысленно желал только хорошего. Он вспоминал часто слова матери, сказанные перед смертью: «Это Сеня, проходит, только время надо» и думал: «Время проходит и боль... тоже. Только с одной разницей - первую, режущую сердце, заменила какая то давящая, словно камень на груди. И душа оттого стала чужой». Вынимая как-то из почтового ящика газеты, он не заметил, как вместе с ними вытащил конверт, который выпал на пол. Не обратив внимания, он поднялся в свою комнату, в которой жил с первых дней своего приезда. Ему, как ведущему инженеру, уже год получившему повышение, неоднократно предлагали квартиру. Но! Он отказывался. И не потому, что был одинок (на что он всегда ссылался), а оттого, что где-то в самой глубине надеялся, что вдруг напишет сестра, а может... Роза (хотя понимал, что такое невозможно, пять лет как Роза была замужем) а у него изменится адрес и письмо может потеряться. Он разделся. Перелистал газеты. Сводки были утешительные, наши войска изгоняли фашистских захватчиков с нашей Родины и наносили беспощадные удары по их отступающим войскам. Неожиданно раздался звонок в дверь. «Кто бы это мог быть?» - подумал Семен и пошел открывать. Выйдя в коридор, увидел девочку лет десяти, одиннадцати. Он часто встречал ее в подъезде, но никогда не задумывался в какой квартире она живет и чья это дочь. Семен вел замкнутый образ жизни и соседей почти не знал никого. Девочка подняла на него глаза и сказала, как бы упрекая: «Что же вы дядя Семен бросаете письма. Оно валялось возле вашего ящика. Я принесла его домой, а мама сказала: « Отнеси его быстрее»». С этими словами девочка протянула конверт. Семен, потерявший надежду получить от кого-либо хоть какую-то весточку, подумал: «Может из военкомата ответ с отказом, (он написал последнее заявление около 3-х месяцев назад). Только почему так поздно. Война то уже идет на чужой земле и скоро конец. Он поблагодарил девочку, сказал, чтобы она немного подождала, сходил к себе в комнату, взял пачку печенья (на заводе выдали как спецпаек) и вернувшись протянул девчушке. Она чем-то напоминала ему дочку его сестры, когда та была такой же маленькой. Та немного застеснялась и хотела отказаться (советские дети того времени не были избалованы). Но Семен сказал: « А теперь беги к маме». Девчушка подняла на него глаза полные благодарности, хотела что то сказать, но ничего не придумав, убежала. Семен, даже не глядя на адрес, положил письмо на стол снова взялся за газету. Просмотрев до конца, вспомнил о конверте и продолжая думать, что это ответ из военкомата, взял со стола. Почерк на конверте показался очень знакомым, но обратный адрес несколько обескуражил его. «Казахстан, проездом» и ни слова больше. Он быстро раскрыл его и обомлел. Письмо было от Розы. Семен прочитал. Потом еще и еще. Она писала ему как старому другу, потому что некому больше излить горе и боль. Она растеряла всех родных. О своем отце, Науме Моисеевиче с давних пор не имеет никаких известий, а мама (Екатерина Михайловна) и ее муж пропали без вести в первые дни войны. «Я прожила почти три года в Казахстане написала огромное количество писем, но не получила ни одного утешительного ответа. Как только началось освобождение наших мест, я тут же решила возвратиться в родной город и не раздумывая поехала. Пишу тебе уже с дороги. Не знаю, получишь ли ты это письмо, но опустив его в почтовый ящик почувствовала облегчение. Еду с огромной надеждой разыскать маму и мужа, или уж на худой конец разузнать об их судьбе. Боюсь, что они могут оказаться в Германии, в лагерях. Не суди меня Семен, но даже написав тебе это письмо, у меня воскресли надежды, что я их отыщу. Ты мне всегда служил талисманом». Семен, не получавший от своей сестры Нины уже больше 3-х лет ни одного письма, вдруг подумал, что и Нина также может внезапно появиться. Городишко, где все они проживали уже несколько недель, был освобожден и Роза, вероятно, приехала. С того момента, как она отправила письмо, прошло больше месяца. И Семен, работавший все эти годы без отпуска, выходных дней, порой по 20 часов в сутки, решил обратиться к администрации за отпуском, хотя бы на несколько дней. Когда он пришел с такой просьбой к своему начальнику, тот долго стоял перед ним с выпученными глазами и раскрытым ртом. Наконец, немного оправившись ответил: «Ты что с ума сошел? Сейчас идет разработка самых важных комплектующих частей к новому виду оружия, а ты! Отпуск?! Семен очень подробно рассказал о своей горькой доле, неизвестной судьбе родных и еще раз попросил по возможности рассмотреть его просьбу. «Ну вот что Семен! - сказал ему начальник - как закончишь свою часть работы, так постараюсь добиться разрешения на твой отпуск. Но, не на долго». Ответ такой Семена вдохновил. Он приступил к работе, забыв про отдых, думая только, как бы скорее вырваться в свои места. Он работал сутками, не уходил из кабинета, спал на стульях по 3-4 часа. Через несколько месяцев, после выполнения своей части работы, ему дали двух недельный отпуск. Была уже осень. С бьющимся сердцем подходил Семен к родному дому. Какой он? Живет ли кто в нем? Может подселили? В этом не было ничего удивительного. Во время военной оккупации были разрушены сотни тысяч домов. Оставшиеся без крова жители искали любое прибежище, где можно было приютиться. Многих подселили власти, некоторые самовольно занимали пустующее жилье. И обвинять их было нельзя. Мелькнула мысль: «Может прямо к Розе?» Но он тут же отогнал ее: «Нет, нет. Ни в коем случае. Вдруг и ей за это время кого-то подселили? Да и цел ли ее домик. И живет она возможно в другом месте? Да и приехала ли она? Может ее нет совсем в этом городе? После того письма прошло около 3-х месяцев. Да и кто я для нее? Старый, школьный друг. Причем забытый в свое время и отвергнутый. Что из того, что она сейчас одинока. Она ведь в письме не приглашала?». Каких только мыслей не промелькнуло в его голове, пока он шел к своему дому. У самой ограды он остановился. На калитке висел старый почерневший замок. Семен обошел вокруг забора.

В некоторых местах доски оторвались. Легко отодвинув несколько штук сделал небольшой лаз, проник во внутреннюю часть двора. Втащил за собой чемодан. Увидев, что дверь в дом также заперта замком, подошел к крыльцу и сел на ступеньку. Крыльцо было вымытым. «Значит кто-то живет» - подумал Семен. Он знал куда мать в давние годы прятала ключ, уходя из дома. Уже встал, чтобы пошарить в тайничке рукой, но тут же передумал: А какое у него сейчас право заходить в дом, если там живут чужие люди (на сестру он не надеялся т.к. понимал, что если бы она была в городе, то написала ему не одно письмо). Но подумав решился: «Только проверю, есть ключ на прежнем месте и буду дожидаться хозяев. Ведь должен же кто то подойти?» Просунул руку в щель. Тщательно обшарил. Ключа не оказалось. Возвратился к крыльцу и задумался: «Может никто не живет. Закрыт дом и никого нет». Но обратив еще раз внимание на чисто вымытые ступеньки отверг сомнение: «Кто-то живет, надо ожидать. До темноты еще было далеко. Осенний день выдался погожим. Солнце пригревало, воздух был чист, небо прозрачным. Было тихо и покойно. Даже не верилось, что здесь совсем недавно громыхала война. Вспомнились далекие детские годы, счастливая и беззаботная пора, прозрачные вечера, весенний шум вишневых садов, белоснежные кущи сирени и такие же теплые, как сегодня, подступающие закаты. Оглядываясь вокруг, видел сплошное запустение. В некоторых домах окна были заколочены, чуть в стороне в целом квартале торчали только одни обгоревшие столбики. Война, война! Что ты натворила. Во что превратила, когда-то цветущий городишко. Сколько погубила и переломила судеб? По улице спешили одинокие прохожие. Иногда поворачивали взоры в его сторону, мельком взглянув, уходили молча. Бои в этом районе закончились около 4-х месяцев, но восстановление разрушенных домов, строений только начиналось: война не отпускала мужские руки державших автоматы и винтовки в далекой чужой стороне, а женских хватало только на копку земли, да выращивание картошки. Не зная, как скоротать время, Семен походил по ограде и снова сел на крыльцо. И здесь в родном доме, где все было знакомо до последней ниточки (еще на окнах висели старые занавески) в удивительно умиротворяющей тишине блаженство разлилось по всему телу, хотелось только бесконечного покоя. В эту ночь в вагоне он почти не спал и незаметно для себя задремал. Очнулся он от легкого постукивания по плечу чьей то руки и женского голоса: «Эй! Мужик! Проснись! Ты как сюда забрел?» Семен открыл глаза. Встал. В светлом вечернем сумраке он увидел стоящую перед ним высокую молодую девушку, а чуть поодаль от нее парня с перевязанной рукой. Что-то до боли знакомое показалось в лице девчушки и пока он раздумывал (кто же она?) та радостно ахнула и со слезами на глазах кинулась ему на шею. «Дядя Семен! Откуда вы? Где был так долго? Почему ничего не писал?» - сыпала она словами, смеясь и плача. Только опомнившись, узнал он свою племянницу Ирину, дочь сестры Нины. За годы разлук она выросла и повзрослела. «Ну что же мы стоим? Пойдем в дом» -сказала Ирина открывая дверь. Парень не двигаясь с места спросил громко: «Ира! Заходить за тобой!» Ирина не задумываясь, ответила: «Ну конечно, Володя! Обязательно. Ты же знаешь, какая я трусиха». «Ладно - сказал Володя - буду ждать возле дома». Радость Семена (хоть одного родного человека встретил) была безмерна. Он совсем забыл про чемодан, в котором привез подарки. Впрочем, какие дары возили в войну труженики тыла, кроме раздобытых правдой и неправдой продуктов. И уже переступив порог дома, спохватился. Вернулся и подняв чемодан, занес его в дом. Несколько минут они не знали с чего начать разговор. Семену не терпелось узнать про родителей Иры, его сестру Нину, знакомых, близких соседей. Но главное, что хотелось узнать у Иры - это про Розу. Он знал, что Иринка еще девчонкой, много раз видела Розу, когда та заходила с подругами к Семену. А он при ее появлении забывал про всех. Иринка сердилась, надувала щеки, хмурилась и обиженная уходила из дома, чтобы не видеть «разлучницу». Но это было давно. Ему не терпелось спросить про Розу, но какое-то чувство страха сдерживало его. Он очень боялся какого-нибудь неприятного ответа. Вдруг Ирина скажет: « Не помню и не знаю никакую Розу». Он очень хорошо помнил, что Ира не любила ее. После получения письма от Розы, зарубцевавшиеся раны вновь закровоточили, а воскресшие необъяснимые надежды только усугубляли боль. Поэтому в разговоре с Ириной он избегал называть ее имя и ее родителей. И вдруг его осенила мысль: «А что Ирина, скажи, цела ли наша поликлиника?» «Одно из немногих зданий, что уцелели после немецкого нашествия»- сказала Ирина и тут же замкнулась. Хотела еще что-то добавить, но промолчала. Они проговорили уже больше часа, но он предчувствуя неладное, не задавал вопросы про ее родителей, а она очень тонко их обходила. Наконец Семен не выдержал и спросил: «Ну, а где же твои отец с матерью, ты говоришь все о себе, да про жизнь городскую?» Ирина грустно опустила голову и надолго замолчала. В это время раздался чуть слышный стук в окно. «О! Это меня. Мне пора! Я, дядя Семен, завтра расскажу тебе обо всем. Долго придется говорить. А сейчас мне надо на работу бежать. Я ночами работаю, а днем учусь на курсах. Открылись недавно. А ты сейчас поешь. Правда у меня кроме картошки, да яблок ничего нет. Яблок в этом году уродилось много. А завтра я забегу к подруге возьму у нее огурцов, недавно ей из деревни прислали. Да пайку хлеба получу. Загуляем» - как-то весело проговорила Ирина, а потом помрачнев, горько сказала: «Плохо пока приходится жить». Семен вспомнил про свои запасы и мысленно похвалил друзей, что помогли ему заполнить продуктами чемодан. «Там голодно, зачем ты повезешь какое-то тряпье. Забирай консервы, сухари, галеты. А тряпье обменяй на продукты. Это здесь мы не голодаем, хоть и не шикуем, но живем» - в один голос уверяли его товарищи, побывавшие в своих краях. «Ира, ты бери все, что приглянется в чемодане, захвати на работу, а к подруге не ходи завтра. Отложи на другой раз. Когда все съедим, тогда и пойдешь» - говорил Семен племяннице, открывая чемодан. Ирина увидев содержимое чемодана охнула и сразу не могла вымолвить ни слова, потом воскликнула: «Дядя Семен! Откуда это? - помолчав, грустно добавила - А наши девчонки на курсах даже жмыху рады». Глядя в изумленные глаза племянницы понял, как же трудно живется нашему народу. Его завод («закрытый») снабжался по первому разряду и рабочие .не испытывали такого голода. Ирина убежала. Обняв на прощанье дядю и пожелав доброй ночи, она не меньше Семена испытывала радость встречи. Только черным пятном лежал на душе предстоящий разговор о судьбе ее родителей. Она уже стала свыкаться с их потерей, но бередить душу воспоминаниями было всегда нестерпимо больно. Семен, не имевший никаких сведений про сестру в течение многих лет и ничего не узнавший при встрече с Ириной, которая уклонилась и отложила разговор про своих родителей на завтра, терзался в догадках. Он понимал, что с ними, что-то произошло. «Но что?» - это не давало покоя и укоряя себя за легкомысленное отношение: «Надо же не сумел с первых минут расспросить Ирину о самых близких им обоим родных людях, в мыслях была только Роза -ходил из угла в угол по дому.

