П. Соколов. Ухабы
ЗАНДБЕРГЕ.
"И мы от этакой тощищи
Сходили словно бы с ума,
Учились жрать эрзацы пищи
И вы. . . ать эрзац г. . . . "
(Б. Ходолей)
Итак, мы с грехом пополам добрались до вокзала и сели в вагон. В купе было человек 6. Один из них, уже пожилой и замухрышистый, сидел в уголке и молчал. Прошел начальник поезда. Взглянув на обитателей купе, он назначил меня, как старшего по званию, старшим купе, и поручил мне распределить людей, в качестве часовых, для охраны поезда в пути и на остановках. Я уже писал, что каждые два человека, в течение своего дежурства, должны были находиться на площадках вагона с оружием, а на остановках стоять на пероне у входов в вагон. Я начал распределение, но "замухрышка" что то забормотал, и тут я распознал в нем земляка. Когда мы перешли на русский, то выяснилось, что он только что выписался из госпиталя, болеет, и просит не назначать его в наряд.
В общем ситуация прояснилась, возражений не было, и мы поехали. Из разговора с замухрышкой выяснилось, что он тот самый шуцкоровец, который остался в живых после нападения на рейсовый автобус под Вальево. Вот тут то я и узнал подробности, как он раненый скатился с крыши автобуса под откос, и притаился в кустах, а после ухода нападавших, сложил в пилотку вывалившиеся из разорванного живота потроха и дополз до первого военного поста у въезда в город. Прошло с тех пор немало месяцев, в течение которых он боролся со смертью, и все же выжил. Он был женат на болгарке, и жил где то в провинции. Сейчас он ехал обратно в часть и вез немало домашней снеди, которая, по русскому обычаю, появилась на общую потребу, на поставленном "на попа" чемодане. Так и добрались мы по знакомому пути до Белграда. Правда в знакомые пейзажи включился новый элемент, до того времени мне здесь не встречавшийся - лежащие вдоль пути перевернутые и искареженные вагоны, следы активизации партизан. Без приключений добрались мы до Вены. До поезда на Бреслау оставалось несколько часов, и мы отправились искать хановского адресата. Далеко не все, кого мы спрашивали, знали где указанная улица, тем более, что звучала она для немецкого уха не совсем благопристойно, но язык доведет и до Киева, и мы наконец очутились на окраине города, совершенно не похожей на раскошные архитектурные ансамбли центра. Здесь все было невзрачно, бедно. Названный в адресе объект оказался лагерем для иностранных рабочих, Это был пустырь, огороженный забором из колючей проволоки. В проеме забора, обозначавшемворота, стоял полицейский. На площадке располагалось десятка два сборно-щитовых бараков, подобных тем, в которых мы жили в Освитце и Зандберге. Вход и выход, видимо, был свободен - мы видели, как туда-сюда проходят люди. Мы тоже прошли. Никто не спросил, куда мы идем. Полицейский у ворот молча отдал честь. На бараках были надписи с указанием страны, выходцы из которой здесь проживали. Мы видели : "Франция", "Греция", и др. Барак где размещались русские, в отличие от других, был отгорожен отдельным проволочным ограждением, возможно запирался на ночь. Но сейчас вход был свободен, и мы зашли в барак. Обстановка была, как в наших бараках: двухярусные койки, большой стол и скамейки посредине. В той секции, где мы нашли адресата, жило человек 6 - 10, но скоро набежали и другие. Все хорошо знали Виктора Петровича и очень тепло о нем отзывались. Радость от книг была неподдельной. Не думаю, что такие посылки приветствовались лагерной администрацией, но так или иначе, нам было приятно, что мы смогли принести радость этим обделенным судьбой людям. Нас пытались задержать, угостить чаем, но время подпирало, и мы распрощались с "Остами", пожелав им скорого возвращения домой после победы над "освободителями". Мы же на другое утро прибыли в Бреслау, и отправились в знакомый нам кабачок. Кроме всего прочего, мне предстояло передать сестрам от матери письмо и небольшую посылку. Дело в том, что они в свое время послали маме письмо, в котором писали, какой хороший ее "Паульхен", и что они стараются как могут, помочь мне почувствовать себя в домашней обстановке на чужой мне земле. В посылке были кое-какие продукты, туалетное мыло, и другие вещи, бывшие в Германии дефицитом, а у нас еще имевшиеся в продаже. Встретили нас очень радушно, и мы решили, была-не была, есть уже неделя опоздания, пусть будет две : один ответ. Таким образом вернулись мы в Зандберге только числа 12 апреля. Эти несколько дней мы прожили практически на иждивении сестер, и наблюдали уклад жизни типичной немецкой семьи, особенно что касалось питания. Все было удивительно аккуратно, вкусно, но непривычно для нашего объемистого славянского брюха. Хлеб нарезался специальной машинкой, вроде циркулярной пилы, буквально прозрачными ломтиками, остальные блюда тоже, в количественном плане, больше подходили для бесплотных ангелов, а не для крепких парней. Вероятно это была разумная норма пищи, которая наглядно подтверждалась цветущим видом наших хозяек, но на нас отзывалась непривычной легкостью в желудке, и затаенной мечтой о булочке хлеба и полкило колбасы.