Ночь была светлой. Луна заглядывала в окна и от ее мрачного света тоска только усиливалась. Домик, в котором он родился и прожил все детство, был небольшим. В одной комнате спали мать с сестрой Ниной, а в другой он. Там был стол, сохранившийся с самых первых дней жизни. На нем Семен учил уроки, иногда обедал. Правда, такое случалось редко. А после того, как Нина вышла замуж, он на этом столе занимался только учебой. Зайдя в кухонку, где мать постоянно гремела горшками, кастрюлями, какими то металлическими предметами с заставленными посудой полками, а теперь была только одна кастрюля, да несколько вилок с ложками, он углубился в воспоминания. Господи! Было ли это? И домик когда-то, такой милый и теплый, теперь казался посеревшим от тоски и грусти по ушедшему времени. Семен зашел в свою комнату. Подложил под голову пальто (подушки на кровати не оказалось) разделся и, укрывшись старым во многих местах порванным одеялом, лег. Какая то глухая печаль придавила грудь и не спрашиваясь, покатились слезы. Он не замечал их. Потом повернулся на бок, вздохнул глубоко и заснул. Бессонная ночь в вагоне дала о себе знать. Когда он проснулся, в домике было светло. Не спеша оделся и вышел на улицу. Походил по огороду, обошел вокруг и вернувшись, стал дожидаться Ирину. Посмотрев на часы, подумал: «Сколько же часов работает Ира?» Уже шел одиннадцатый час, а ее все не было. Наконец, появилась и она. Усталая от- бессонной ночи и продолжительной работы, она казалась вялой и неразговорчивой. Семен, увидев такое усталое лицо племянницы, решил, что лучше не начинать разговор: «Пусть поспит». Немного помолчав, сказал Ире, что хочет сходить на базар, да посмотреть в магазинах, может что-нибудь приглянется, и купить. Ирина не надолго оживилась и сказала: «Дядя Семен! В магазинах продают только по карточкам, а на базаре очень дорого». «А на каком месте сейчас базар? Все там же или может перенесли на другое место?» - спросил Семен. «Там же» - ответила Ирина. А у самой голова клонилась на грудь. «Ладно! Ты отдыхай, а я пройдусь» - сказал Семен и не теряя времени вышел из дома. Городишко он знал хорошо. Можно было идти по прямой дороге, но он завернул на другую улицу, чтобы пройти мимо поликлиники, где когда-то работала Роза. «А вдруг увижу» - подумал он с дрожью в сердце. Он уверовал себя, что Роза, если приехала в родной город, то обязательно будет работать на своей прежней работе. Проходя мимо поликлиники, не увидел Семен ни одного человека. Только за забором с наружной стороны, в дальнем конце какой-то мужичонка сгребал упавшую листву. Семен подошел и поздоровавшись, спросил: «Не знаешь ли ты кого-нибудь из медицинских работников здешней поликлиники?» Старичок внимательно посмотрел на Семена и вместо ответа сам спросил: «А кого бы вам надо было? Сейчас здесь не только поликлиника, но и больных держат при лазарете. Я же при этом заведении состою в должности сторожа и уборщика». Ясно было, что человек он знающий. «Здесь когда-то работала еще до войны Роза Наумовна с мужем, хотела вернуться снова, но не знаю, приехала ли?» - спросил Семен, глядя на согнувшегося и опиравшегося на грабли старичка. Был тот маленького роста, обут в валенки с большими галошами, в нахлобученной теплой шапке (хотя день был теплым, но видимо старикашка мерз) делали похожим его на старый сморщенный гриб. Распрямившись, старичок сказал: «Мил человек, да эту красавицу весь наш городишко знает. Сегодня ночью она дежурила и здесь при заведении отдыхает. Как примет дежурство, так обязательно выходит посидеть вечерком на свежем воздухе». Семен дважды переспросил у сторожа про одно и то же. Ему не верилось, что вот так легко и неожиданно отыскалось его заветное счастье. Он ничего не хотел. Только встретить увидеть Розу и поговорить. А вы кто ей доводитесь? К ней приходят многие». «Знакомый я ее» - ответил Семен, а сердце немного успокоившееся при разговоре со стариком снова защемило и заколотилось не в меру. «Так, так» - проговорил старикашка и добавил: « Приходите вечером, она снова будет дежурить. А сейчас она спит. Устает очень» - зачем-то добавил и заскреб граблями. Семен вышел по переулку на прямую дорогу и направился к базару. От прежнего рынка осталось только название. Торговали картошкой, капустой, другими овощами. Много было семечек. Кто-то принес старую одежонку, поношенную обувь и настойчиво предлагал проходившим покупателям. Семену хотелось найти что-нибудь повкуснее. Вид уставшей, измученной, племянницы, жившей, как он успел определить, впроголодь, вызывало какое-то жалостливое чувство. И он, уже в третий раз обходя пустые ряды, увидел копошившуюся в самом краю полную пожилую женщину, что-то выкладывавшую из мешка. Семен повернулся и еще не доходя, услышал голос этой женщины: «Подходите, курочки свежие. Лучших не бывает. Сама откармливала!» К ней подошли две женщины, видимо, узнав цену, отошли. Семен подошел к торговке и спросил по какой цене она продает. « Если одну купите, то за такую цену продам, а если две то скидку сделаю». Семену приходилось покупать и там в уральских деревушках кур (надоедала столовая), при возможности выбирался за заводские стены и закупал у колхозников кое-какие продукты. Торговка запросила много дороже, чем продавались куры в сибирских деревнях. Но помолчав немного, сбавила цену и Семен купил две курицы. «Пусть Иринка похлебает куриного супа - подумал он с какой то тоскливой радостью, а то ведь на жмыхе живут люди». «А с чем же я пойду к Розе? Просто так неудобно». Но сколько бы он ни ходил, ничего подходящего не было. « До какой же нищеты довела война? - что даже коробку конфет или флакон духов невозможно найти» - терзался Семен. Он расспрашивал у продавцов и торговок, но те изумленно подняв брови, отвечали одинаково: «И, милый! Да где ж ты такого добра сейчас найдешь? Может быть только у спекулянтов? Так их ведь еще отыскать надо. Они от милиции прячутся». Так и не добившись ничего путного, решил сегодня никуда не ходить, а весь остаток времени посвятить разговору с Ириной. День давно перевалил за половину, когда он выходя с базара, увидел средних лет мужчину. Тот поманил Семена пальцем и спросил: «Вы что-нибудь ищете?» Семен рассказал. «Сейчас у меня ничего этого нет. А если вы подойдете завтра, то я вам постараюсь что-то достать» - ответил незнакомец. Договорившись о цене, незнакомец предложил: « А сейчас если желаете, могу продать вам сахару. Это большой дефицит и вряд ли вы где найдете». Семен опять вспомнил Иринку, «жмых», которому рады девчонки и она вместе с ними, купил два килограмма и направился к дому. Когда Семен возвратился с базара, Ирина еще спала. Он тихо открыл дверь, прошел в комнату, положил покупки, принес из колодца воды, потом дров (у Иринки имелся небольшой запас) и стал готовить обед. Начистил картошки, изрубил курицу на части, все вымыл и разжег печь. Холостяцкая жизнь сначала в институте, потом на заводе приучила его ко всему. Дрова весело потрескивали, вода в большой кастрюле закипела. По комнате поплыл ароматный запах вареного, куриного мяса. Уже приближался вечер, когда Ирина повернувшись на кровати на другой бок насторожилась, потянула воздух носом и каким то блаженным, радостным голосом проговорила: «Как же вкусно пахнет!» И видимо, окончательно проснувшись, добавила: «Дядя Семен! Это вы кулинарите? Такого запаха я не чувствовала уже много лет. Что у вас варится?» Семен, обрадовавшись Иринкиному голосу, ответил: «Сейчас куриного супа похлебаем. На базаре двух куриц купил, только вот не знаю, куда вторую положить?» «Дядя Семен! Ты меня все такой же несмышленой считаешь, как видел последний раз. А я уже давно все делаю сама. И погреб бабушкин в полной сохранности, там всегда холодно. Недавно Володя полки прибил. Я ему помогала. Туда и уберем курицу» -сказала Ирина и быстро одевшись убежала на улицу умыться. Ей не терпелось увидеть своего верного друга Володю. Она знала, что он уже поджидает ее. Хоть и говорила, чтобы не приходил. Да разве он послушает. Когда Ирина вернулась отдохнувшая и умывшаяся после сна, Семен невольно загляделся и сказал: « Как же ты похожа на мать!» Вспомнил про Нину и защемило сердце от предстоящего разговора. Он много думал, пока не было Иринки и ему казалось, что они с мужем где-то в плену (сколько миллионов советских людей находилось в немецких концлагерях?). Истомившись в ожидании, он не выдержал и спросил: «Ну, а теперь расскажи про родителей». Все оказалось не так, как ему думалось. « Я, дядя Семен, умышленно оттягивала время, чтобы не начинать про них разговор, но все равно от этого никуда не уйдешь, и ничего не изменишь» - сказала Ирина и Семен увидел, как крупная слеза покатилась по ее щеке. «Мама с папой погибли» -сказала сквозь слезы Ира. До этого Семен передумал обо всем, но ни разу не мог представить, что его сестры Нины с мужем нет в живых. Это были два скромных, простых человека и как-то не увязывалось в его сознании, что их может самым беспощадным образом опалить огонь войны. Ира плакала. Семен молчал. Ему подумалось: « Наверное при бомбежке убило. И их дом сгорел. Оттого Ира и живет здесь». Он хотел спросить: «Как это случилось?» Но Ира опередила: «Немцы убили». Сказала и опять замолчала, не сдержав всхлипывания. У Семена в голове все кружилось и вертелось: «У меня теперь никого нет, кроме одной Иринки». Он знал, сколько людей уничтожили немцы на захваченных территориях, иногда сгоняя целыми деревнями, загоняли в сараи сжигали живьем, зачастую недобитых сбрасывали в общую яму, но все равно, спросил Иру: «За что? И когда?». Ира успокоившись рассказала: «Папа с первых дней оккупации ушел к партизанам, а мама у немцев работала в столовой уборщицей и передавала в отряд обо всем, что удавалось ей разузнать. А я была, как бы связной между ними. Бегала и рассказывала партизанам, что мне мама накажет. Иногда приходил папа, но сразу же и уходил. Однажды он пришел рано утром и сказал, что уйдет только ночью. Хочет побыть дома, да и безопаснее в темноте пробираться по городу, где немцы на каждом шагу заслоны устроили. Вскоре пришла мама. О чем-то поговорили. Потом мне папа говорит, чтобы я как можно скорее бежала в отряд и сообщила: карательные отряды в самое ближайшее время начнут облаву по всему району. Возможно сегодня или завтра. Мне такое выполнить было не трудно. Нас, 14-15 летних девчонок в городе бегало много. В Германию из нашего городка еще никого не увозили, а некоторые по вечерам даже с немецкими солдатами заводили дружбу и гуляли. Правда, потом многих допрашивали в наших спецорганах. Я ушла. Благополучно добралась только на второй день, хотя мне этот путь был хорошо известен. Но я очень опасалась. Командиру рассказала обо всем, что мне наказал папа. Тот сразу же распорядился усилить дозоры и в спешном порядке готовиться к переходу в другой район. В лагере началось движение. Ох! Если бы ты знал, как это хлопотно и тревожно. Одно надо захватить, другое, уничтожить. Что не могли унести, сжигали или топили в озере. Спешили. Но уйти во время не удалось. Где-то рядом раздались выстрелы, потом началась настоящая пальба. Командир приказал в первую очередь уводить женщин и раненых, следом за ними должны были отступать с боями остальные. Некоторых раненых пришлось уносить на носилках. Папу не дождались. Он не пришел. С того дня я больше ни его, ни маму не видела. В отряде, много позже, узнали, как они погибли. Но мне не говорили, узнала я все от Володи. Он мне сказал, что их расстреляли немцы возле здания горсовета. А, перед тем как убить, долго мучили. Донес на них кто-то из соседей». Семен, не проронивший ни слова стряхнув оцепенение, спросил: «А кто такой Володя?» Ирина немного оживилась и тихо произнесла: «Это тот самый парень, что вчера провожал меня. Он и сейчас где-нибудь меня дожидается, возле нашего дома». Сказала и закраснелась. Потом добавила: «Он такой же влюбчивый, как вы дядя Семен. Ты «присох» к Розе, а он ко мне». Сказав это Иринка очень смутилась и склонив голову добавила: «Ни с кем больше не дружит. После ранения живет сейчас у матери. Ему пулей пробило левую руку, второй месяц уже лечится. Мы с ним вместе партизанили. Когда маму с папой убили, мне приказали в городе не показываться, а его вместо меня сделали связным. Но не надолго. Немцы за парнишками охотились. Однажды он чуть не попал им в лапы. А как только наши войска выгнали фашистов из нашей страны, партизанский отряд распустили, одни ушли вместе с армией и Володя тоже, кое-кто начал работать». «Так ты позови его, что держишь на холоде? - сказал Семен - да и суп уже давно сварился. Поедим вместе». Когда Ира произнесла имя Розы он хотел спросить про нее, но тут же передумал: «Сейчас не время». Мысли о Розе отступили не надолго. Пока Ирина бегала за Владимиром, Семен взял большую американскую банку с ветчиной, раскрыл, положил на стол одну пачку сахара, вытащил из печки кастрюлю с супом и направился за посудой. Комната наполнилась аппетитным запахом. Вошедшая вместе с Володей Ира воскликнула: «Дядя Семен! Такой запах бывает только в раю». Подойдя к столу и увидев разложенную снедь, сказала: « А у меня целая буханка хлеба, за 2 дня отоварила карточки. Я и не помню, когда такой пир был». Володя немного застеснявшись, напомнил: «Наш партизанский отряд так пировал два года назад, когда пустили под откос поезд, подвозивший на фронт продукты фашистам. Сколько подвод с ящиками увезли тогда в лес, помнишь?» Ирина все помнила, но ничего не сказала: только с благодарностью посмотрела на Володю. Помнила она и то, когда в отряде узнали, что мать и отец Ирины, расстрелянные лежат возле здания городского совета, а налетевшие птицы, расклевывают им лица, Володя с двумя партизанами, пробравшись к убитым глухой ночью, утащили трупы на кладбище и вместе с могильщиком закопали, предупредив его, что вернутся и похоронят по-человечески в гробах. «Только ты могилы пометь, и никому ни слова. Если донесешь немцам, то тебя рядом положим». Не скоро пришли партизаны. Но пришли! Скорбно склонив головы, перезахоронили своих товарищей, установив скромный памятник на их могиле. Потом покажут Ирине эту могилу и памятник с небольшой железной звездой. Перезахоронение проводили без Ирины, слишком страшно было смотреть на изуродованные тела ее отца и матери.

Дознаются партизаны по чьему доносу были схвачены ее родители и Володька, нарушив воинскую (партизанскую) присягу без разрешения командира, проберется к дому предателя темной ночью, дождется, когда тот выйдет справить нужду, тихо словно тень прокрадется сзади и выждав, когда он повернется к нему дважды в упор выстрелит в лицо. Потом робко подойдет к Ирине и тихо скажет: «Не переживай сильно! Я наказал предателя». Смел был Володька. В школе многим от него доставалось. Учился так себе, с двойки на тройку. Порой хулиганил. Но землю русскую любил и жизнь свою мог отдать не задумываясь. Только перед Иринкой робел и слушался ее беспрекословно, будто она партизанский батько. Ну что тут поделаешь: такова сила девичьего притяжения. Во время обеда за разговорами, Семен более подробно узнал о жизни племянницы. «Работает она в госпитале санитаркой, учится на курсах медсестер и вся мечта у нее поступить в институт (хотя еще и не поступала, но говорит, что уже студентка). Хочет стать врачом, уж больно много навиделась она людских страданий за эти страшные годы»- рассказывала она своему дяде, иногда радуясь непонятно чему, иногда печально вздыхая. Семен увлеченный ее рассказом не замечал, что поев суп Ирина с Володей больше ни к чему не прикасались. Обратив на это внимание, спросил: «Вы что не хотите американской ветчины?» Иринка, более боевая сказала: «Стесняемся, дядя Семен, от такой снеди у нас с Володей головы кружатся, да и как-то неудобно перед тобой. Как-никак, а ты ведь если по-человечески разбираться мой гость. И я тебя должна угощать, а у меня кроме хлеба нет ничего. И сам ты ничего не ешь». Услышав такое, внутри у Семена, что-то передернуло и он, как только мог, стал убеждать их, что здесь нет ни гостей, ни хозяев, а только одни родные. После этого Володя с Ириной как-то встрепенулись и стали ловко управляться с нарезанными ломтиками мяса. Володя, разговорившись, высказал свои заветные желания: «Скоро подживет рука и поеду на фронт. Жалко только что война скоро закончится. Но все равно успею еще фашистам отомстить. Боюсь одного: военком говорит, что здесь много работы. В лесах скрываются предатели, их надо вылавливать, а то жизни спокойной не будет. Потому многих станут направлять в милицию. И мне тоже советовал». Семен знал, какую тщательную проверку проводят у них на заводе и не вступая в обсуждения сказал: «И это тоже надо». Посидев еще немного, Володя стал собираться: «Ира! Я побежал домой. Вечером приходить?» -спросил ее. «Ну, что спрашиваешь? - ответила Ира - мне без тебя всегда страшно». Володя ушел. Оставшись вдвоем, Семен сказал Ирине: «Хороший парень у тебя Володька. Женитесь. И оба будете счастливы». Говорил Семен эти слова Ирине, а сам с какой то грустью думал о себе и Розе. Как все сложится завтра, он не мог представить. «Дядя Семен! Ну, что вы говорите. Мне еще только восемнадцать, а Володе девятнадцать. Ни у кого из нас нет специальностей. Где жить будем? У его матери совсем маленькая комнатушка. Дом наш, когда расстреляли маму с папой, фашисты сожгли. И война еще не кончилась» - сказала Ирина и сразу погрустнела. «Так что, тебе разве плохо в этом доме?» - спросил Семен « Дядя Семен! Этот дом принадлежит бабушке Маше, твоей матери. Я к нему не имею отношения. Теперь он твой. Так мне сказали в горсовете. Да и домовой книги нет. Я прописана при госпитале. Здесь ничего не трогала и где эта книга не знаю» - ответила Ира на вопрос Семена. «Ира! Дом этот возьмешь себе. Сходим вместе в горсовет и перепишем на тебя. Теперь ты уже совершеннолетняя и живи в нем, как тебе заблагорассудится»-Семен говорил, стараясь убедить и успокоить Иру. «А ты?» - спросила Ира. «Ну что ты обо мне беспокоишься - ответил Семен - у меня есть где жить. Большая комната. Давали квартиру. Сам отказался. Если попрошу, сразу дадут». Семен говорил и как-то сразу против воли вспомнил про Розу. Легкая тень пробежала по его лицу. Ирина поняла, что его волнует и вспомнив разговор матери с отцом, случайно ею подслушанный о «злодейке-присухе», загубившей жизнь Семену, который до сих пор не женится из-за нее и мотается бобылем, сама же «злодейка» давно вышла замуж, а он где-то на Урале мучается, вдали от родных. Пристально глядя ему в лицо, тихо спросила: «дядя Семен, ты когда пойдешь в поликлинику к Розе Наумовне? Ты ведь к ней приехал?» Она знала, что Роза возвратилась, а ее мать вместе с мужем Розы погибли и сейчас она свободна. Семен, не ожидавший от племянницы такого вопроса, спросил: «А почему ты так думаешь и откуда ты знаешь ее?» « Я видела Розу Наумовну, когда вы учились еще в школе. Она к тебе приходила в этот дом, а я часто бывала здесь у бабушки Маши. Тогда была я еще маленькой. А потом папа с мамой часто говорили про нее» - сказала Ира и опустила глаза. «Все помнит» - подумал Семен и сказал: «Правда твоя, Иринка! Откуда про все только знаешь?» - ответил Семен, а про себя подумал «Рассуждает, как взрослая, хотя годами совсем девчонка». Что ж поделать: дети войны рано взрослели. Ирина совсем недавно вместе с Володей ходили в поликлинику (там ему делали перевязку) и встретили Розу Наумовну, которая провожала из своего кабинета высокого улыбающегося мужчину. И вспомнив про тот случай сказала: «Дядя Семен, мне очень хочется, чтобы у тебя все сложилось хорошо. Только уж очень она красива, и к тому же заносчива (приходилось Иринке такое слышать от многих, городок то небольшой) и оттого ухажеров наверное много. Девчонки говорят, что мужчины очень любят таких женщин». Помолчав, добавила: «И жизнь из-за этого они свою губят». Ей сильно жалко было своего дядю. Доброе сердце Ирины болезненно воспринимало его душевные переживания и жизненные неудачи. « А теперь мне пора на работу. Вечер уже. Отдежурю сутки. Приду только завтра к вечеру. А потом двое суток буду отдыхать. Ты ложись и хорошо выспись». Иринка улыбнулась и вышла. Володя давно уже поджидал ее на улице. Оставшись один, Семен погрузился в раздумья. Рассказ Ирины потряс его до глубины души. В жизни много случается не так как хочется. Его непроходимая любовь к Розе в буквальном смысле отняла у него все человеческие стремления. Когда он "рассказывал про себя самым верным друзьям в институте, потом на работе своим сотрудникам, некоторые сочувственно вздыхали, другие сожалели, а большинство в душе подсмеивались. Некоторые девчонки сердились: «Надо же так! Ни на кого и смотреть не хочет». Семен хоть и не был красавцем, но сложен был по-мужски не плохо. Высокого роста, довольно сильный, успешно закончивший институт, он производил неплохое впечатление не только на женщин, но и среди своих сверстников. Он старался не думать о предстоящей встрече с Розой, но это ему плохо удавалось. Наконец, рассердившись на себя, выругался: «Раскис, как кисейная барышня» - вспомнил слова однокурсницы, которая добивалась его внимания и убедившись в бесполезности своих стремлений в запале высказала ему в лицо. Давно это было, а в памяти осталось. Усилием воли задавил мысли о своих горьких неудачах и стал думать о погибших Нине с мужем, о Иринке в трудностях и горе прожившей эти страшные годы. И как-то вдруг стало нестерпимо совестно: «Ведь по существу, это были дети, когда началась война. И не дрогнули, не испугались, а встали на защиту Родины. И теперь, когда война отодвинулась, у них есть стремления, цели. Ничего - продолжал он рассуждать - завтра встречусь с ней и все решится». Но что будет завтра, как поступить, что сказать ей он не представлял. И опять прогнав навязчивые треволнения стал укорять себя: «Они подростки, воюют за страну, народ, а я все время занимался бумажными делами, чертежами, не испытывая голода, свободные минуты тратил в беседах о войне, победах, не представляя, какой ценой они достаются. Его воображение рисовало картины партизанской жизни, Иринку, Володю, идущих по снегам, болотам, неделями тзе видевших куска хлеба, падающих от бессилия, но знавших, что они делают великое дело и что с этого пути они не свернут. Оправдывался, утешал себя: «Но я же писал много раз заявления об отправке на фронт. Отказывали. Убеждали: «Ты застрелишь одного фашиста, а здесь участвуешь в создании оружия, которым уничтожают десятки тысяч. Так, что важнее?» «Правильно. Все так. Но ведь дети шли на смерть, а она от тебя была далеко» - терзал себя Семен горькими размышлениями. И не придумав ничего в оправдание, твердо решил по приезду на завод снова попроситься на фронт. « И пусть направят в самое пекло. А откажут - напишу Сталину». И вдруг: «А как же тогда Роза? Ведь это единственная возможность быть с ней». Семену стало даже страшно. «Но ведь еще ничего не известно, что она скажет» -горько подумал Семен и разные мысли, одна, обгоняя другую текли в его затуманенном сознании. Сон не приходил. Ночь казалась бесконечной. Наконец, далеко за полночь он заснул и проснулся, когда на дворе было светло. Начинался солнечный, ясный октябрьский день. Когда он пришел на базар, торговля была в полном разгаре. Опять те же бабы и немощные старики, восседая рядами, зазывали покупателей. Семен обошел весь базар, но вчерашнего продавца, с кем договорился о покупке духов, нигде не увидел. Обойдя еще раз и убедившись, что его нет, остановился в растерянности. Кто-то легко дотронулся сзади до его плеча: «Вы меня, наверное, ждете?» - спросил его вчерашний торговец. Семен, несказанно обрадовавшись, воскликнул: «Ну, конечно же! Мне показалось, что вы не придете». «Отойдемте немного в сторону» - предложил мужичок и пошел к обочине дороги. «Вот все что я могу предложить вам - доставая из под полы коробку французских духов - говорил старичок - я не обманываю. Раскройте, посмотрите. Эту коробку я покупал до войны, хотел подарить супруге на день ее рождения, но... - помолчав немного, произнес - она за день до торжества умерла. Все, что у меня было я, продал. И теперь отдаю вам последнее, что осталось. Жизнь невыносимая». Отдав деньги, Семен немного побродил по базару. Купил для Иринки понравившуюся ему вязаную шапочку, два десятка яиц и направился к дому.

Время потянулось. Ближе к вечеру, одев новую рубашку, Семен пошел в поликлинику. Сделав несколько шагов, он почувствовал, как кровь мощной струей хлынула в голову, сердце заколотилось быстро, быстро, а ноги понесли не разбирая дорог. Подойдя к дверям поликлиники, он остановился. Не зная, что же дальше делать, стоял в нерешительности. Сколько бы он так простоял, трудно ответить. Но появившаяся в дверях женщина в белом халате спросила: «Кого вам нужно?» «Будьте любезны, позовите Розу Наумовну» - попросил Семен. Незнакомка посмотрела на Семена, нахмурилась и ответила: «Подождите немного». Время остановилось.

Семен, никогда не поцеловавший в жизни ни одной женщины, не выкуривший даже в баловстве ни одной папиросы, не знавший вкус вина, с детских лет друживший только с Розой, в смятении думал, что ей сказать (обычно про таких говорят: «А для чего ты живешь?» Слышал такое Семен и про себя, но переделать ничего не мог). Наконец дверь отворилась и Роза вышла. Немного посмотрев на Семена, она спросила: «Вы ко мне?». Она была еще прекрасней, чем видел ее Семен в последний раз. Перед ним стояла настоящая богиня в расцвете всех женских прелестей. Увидев ее, Семен окончательно растерялся и как-то внутренне пожалел, что приехал. Он привык и смирился к терзающей неизлечимой «болезни» поселившейся давным-давно в его сердце. «Здравствуй Роза! Это я, Семен - сказал он, с трудом подбирая слова, - ты не узнала меня?» «Господи, Сеня! Ты такой стал большой, что, конечно я сразу не догадалась, что это ты»-радостно сказала Роза. Они просидели долго. Розу несколько раз вызывали к больным, но она тут же возвращалась. Ночь становилась прохладней. Роза, накинув пальто и прижавшись к Семену, говорила и говорила о своей неудачной жизни.

Она рассказала, что: «За несколько дней до начала войны уехала на курсы переподготовки в Москву. Когда началась эта бойня, все у всех перевернулось. Не обошла она и ее. Я собиралась возвратиться домой, но мой муж на второй день войны позвонил мне и сообщил, что в самые ближайшие дни он с мамой будет выезжать. Конкретно он ничего не сказал, но посоветовал дожидаться их и никуда не выезжать из Москвы. Я прождала долго. Немцы захватили Белоруссию и стали продвигаться к Москве. Вскоре оставшихся «курсантов» стали отправлять в разные города. Большинство отправляли в Сибирь или Среднюю Азию. Я попала в Казахстан и прожила в нем почти три года. Там было много эвакуированных. Меня перебрасывали с места на место, из города в город. Я обращалась в разные инстанции, написала сотни писем, стремясь узнать о судьбе моих родных, но все было напрасно. Как только немцев стали изгонять и наши войска приблизились к Белоруссии я упросила (хотя никто не задерживал), чтобы меня отпустили с работы. Никаких препятствий мне никто не чинил. И как только оформила необходимые документы сразу же уехала. Перед самым отъездом я, просматривая записную книжку, нашла твой уральский адрес и написала письмо, мало надеясь, что оно найдет тебя. Добираться пришлось долго и трудно. Но я, очень спешила, мне не терпелось скорее приехать в наш белорусский городок и разузнать о судьбе моих родных. В июле я была уже в нашем городе. Это было ужасно. Весь город находился в развалинах. На месте нашего дома и вокруг была одна обожженная земля. Я стояла в растерянности и не знала, что же делать дальше. Сколько бы я пробыла возле пожарища, со своим деревянным чемоданом, бог только знает. Неожиданно против меня на, дороге остановилась грузовая автомашина, в кузове которой сидело несколько человек в солдатских шинелях. Из кабины вылез мужчина в военной форме. Он подошел, постоял немного возле меня и видя мою полную растерянность предложил: «Может вас куда подвезти?» Я вкратце путано рассказала ему свою историю и когда сказала, что работала в этой поликлинике, он с какой то радостью воскликнул: «Вы для меня настоящая находка!» Оказалось, что он врач, работает в райздраве и сейчас везет несколько человек раненых солдат в ту самую поликлинику (в ней теперь еще и больница) где мы работали с мужем до войны. Какое счастье - наша поликлиника уцелела. И то только потому, что в ней немцы оборудовали лазарет для своих раненых и содержали его до последних дней. Даже не всех своих раненых успели вывезти. Их захватили наши войска. Много в городе разбомбили и сожгли зданий и домишек. Даже от школы, где мы с тобой учились, ничего не осталось. Меня сразу оформили в эту больницу на должность врача. И с той поры (уже несколько месяцев) я здесь работаю». После этого, Роза долго молчала. Потом продолжила: «Самое страшное поджидало меня впереди. Как то раз на прием пришел ко мне старичок. Оказалось, что он жил еще до войны недалеко от нас и был знаком с моими родителями. Он рассказал мне, что они втроем, с вещами, просидев сутки на вокзале, дождались наконец последний эшелон. Людей было много. Но они все успели сесть в вагоны, только моя мама и муж забрались в один вагон, а он в другой. Их долго гоняли с тупика на тупик, наконец тронулись. Налетели немецкие самолеты и разбомбили весь состав. Сосед успел выбраться из вагона, а маму с мужем разорвало бомбой на куски. Погибло много народу. Дальше поезд не пошел. Впереди оказались немцы. Больше я ничего не могла узнать о своих родителях. Стучалась во все инстанции, но все было напрасно. Даже не знаю их места захоронения. А дом наш и вместе с ним много других сожгли немцы при отступлении, я уже тебе говорила. И вот я теперь совершенно одна. Никого из родных не осталось. Сам бог послал мне тебя».

Семен рассказал ей обо всем, как прожил эти годы. В конце разговора, Роза совсем тихо сказала: «Я знаю, что бесконечно виновата перед тобой, но если ты простишь меня я согласна стать твоей женой». Слова Розы смутно доходили до Семена. От ее близости у него кружилась голова, словно электрический ток пульсировала в жилах кровь. Не ожидавший такого исхода он прерывающимся от волнения голосом сказал, что как только вернется к себе на Урал сразу же попросит квартиру (сейчас у него только комната, правда большая) и тут же пошлет телеграмму, чтобы она приезжала. Уже ночь давно перешла половину, когда они расстались. На прощанье Роза обняла голову Семена своими нежными ладонями и страстно поцеловала. Возвратившись домой Семен в первую очередь подумал, как отыскать документы о принадлежности дома. Он перерыл все, где надеялся отыскать их. Но ничего похожего даже близко не было. Вспомнил, что мать самые сокровенные вещи складывала за икону, что стояла в чулане. Икона стояла на прежнем месте, только очень запыленная. Он пошарил за ней и вытащил целый ворох каких то бумаг. Среди них оказались и документы на дом. После переживших волнений Семен долго не мог уснуть. Когда же наконец уснул, то в сновидении возникшие образы знакомых, близких, родных, матери, Нины, Иринки заслоняла Роза, появляющаяся, безмолвная и тут же исчезающая в каком-то не просветном тумане. Он искал ее, звал, куда-то бежал, на ее голос. И вот среди густых зарослей появилось ее белое платье, он хотел дотронуться рукой, но в этот миг его разбудила прибежавшая с работы Ирина. Радостная и возбужденная, она говорила, что по радио передали о разгроме целой фашисткой группировки и до конца войны остается немного. « Ты выспался?» -спросила Ирина. Глядя в улыбающееся лицо Семена поняла, что у него, видимо с Розой отношения наладились. «Иринка, ты если не очень устала, пойдем в горсовет. Документы я нашел. Надеюсь что по быстрому все и провернем» - предложил Семен. Иринка застеснялась и стала отговариваться: «Может дядя Семен, дом тебе самому понадобится». «Ну, уж если когда и приеду, ты меня погостить пустишь» - сказал Семен и не теряя время пошел с Ириной. В исполкоме было много народу. Но случай! Он всегда приходит. Иногда к счастью. На этот раз Семену повезло. Минут через двадцать после их прихода, по коридору проходил прихрамывая молодой человек. Задержавшись немного напротив, Семена стал разговаривать с пожилой женщиной. Что-то знакомое послышалось Семену в голосе незнакомца. Когда тот закончив разговаривать с женщиной, повернулся в сторону Семена и стал кого-то высматривать, Семен узнал в нем одноклассника, с которым учился в школе. «Степан!» - обратился к нему Семен. Тот посмотрел на Семена, воскликнул: «Вот это чудо! Семен! Ты ли это? Какими судьбами?» Семен вкратце рассказал, что приехал проведать родной город, а когда сказал, зачем пришел в это учреждение, то Степан воскликнул: «Так это же ко мне!» И взяв, Семена за руку, провел к себе в кабинет. «Я здесь работаю уже полгода, а до того был на лечении. Ранило в ногу. Пол стопы отхватили. Вот и хожу прихрамываю» - сказал Степан. Затем позвал из другого кабинета сотрудницу, и пояснив в чем дело отдал документы для оформления. Через час они уже знали друг о друге все. «Так все ж таки ты вернулся за Розой? Знаю, знаю, что она здесь и помню как ты мне тогда по глазу заехал, что дразнил тебя. Давно было. Кажется во втором классе учились, - сказал Степан с грустью и вздохнул - хорошее было время». «Кажется, что все происходило в другой жизни» - ответил на слова Степана Семен. «И долго ты пробудешь здесь?» - спросил Семена Степан. «Нет, Степа! Через день уеду» - ответил Семен. «Ну, как знаешь - ответил Степан и добавил - а то бы вечерок посидели». «Ничего, - бодро сказал Семен - война скоро кончится, тогда и посидим». «Ну, скоро не скоро, а крови прольется еще много» - сказал Степан и умолк. У него тоже погибла вся семья. Вскоре пришла сотрудница с готовыми документами. «Осталось только расписаться в некоторых справках, да заполнить соответствующие бланки» - сказала она и протянула папку Степану. «Ну вот и все! У нас все ведомства и отделы в одном здании, негде больше размещаться. Так что вам и ходить больше никуда не надо. Забирай свою «домовую паспортину» и пусть теперь в ней живет новая хозяйка» - в завершение сказал Степан и похлопав Семена по плечу распрощался. В самом радужном настроении возвращался Семен на свой завод. Обещание данное ему Розой стать его женой, заслоняло все сомнения и неурядицы. Даже высказанные Ириной в виде неприязни слова: «За ней пол города ухаживает» - только усилили желание приблизить радостное мгновение и, мысленно прижимая нежные руки Розы к своей груди, бросало его в жар. Длительная разлука, ее замужество как-то враз отступили перед силой слепой любви. И он считал часы, минуты, приближавшие его к заветной мечте. Поезд пришел в уральский городок рано утром. Он на попутной машине добрался до своего общежития. Попросил ключ у дежурной. Та, что-то долго искала, потом пошла в другую комнату и вернулась минут через пять. Семен зашел к себе. Он сразу понял, что в его отсутствие кто-то был. Некоторые предметы стояли не на своих местах. Он хотел спуститься вниз к дежурной, но просмотрев в шкафу, комоде и убедившись, что все вещи в целости, передумал: «Зачем пойду? Спрошу, когда управлюсь со своими делами. Может, здесь уборку делали, капитальную, или что-то ремонтировали». С этими мыслями он начал все расставлять по порядку. Перед тем как идти на завод, решил соснуть несколько часов. Первым делом он будет просить квартиру (Роза жила при больнице). Но! В жизни бывают такие моменты, о которых и подумать порой не приходится.

В дверь раздался короткий стук. Семен подошел и открыл дверь. Перед ним стояли два человека в штатской одежде. «Разрешите!» - спросил один, как показалось Семену много моложе второго. «Да! Конечно! - сказал Семен - я вот только приехал и еле успел прибраться». «Знаем! Знаем!» - ответили оба одновременно. «Извините! Но вам необходимо сейчас с нами проехать в МГБ -сказал один, разворачивая удостоверение- нужно выяснить некоторые недоразумения». «Зачем я понадобился?» - спросил в недоумении Семен. «Там скажут» - ответил мужчина, что был помоложе. Семен не спеша оделся и проследовал вместе с ним к выходу.

Рядом стояла большая черная машина. «Садитесь, пожалуйста!» - предложил работник НКВД (теперь уже Семен понял, что случилось что-то серьезное.) Но не придавая этому особого значения, сел на заднее сиденье. Работники правоохранительных органов разместились по бокам. Машина тронулась с места и легко покатила по знакомым Семену улицам. Он знал, где размещаются эти «ведомства». Не раз бывал там, давая подписку о неразглашении секретности работы их завода. Тогда его приглашали. В некоторых случаях повесткой, а то просто звонком по телефону. «Странно» - подумал он, подъезжая к довольно безобидному на вид зданию. Как только зашли внутрь помещения, какая-то тревога зловеще стала закрадываться в душу и усилилась, когда один из сопровождавших сказал дежурному: «Доложи, что привезли!»

Дежурный позвонил по внутреннему телефону, сказал всего несколько слов и положив трубку обратился к оперативникам: «Ведите!» «Ничего себе «ведите» - подумал Семен и зашагал за сопровождавшими его конвоирами.

Поднявшись на второй этаж молодой парень, он видимо был за старшего, постучал в дверь. Услышав разрешающий ответ, повернулся к Семену, чуть приоткрыв дверь, сказал: «Заходи».

За большим столом сидел пожилой мужчина в чине майора. Тот оторвался от бумаг, посмотрел на Семена и сказал: «Проходите и садитесь. Разговор будет долгим.»

Семен подумал: «Может что-то случилось там на самом верху у руководства?» Он знал о приездах московских комиссий и довольно серьезных выводах, последовавших за их проверкой.

После некоторых формальностей майор задал Семену вопрос: «Вы расписывались за неразглашение секретности работы завода?» «Ну, а как же! И не один раз!» - воскликнул Семен. «Тогда ответьте мне, пожалуйста, почему вы, уехав на целую неделю, оставили у себя в общежитии папку с секретными документами? - спросил следователь - ее в вашей комнате обнаружила уборщица. И как честная советская женщина отнесла руководству, а оттуда они доложили нам».

Вспомнил Семен. Чтобы скорее выполнить заданную ему работу брал некоторые документы к себе в общежитие и работал с ними по ночам. Утром уносил и запирал в сейф. Перед самым отъездом, когда до отхода поезда оставалось совсем немного он, упаковав чемодан, приготовившись ехать на вокзал, с ужасом увидел на окне папку с секретным грифом. И хотя в ней не было ничего тайного, кроме грифа «секретно», все равно понимал, что ее , надо сдать. Но это значило не успеть на поезд и не приехать в свой городишко, где может быть уже много дней живет Роза. «Ну, чего ты дергаешься? В ней нет секретных документов, никому она не нужна. Засунь за диван и по приезду сдашь» - успокаивал он себя. «Лучше бы сдать» - подумал Семен. На вопрос следователя, -почему не сдали документы с папкой, - ответил: «В ней не было никаких секретов». «Когда сдавали эту папку, совершенно пустую, ваши руководители также заявляли, что никаких секретных документов в ней не было. Тогда зачем же они заявили нам о случившемся?» - снова спросил следователь. «Взяли бы и спокойно положили ее в сейф или же уничтожили за ненадобностью» -продолжил он. «Сделали такое чтоб подстраховать себя,» - подумал Семен, но говорить не стал. Он поступил также бы окажись на их месте. Сделай по другому, скрой этот факт и тогда в случае его раскрытия, все расценивалось бы по самому страшному сценарию: «Шпион, работа на врага и приговор не признающий пощады». И он, неоднократно проинструктированный, дававший не одну подписку о неразглашении секретов завода понял - это конец. Майор, неоднократно беседовавший с руководством завода, был убежден, что это чистая случайность, понимал, что у Семена не было никаких дурных помыслов и потому разговаривал с ним доверительно, в самом дружелюбном тоне: «Пусть в этой папке, кроме грифа «секретно» не было ничего секретного, ну а как же тогда быть с халатностью, безответственностью и т.п. Хорошо, что ваша уборщица производя капитальный ремонт, отодвинув диван (по ее словам) подобрала эту папку и передала ее по инстанции. А ведь могла бы просто выбросить за ненадобностью. А кто-то бы подобрал, и тогда!... Ведь вы знаете, что даже ваша личная переписка должна быть засекречена». Следователь замолчал. Семен, ничего не скрывая, рассказал о своей поездке и почему так получилось с папкой. Следователь, поглядев на Семена, сказал, «Мы знаем каждый шаг всех сотрудников завода и если бы сомневались в чем-либо о происшедшем факте с оставленной вами секретной папкой, то разговор с вами вели сейчас совсем другие люди. К сожалению ничего не могу изменить. Дело вынужден передать в суд, а до суда арестовать».

После проведенного допроса на той же машине в сопровождении тех же людей Семена привезли в общежитие. Он взял самое необходимое из белья, кружку, ложку, миску (как посоветовал следователь). Ключ отдал администратору, который неотступно ходил вместе с Семеном и работниками опергруппы. После завершения пустых формальностей его увезли в СИЗО. Оказавшись в тюремной обстановке Семен долго не мог сообразить что же с ним происходит. В каком то не просветном тумане .проплывали воспоминания совсем близкого времени: племянница Ира, ее друг Володька, а главное Роза. Ему казалось, что это какой-то страшный сон, он хотел его сбросить, но металлические решетки на окнах указывали без слов о страшной беде, что свалилась на него.

Он не замечал, что в камере были люди. Очнулся от наваждения, когда к его плечу прикоснулась чья-то рука: Семен долго не понимал, что у него спрашивал такой же арестованный. И только когда тот сказал, что знает его, Семен повернулся к нему и узнал вахтера завода. За несколько дней до отъезда Семена, того арестовали за мелкие хищения: что то своровал на заводе для своего огорода. Семен обрадовался и рассказал Никандру (так звали вахтера) что с ним случилось. Никандр помолчал и глубоко вздохнув, не осуждая никого том числе и поступок уборщицы вымолвил «Усердие без смысла, никогда не приносило добра».

Семена еще несколько раз вызывали на допрос в следственный отдел, для порядка спрашивали об одном и том же и не смотря на ходатайства администрации завода дело Семена передали в суд.

Уверения администрации, что Семен добросовестный работник, в его оплошности нет преступления, он не виновен, разбивались следствием одним аргументом: «Зачем же тогда материалы направили в наши органы. Дело заведено и обратного хода ему нет».

Суд закончился быстро. Страшных статей как «шпионаж, пособничество врагу и т.п.» ему не предъявляли, но «халатная безответственность» с могущими произойти последствиями ему была предъявлена. А вместе с этим и срок наказания - 4 года исправительно-трудовых работ лагерей общего режима. Не велик срок 4 года. Но для Семена это был смертный приговор. Рушились все его планы созданные радужным воображением после встречи с Розой.

Какое нужно было иметь сердце, чтобы оно не разорвалось при объявлении приговора.

Глянув в бесстрастные лица судей он увидел перед собой пропасть, у которой не было дна. Со страхом понял, что обещание Розы стать его женой придется возвращать.

Еще несколько дней его продержали в тюрьме, а затем этапом отправили в Омские лагеря для заключенных. Во время нахождения в тюрьме написал заявление о пересмотре приговора и отправил по тюремной почте. От нервного потрясения и истощения в омских лагерях он попал в лагерную больницу, пролежал больше 2-х месяцев, потом немного поработал на стройках военного значения и с первыми этапами его отправили за несколько месяцев до окончания войны, как неподдающегося излечению в сельхозколонию. Перед отправкой в сельхозколонию № омских лагерей он написал два письма. Одно Розе, где в самых коротких объяснениях изложил о своем горьком положении и заверил ее, что какие бы она не приняла решения в его глазах всегда будет права. Второе племяннице Ире. О том, что произошло с ним, уверяя ее, что никакой вины за ним нет, это только стечение обстоятельств и ей не следует переживать. Все будет хорошо. У него Ирина была единственным родным человеком и расстраивать ее ему очень не хотелось.

Об этом всем мог Семен рассказать Науму Моисеевичу, и уже хотел снова вернуться к нему, но какая то сила удержала его и он до отбоя пролежал на нарах, не пошевелившись, отложив такой разговор до подходящего случая.

О своей жизненной трагедии Семен много раз расскажет Сереге. Изольет всю боль и горечь своей судьбы. Но это произойдет чуть позже.

После злосчастного происшествия с Наумом Моисеевичем, над которым «злоумышленники» Петруха с Павлухой чуть было не свершили «смертоубийство» и только благодаря Семену он отделался «переломанным ребром» со страшным избиением (по утверждению Наума Моисеевича) бригадир Сметании Федор изменил к «интеллигенту» Семену (как он его именовал) свое мнение и стал относиться с уважением. «Что было бы мне, если Петруха с Павлухой добили этого старикашку не подскочи вовремя Семен - пугливо думал бригадир - ну теперь как выйдут из каталажки загоню на самую тяжелую работу». Сметании Федор очень боялся неприятностей и старался всегда их предусмотреть. И неприятностей подобных этой у него не случалось. «А тут! На тебе! Такой бой сотворили, что все начальство колонии всколыхнулось -сетовал он - после такой драки и репрессии применить могут ко всей бригаде». Вскоре на «лееоподбираловку» собрали почти всех расконвоированных женщин и вместе с Ариной (она была бригадиршей над всеми женщинами) водили в одной колонне с бригадой Сметанина на его объект под общим конвоем. Конвоиров увеличили и эту меру Сметании расценил как усиление режима. Но это было сделано для того, что бы увеличить заготовку дров. Их на зиму требовалось много. «Теперь дыхнуть свободно не дадут, а при случае еще за малейшее нарушение в карцер загонят. Утратил я из-за них доверие властей». С некоторыми из заключенных он иногда вел подобные разговоры. И те, усмотрев в его подозрительности откровенную трусость, подсмеивались над ним. При разводе бригад мужики позубастее подшучивали над Федором Сметаниным: «Зачухался! Бабы тебе нос подотрут. Распустил своих «разбойников» чуть человека не «пришили». Куда смотришь. Скинут с бригадирской должности, сам хворост на гриве таскать будешь». Федор Сметании очень сердился: страх за свою бригадирскую должность толкал его порой на неразумные действия: «Подойду, съезжу по сусалам, сразу замолчите» - огрызался он без особого зла.

Мужики знали, что Федор никогда не решится на такой щаг и потому распалялись пуще. И.так продолжалось каждое утро до самого окончания развода бригад. Однажды, какому то весельчаку снова захотелось подтрунить над бригадиром Сметаниным. И только тот успел сказать несколько насмешливых слов, как к нему подошла Арина и громко что всем было хорошо слышно сказала: «Чему ржешь, жеребец? Который день одно и тоже плетешь, ума то ни на что другое нет, так вот рядом стоят бабы, займи у них. Поумнее тебя вислоухого каждая. Еще раз начнешь зубоскалить, бабам скажу чтобы портки с твоего зада содрали при всем народе. Понял?»

С того дня над бригадой Сметанина уже никто больше не подшучивал. Семен после встречи с Наумом Моисеевичем стал еще больше замкнут, сильнее наваливалась хандра, чаще впадал в уныние.

В это время он подружился с Серегой. Тому сближению послужил случай. Как-то вечером, незадолго до отбоя Серега проверяя своих бригадников из звена «все ли на местах» увидел нары Семена пустыми. Он обошел еще раз всех и убедившись что того нет вышел в пристройку барака. В полутьме он увидел прижавшегося к стене Семена. Сергей подошел к Семену и спросил: «Ты что Семен не идешь спать?» Тот не повернулся. Только после его вопроса Серега увидел, что у Семена стали вздрагивать плечи. «Зачем плачешь Семен?» - спросил Серега. В голосе его была жалость и тревога. «Пойдем в барак, а то скоро охранники будут ходить и проверять все ли на местах, чего доброго в карцер могут посадить за нарушение режима. Пойдем, Семен» - настоятельно просил Серега. Семен повернувшись к Сереге дрожащим голосом ответил: «Сейчас все придет, подожди немного».
В бараке они разошлись каждый по своим местам. Вскоре послышались голоса надзирателей. Они зашли, просчитали всех заключенных и ушли. Сергей успокоившись заснул сразу, а Семен только под утро. О чем плачут женщины по ночам уткнувшись лицом в подушку, стараясь чтоб никто не видел, знают многие, если не все. Рано или поздно расскажут подругам. Отчего плачут мужики мало кто знает. Может никто и не узнал бы про горе Семена, не подвернись вездесущий Серега. С того момента Серега с Семеном в каждую свободную от работы минуту уединившись говорили и .говорили. Иногда такое случалось и после работы в бараке. Уже через неделю Серега знал многое о семеновой жизни. А когда тот рассказал Сереге, что работал над созданием секретного оружия, то Серега совсем проникся к нему уважением и все чаще и чаще затевал с ним разговоры на эту тему. Но Семен уклонялся от подобных разговоров, и не потому что боялся о каком-то рассекречивании, а потому что ему не терпелось высказать о своей непроходящей боли. Накопившаяся горечь после встречи с Наумом Моисеевичем искала выхода и выплескивалась в доверительных разговорах с Сергеем. Больше всего Семен говорил о Розе, восхваляя ее во всех отношениях. Не упрекал ее и за то, что она вышла в разлуке с ним замуж. Серега невольно хмурился, молчал. А про себя думал: «Предательница она. Чего ее жалеть. Нашел бы другую и всему горю конец. Может еще бы лучше была». Но этого он не говорил Семену потому что видел как зачастила к ним в бригаду Арина, бригадирша женщин. «Не дай Бог свяжется с ней Семен и потеряет он своего собеседника» - думал Серега и чинил всяческие препятствия их разговорам. Арина была красивая, смелая и умная женщина. Она понимала Серегу, но на его протесты: « Что ты зачастила к нам, только от работы его отвлекаешь, да и меня бригадир постоянно ругает за посторонних на моем объекте» -только отмахивалась, а когда уж он очень надоел ей, нахлобучила ему на глаза козырек фуражки и пригрозила: «Будешь мне препятствовать схожу к начальнику колонии «Старцу» и нажалуюсь, что ты мне проходу не даешь своим ухаживанием». От такой угрозы Серега потерял дар речи. Подумал: «А вдруг ей поверят? И чего доброго прилепят этот «грех». Сам он начитавшись любовных романов в школьные годы, иногда в томлении задумывался (какой в этом может быть «грех») и мог бы подыскать себе подружку (в колонии молодых девчат было много), но будучи неискушенным в этих делах, только мысленно отмахивался: «Ну их! Только одно горе с ними. На днях повара скинули с должности за связь с Танькой, что на молочной ферме работала, да кроме того обоим по трое суток карцера вкатили». И Серега поразмыслив отступился. Пусть разговаривает с Семеном, а мне и в бараке хватит время с ним наговориться. Только когда их разговоры затягивались после перекуров, Серега подходил и настоятельно требовал: "Хватит базарить. Бригадир ругается». Арина недовольная уходила к своим женщинам, а Семен с Серегой принимались за работу. Однажды к Семену с Ариной, когда те о чем то говорили, вместе с Серегой подошел сам бригадир. Поздоровавшись с Ариной, осмелев сказал: «Арина, ты через чур много торчишь на нашем участке. Ведь могут заподозрить неладное».

«А ты испугался, а может тоже ревнуешь как твой Серега, а?» - спросила Арина. Оскорбленный таким ответом «Сопливый» хотел что то выкрикнуть, но вместо этого только высморкался на Арину. Та успела увернуться и громко выкрикнула: «Верблюд дохлый, тоже мне, в ухажеры набивается». И тут же ушла. Рассерженная. У нее ничего не получалось с Семеном. Тот с Ариной в откровенные разговоры не вступал.

Убедившись, что ей не удастся покорить Семена, она решила разузнать о нем через Серегу. Этот «малец» наверное много знает о нем. Не зря же с ним неразлучен и без конца ведет беседы.

Однажды на работе Арина не увидела Сергея. Спросила у бригадника: «А что то не видно вашего «Тихоню» Сергея?" "Заболел он, с температурой лекарь оставил в бараке - ответил тот бойко - А зачем он тебе, ты же Семена обгуливаешь?" - спросил рядом с ним другой бригадник. "Молчал бы уж "Фома дремучий"! - в ответ сказала Арина и после некоторого раздумья решила, что самый раз навестить Серегу. Другого случая может не быть. Подойдя к старшему конвоя сказала ему: "Мне сегодня нужно сходить на ферму, кое-что бригадницам сказать (ее девчата там тоже работали)."Такое случалось у Арины часто. Старший охраны, зная о том, что Арина расконвоированная и имеет право свободно ходить по колонии и вне ее, отпустил, наказав только чтоб к концу смены пришла. Конвойных и безконвойных (расконвоированных) на вахте надо было сдавать всех. Арина прибежала на молочную ферму, взяла у своих девчат два литра молока (баловались этим девчата) и высказав свою тайную печаль: "Сил нет как люблю. Во всем он напоминает мне моего Мишу, только какой-то незащищенный и оттого еще дороже. Сердцем прикипела. Думала, что после Миши никого не полюблю. А теперь не выходит из головы Семен. Я к нему по всякому, а он как каменный. Жалость какая-то непомерная к нему. Вижу, чем то мучается. Так и хочется вымолить: отдай мне, Сеня, свою боль и страдания." Постояла немного, наказала им что то по работе и побежала в лагерную зону.

На вахте полусонный вахтер не задержал ее: «Иди, иди» Он знал Арину и проверять не стал. (Терроризма в те годы не было, и никто о нем не думал). Зайдя в барак увидела Серегу. Тот сидел к ней спиной и о чем то разговаривал с дневальным. Подойдя к ним и поздоровавшись, сочувственно промолвила: «Ты что, Сереженька, заболел? А я вот тебе молочка принесла чтоб поправился». От появления Арины, да еще с крынкой молока Серега растерялся и вместо приветствия ответил: «Ты зачем сюда, ведь Семена здесь нет» «Так ты ж заболел, вот я и пришла к тебе. Ты не бойся, я к тебе с чистой душой» - сказала Арина поставив крынку на тумбочку. А к Семену я схожу только после обеда, люблю его, куда ж мне от этого деться» - сказала и загрустила. Сереге почему то стало жалко Арину и он высказал свою затаенную мысль: «Не завладеть тебе Семеном, «заноза» у него осталась на свободе». Умная Арина незаметно выпытала у Сергея про Семенову тоску. Узнала в подробностях про жизнь его горемычную подливая молочко из крынки: «Пей, Сереженька, пей. Тебе это на пользу» - расположила Серегу до полной откровенности.

«Значит он, по Розе - еврейке сохнет и убивает себя» -размышляла про себя Арина уходя от Сереги. «Что это за красавица такая - думала Арина, - что даже измену простил». Окончательно рассердившись, решила во что бы то ни стало добиться внимания Семена.

Возвратившись на «лесособираловку», Арина не пошла сразу к Семену. Надо было обдумать, как же быть ей дальше. В таких размышлениях день прошел незаметно. Наступил вечер и бригады, закончив работу направились в зону.

Через несколько дней Сергей поправился снова стал работать. Все шло по заведенным правилам. Подъем, работа, отбой. Арина опять начала навещать Семена, с каждым разом уходила от него все мрачнее. Серега, знавший о страсти Арины жалел ее, даже пытался заговорить об этом с Семеном, но будучи не сведущим в этих делах отстал. Тем более, когда Семен высказал: «Вот если тебе ногу отрубить. Больно будет? А ты мне рубишь по сердцу. Не начинай больше такой разговор».

В этот раз Серега с болью пожалел Семена и еще больше захотелось ему, чтобы разлюбил он далекую «изменницу» Розу, а повернулся душой к Арине. Его доброе сердце очень быстро отзывалось на чужие страдания.

Как то раз уже перед самым окончанием работы, когда все заключенные кучковались в ожидании конца рабочего дня, Серега подошел к большой куче хвороста и присел на пенек. Он не сразу разобрал голоса говорящих, но вскоре понял, что это были Арина и Семен. Они находились совсем рядом и повернувшись Серега увидел, что Арина стоит перед Семеном, который опустив голову сидел на куче бревен. Арина, теперь все знавшая (от Сереги) про Семена и его неугасимую страсть, будучи душевной женщиной понимала, как трудно бывает порой задавить боль сердечную (когда получила похоронку на мужа, два дня ходила помешанной, хотела утопиться, соседи помешали) глядя на склоненную голову Семена говорила: «Семен! Ну что ты так долго мучаешься. Для кого себя бережешь!» И унижая свое женское достоинство, помолчав добавила: «Бабы все одинаковы, души у них только разные». Арина была ладной женщиной. Не один молодой парень из заключенных заглядывался на нее, но характер у нее был самостоятельный и она умела давать очень убедительные ответы. Меж тем настойчиво продолжила: «Давай поженимся. Я одинокая, мужа убили в начале войны на фронте, никто мне после него не был нужен. Ты приглянулся, а я тебе буду верным другом. Ждать стану. Срок у меня на исходе. А может еще какая амнистия будет, война то закончилась, совсем скоро стану свободной, к тебе приезжать буду или здесь же при ферме дояркой устроюсь, чтобы быть поближе к тебе. Я тебя готова ждать век. Может и полюбишь со временем». Семен поднял на нее глаза полные слез и тихо тихо проговорил: «Не могу Арина! Я разговариваю с тобой, а она стоит рядом. Не пересилить мне себя. Не могу. Прости!» После его слов Арина выпрямилась и дотронувшись до плеча Семена рукой сказала: «Теперь, Сеня, я по тебе сохнуть стану». Вскоре прозвучал сбор и бригады, одна мужская, другая женская, направились в лагерь.

Когда прошли через проходные ворота внутрь колонии Семен вдруг надумал сходить к Науму Моисеевичу. Теперь он и все бригадники знали за что колотили Петруха с Павлухой (рассказали вернувшись из карцера), этого «зловредного старикашку». Но каким бы ни был Наум Моисеевич пройдохой, он все равно отец Розы. Чем чаще вспоминал Семен о встрече с Наумом Моисеевичем, тем больше находил в нем черты Розы. И в этот раз пройдя вахту, минуя свой барак сразу же пошел к нему.

Зайдя в барак, где проживал Наум Моисеевич дневальный Трифон сказал, что тот после драки, через несколько дней попал в больничный стационар. «Наверное скоро выпишут, притворяется «придурок» - добавил Трифон. В этой колонии Наум Моисеевич ни на какой «вспомогательной» работенке (вроде кладовщика, учетчика и т.п.), не работал и Семен как бы в защиту Наума Моисеевича отреагировал на разговор дневального: «Ну какой же он «придурок», на общих работах вместе со всеми работал».

«Так уж и работал, один день только вышел картошку копать, так его оттуда «придурочного» на руках бригадники принесли» - высказал свою неприязнь Трифон (Наум Моисеевич имел неосторожность попросить как то бригадира поставить его вместо Трифона дневальным. И этого Трифон не мог ему простить.)

Семен ушел. В больницу пускали навещать больных, но Семену хотелось поговорить с Наумом Моисеевичем наедине, откровенно: ведь как-никак, а вместе жили на одной земле, в одном городе. И хотя у него не было ничего секретного, тем не менее не хотелось чтобы посторонние люди слышали их разговор. Все равно не обойдется без упоминания имени Розы.

Семен возвратился в свой барак, поужинал и с тяжкими думами лег на нары. Он давно ждал ответ на письма написанные Розе, племяннице Ирине, и в судебные органы на пересмотр дела. Многие из заключенных знали за что посадили Семена. Некоторые высказывали промеж себя сожаление о его поступке: "За такие дела могут добавить». Семена это не затрагивало. Два года, или двадцать. Все равно казалось ему самым страшным - потеря Розы. Но надежда, загнанная в глубь еще теплилась, а вдруг освобожусь и ... Дальше он старался не думать. Уж больно заманчивыми рисовались картины, и от того голова шла кругом. Временами он забывался тяжким сном, а когда просыпался, то мысли одна тяжелее другой сменялись чередой. А ответов на его письма ни откуда не было.

Тревожной жизнью жил и Наум Моисеевич. Днем еще было терпимо. Кругом люди, медсестра, лекпом. Иногда приходил врач. А вот ночи, причем каждая, после того как он узнал, что выпустили «бандитов» Павлуху с Петрухой, были невыносимыми. Лежа на койке он рассуждал: «Надо же так случиться, какое стечение обстоятельств. Все собрались враз, в одном месте. Работники с которыми он совместно понемногу приворовывал: Петруха с Павлухой. И к ним еще Семен прибавился. И мало того в одном звене оказались. Твердо и бесповоротно решивший после «побоев» выбраться из этого лагеря, находясь в больнице настраивал весь медперсонал чтобы его как можно скорее отправили в центральный лагерь. Страх перед «вампирами» не давал ему покоя. Он считал себя одиноким и ни кому не нужным. Он никогда не узнает, что Семен, такой же одинокий, шел в тот вечер к нему с самыми добрыми намерениями. Хотел рассказать про гибель Екатерины Михайловны с мужем Розы, про скитания Розы во время войны.

В эту ночь Наум Моисеевич очень плохо себя чувствовал. Почти не уснул до утра. Ворочался с боку на бок, кряхтел, сопел, не замечая как в крайнем волнении, разговаривал с самим собой.

Сосед по койке уже в третий раз предупреждал его чтобы он прекратил возню. «Не могу никак управиться, все болит до невероятности после жестоких побоев» - плачущим голосом говорил Наум Моисеевич, зная что утром на обходе, сосед нажалуется лекпому и медсестре на невыносимое соседство с этим притворщиком.

Но после четвертого предупреждения: «Еще раз разбудишь, я твою «сковородку» так разделаю, что тебя и в аду не примут» - притаился и умолк. «Мало что те «мучили страшным боем» (Наум Моисеевич и себя убедил, что это именно так и было) еще не хватало чтобы и этот по скуле заехал» - горько посетовал Наум Моисеевич. Дни шли за днями. Осень удалась погожей. В сельхозколонии управились с уборкой зерновых, овощей. Много уродилось в этом году картошки. Из городских лагерей присылали машины. Их загружали из куч, которые находились на открытых .площадках. Для нее не хватало овощехранилищ.

Требовалось много рабочих рук на загрузку, уборку, рассортировку картошки, лука, свеклы. И потому никого из заключенных не отправляли в центральный лагерь. Хотя медицинская комиссия из городских лагерей наметила около 100 человек годных для тяжелых работ. Обычно с такими этапами отправляли и заключенных с неизлечимыми болезнями. С ними и наметили отправить Наума Моисеевича.

Сколько бы пришлось терпеть Науму Моисеевичу страха и переживаний, если бы не случай. Возникла необходимость одному из охранников съездить в город. Там у него при смерти был отец. С первой же прибывшей машиной за картошкой его отпустили на неделю в город. «Старец» (начальник колонии) поручил начальнику УРЧ подготовить необходимые документы (сопроводительные) на Наума Моисеевича и еще одного туберкулезника и отправить вместе с этим охранником на одной машине.

Уже вечерело, когда груженая картошкой машина подошла к лагерной вахте, из нее вышел охранник. «Где этапируемые?» -спросил у вахтера. «У меня сидят - ответил вахтер - вместе с начальником УРЧ». Охранник немного поколебавшись (мог бы и отказаться), но увидев двух дряхлых стариков, из которых один постоянно кашлял, согласился.

Одновременно к вахте с «лесоповала» подошел «отряд лесорубов»: бригада мужиков Сметанина Федора и небольшая группа женщин из бригады Арины. Пока шла передача документов и вместе с ними этапируемых, бригады стояли перед вахтой (машина мешала, находилась у самых ворот) В первом ряду был Семен. Он увидел Наума Моисеевича и у него сразу что то в груди опустилось: «Теперь и его больше не увижу». Негромко крикнул: «Наум Моисеевич! Прощай!» Наум Моисеевич кряхтя с помощью шофера и охранника забиравшийся в кузов машины посмотрел и разглядев стоящего Семена сказал: «Эх, Сеня! Сеня! Прощай!» Не видел Семен, как у него покатилась слеза.

После того как Наум Моисеевич устроился поудобнее возле переднего борта, переложив с помощью охранника несколько мешков картошки, шофер залез в машину. Охранник постучал по кабине кулаком и когда шофер высунул из окна дверки голову, сказал ему: «Второго возьмешь с собой, здесь некуда».
Через несколько минут машина тронулась, Семен проводил взглядом прижавшегося к борту Наума Моисеевича и отвернулся. Он знал, что никогда больше его не увидит.

И с того момента у него окончательно надломилась душа. Все померкло. Ему хотелось умереть. Для этого нужен был только толчок.

Однажды утром нарядчик на разводе выкрикнул фамилию Семена и сказал ему, что бы тот после работы зашел в УРЧ. Семен заинтересовался и спросил у него: «Зачем я понадобился? Может здесь скажете?» Тот ответил: «Ничего особенного, подписать кое-какие документы» и тут же добавил: «Остальное узнаете от начальника УРЧ». Весь день Семен с Серегой гадали, зачем и для чего. После долгих размышлений уже вечером, Серега сказал: «Ну к чему ломать голову, теперь уж недолго. А вдруг освобождение?» Эта мысль впала Семену в голову и не покидала до конца. Когда переступили ворота вахты, он шел уверенный, что это так и должно быть. Ведь он сразу же после суда написал заявление на пересмотр.

В помещении УРЧ ему сказали немного подождать. Сейчас начальник УРЧ занят со «Старцем» готовят списки на отправку «зэков» в центральный лагерь. Ждать пришлось около часа. Наконец «Старец» вышел и увидев Семена, поздоровался. Он знал, за что Семена посадили. Так же знал его работу до заключения. Он все знал этот «Старец», а если где и нужно было домыслить, то почти никогда не ошибался. Семена он уважал. Постояв немного, сказал: «Ну заходи!» А сам направился к выходу. Семен зашел в кабинет к начальнику УРЧ, поздоровался. «Вы меня вызывали?» - спросил он начальника УРЧ, в упор глядевшего на него. «Да» - ответил тот. «Вы Мацак? Семен Павлович? Должен вас огорчить. На ваше заявление о пересмотре вашего дела пришел ответ. Вам отказано. Но вы не огорчайтесь. Дело ваше рассматривалось еще до окончания войны. Тогда обстановка была другой. Я знаком с вашим делом. И думаю, что в следующий раз, если напишите заявление, решение будет положительным. А сейчас, пожалуйста, распишитесь. Вот здесь». С момента пересмотра приговора прошло много месяцев. Семен задержал взгляд на дате, хотел спросить, почему так долго не объявляли, но передумал: «Зачем мне это? И какое имеет теперь значение - вчера отказали или много времени назад?» Он поблагодарил начальника УРЧ и вышел.

До барака шел с одной мыслью? «Жить больше незачем». У входа в барак его поджидали бригадники: всякое приглашение в контору лагеря всех интересовало. Он на вопросы бригадников не стал отвечать. Сказал только одно слово: «Плохо». И пошел к своим нарам. К нему подошел Серега. Немного помолчав, сказал: «Можно было догадаться, что ничего хорошего не будет. Когда приходит освобождение, сразу с вахты уводят и на работу не посылают. Напрасно себя весь день терзали радостью». Больше ничего не говорил. Посидел немного возле Семена и ушел в свой «куток». В уединении погоревал за Семена и уснул.

На следующий день еще до развода нарядчики ходили по баракам, выкрикивая фамилии заключенных, подлежащих отправке на этап. Из бригады Сметанина попали в список этапируемых тоже несколько человек. Правда, этих заключенных совсем недавно (когда женщин не стали посылать на «лесособираловку») перевели в его бригаду, для усиления «лесных работ». Они уже давно отбывали срок в других бригадах колонии и числились как «поправившиеся». А когда подошел черед, то вместе с другими забрали и их. Им не хотелось уезжать, несколько человек спрятались. Но куда можно спрятаться в небольшой колонии. И тем не менее развод не надолго задержался.

С того дня как Семен высказал Арине свои сокровенные чувства, она больше не приходила. Он совсем перестал с кем-либо общаться и замкнул окончательно свою душу. Время шло. Октябрь тихо и незаметно ушел. Погода становилась холоднее, иногда выпадал снежок. На дорогах он таял, а где не было движения, лежал тонким слоем, словно белое покрывало. Особенно оно было заметно в запретной полосе между двумя рядами заборов из колючей проволоки.

В тот самый день, когда нарядчики оставили часть заключенных для отправки в этап, бригады с рабочих объектов пришли много позже обычного: пришлось выполнять объем работ за отправленных «зэков». На дворе было совсем темно. В бараке бригады Сметанина Федора горели две лампочки, третья перегорела, а заменить было нечем. Некоторым пришлось ужинать в темноте.

Возвратившийся из конторы администрации, куда бригадиры ходили по вечерам заполнять наряды, Федор Сметании подошел к Семену и весело сказал: «Пляши! Письмо из дому». Семен от неожиданности чуть не подпрыгнул. С трепетом распечатал его. Вышел из своего полутемного угла поближе к лампочке, прочитал несколько раз и не отвечая на вопросы бригадников: «Как там на воле, что нового?», молча ушел и без единого слова не раздеваясь лег на нары.

На следующий день по заведенному распорядку, только в поредевшем составе, бригады ушли на работу. Семен молча таскал обрубленные сучья, рубил их на короткие части, складывал, не отвечая ни на какие вопросы напарника. Серега уже несколько раз подходил к нему с расспросами, о чем ему в письме пишут, но уходил ни с чем. После обеда подошел к Сереге сам Семен и завел с ним разговор: «Серега! Тебе недавно прислали в посылке рубашку. Продай ее мне. Я тебе за нее, что хочешь дам. Хоть хлеб, хоть деньги (у Семена была какая-то небольшая сумма).

Серега ошалело смотрел на Семена. Он действительно получил совсем новую рубашку. Мать давным-давно, еще до войны сшила ему и собственноручно вышила воротник и рукава шелковыми нитками. На выпускной вечер. Но не пришлось пофорсить Сереге в новой рубашке. В ту пору она оказалась ему немного большой. А на выпускном вечере Сереге не удалось побыть: посадили за несколько месяцев до него. А вскоре началась война.

Надел он ее уже после войны в лагере. Мать прислала с наказом: «Носи, а то вырастешь и не налезет она на тебя. Отец то был рослым». Рубашка подошла в пору. И когда Серега одел, то бригадники заговорили враз: «Ну, Серега, теперь любая девка к тебе прильнет». Серега покраснел. Тут же снял ее. И убрал в тумбочку. А утром наказал дневальному: «Смотри, рубашку чтоб не уперли». Дневальный любил Серегу. Когда все уходили на работу, брал серегину рубашку и запирал у себя. А перед приходом бригадников клал обратно в его тумбочку.

Опомнившись от такого предложения, Серега ответил: «Нет Семен! Не могу! Это же последний подарок матери». Семен отошел, понурив голову. Сереге стало жалко Семена. Подумал: «Может в письме Роза (он уверовал, что письмо от нее) пишет, что приехать собирается, а он нарядным перед ней хочет быть». Но был злой на эту женщину. Он догнал Семена и ласково спросил: «Если рубашка тебе нужна для свидания, так я дам поносить. Письмо то от Розы?» Лицо у Семена передернулось, стало каким-то чужим, не своим голосом сказал: «Нет, Серега. Совсем не то». Серега, стараясь всеми силами помочь Семену, заговорил: «Ну, что ты! Вон Шарабура продает совсем новую, лучше чем моя! И почти даром. Спроси у него». «Да я знаю! Но у него она или ворованная или в карты выиграл, а мне бы хотелось чистую. Вот если бы ему также из дома прислали, купил бы. А так нет, не надо.

После этого разговора они разошлись: Семен на свои нары, Серега к себе. Прошло больше часа как Серега, измучившись своим отказом продать Семену рубашку, подошел к его нарам и промолвил: «Сеня! Не обижайся. Я вижу, что рубашка тебе очень нравится. Задаром бы отдал (повторял он те же слова). Но это материн подарок на окончание десятилетки. Не могу. Мать обидеть нельзя». Еще многое говорил Сергей в оправдание своего отказа и думая, что рубашка Семену нужна для встречи с Розой, добавил: «Но уж если тебе так надо, то дам тебе поносить ее на целый месяц (он продолжал верить, что письмо Семену было от Розы и она захотела с ним встретиться)».

Пока Сергей говорил, на лице Семена блуждала какая-то добрая и печальная улыбка. Когда Серега умолк, Семен сказал: «Ну что ты! Я ведь пошутил. Я тоже когда то заканчивал десятилетку и знаю какие это радостные времена. А ты береги эту рубашку. Пусть она тебе хоть в малом восполнит, что не пришлось повеселиться на выпускном вечере. Как добрая и светлая память на всю жизнь». После этого Семен отвернулся и стал ложиться спать. Не спокойно было на душе у Сереги. Лежа на нарах, уговаривал себя: «Не пошутил Семен, нужна ему рубашка. Завтра отдам, вот принесу и подарю. А до утра пусть полежит в моей тумбочке. Чего я колебался? Решил отдать и сразу на душе стало легко». Успокоенный таким «откровением», уснул безмятежным сном.

Была холодная ноябрьская ночь. Ветер с севера гнал темные тучи, временами дождь перемешанный со снежной крупой поливал землю, стучал по крышам и окнам лагерных бараков. Вокруг была непроглядная темень. Тяжелым сном забылись заключенные.

Наступил серый, грязный рассвет. Дневальный давно уже принес баланду с раздаточной. Бригадники кончали завтракать, когда дневальный прокричал: «А где Семен? Он один не получал завтрак и его пайка лежит. Скричите его поскорее. Сегодня мне лишку дали баланды. Буду добавки давать, кому бригадир укажет. Зовите скорее Семена». Бригадир Сметании уже схлебавший свою порцию поглядел на бригадников и увидев Серегу, прикрикнул: «Находи скорее своего интеллигента, буду остатки делить лучшим работягам (обычно такое производилось только после того, как все бригадники получат свое тюремное довольствие)». Кто-то крикнул дневальному: «Налейте Семену в его чашку баланду, а остальное делите, кому бригадир прикажет». «Подождем немного, звеньевой быстро найдет» - сказал бригадир, надеясь, что Серега отыщет Семена где-нибудь в туалете. Прошло минут пятнадцать. Возвратившийся Серега, запыхавшись, доложил: «Почти весь лагерь обежал, во всех бараках был, нигде не нашел, спрашивал у женщин, что несли баланду в свою зону, может как то к ним зашел, ответили нет». «Как нигде нет?» - уже громко спросил бригадир. «Иди снова ищи!». Он начинал волноваться. Закончивший завтракать «Сверчок» поборов робость сказал, что проснувшись ночью, не увидел на нарах, спавшего рядом с ним Семена. Бригадира такое известие передернуло от страха. Ему вдруг пришла в голову мысль, что этот «любвестрадалец» (о странностях Семена уже многие знали, в том числе и бригадир) совершил побег. Не залез же ведь он под землю. И этот страх вогнал его в растерянность. «Не приведи Господь, если случится такое» - думал перепуганный бригадир, оглядываясь по сторонам. «Тут и лагерное начальство, НКВД, оперупономоченный затаскают на допросы. А уж в буре за недосмотр насидишься до одури. И с бригадиров снимут. Могут послать на самую тяжелую работу - копать колодцы на полях для полива овощей» -проносились такие мысли у Федора Сметанина и он, потеряв благоразумие и сдержанность, вдруг накинулся на «Сверчка»: «Как же ты, гнида дохлая, сволочь поганая не разбудил меня и не сказал, что этого недоделанного «Молчуна» не было на своем месте?» Бригадир Федор Сметании был трусоват и подозрителен. Ему тут же показалось что «Сверчок» специально не сказал, чтобы навредить ему. И закричал на «Сверчка» во всю мощь своей нездоровой носоглотки: «Отвечай! Или насмерть забью!» - все больше распаляясь орал «Сопливый» и пошел на «Сверчка» с поднятыми вверх кулаками. Тот успел только проговорить: «Я думал, что он в туалет пошел» - и тут же проворно юркнул под нары. Бригадир зашел в проход между нарами, где несколько секунд назад стоял «Сверчок», посмотрел вниз в одну, потом в другую сторону и не увидев нигде уползшего «Сверчка» (тот успел уже пробраться к самому дальнему проходу и выскочить в дверь) выругался и вытер рукавом нос. В это время вбежал Сергей и подойдя к бригадиру доложил, что нигде нет Семена. Дрожащий Сергей, не меньше бригадира испугавшийся исчезновением Семена успел передумать во время его поисков по лагерю обо всех могущих быть неприятностях: вдруг его как звеньевого заподозрят в пособничестве, да к 58-й статье прибавят еще и заведут уголовщину, припишут укрывательство, о Господи! Чего только может не быть -стоял как столб недалеко от бригадира, не решаясь подойти к нему ближе.

Убедившись что «Сверчка» он уже не достанет, бригадир напал на Сергея: «Так как же ты проверял своих членов звена? Дрых без задних ног? Зачем я поставил тебя на ответственную должность? Ты за четырьмя человеками уследить не смог? Говори, куда делся Семен? Ты с ним зачастую шушукался, да еще заступался. Может, сговорился с ним о побеге? Отвечай!» - кричал разъяренный бригадир. Теперь уже сам себя убедивший (хотя оснований твердых не было), что Семен убежал из лагеря, разбрызгивая из носа и рта обильно жидкость.

Сергей уже приготовился юркнуть вслед за «Сверчком» под нары, но бригадир успел подойти к нему близко и путь к отступлению был отрезан. «Что молчишь?» - опять заорал «Сопливый». В этот момент он действительно оправдывал свое прозвище (вся грудь и рукава у него были мокрыми). «Так ведь я просил поменять местами Семена с Шарабурой. Тот не из нашего звена, а мои нары от Семена через десять рядов. Может быть, я и уследил бы. А теперь что я могу сказать? Спал всю ночь. Ты вчера заставил таскать мешки с картошкой. Я с ними ухайдакался, что как лег после ужина спать, так будто умер» - отвечал скороговоркой Сергей.

«Так ты еще и оправдываешься?» - теперь уже с каким то шипом захлебываясь слюной, выкрикивал бригадир. «Я тебе оказал доверие и назначил звеньевым, а ты проворонил своего подчиненного». Не зная что ответить, тем более, не соображая в чем же его вина, Сергей вымолвил: «Скоро на развод. Мы почти целый час по-пустому ведем разговоры и в комендатуру не сообщили, что Семена нет. За промедление могут всех в сообщники зачислить. Надо поспешить».

Как только Сергей об этом закончил говорить у бригадира раскрылся рот до ушей, челюсти свело судорогой, из ноздрей побежала струей зеленоватая жидкость и он неестественно зафыркал. Одной ладонью он уперся в подбородок, видимо, стараясь захлопнуть рот, а пальцами другой защемил нос. И в таком виде уставился на Сергея, одновременно кивая головой, как бы подтверждая, чтобы тот быстрее побежал в комендатуру. Сергей не раздумывая, тут же помчался к выходу. Следом за ним увязался «Грызун». Забежав в комендатуру, где мирно покуривали надзиратели, оба одновременно вскрикнули: «Побег!» «Где?» -наперебой закричали работники надзора. «В нашей бригаде Сметанина пропал Семен» - опять же, как сговорившись вымолвили Сергей и «Грызун». Всех надзирателей подняло как ветром. Толкая и опережая один другого, они кинулись в барак. Последний из охранников побежал на вахту доложить начальству. Было раннее утро и руководство колонии еще не пришло.

Вскоре подошли начальник колонии «Старец» и начальник УРЧ. Они не задерживаясь, пришли в бригаду Сметанина.

Когда Сергей возвратился в барак (а он умышленно замешкался, мало ли до какой истерики дойдет бригадир, пусть уж лучше на ком нибудь сорвет свою злость) там стоял настоящий «водоворот». Работники администрации и охраны невпопад спрашивали, бригадники невразумительно отвечали. Прибежавший старший нарядчик стал докладывать о Семене все данные. «Не надо! Я лучше тебя о нем знаю!» - ответил «Старец». Гвалт понемногу стих. «Старец» обращаясь ко всем, спросил: «А кто сказал, что Семен убежал?» «Так нигде нет! Весь лагерь обыскали» - ответил бригадир. «Вы уверены в этом?» спросил снова «Старец» Бригадир стараясь подтвердить свои опасения, указывая на звеньевого Серегу сказал: «Два часа утром искали по всей зоне, а рядом спящий Грязнов утверждает, будто проснувшись ночью увидел, что Семена на нарах не было». Стоящие рядом бригадники притихли: знали, теперь канитель заварится крутая. Одними допросами сведут с ума. А если еще «серьезное» начальство из главного лагеря возьмется за это дело, то многим не мало достанется. В колонии за весь период ее существования это был первый побег. А шум и суматоха нарастали все больше. Охранники бегали с наружной стороны зоны с собаками, внутри по периметру забора ходили коменданты, осматривая каждую пядь земли. Нигде никаких следов. Бригады стояли перед воротами вахты. Заключенных никого из зоны не выводили. Одни курили, другие ругались. Наконец «Старец» распорядился: «Все бригады отправить на работу, кроме той из которой пропал человек».

Через полчаса зона опустела. Остались только бригадники «злосчастной» бригады Сметанина. Одни разошлись, кто то уселся недалеко от здания администрации, благо погода разгулялась, несмотря что зима уже подступила, другие ушли в барак. Но у всех было одно желание: пойти работать. На работе легче, чем томиться в ожидании допросов. Даже Шарабура спросил у проходившего мимо надзирателя: «А нас что не выводите на работу, что зря время тяните?» «Ишь ты, каким стал ретивым, захотелось на работу. А сколько раз сидел в карцере, как отказчик, забыл? Что тогда то не просился. Сиди и дожидайся. Сначала всех в бур загонят, а оттуда по одному на допросы будут водить» - зло ответил надзиратель. Им уже досталось за упущения, а сколько еще будет. Возвратившийся из барака (пить ходил), «Сверчок» стал рассказывать про услышанный им разговор между надзирателями: «Говорили, что по всей зоне между рядами колючей проволоки не нашлось никаких следов, где пролез Семен. Видимо лез вперед ногами, а руками загребал следы, может даже веником, а снежком ночью покрыло». «Не может такого быть, все равно бы следы остались. Он что по воздуху летел, что ли. Может прошел через вахту?» - высказал свое предположение «Грызун». У него часто проявлялись довольно убедительные мысли. Он в пересказ «Сверчка» не поверил.

«Не знаю. Это не мое дело» - отмахнулся «Сверчок». Он уже не раз сидел в лагерях, кое-что повидал. И усвоил, что лучше не вмешиваться ни в какие дела. Услышат надзиратели, что он участвовал в разговоре, будто Семен через вахту прошел, так на допросах «нутро» вытащат, а потом вахтеры найдут случай, как проучить за вранье. Отошел, успокаивая себя: «Кому надо, пусть разберутся»

Время тянулось. Охранники, коменданты, надзиратели уже несколько раз обошли всю территорию колонии, внутри, снаружи.

Осмотрели все бараки, лазили под нары, смотрели на чердаках, освечивая их фонариками. Один из охранников, забравшись на чердак барака, в котором жила бригада Сметанина, хотел пройти до самого конца. Но забравшись по лестнице и выпрямившись, наткнулся головой на торчащий из крыши гвоздь, чертыхнулся и слез обратно. На вопрос своего товарища отмахнулся: «Никого там нет, только гвозди торчат, голову проколол».

Поиски оказались напрасными. Семен не находился. Еще не наступило время обеда, когда несколько групп охранников с собаками отправились по всем дорогам искать беглеца. Досада на сбежавшего Семена среди бригадников утихла. Раздались возгласы: «Пропал Семен! Охрана рассвирипела. Как где поймают, там и ухлопают. Как волки по всей колонии все утро носились. Видимо от начальства здорово досталось. Видимое ли дело. Побег! Такого никогда не было» - уже который раз говорили промеж себя и заключенные и вольнонаемные работники.

Совсем понурившийся бригадир с печалью в голосе сказал: «Уж хоть скорей бы начинали нас допрашивать, а то вся душа изболелась». Все понимали, что бригадиру за недогляд будет много неприятностей.

В это время через вахту быстро прошли несколько человек. Впереди шел оперуполномоченный, за ним остальные. Кто они? Бригадники не знали. Через некоторое время из конторы вышел надзиратель и громким голосом приказал: «Бригадира к оперуполномоченному! Остальным оставаться на месте, не расходиться!» У Сереги, что-то забулькало в груди и животе. Он представил, что за бригадиром позовут его и тут же в голове, нарисовал картину собственного допроса: «В твоем звене был Семен?» - спросит опер. Как тут отопрешься. «Да» - придется отвечать. «Почему не усмотрел?» - опять спросит опер. «Спал. Что еще скажешь» - думал Сергей. А как тут не уснешь, когда за день перетаскал 100 мешков с картошкой от сарая и погрузил на машины. Только пришел с работы кое-как поел и не раздеваясь упал на нары и тут же захрапел. Попробуй уследить за Семеном, когда он спит через десять рядов нар от меня. И тут же проклятая мыслишка пробивается из самого дальнего уголка: «Ты спишь, а враг пробирается через границу чтобы навредить». Такое слышал Сергей в школе на уроках, когда проводили занятия «Готов к труду и обороне».

«Он ведь и такое может спросить - со страхом подумал Сергей - что отвечать?» И тут же облегченно проговорил: «Ну какой Семен враг, он же секретное оружие против немцев изобретал». «Что ты все шепчешь про себя - толкнул Серегу в бок и злобно проговорил стоящий рядом с ним «Грызун» - может какую клевету готовишь. Не открутишься, ты звеньевой». Серега от неожиданности вздрогнул и тут же послал «Грызуна» к черту. Такое с ним случалось редко. Возможно, между ними завязался бы спор. «Грызун» был задиристым. Но в это время появившийся на крыльце надзиратель громко крикнул: «Кто такой Грязнов?» Все молчали. Надзиратель выкрикнул второй раз. Чуть приподнявшись «Сверчок» произнес: «Я!» Этого маленького, вертлявого парнишку все называли только «Сверчок», оттого он и сам не сразу сообразил, что это его фамилия.

«Быстро за мной!» - приказал надзиратель. «Сверчок» засеменил.

«Грызун» готовившийся перед этим вступить в схватку с Серегой сказал: «А бригадира не видно, наверное прямым ходом в карцер погнали. Круто заворачивают». Сереге хотелось съездить «Грызуну» по длинному носу. Его слова как серпом ранили душу. Он истомился в ожидании предстоящего допроса и разглагольствования «Грызуна» с пугающим настроем, кидали то в жар, то в холод.

Серега, испытавший множество различного рода допросов, прямых, перекрестных, когда следователь задает один вопрос и не дождавшись ответа, тут же спрашивает совсем о другом, а на противоположной стороне от него второй следователь, торопит с ответом на первый вопрос, голова перестает работать и страх как то сам по себе пропадает.

А вот ожидание допросов - очень тяжкое испытание. Он знал это чувство и стараясь хоть как то побороть его, настраивал себя: «Ничего, скоро кончится, и пойду отвечать». Но успокоение приходило совсем не надолго и снова подкатывало волнение. Меж тем день перевалил на вторую половину. Уже провезли на лошадях обеды для работающих за зоной бригад, а бригадники «злосчастной» бригады находились возле конторы в ожидании, бегая по очереди, кто обогреваться, кто попить воды в барак.

Наконец отворилась дверь и вышел бригадир. Чуть позже за ним появился «Сверчок». Прекратились все шушуканья. «Ну! Теперь наверное подошла моя очередь» - подумал Сергей с душевным трепетом. «Слава Богу!» - воскликнули враз несколько человек. «Вам «слава Богу», а мне сейчас идти к оперу». У Сергея от таких мыслей тошнота подступила к горлу. Но! Подойдя совсем близко к бригадникам, «Сопливый» произнес только одно слово: «Все!». После чего замолчал. У него из-за пережитого волнения изо рта потекли слюни, а из носа струилась мутноватая, с зеленым отсветом жидкость. Он принялся вытирать нижнюю часть лица рукавом, который из-за частого повторения подобных операций, задубел и блестел, словно отполированная панель. Закончив эту процедуру, бригадир продолжил: «Сейчас идем обедать и сразу же на работу. Сегодня не будут больше спрашивать». От такого неожиданного оборота все растерялись. Обычно такие перепады настроений у слабых людей вызывают сердечные приступы. Но ничего подобного с заключенными бригады Сметанина не произошло. Все заговорили, радуясь непонятно чему. Только Сергей загрустил еще больше и подойдя к бригадиру спросил: «А почему меня не вызывали?» Бригадир, успевший до этого высморкаться глянул на Серегу со злобой и сказал: «До тебя еще доберутся за потакание Семену. Ты с ним больше всех вел переговоры».

Сергея такой ответ сильно взволновал и он как бы в оправдание (хоть ни сном, ни духом не знал и не гадал об исчезновении Семена) выпалил: «Зачем ты загнал Семена на самые крайние нары, а не переменил местами с Шарабурой, он ведь не из моего звена. Может быть, я бы и доглядел за Семеном и побега не было никакого. А из-за этого получилось, что все звено вместе со мной спит в одном краю барака, а Семен, совсем вдали от нас? А?»

Бригадир зашмыгал носом (верный признак надвигающегося расстройства), но вовремя спохватился и совсем миролюбиво обратился к Сергею: «Ну, ладно! Пойдем обедать». Для перестраховки ерзанул рукавом под носом. Сергей догадался, что его высказывание отрезвило бригадира и тут же подумал: «Наверняка будет подучивать меня ничего не говорить про неправильное расселение бригадников в его звене. Ведь опер такой метод может расценить в любую сторону. От них всякое случается». И тут же злорадствуя, продолжил думать: «Не дождешься «Сопливый», скажу как было. Ишь какой ласковый стал. Даже нос успел подтереть».

Вечером при возвращении с работы, когда бригада Сметанина проходила через вахту, стоящий вместе с вахтерами надзиратель, крикнул: «Тихонов! Подойди ко мне!» Сергей подошел. «Что случилось?» - спросил надзирателя спокойно, хотя сердце стучало, словно паровой молот (догадался сразу зачем позвали). «А ты не спрашивай! И двигай за мной! Натворил дел, вот и расхлебывай. Идем! Уполномоченный из центрального лагеря приехал, будет тебя допрашивать» - с какой то озлобленностью говорил надзиратель, идя с Сергеем к конторе. Пока шли, Сергей все время думал: «Ну причем тут я?» Но вдруг словно молния, прошибла мысль: «А вдруг кто-нибудь слышал, как Семен просил продать новую рубашку, это же верный признак подготовки к побегу, А я никому про это не сказал». Мысль застопорилась, будто ее заклинило чем.

И об этом знает следователь. Ему донесли, может сам «Сопливый» сказал, что бы отвести от себя свои промахи. Он мог сказать, что я был с Семеном в сговоре и знал о его готовящемся побеге? Что тогда? Сколько людей сидит по оговору и клевете?» Эти мысли так взволновали Сергея, что он мгновенно покрылся испариной и когда по ступенькам крыльца поднимался в контору с его лица ручьем текла вода.

Рассыльный, дожидавшийся надзирателя с Сергеем, глядя в лицо, спросил у него: «Ты что? Искупался что ли? Или водой тебя окатили? Как тебя такого вести к следователю?» Серега смахнул пот с лица. «Заболел, наверное, я» - ответил не задумываясь. «Шагай за мной! Там тебя сейчас вылечат» - проговорил рассыльный и двинулся внутрь конторы. Сергей молча следовал за ним. В полутемной комнате, куда завели Сергея, находилось несколько человек. Они сидели и вели про меж себя разговоры. Только один, средних лет, в штатской одежде, расхаживал по кабинету. Увидев вошедшего Сергея, он остановился и мельком взглянув на него сказал: «Так это ты и есть звеньевой? Фамилия у тебя Тихонов. Благозвучная фамилия. И прозвище «Тихоня», а еще «Тишайший». Правильно я говорю?»

«Все правильно, гражданин начальник» - ответил Серега. Следователь, повернувшись к сидящим, сказал: «Вы мне больше не нужны. Можете идти». И к Сергею: «Садись! Поговорить надо основательно».

Когда Сергей робко присел на краешек стула, следователь, стоя напротив стола спросил: «Ну, давай выкладывай, как вы договорились с Семеном о побеге, как и в чем ты ему помогал, почему не донес начальству. Расскажи и я тебя отпущу».

Сергей понял - оговорил его «Сопливый», или «Сверчок». Кто-то из них двоих, а может быть и оба наклепали. «Никогда, ни о чем не говорил с Семеном о побеге, даже не заикались об этом» -сказал обреченно Сергей и подумал: «Разве поверит следователь». Каких только вопросов ни задавал ему «опер», Сергей твердил одно: «Не было, не знаю, ни в чем не виноват гражданин начальник».

«Так ведь я же знаю, что ты постоянно с ним о чем-то беседовал, от этого ты не будешь отказываться?» - допытывал Сергея следователь.

«Говорили как жить будем когда освободимся, и работать советовали друг другу по-стахановски, чтобы досрочно освободиться. Еще я ему советовал, больше есть щавеля. Это растение убережет от цинги, многие нарвут, а потом сушат, только надо не зевать и скорее рвать, как подрастет, потому что все этим занимаются». «А причем сейчас щавель. Уже и листьев то на деревьях нет, трава под снегом, а ты про щавель»- подняв глаза на Серегу, спросил следователь. «Так это я ему говорил еще летом» -пересиливая себя, сказал Серега. О многом говорил Серега, всячески избегая разговора про рубашку и Розу. Очень боялся этих вопросов. Если начнет допытывать об этом следователь, то доконает и обвинит в мыслимых и немыслимых грехах.

Долго, очень долго допрашивал, «гражданин начальник» Сергея, стараясь вытянуть из него хоть малейшие детали о побеге Семена. Но Сергей стоял на упорном отрицании. Порой у него мутилось в голове, он чуть не падал со стула, хотелось грохнуться на пол. Но вид спокойно сидящего перед ним следователя вызывал какой-то необъяснимый страх и удерживал от неразумных поступков: «Упадешь, а надзиратель вскочит из-за двери и обольет из ведра водой или пнет ногой в бок, чтобы не придуривался. Нет! Буду держаться! Не свалюсь!» Наконец следователь поднялся: «Ну смотри! Если что скрыл или соврал, плохо будет. А сейчас иди в бригаду!». Сергей поднялся и качаясь, дошел до двери. Держась за стены, а потом за перила крыльца сошел на землю и побрел в барак. Несмотря на позднее время, кое-кто из бригадников не спал. Когда Сергей повалился на нары к нему подошел бригадир: «Я Шарабуре сказал, чтобы он перебирался завтра же на место Семена» - сказал он. «Поздно! Семена уже нет! Надо было раньше это делать, а теперь, что прикажешь за Петром с Павлухой или «Грызуном» смотреть?» - зло сказал Сергей. Ему был до невозможности противен этот трусливый, жалкий человечишко и он добавил: «Отказываюсь я больше быть звеньевым, с тобой пропадешь. Следователь сказал, если не найдут Семена, то меня, а в первую очередь тебя (хотя следователь и не говорил этого) в тюрьму загонят» Хоть этими словами он хотел досадить бригадиру. Тот сразу как то сник и не сказав ни слова, ушел на свои нары.

Сергей в раздражении долго не мог уснуть. А когда заснул мертвецким сном незадолго до подъема к нему подошел надзиратель. Разбудил его и сказал, чтобы шел с ним к следователю. Когда Сергей спотыкаясь, зашел в кабинет, то увидел совсем другого человека. Это был довольно молодой и в военной форме.

«Ну, что же ты нас все время обманывал и не говорил правду, знал куда и когда собирался убежать Семен. Ведь мы его поймали и он нам все рассказал, как ты ему оказывал помощь» -такими словами встретил его новый следователь. «Все! Пропал! Заклеветали!» - пронеслось в голове Сергея и остатки сна вышибло, словно окатили ледяной водой. «Ну, говори! Отвечай! Пакостить, устраивать заговоры ты способен, а как дело до расплаты, так сразу онемел» - наступал молодой «энкаведист». Но он видимо переборщил. У Сергея действительно отнялся язык и пропало всякое соображение.

«Ну! Так что ты? Будешь говорить?!» - все больше и больше ярился следователь. Ему так хотелось выбить из Сергея хоть какие-то признания и угодить своему начальству. Но Серега словно остолбенел и произносил всего несколько слов: «Нет! Не знаю! Не видел! Не помню!» Так продолжалось довольно долго. Наконец следователь «энкаведист» выбившись из сил рявкнул: «Ну ничего! Мы с тобой еще поговорим. У нас хватит время. Иди работать».

Развод уже начался и Сергей, не успев позавтракать, пристроился к своим бригадникам. Целый день Серега был в каком-то тумане, приходили в голову разные мысли: «Может правду говорил следователь, что Семена поймали и где-то, а скорее всего в центральном лагере, так «прищучили», что он оговорил всех и его (Серегу), о чем никогда и ни с кем думать не смел. Бывало такое с другими. Знал об этом Серега. И от того в каком-то страшном смятении бродили мысли и не двигалось время. «Ну, зачем я с Семеном так много и долго говорил. Видели, донесли, а теперь я, маюсь. Ну и что из того (успокаивал себя Серега), ведь о побеге и в мыслях у нас не было» - терзал он себя.

«Очень хотел что бы не вызывали на допрос при заходе через вахту. Поужинать хоть бы дали. Утром без завтрака остался. Все в животе перевернулось» - думал Серега. Так же думали многие. Сбор по окончании работы был недолгим. Женщин не было, да и кое-кого отправили как поправившихся в центральный лагерь. В бригаде Сметанина оставалось немногим более двадцати человек. Перед вахтой у всех была одна тревожная мысль: «Кого вызовут и что будут спрашивать?»

Главное, что тревожило больше всего: никто, ничего не знал, а «оперы» поочередно сменяли один другого и допрашивали, допрашивали без конца.

Когда стали пропускать в лагерную зону, у Сереги в горле что-то забурлило и заклокотало. Он увидел стоящих перед воротами, каких то незнакомых, в военной форме. «Пропали! Сейчас потащат прямо на допрос. Господи! Ну хоть бы кончилось это скорее» -промелькнуло у Сереги. Но все обошлось. Бригады зашли в зону и бригадники разбрелись по своим баракам. Начался ужин. Кое-кто улыбался и шутил. Но не успели закончить ужин, как дверь отворилась и надзиратель быстро направился к бригадирской «коморке» (знал, где нары бригадира). «Быстро, за мной» - приказал грубо надзиратель. К этому времени все, и надзиратели, охранники, коменданты ожесточились до последней крайности за совершенный Семеном побег. Особенно всех нервировало отсутствие результатов. Шли уже втбрые сутки, как исчез Семен. С приходом надзирателя все притихли. Когда дверь захлопнулась за надзирателем и бригадиром, Шарабура торжественно произнес: «Началось! Для меня их приемы известны. Целую ночь мозги вправлять будут» -говорил он с таким пафосом, будто его только что короновали на сходняке и зачислили в круг «паханов» (ему такое очень хотелось).

Но в этот раз все прошло по иному сценарию. Бригадир возвратился с допроса совсем быстро. Не вступая ни с кем в разговоры, он торопливо прошмыгнул в свой закуток. Задернул занавеску, долго возился, что-то переставляя, фыркал и много сморкался. Несмотря что бригадир прошмыгнул мимо укладывавшихся на сон бригадников, стараясь быть незамеченным, кое-кто усмотрел в его поведении неладное.

Серега услышав, что бригадир вернулся, сразу не поверил: «Бывает же так! Вот счастливчик! Всего полчаса продержали и отпустили. А меня два раза по пол дня держали и допрашивали. Я чуть было с табуретки не свалился, так голова кружилась. И сейчас в глазах какие-то зигзаги». А Шарабура, находясь недалеко от Сереги, встретившийся лицом к лицу с бригадиром, как только Серега закончил говорить, тут же произнес: «По носу ему надавали, весь распух и красный». Как он мог рассмотреть лицо бригадира в темноте, прошмыгнувшего как мышь, это уже останется на совести «блатаря» (он никому не желал добра и любые неприятности у других, его радовали). Услышав от Шарабуры такое высказывание, Серега запротестовал: «Не может быть! Меня допрашивали до умопомрачения, но ни разу не ударили. А тут через пятнадцать минут выпустили, ни о чем не расспросив и успели отлупить. Так не бывает!» - уверенно закончил Серега.

Разрешил сомнение «Грызун»: «Да ничего вы не смыслите! Как только начали бригадира допрашивать, он разнервничался и обфыркал следователю весь стол, а может лицо соплями окатил. Вот тут то ему и в лупи л и надзиратели».

Серега с Шарабурой глаза выпятили. «А ведь верно -подумал Серега - говорит «Грызун». Дурак дураком, а смикитил. За такое могут и башку проломить». Понемногу спор начинал затихать и Серега уже засопел носом (прошлую ночь почти не спал), в барак вошли двое надзирателей. «За кем?» - мелькнуло у многих. Надзиратели подошли к бригадирской кабинке (там он в это время о чем то шептался с дневальным) и один, видимо старший по чину, громко сказал: «Вылазь, слюнявый черт. Успел умыться. Следуй за нами!» Из закутка вышел бригадир вместе с дневальным. Бригадир впереди, дневальный отстал. Когда надзиратели с бригадиром ушли, Шарабура спросил у дневального: «Лупили?»

«Нет! Упал, говорит с крыльца!» - ответил дневальный. «Врет! Признаться не хочет, что опрыскал следователя слюной, за что и огреб по носу. Не стали бы надзиратели называть его «слюнявым» - высказался Шарабура. Сергей уснул. Вскоре уснули и все остальные. Свет потух, горела только одинокая над входом лампочка. Утих барак. Бригадир тихо-тихо прокрался между спящими уже во второй половине ночи, еще тише, не раздеваясь, лег на нары. Ворочался. Долго вздыхал. И только под утро задремал, чтобы через несколько часов, снова начать тяжелый лагерный день.

Глубокой ночью возвратились группы охранников, посланные проверить все дороги и близлежащие деревни. Пришли ни с чем.

Старший следователь, опросив всех «причастных» к побегу Семена заключенных в задумчивости расхаживал по кабинету. Несмотря на очень позднее время, приказал собрать к нему всех надзирателей и комендантов, которые производили осмотр территории зоны, чердаков и прочих помещений. Когда все собрались, он задал только один вопрос: «Вы хорошо обследовали зону и охранное ограждение. И уверены ли, что Семен Мацак сбежал? (следователь впервые назвал Семена по фамилии)». Все наперебой заговорили. Следователь движением руки остановил разговоры.

Начал производить опрос по одиночке. Когда дошла очередь до надзирателя с забинтованной головой, следователь задержав на нем взгляд, спросил: «А что у вас с головой?» Тот, стараясь заслужить поощрение, стал подробно рассказывать: «Я залез на чердак, в темноте наткнулся на торчащий из крыши не загнутый гвоздь. Успел до этого осветить все чердачное помещение светом фонаря! Ничего не заметил. Когда почувствовал, как потекла по лицу кровь, слез и в медпункте мне сделали повязку». «Все у вас?» - спросил надзирателя следователь. «Все!» - ответил тот. «Сейчас уже поздно и очень темно. А завтра, чуть рассветает необходимо самым тщательным образом произвести осмотр всех помещений, чердаков, подвалов и прочих «закутков». Проверить завалинки. Если обнаружите не прибитые на них доски, откройте и проверьте, что внутри. Только прошу отнестись к этому очень серьезно. Возможно, на поверхности территории обнаружите (хотя тонкий слой снега уже лежал на нетронутых площадках) свежевскопанную землю, тщательно проверьте это место». У него возникло сомнение, убежал ли Семен? Может где-то в зоне спрятался или убитый лежит. «Эти мордовороты могут только лупцевать» - рассуждал следователь, вспоминая, как они схватили голову бригадира, когда тот начал чихать и брызгать слюной в начале допроса. «А сейчас идите отдыхать» - закончил следователь. Он уже вторые сутки не спал и ему хотелось вздремнуть, хотя бы несколько часов. Надзиратели и коменданты ушли. Оставшись вдвоем, «Старец» (начальник колонии) спросил у следователя: «Неужели вы думаете, что совершено убийство? В нашей колонии ни одного заключенного на такие «подвиги» не найдется. Да и за что. Он ни в каких преступных делах не замечен. Может самоубийство? Только зачем? У него срок маленький. Собирались расконвоировать. Меньше трех лет оставалось» - закончил грустно «Старец». «Жизнь подкатывает непредсказуемые явления. Всякое может быть» - ответил следователь и добавил: «Степан Егорович (так звали «Старца»), надо так распределить надзирателей и комендантов, чтобы каждый осматривал другие объекты, а не те, что проверял в прошлый раз. Так будет лучше». На том и разошлись. Ранним утром осмотр повторился. Не прошло и часа, когда запыхавшийся надзиратель прибежал в контору и заскочив в кабинет к начальнику, крикнул: «Нашел! Убитый лежит на чердаке!» Начальник колонии со следователем и двумя надзирателями взошли по шаткой лестнице на чердак. Освещая фонариками себе дорогу, согнувшись чтобы не зацепить головой за торчащие из крышных досок гвозди, подошли в дальний край к торцевой стене, за поперечной балкой увидели лежащего Семена.

«Вот вам и вся разгадка! Только теперь нужно определить, убили его или он сам себя порешил. Пошлите за врачом и приведите несколько человек, чтобы снять его труп» - распорядился следователь. В чердачном полумраке Семен был плохо различим. Начальник колонии распорядился отбить с торцевой стенки чердака несколько досок. В образовавшийся проем пролился свет и все увидели, что Семен лежал на спине. Рукава одежды были в крови. Поверх балки, к которой он прижимался рукой, расплылись кровяные пятна. Одна рука была откинута, другую Семен прижимал к груди. Один из надзирателей хотел приложить откинутую руку к телу. Но не смог. Тело Семена закостенело. Стоявший чуть поодаль следователь негромко приказал: «Не трогайте ничего». Видимо он соображал, как поступить дальше. Подошел врач. Он с трудом забрался по лестнице и остановившись тяжело дышал. Через несколько минут нагнулся, посмотрел внимательно в глаза, потом руки и утвердительно сказал, что смерть наступила несколько суток назад. Установил диагноз: «Семен умер от потери крови». Впрочем и без этого можно было догадаться, обе руки Семена, выше запястья, были перерезаны в нескольких местах. Рядом валялся осколок стекла. На пальцах и ладони виднелись глубокие порезы. Видимо при разрезании вен он поранил их. «Скорее всего, самоубийство. Только уж очень все примитивно и мучительно» -сказал врач. Все молчали. Можно ли установить, что испытывает человек, свершая над собой насилие? Никто не ответит. Ведь каждый, наверное, переносит это по-своему. Одно можно предполагать, физической боли самоубийца не ощущает, а если и чувствует их во время свершения акта, то только как облегчение от душевных страданий.

Бытует мистическое поверье, что в момент расставания души с телом в человеческой памяти пролетает вся его жизнь с первого дня до последнего вздоха. Не буду утверждать и опровергать, потому что не знаю. Но думаю, что пока у Семена источалась кровь из вен, перед его глазами неотступно стояла Роза и в последнем проблеске сознания запечатлелся ее единственный поцелуй.

Была полная тишина. Все стояли, ожидая дальнейших распоряжений. После некоторого раздумья следователь сказал подошедшему начальнику УРЧ: «После обследования места происшествия составьте протокол и вместе с актом медицинского освидетельствования представьте мне. А покойного снимайте». Посмотрел еще раз в лицо мертвеца и направился к выходу.

Когда были выполнены необходимые процедуры по осмотру трупа и места, тело Семена сняли с чердака, положили на носилки и унесли в «мертвецкую». Заключенные прозвали ее «могилевской». Для формальностей (требовалось такое или это просто была выдумка уполномоченного), несколько человек из бригады пригласили на опознание. Вечером, возвратившись с работы, первым позвали бригадира. Тот пробыл недолго. Посмотрев, тут же сказал: «Он». Дальше не смог выговорить ни слова. Надышавшись хлорки («могилевская» была пропитана ею насквозь), он так громко начал чихать и заходиться в кашле, что находящийся рядом комендант тут же приказал ему выйти («Не хватало, чтоб и этот сдох у всех на виду» - подумал комендант). Бригадир, выскочив за дверку мертвецкой с такой громкостью начал фыркать, похожим на рычанье, что стоящий у дальнего конца барака Шарабура радостно проговорил: «Значит опять начали лупцевать нашего «бугра». Федор Сметании страдающий каким-то легочным заболеванием, а может аллергией (кто в лагере разбирался с такими «незначительными» заболеваниями), не отвечая ни на один вопрос бригадников, лег на нары, чтобы отдышаться. Полежав минут пятнадцать, он чуть приподнявшись, сказал сидящим с ним рядом дневальному с Серегой: «Из лагерей и тюрем многие убегают, только от себя убежать, никому не дано. Так и с Семеном. Чувствовала моя душа, что в нем было, что-то неладное».

Следующим позвали Сергея. Когда он зашел в мертвецкую, там был только врач и начальник УРЧ. Остальные вышли. Плотный запах хлорки немногие могут долго вытерпеть. Семен не изменился, хотя заканчивались третьи сутки, как наступила смерть. Он лежал на большом, голом столе, руки вытянуты вдоль туловища, ладонями вверх. Ниже локтей виднелись глубокие порезы (в лагере уже все знали, что Семен перерезал вены стеклом). На нем были старая рубашка с оторванными рукавами и разрезанная на груди (все это Семен проделал, чтобы не сняли когда хоронить будут. Похоронщики не брезговали и раздевали умерших, если на них была мало-мальски подходящая одежда, лишь бы годилась для носки).

Глядя на Семена, Сергей так задумался, что забыл, зачем его позвали. И только когда урчист второй раз громко сказал: «Ну что ты уставился, сколько можно спрашивать, Семен это или нет? Он же в твоем звене был?» Сергей вздрогнул. «Он! Семен это!» -все еще не веря, сказал Сергей и вышел из мертвецкой. В глазах его неотступно виделся лежащий Семен в застиранной и порванной рубашке. «Наверное, он просил у меня продать ему мою новую рубашку, чтобы в ней уйти на тот свет, предлагал за нее и хлеб, и деньги» - вспомнил Сергей. И оттого тоскливее и грустнее становилось у него на душе.

У Сереги от воспоминаний голова шла кругом. Он не находил оправдания своему необдуманному отказу. Он уже уверовал, что Семен просил рубашку на свои похороны. И рассуждая, укорял себя: «Надо было продать». И тут же «Ну, а если бы знал, что Семен готовится к смерти, то разве отдал б"ы на такое дело? Конечно нет» - отвечал сам себе. «А вдруг! Если бы отдал рубашку и Семен, глядя на нее передумал, отговорил сам себя от самоубийства» - приходили и такие мысли, и от того становилось нестерпимо тяжело.

Серега так извел себя переживаниями, что в пору хоть самому головой в омут.

«Господи! Ну, как же мне быть?» - вырвалось у него мучительно. И вспомнилось, как давным давно в далекой деревушке с горькой обидой на отца и мать, отругавших его за разбитое стекло в сарае, где ютились овцы (а мать ремешком стеганула по мягкому месту), пришел он к бабушке и всхлипывая приговаривал: «Я, бабушка, хочу умереть». «Господь с тобой! Бог то ведь за мысли твои всех нас накажет» - причитала старушка, снимая с внука шапку, валенки, развязывая кушак.

«Да что случилось то Сереженька? - допытывалась - что ты натворил?» Сережка молчал и вместо объяснения своего поступка, говорил: «Мамка ремнем отхлестала. Посмотри, может, кожа слезла? Жгет что-то очень!» расстегнув пуговицу и чуть приспустив штаны, притрагивался пальцем к месту, по которому «пришелся» ремень.

Бабка смотрела, сочувственно что-то приговаривала и потом весело молвила: «Ничего! Сейчас маслицем помажем и сразу все пройдет!» После проделанной процедуры наставительно говорила: «Ты наверное, что-то напроказничал? Забирайся на печку, там полушубок, да полежи, родимый».

«Ничего я не проказил, камнем кинул по вороне, а попал в стекло» - говорил Сережка, заскакивая на теплую печь. Растянувшись на овчинном полушубке, тут же засыпал, набегавшись за целый день по улице.

«К чему пришли эти воспоминания? Что бы больнее растравить душу? Тогда то все было просто. А как быть сейчас? Как изменить свои собственные ошибки? Время ушло. И Семена нет. Я теперь бы все сделал по-другому» - горевал и укорял себя Сергей. А теперь ничего не вернешь и не изменишь. И вдруг как будто кто подтолкнул: «Добро людям надо спешить сделать вчера, а не откладывать на завтра, потому что завтрашний день может не настать для кого-то никогда».
Утром бригадир сказал Сергею: «Возьмешь с собой еще два человека и отвезите гроб на кладбище, похороните Семена».

Когда Сергей с «Грызуном» и еще одним бригадником Лешкой подошли к «мертвецкой», из дверей вышла Арина. Обычно покойников держали по несколько дней, но в этот раз решили захоронить как можно быстрее. Так распорядился начальник колонии. Уж очень много было любопытных и разных пересудов по колонии. Вид у нее был строгий и печальный. Подняв глаза на Сергея, попросила: «Похороните по-божески. Могилу выкопайте глубокой. Не халтурьте, человек это. На нем все новое, только рубашка лагерная. Ну, ничего. За его мучения и переживания Господь сам укажет ему дорогу в рай». Когда Арина проговорила про рубашку, у Сергея железным обручем стянуло сердце. Он побледнел и вымолвил: «Арина, У меня есть новая, мать недавно прислала, сейчас принесу и мы его переоденем».

Арина посмотрела в глаза Сергею. На ее лице застыла боль сострадания. Ей хотелось сказать: «Мальчишка ты еще, только бы Господь сохранил твою душу, не испоганил бы тебя лагерь» - но передумала и негромко промолвила: «Ну иди! Я помогу вам его переодеть».

Когда рубашку на Семена одели и вышитые разноцветными шелковыми нитками крестики, квадратики засверкали, переливаясь, Арина нагнулась и приложилась лицом к его никогда и никого не целовавшим губам. Поднялась и обращаясь к «могильщику» (эту роль выполнял санитар), предупредила: «Не вздумайте раздеть (знала, что такие случаи бывали), чтобы самим потом не остаться голым». Арина за смелость и справедливую строгость, пользовалась авторитетом в колонии и принадлежала к кругу уважаемых людей. За что многие любили и боялись ее.

Сергей, не поворачиваясь к Арине (стеснялся из-за слез на глазах), сказал: «Хоронить будем мы. Я и еще двое из нашей бригады. Сейчас лошадь должна подъехать, а конвоир сидит на вахте. Мы увезем его. Могилу выкопаем глубокую. Никто не достанет». Кладбище находилось недалеко от колонии. Немногим больше одного километра. Оно располагалось на небольшом пригорке, окруженном редкими березками и кустарником. Как только приехали к месту захоронения, гроб с телом Семена сняли и поставили на поперечные обрубки бревен. Лошадь отправили обратно. Серега пошел выбирать место. Могил было немного. Их заметно было по холмикам, да торчащим колышкам с прибитыми в верхней части бирками. Некоторые успели покоситься. Несмотря на то, что заключенные в сельхозколонии имели множество болезней и привозили их в крайне истощенном состоянии, многие «выбирались». А те, что не подлежали исцелению, их возвращали обратно в центральный лагерь и там они находили свою кончину. Большинство надписей на бирках, написанные чернильным карандашом, расплылись и определить кто похоронен в могилах не было возможности. Подбирая место для захоронения Семена, Серега увидел на двух бирках фамилии и прочие атрибуты двух стариков из их бригады умерших больше года назад. Постояв немного возле их могил, он усмотрел чуть подальше на бугорке подходящее место и крикнул своим помощникам «Грызуну» и Алешке, недавно зачисленному в его звено, после переформировки бригад, чтобы несли лопаты. Могилу выкопали быстро. Земля не успела промерзнуть. Опускать гроб в могилу втроем было тяжело и неудобно. Охранник, видя, что им такое не под силу, подошел и стал помогать. Закапывали лениво и медленно, несмотря, что охранник настойчиво поторапливал. Не хотелось идти в лагерь. Осенний день выдался погожим. Пожелтевшая листва, тихо кружась, падала на землю, засыпала кое-где не растаявший снег, некоторые листочки долетали до могилы и медленно опускались в заваливаемую рыхлой землей яму. Солнце, склонившееся на вторую половину неба тепло пригрело, а ветерок приятно освежал лицо и тело. «Грызун» мечтательно заговорил: «Хорошо бы сейчас, после трудов сходить в баньку, попариться и потом полежать на полке. Тихо люди живут в нашей деревне. По ночам она мне все время снится. Война закончилась. Солдаты стали приходить домой. А нас что-то еще держит?»

«Амнистия должна быть» - сказал Алешка, его напарник. «Она уже была, только немногих отпустили» - ответил Серега. Кто из них ведал, была ли амнистия и кого отпустили? Совсем недавно американцы бахнули по японским городам атомными бомбами и все сразу замирились. Что после этого будет? Могли ли они знать про дела «далекие» в глуши, где не было ни радио, ни газет.

«Заканчиваем базарить, закругляемся и в лагерь» - сказал Серега и ребята, забросав оставшуюся землю и обустроив могильный бугорок, поставили вешку с биркой. «Все! Перекурим и в дорогу!» - подытожил Серега.

Уже под вечер, возвратившись с кладбища, Серега тайком от своих бригадников плакал. Больше всего мучило его сознание, что не уступил Семену рубашку. Успокаивал себя: «Отдал же потом». Но тут же терзался: «Но отдал мертвому. А что чувствовала душа Семена, когда я ему отказал живому?» Сердце Сереги от этого разрывалось и хотелось закричать на весь барак, но все уже спали и у каждого, своего горя хватало с избытком.

«Эх, Семен! Семен! Все считали тебя в побеге, а ты вот где нашел себе успокоение. Доконала тебя тоска». Серега осуждал всякие нарушения законов, тем более побег (жить по-волчьи, скрываться постоянно еще хуже). Сочувствуя всем сердцем Семену (уж лучше б он убежал) тут же горько посетовал: «От сумы и тюрьмы избавиться можно, от себя убежать, никому не дано» -перефразировал сказанные бригадиром слова. Он лежал, а мысли вились лениво, словно дым забытого костра в безветренную погоду.

На другой день Серега проснулся рано. Рассвет только начинался. Он вышел в пристройку барака, поглядел на то место, вспомнил, как когда-то нашел плачущего Семена и нестерпимая боль навалилась на него: «Ну что же ты Семен натворил? Ведь большой уж, можно было бы и потерпеть (когда-то так в далеком детстве, мать уговаривала Серегу, когда он из-за чего-то начинал плакать).

И лютая ненависть швыряла проклятья где-то далеко живущей Розе и властям, ни за что осудившим Семена.

К тому времени Серега перестал думать о себе, за что и про что самого осудили, смирился и даже прекратил терзаться из-за несправедливости судьбы опалившей его молодость.

За прошедшие день и ночь, он заметно повзрослел. Когда Серега вернулся в барак, его подозвал бригадир и сказал: «Приболел я! Сегодня поручаю тебе руководство бригадой». Серега не стал упрямиться. Только спросил: «Нового в задании ничего не будет?» «Как работали вчера, так будешь и сегодня» - сказал бригадир, закрывая нос и рот тряпкой. Он сильно простудился.

В середине дня на порубке (лесособираловке) к Сергею подошла Арина. Женщин давно уже не было. Их перевели на другие объекты. Но Арина, будучи расконвоированной свободно зашла, без прежней, задиристой улыбки спросила: «Не прогонишь?» В прежние времена Серега под разными предлогами старался спровадить Арину из своего звена. Боялся. Нахождение женщин в обществе мужчин запрещалось лагерными правилами. Могли донести, тогда обязательно пригласят на «беседу». Хотя на такие «нарушения» начальство смотрело сквозь пальцы. И тем не менее... Серега, как законопослушный заключенный старался следовать «тюремным канонам». Сегодня же с какой то сердечной теплотой сказал: «Арина! Ну, что ты! Проходи. И будь хоть до конца смены!» Присела на пенек. Посмотрела на Сергея и спросила: «Я не вижу вашего бригадира. Где он?» «Заболел. Я сегодня за него» - коротко ответил Серега. «Растешь значит, в начальство выбиваешься» -сказала Арина и помолчав немного, попросила: «Сережа, если тебе попадется дуб или сосна, скажи ребятам, пусть отпилят бревно длиной два метра. А я с пильщиками договорюсь, чтобы распилили на бруски. Хочу крест на могилу Семена поставить».

«Арина! Мне нигде не попадалось ничего такого, о чем ты просишь. Но если вдруг что-нибудь попадется, то обязательно сделаю - ему хотелось угодить Арине, чтобы немного облегчить ей душу. Осмелившись, спросил: «А почему так заботишься об умершем Семене, ведь у вас с ним ничего не было, и как он мне рассказывал про... - Серега немного замялся, но тут же взбодрился -какую то «заморскую» Розу, околдовавшую его сердце, вряд ли что и получилось». Сказал и умолк. Арина долго молчала. Потом тихо, скорее для самой себя, вымолвила: «Его нельзя было не любить. Так подло по отношению к нему могла поступить только бесчувственная женщина. Он душой был чист, будто ангел. Я всю жизнь мечтала и просила бога послать мне такого человека, как Семен. И вот встретила. А приголубить и удержать не смогла. Бог, видимо, не одобрил мои поступки. Если бы Семен позвал меня за собой, пошла бы за ним на самые страшные муки. В жизни Серега необъяснимые бывают моменты. Тебе пока не дано понять». Помолчали оба. Арина поднялась с пенька и спросила: «Могилу то выкопали глубокую?»

Серега встрепенулся и успокоительно ответил: «Что ты! Я насилу вылез из нее. За руки вытаскивали.

«Спасибо! Я тебе верю». И еще раз попросила: «Не забудь Сережа про мою просьбу, если попадется, какое то из таких деревьев, то отпили на крест».

Посмотрела ему в глаза и ушла. Серега никогда не испытывавший в своей короткой жизни ничего подобного, глядя в спину уходящей Арины думал: «И эта тоже так же мучается по Семену, как Семен страдал по Розе. Необъяснимо».

И он, уже превратившийся в довольно статного парня, старался избегать взглядов девчат, что заглядывались на него, не вступал с ними в разговоры, давая понять, чтобы не тратили попусту время. Ему удавалось тушить все настойчивее пробуждающийся зов жизни. Но с этим можно было справиться в дневное время. А вот по ночам. В часы крепкого сна к нему являлись небесные создания, манили, звали, ласкали, навевая сладкие грезы. Он ничего не мог поделать с собой и проснувшись, долго не разумел что же с ним происходит, и что нужно сделать, чтобы избавиться от наваждения. Но в этом он был бессилен. Многое выпадет в жизни Сереге. Но это будет потом. А пока?

После смерти Семена, Серега целую неделю был не в «своем уме». Днем на работе среди бригадников как-то понемногу забывался и не чувствовал той нестерпимой боли, что приходила по ночам, мучила кошмарами, не давала спать, доводила до изнеможения. Он ворочался, иногда заговаривал, вздыхал.

Однажды к нему подошел бригадник. Звали его Еремей. Обратился к нему сочувственно: «Ты, Сережа, по ночам спать стал плохо. Я часто слышу, как ты вздыхаешь. Сам то я всегда плохо сплю. Ну, у меня ведь забот полно о доме, жене, детях. А тебе то с чего не спится».

Серега признался и чистосердечно рассказал. «А ты, Сережа, когда нападет такая «лихомань» с Богом говори, помолись. Душе то легче станет и уснешь». От неожиданного предложения Серега даже оцепенел. Он никогда об этом не задумывался. Вспомнил: как то раз бабушка (еще в первом классе учился) увела его в церковь к священнику на исповедь (Серега повадился в чужом саду малину собирать), грех замаливать. Так его потом мальчишки два года дразнили, обзывая «святым».

Немного помолчав, сказал Еремею: «Зачем шутишь? Ведь я тебе рассказал откровенно». «Я тебе дело говорю, попробуй» -сказал Еремей и отошел. День был серым, холодным. Бригада с работы пришла раньше времени, все вымокли под мелким, осенним дождем. После ужина Серега лег на нары. Очень хотелось уснуть.

Прошлые ночи спал плохо, думал, что отоспится сейчас. Но сон не шел. Так наваливается какое-то забытье и снова пропадет. Серега вспомнил про наставления Еремы, но тут же подумал: «Ерунда это, от доброты посоветовал Ерема». Но против своей воли, как бы между прочим, про себя вымолвил: «Господи! Ну зачем ты забрал Семена, ведь он еще молодой!» И тут же себе возразил: «А как он (Бог) может усмотреть за каждым?» Задумался. Вспомнил, когда уносили двух умерших стариков, пожилые бригадники говорили: «И нам скоро очередь подойдет. Только когда? Бог один знает». «Ну, как же так - рассуждал Сергей - раз он знает и очередь установлена, когда кто-то умрет, то значит знал и про Семена». В таких рассуждениях незаметно уснул. Проснулся ближе к утру. И снова навалились мысли: «Зачем, Господи, вселил ты в него безумную страсть к Розе (будь она проклята), а сил усмирять ее не дал. За что ты его наказал (Серега великое, светлое чувство любви считал в этом случае за наказание). Он может, чем-то был грешен?» Но тут же отверг эту мысль. Семен даже мальчишкой (по его рассказам) никому ничего плохого не сделал. И снова пришел сон, не давая завершить рассуждения.

Рано утром, по установленному правилу, всех разбудил «подъем» (удар болванкой по рельсу). После завтрака на работу не повели. Лил очень сильный дождь со снегом. И такая погода продолжалась до середины дня. Во второй половине подул ветерок, разогнал тучи, выглянуло солнышко. Но начальник колонии («Старец»), понимая, что толку от заключенных на работе уже не будет (кругом были лужи воды, земля набухла) распорядился дать выходной.

Бригадники разделись и занялись своими делами. Кое-кто пошел навестить приятелей в другие бригады, некоторые завалились спать. Серега пошел к бригадиру попросить Семенову тумбочку. У него совсем развалилась. Бригадир, почему-то без возражений согласился. Серега, не раздумывая стал вытаскивать тумбочку и когда вытащил ее в проход барака увидел на гвозде, выступающем на задней стенке, зацепившийся конверт. Он вдруг подумал, что это то самое письмо, что получил Семен за день до своего самоубийства. И незаметно засовывая его в карман, думал: «Это письмо от Розы. Сердце колотилось сильно. Ему очень хотелось прочитать письмо, что же там написано, но он не хотел привлекать ничьего внимания. Переставив тумбочку, вышел на улицу и чтобы никто не увидел, зашел в туалет. Но его ожидало разочарование. •Письмо было написано другим человеком. Писала тоже женщина, но по имени Ирина. Сергей прочитал его несколько раз. Письмо было искренним, теплым и беспощадным.

«Здравствуй дядя Семен! Со слезами на глазах и болью в душе пишу это письмо. Сразу ответить не смогла. Потому как получила от тебя эту весть, то целую неделю плакала, а потом ходила как угорелая. Ты ведь у меня единственный, родной человек. Хорошо, что Володя постоянно со мной, а то бы пропала. Он сейчас работает в милиции. В армию не взяли, сказали, что война скоро закончится, а здесь он нужнее. Сейчас учится на двухгодичных курсах при городской милиции, а я уже заканчиваю курсы медсестер и буду поступать в институт. Для партизан, а меня тоже к ним приравняли, есть некоторые льготы при поступлении в ВУЗы. Но я поступаю без них. (Как-то совестно между девчонками пользоваться этим). Мы с Володей много говорим о тебе. Жалеем. Володя говорит, что все твои беды из-за Розы. Не писала бы она к тебе письмо после стольких лет, ты бы, ничего о ней не знал и не приехал, и ни каких потерь документов не случилось. А я тоже так думаю. Еще мама как-то говорили с папой, что из-за нее ты свою жизнь никак не можешь устроить. Это было много раньше. Тогда, я ее не любила, а теперь ненавижу. Она после твоего отъезда всего несколько месяцев пожила одна, и неожиданно уехала со своим новым возлюбленным. Ты ее не жалей. Красота - это еще не счастье. С лица воды не пить. От нее одни расстройства, да переживания.

P.S. А еще... Я сказала Володе: «Как только закончу курсы, тут же поженимся.» Он обрадовался и долго молчал, а потом сказал: «Наконец то кончила мучить.» Он очень хороший. Вчера привез досок. Будем ремонтировать забор и крышу. Дядя Семен! Мы ждем тебя, очень ждем. Приезжай. Твоя племянница Ира».

Письмо было написано в апреле 1945 года, совсем незадолго до окончания войны. Оно долго блуждало по тюремным дорогам и пришло к Семену в самый трудный для него момент жизни.

Иринка! Иринка! Ты от чистого сердца желала своему дяде добра, а письмо твое оказалось непосильным грузом для «хрупкой» семеновой души.

Оставим не надолго наших героев и поразмышляем над словами Иринки: «Красота - это еще не счастье. От нее одни расстройства и переживания».

Что это? Как понимать? Девятнадцатилетняя девчушка, сама того не сознавая, вступает в полемику с великим Федором Михайловичем Достоевским, провозгласившим, что «мир спасет красота». За тот промежуток времени, когда было написано это изречение, как только его не перефразировали: «Красотою мир спасется», «Красота спасет мир» и т.п., а сдвигов в улучшении бытия человеческого общества не наблюдалось. Наоборот, все шло в обратную сторону.

Оставим в покое на время Розу Наумовну. Не так уж велик ее грех, не оказалось в ней сил стать на путь декабристок, отдавших свою жизнь на заклание. Посмотрим на сегодняшний день, читатель. Обратим взор на молодых девиц, исполняющих роль ночных бабочек, путан, напоказ выставляющих свои обнаженные прелести, нескончаемой вереницей выстроившихся с одного конца Москвы до другого для завлечения хотя бы на пару часов загулявших любителей острых развлечений. «Новый русский» или покрупнее предприниматель не пойдут на эти «смотрины». У них свои «гаремы» с саунами. И возможно, при удобном случае, где-то в «загуле по-цивилизованному» осудят уличных проституток, с добродушной улыбкой не задумываясь, что сами много хуже и порождают это разврат.

Разве не права неискушенная еще в жизни, но много повидавшая трудностей, совсем юная девчушка написавшая в письме, как бы между прочим, о красоте и ее пагубном влиянии.

А как же тогда быть с Ф.М.Достоевским и его утверждением, что «Мир спасет красота» Ничего не могу ответить. Не хватит разумения. К тому же в то время он писал правду. Тогда об исцелении общества еще можно было мечтать, ибо среди изысканных классов нравственная чистота была на высоком уровне: «Считалось аморальным дотронуться пальцем до обнаженного тела женщины во время танцев», а жизненные пороки (о чем знал Ф.М.Достоевский и которые «красотою» разумел устранить) имели место, но даже самые развращенные господа их не афишировали. Подобные поступки сейчас принимаются за доблесть. Великий классик полагал, что женские прелести «Настасьи Филипповны», прошедшей через круги порока и не растратившей душевные качества (пачку денег бросила, не раздумывая в печь, как бы этим выражая протест против алчности и стяжательства), и наивно детская простота великовозрастного князя Мышкина, есть то «золотое зерно», которое впитав, лучшие качества Настасьи Филипповны и князя Мышкина (в романе «Идиот»), станет прародительницей, будущему расцвету справедливости, добропорядочности и человеколюбия, в растленном обществе, спасет мир от пошлости и разврата. К сожалению «красота» со своими соблазнительными качествами пошла не той дорогой. Не только себя испоганила, а увлекла за собой неисчислимые миллионы людей в пропасть бед, скорби и печали.

Есть ли какой-нибудь выход? Пока не указал никто. Повторит ли Христос новый подвиг, во имя спасения заблудших душ? Никто не обещает, потому что не знает.
Оставим рассуждения о «красоте» Достоевского Ф.М., «спасающей мир». Пусть разбираются более умные. Вернемся к своим заботам.

Когда Иринка писала письмо Семену, у нее не было намерения вступать в спор с Ф.М.Достоевским. Ее толкало жгучее желание спасти своего дядю от нелюбимой ей «присухи» и скорейшего ему возвращения». Ничего другого она не хотела. Но, к сожалению, ее добрые стремления оказались для Семена роковыми. Серега почти наизусть выучил письмо Ирины. Его жалость к Семену, Арине усилилась жалостью к неведомой, далекой Иринке.

Как она бедная девчушка переживет горе, узнав о смерти последнего, родного человека. В первые мгновения Серега решил сразу же написать ей ответ, но пораздумав, отложил: «Пусть считает, что ее дядя жив. А там как поженятся с Володей, легче перенесет такое известие. «Господи! Благослови их судьбу. И пусть несут их грезы любви, в светлые и сказочные дали без потрясений, горя и бед» - Серега любил иногда выражаться высокопарно, вычитанными из книжек мыслями (особенно про себя).

Ночью Серега снова не спал. Все перевернулось в его голове. Особенно жалко ему было Арину. «За что ей такая напасть, Господи! - разговаривал с собой Серега, - она то хотела Семену светлого добра, а он не перенес переживаний и покончил с собой. Да самое обидное - из-за кого? Изменницы Розы. Оставил свое горе Арине. И мучается теперь за свои чувства добрый и сердечный человек.

«Почему ты, Господи, не сделал так, чтоб пропало Иринкино письмо где-нибудь по дороге. Ведь полгода как написала, терялось - терялось в пути и пришло ему на погибель. Почему ты, Господи, не испепелил письмо. Может бы Семен перетерпел, повернулся душой к Арине и наладилась бы у них жизнь. Или трудно было тебе наставить судей на путь справедливости и понудить их освободить Семена. Ведь ты и такое можешь. Ты все можешь. Но почему-то не делаешь». Но какой то внутренний голос подсказывал: «И чтобы из этого вышло? Семена освободили, а Роза, (горе его неизбывное) замужем второй раз. Сколь бы тогда ему еще мучиться довелось?» И как то неожиданно, не весть из какой прочитанной им книги, вспомнилось уничтожающее утверждение: «О! Женщины. Ничтожество вам имя!» Но воскресшее в памяти строгое и печальное лицо Арины, припавшее к лицу Семена и письмо Иринки, добавил: «Но не все!». Запутавшись окончательно в раздумьях Серега, наконец заснул.

Арина пришла к Сереге на участок, через несколько дней. Хотя женщин на «лесособираловке» уже не было, она, обходя своих расконвоированных женщин, работавших на других объектах, иногда забегала и на этот участок.

Колония за несколько лет значительно расстроилась. Кроме общей «зоны», где проживали заключенные, имелись большие посевные площади под картофель, рожь, пшеницу, вспомогательное производство, в котором были кузница, сушилка, станок для изготовления финской стружки, которую кроме прямого назначения, использовали вместо бумаги для писания нарядов на выполненные работы бригадами, станок для распиловки березовых бревен на чурки для газогенераторных машин. Стояли специальные устройства, на которых распиливались бревна на доски и брусья. Был сооружен большой крытый навес, под которым стоял движок, вырабатывающий электроэнергию, мукомольное оборудование (мельница) для размола ржи и пшеницы. В самом конце имелось небольшое помещение, где несколько человек совсем немощных доходяг плели корзинки из ивовых прутьев. На картофельных полях их требовалось много.
На другой стороне, примерно в километре от зоны, были построены парники для выращивания помидор, огурцов и других овощей, выкопаны овощехранилища. Рядом стояла молочная ферма и пекарня. Все было построено руками заключенных за короткий срок. Так что в тяжелые годы войны заключенные этой колонии в основном обеспечивались собственными продуктами, и какую-то часть отправляли в другие лагеря.

Когда Арина подошла к Сергею, тот немного застеснялся: он не смог выполнить ее просьбу, не росли на этих делянах ни сосны, ни дубы. Серега как можно убедительнее стал рассказывать, что усердно искал дерево на крест Семену, но ничего не попадалось. Арина успокоила его: «Я трактористов попросила. Они видели сосны где-то возле старых «столыпинских» хуторов. Обещали привезти. Но ты все равно не успокаивайся. Вдруг попадется тебе». После этого Арина подошла к бригадиру Сметанину. Поздоровалась. Потом, чуть смутившись, попросила: «Ты, Федор Кузьмич, прости меня уж за мой грех. Мне показалось, что ты тогда специально в меня плюнул, а я с дуру и обозвала тебя. Я не знала про твою болезнь, а когда мне сказали, то долго себя корила. Прости еще раз. Специально забежала к тебе на работу».

«Да что ты, Аришка! Я на тебя никакого зла и не помнил -теперь уже пришла очередь смущаться Федору - а что случается со мной такая «оказия» так куда от нее деться или избавиться. Так что и ты меня прости. А за все остальное тебе спасибо. Мы мужики ведь очень чувствительны, понимаем доброту, а тебя за то уважаем» -закончил как-то уж очень ласково Федор Кузьмич и добавил: «За все, простоту твою и порядочность». После этого Арина заспешила. Серега хотел снова подойти к Арине, воткнул топор в пенек, но она была уже далеко.

Сосновое бревно для изготовления креста на могилу Семена притащили на форкопе трактора из соседнего района, куда заключенным колонии дорога была закрыта. Но расконвоированные трактористы, по заданию руководства колонии бывали во многих местах, изъездили все близлежащие дороги.

Когда то, в начале строительства пекарни их посылали разбирать кирпичную печь на давно разрушенном хуторе, от которого уцелел только остов. Там они видели растущие, несколько сосен и как только Арина обратилась к ним за помощью, не раздумывая, договорившись с механиком (тоже из заключенных) поехали к тому «угасшему» жилью.

Выбрали небольшую сосенку, спилили, отрубили вершину и сучья и волоком к вечеру привезли на хозяйственный двор (так именовалось вспомогательное производство), сельскохозяйственной колонии.

Пильщики распилили его на бруски, неделю они посушились в сушилке. Столяр построгал и смастерил крест с двумя перекладинами, вырезав старинной вязью церковный орнамент с единственным словом: «Семен» на большой поперечине. Так просила Арина: «Его биография никому не нужна, а помнить буду только одна я». Крест был сделан добротно (столяр тоже из заключенных, делал его на совесть). Когда покрасили, to многие позавидовали. Арина принесла столяру булку хлеба. Но тот of казался: «Негоже за святые дела брать тюремный хлеб. Был бы молодым, заставил бы тебя, Арина поцеловать, а теперь и этого не нужно. Отломи маленький кусочек, помяну его душу. И с Богом!»

«Бери, бери Кирилл, - настаивала Арина, - это мне девчата с пекарни дали. За добро добром надо платить». Кирилл разломил булку на четыре части, одну взял себе, а три остальные раздал товарищам, наставляя: «Помяните душу Семена, пусть земля ему будет пухом». С той поры Серега больше не разговаривал с Ариной. Женщин из ее бригады на лесные дела перестали давно посылать и дел там, у Арины не было. Видел ее Серега в лагерной зоне несколько раз. Ходила задумчивая и печальная. Узнал Серега, что трактористы установили крест на могиле Семена. Для крепости нижний конец залили бетоном. Постояли немного и ушли. Арина, оставшись одна, наковыряла земли с могильного холмика, завязала в платок. Потом достала небольшой кусок хлеба, раскрошила и посыпая на могилу крошки, приговаривала: «Пусть птички прилетают, чтобы не было тебе грустно». Время шло. Зима с морозами и метелями катилась все дальше и дальше. Как то раз в холодный день, Серега разжег для обогрева костер и подтаскивая охапку сучьев, споткнулся. К нему подошел «Грызун». Помог подняться и собрать разлетевшиеся обломки. «Ну, чего ты? Что я без тебя не справился бы?» - высказал ему Серега. «Не ворчи! Я тебе новость хочу сказать. Бабы говорят, что Арина ни с кем не разговаривает и каждую ночь ходит на могилу к Семену, плачет и молится, понял» - таинственно закончил «Грызун». Серега посмотрел на испуганное лицо «Грызуна» и сказал: «Ну, это выдумка. Не верь в это. Ночью из зоны никого не выпускают, даже расконвоированных». «А кто же тогда по твоему, ранним утром коров доить выходит?» - вопросительно проговорил «Грызун» и тут же добавил: «Наши же бабы ходят из зоны. А до кладбища далеко ли добежать?» «Все равно не верь» - сказал Серега. Ему очень не хотелось, чтобы Арина помешалась умом.

Приходилось вычитывать ему из любовных романов случаи трагедий, происшедших от великой любви, когда оставшиеся в одиночестве супруг или супруга, или безумно любившие друг друга молодые люди, теряли рассудок и совершали безумные поступки.

А сам между тем подумал: «Может эта «чародейка» Роза вселила в душу Семена неизлечимую болезнь, и та не находя успокоения перекинулась на Арину, а самого Семена довела до самоубийства».

Даже изморозь пошла по Серегиной спине. Но Серега был слишком молод и отмахнувшись от нахлынувших раздумий, тут же перестроился на деловой лад. И глядя на стоявшего перед ним «Грызуна» с раскрытым ртом и палкой в руке приказал: «Брось палку в костер, хоть какая то польза, чем ты ее сгрызешь».
Прошло несколько месяцев, с ними незримо ушла зима. В стране был давно мир и жизнь стала налаживаться. Не сбылись ожидания заключенных о всеобщей амнистии. Многие освободились по окончанию срока (в колонии было большинство малосрочников), несколько человек умерли. Один из бригады Сметанина. Это был тот самый Еремей, что давал Сереге советы как избавиться от тоски и крепко спать по ночам. Его с двумя такими же «доходягами» определили в бригаду «лесособиральщиков» (Сметанина) после того, как часть заключенных сразу же после окончания уборочных работ были отправлены в центральный омский лагерь. Еремей не смог себя избавить от переживаний за свою далекую семью, еще хуже стал спать, простудился и мирно почил в лагерном стационаре (лазарете). Он не много времени проработал в бригаде Сметанина. Еремей был другом в звене, но Серега упросил бригадира послать его копать могилу. Взял в помощники «Грызуна» (как уже бывшего могилокопальщика), да еще двух человек, помоложе. Бригадир не давал четвертого человека, но Серега убедил: «Мерзлую землю долбить тяжело». На кладбище пошли сразу после развода. Шли бодро. Сопровождавший их старичок-конвоир отставал от них, покрикивал, чтоб не спешили. Когда показались вешки с прибитыми бирками и крест, выделявшийся промеж них, конвоир сказал: «Идите, выбирайте место, а я не спеша подойду». (Пишу и задумываюсь. Допустимо ли сейчас такое? В теперешнее время четверо молодых парней, сразу бы разоружили старика и пошли с его винтовкой по деревням грабить.) Отчего так стало и почему подобного не случалось в ту пору?
Все знали, в то время скрываться было невозможно. Спрятаться в стране было негде: все были на виду. Находили повсюду. А убежать за «кордон» и не помышляли. Границы были закрыты наглухо. Сейчас побеги из тюрем, из-под конвоя свершаются с легкостью, причем иногда с помощью работников правоохранительных органов.

Кладбище было занесено снегом. Серега подошел к кресту и увидел глубокие следы, запорошенные снегом. «Неужели ходит?» - подумал Серега и глухая тоска, сжала душу. «Только бы не сошла с ума» - он очень жалел Арину.

Что бы скорее отвлечься, сказал ребятам: «Вон видите новый холмик, недавно хоронили. Давайте рядом разгребайте снег и начнем работать, надо до темноты выкопать могилу».

Пришла весна. Однажды утром перед разводом нарядчик в доверительном разговоре, хорошо знакомому бригадиру сообщил, что в ближайшее время на колонии произойдут большие перемены. Какие? Не стал говорить. Только посоветовал готовиться. К вечеру колония была взбудоражена. Каких только предположений не высказывалось. Их, нет смысла пересказывать и обсуждать, ибо в них все равно не было правды. Одни выдумки, противоречили другим. Но! События не заставили долго ждать.

В воскресенье, мартовским, теплым днем изо всех бригад стали вызывать целыми группами заключенных в администрацию лагеря. Это были малосрочники или же заключенные, которым заканчивался срок. Там им выдавали удостоверения расконвоированных. Таких набралось около ста человек.

На следующее утро на работу выпустили только расконвоированных. Остальным сказали: «Готовьтесь в этап, собирайте вещи, сдавайте в каптерку все предметы, полученные для пользования».

Этап! Это самое неприятное событие в лагерях. Оно у каждого вызывает горечь и досаду. При этом слове у всех рушатся все устои сложившейся лагерной жизни. Как бы ни было плохо, но уже свыклись с нелегкой долей, обзавелись знакомыми, с кем-то подружились, заимели кое-какие вещички скромного обихода.

А этап все разрушает. Надо где-то в неведомом месте с другими людьми начинать все с начала, пристраиваться к совсем новой жизни. Плохо. Очень плохо. Впрочем, не то слово.

Через два дня колонна заключенных около ста пятидесяти человек, ранним утром тронулась из сельскохозяйственной колонии в центральный омский лагерь. Некоторые из заключенных, пробыли здесь долго и им, особенно не хотелось расставаться с обжитым местом. Шли пешком. Немудреный скарб, принадлежащий заключенным, везли сзади колонны на лошадях. Некоторых, совсем слабых сажали на телеги. Но с каждым пройденным километром их становилось больше, для всех телег не хватало, потому везли их по очереди. Уже к самому вечеру в одной из деревенек сделали причал. Это была последняя остановка. Отсюда на кузовных машинах, присланных из Омска, перевезут всех в центральный лагерь. С этим этапом уйдет и Серега. Вместе с ним из бригады «лесособиральщиков» пойдут еще пять человек. Сам бригадир Сметании с небольшим числом расконвоированных заключенных останется в колонии. Но не надолго. Вскоре после этих событий многих освободят по истечению сроков наказания. И только небольшая часть до полного закрытия колонии будет использоваться на разных работах без охраны и конвоя.

Смотровые вышки, вахту разберут, колючую проволоку снимут, чтобы не пугать прохожих, а земли и все имущество, возвратят близ лежащим колхозам. В середине лета, одной из последних женщин уйдет и Арина. Унесет с собой печаль неизбывную, нежданно, негаданно поразившую ее душу.

Отстанет ли от нее тоска, и обретет ли свое бабье счастье? Бог только знает.

А Сереге еще несколько лет придется мотаться по разным лагерям, в отдаленных местах огромной страны.

Задует степной ветер и пометет пыль, заравнивая колдобины дорог, пригнет на полянах нетронутые травы, погуляет меж заброшенных построек, умчится в ближайший перелесок. И ничто не будет напоминать, как много лет назад на этом лесостепном пустыре работали, жили, страдали сотни отверженных людей.

Останется безымянное кладбище с повалившимися ритуальными вешками, да крест на могиле Семена. Уцелело ли что до сегодняшнего дня? Никто не скажет. Скорее всего, все порушилось. Время сглаживало и не такие «сооружения»

15 февраля 2003г.

Послесловие

Автору рассказа «Побег» немало довелось исколесить тернистых дорог с этапами заключенных, провести долгие годы в казематах Лубянки, Таганки, омских тюрьмах, испытать непосильный труд, непомерные страдания в лагерях и колониях на отдаленных, холодных краях нашей (тогда) огромной державы.

Эпизоды светлых, бескорыстных поступков людей, сохранивших в тяжелейших условиях жизни (особенно в период Великой отечественной войны) чистоту душ, сострадающих к людским бедам и мрачные картины беспросветной тюремной «страды» (описанных в рассказе «Побег») - это лишь небольшая часть, что выпала на долю российского народа в период двадцатого века.

Если бы собрать все русские слезы и пролитые реки крови в единую чашу, то этого хватило залить все земли нашей планеты. Вместе с народом тяготы лихолетья разделял и пережил автор за долгие годы своей жизни: в бескрайней омской степи, когда бураны поднимали огромные тучи пыли, закрывая солнце, а вокруг наступало затмение и на расстоянии десяти-пятнадцати метров люди плохо различали друг друга, мелкой пылью забивались уши, глаза, во рту хрустел песок, а заключенные, не прерывая заданный темп работы, возили на строящемся аэродроме, тачками землю. И думали лишь об одном: скорей бы закатилось солнце.

В холодной тундре Заполярья кайлили кирками мерзлый грунт под фундаментй жилых и производственных зданий, разгружали из деревянных барж тяжелые мешки с мукой и солью и переносили их на плечах по хлипким трапам на убогий деревянный причал.

В лютые полярные морозы в бадьях таскали бетон на строящихся фабриках и заводах, прокладывали железнодорожные пути по непроходным землям.

И возвращались после долгой, изнурительной, рабочей смены, держась от усталости за руки своих товарищей, чувствуя как застывает в жилах кровь от пронизывающего ветра, перехватывающего дыхание и всем казалось нет спасения в этом зверином вое черной пурги, заглушавшей человеческий голос.

И наконец. Заползали в дверь, брезентом крытого барака, где день и ночь топились железные печки, сквозь дым и угар добирались до нар и проглотив черпак, уже остывшей тюремной баланды, не раздеваясь (были случаи, когда шквальный ветер срывал брезенты с крыш домов и мало кто успевал одеться необморозив руки или ноги), валились на дощатые нары чтобы забыться в кошмарном сне. Страшно и жутко вспоминать об этом.

Но такая жизнь, в те уже далекие годы, была во всей нашей стране, а в некоторых местах нашему народу было еще хуже: блокадный Ленинград, горящий Сталинград, оккупированные территории фашистскими захватчиками, концлагеря в Германии, набитые до невозможной тесноты нашими соотечественниками, из которых миллионы остались зарытыми в немецкой земле и т.п. -разве можно такое сравнить даже с самой тяжелейшей жизнью заключенных в нашей стране. У нас повсюду были свои. Трудности, беды и горе переживали вместе. Там же наши люди умирали в окружении чужих. Люди разных национальностей, разговаривающие на разных языках, но понимающие друг друга сердцем, объединенные идеями социализма и всеобщей бедностью в единую трудовую общину, в великом напряжении сил построили сотни новых городов, возвели огромные комбинаты, равных которым нет на свете в безлюдных и суровых краях, победив царство ночи, в самых недоступных местах исследовали недра земли и первыми вышли в космос, подняли страну к невиданным высотам, долгое время не получая за свой подвижнический труд ничего, движимые великой верой в светлое будущее, созидаемое ими для своих потомков, обустраивали цветущий остров, когда то в мечтах нарисованный великим мыслителем Томасом Мором.

Оглавление Предыдущая Следующая