Отъезд наш совпал со временем, когда обе сестры были свободными, и могли проводить нас на вокзал. В поезде было мало народа. Это был пригородный поезд, типа наших электричек, достаточно медленный и не шибко комфортабельный. Вагоны были разделены на отдельные купе, двери каждого открывались в сторону улицы, где проходила ступенька, тянувшаяся вдоль всего вагона. После прощания, нам вручили на дорогу пакет, завернутый в газету. Когда поезд тронулся, мы его раскрыли, и обнаружили кекс, размером с наш средний батон. Оглянувшись по сторонам, и убедившись, что вокруг никого нет, мы переломили кекс пополам, и схарчили его от души, без соблюдения тонкостей заграничного этикета. Прибыв в Зандберге, мы явились пред светлые очи капитана Семенова, бормоча о бомбежках и прочих страстях, приведших нас к нарушению сроков возврата. Он вполне был удовлетворен нашим объяснением, и мы отправились искать товарищей, уже вернувшихся из отпуска, и вошедших в курс нашей новой деятельности, или точнее новой разновидности безделья. Из остатков группы "Ульм" и влившихся в нее новых доброволцев было сформировано новое подразделение, которое нам предстояло возглавить и обучить. Жило оно в отдельном бараке. Мы, начальствующий состав, - в отдельной комнатке большого барака, где размещался весь командный состав батальона РОА. Мы - это Ходолей, назначенный командиром нашего подразделения, мы с Алешкой, и Сосиска с Папой Мейером, вернувшимся в строй после травмы, полученной на лыжах. Как-то само собой сложилось, что Алешка взял на себя хозяйственные дела подразделения, а я возглавил строевую и учебную подготовку. Жизнь была примитивной до предела. Никакой политико-воспитательной работы, никакой организации досуга не было и в помине, выйти тоже было некуда, поэтому все свободное время проводили, лежа на койках, в болтовне, или устраивая каверзы друг другу, а в основном соседям, с которыми у нас сразу сложились антогонистические отношения. Пример такой каверзы . В середине нашего барака было просторное помещение, с выходом в тамбур, служившее столовой для проживавших в нашей секции батальонцев. Из столовой шли двери в спальное помещение и в нашу отдельную комнату, где стояло также три двухярусных койки и небольшой столик.
Как то раз, я собрал в этой "столовой" свою команду и обучал ее работе со взрывчаткой. Показывал, как обрезать бикфордов шнур, закреплять на нем капсюль-детонатор, демонстрировал различных видов и назначения взрыватели и т. п. Деятели из стана "противников" тоже вылезли послушать и посмотреть наши диковинки. В завершение лекции, я продемонстрировал всю операцию в целом: отрезал кусок шнура, вставил его в детонатор, а детонатор в 120 граммовую колбаску пластиковой взрывчатки. Затем, когда всей толпой мы вышли из барака, я на пустыре поджег шнур, и через 15-20 секунд рвануло так, что все окна задребезжали. Вечером того же дня, снова началась обычная словесная перепалка, что можно было делать не сходя с койки, поскольку участников языковой дуэли разделяла лишь тонкая досчатая перегородка. Мы умышленно подогревали страсти, и когда последовала угроза повыдергивать нам ноги, мы пригрозили подорвать противников. Слово и дело. Мы соорудили заряд, но без капсюля, только вставили бикфордов шнур, и поджегши его, бросили заряд в помещение противников по словопрениям. Что там произошло! С криками: "Идиоты!" все бросились бежать, столпились у дверей, попадали, зацепившись в сенях за проволку, предварительно натянутую Вальхом, и кто раком, кто ползком выбрались из барака в ожидании взрыва. Естественно, что шнур пошипев потух, но нам пришлось срочно забарикадироваться, чтобы сдержать жаждущих расправы соквартирантов.
В это время у капитана Семенова зрели новые прожекты. В основе их был план высадиться с подводной лодки в арктических широтах, и там чуть ли не организовать освобождение заключенных из лагеря, в общем поднять какую-то бучу. Прожекты эти были встречены скептическими улыбками, а капитан тут же получил прозвище Капитан Немо. Затем родились новые идеи, увлекшие помыслы капитана Семенова вглубь Сибири. Во исполнение этих замыслов, в наше подразделение было влито некоторое количество бурят, якутов и прочих сибиряков из состава караульной роты. Пришедший с этим пополнением унтер-офицер Тармаханов, стал выполнять обязанности старшины. Это был средних лет бурят, на коротких кривых ножках, с непомерно большим плоским лицом, на котором выделялись лишь узкие щелки глаз да вечно попыхивающая трубка. В мирной жизни унтерофицер был бухгалтером. Был он довольно интеллигентным и занимательным. По вечерам он являлся с докладом, и подолгу просиживал, рассказывая о своей родине и попыхивая трубкой. Я всегда мечтал о Сибири, и с интересом слушал о тайге, Байкале, всяких омулях и хариусах.
Кормились мы исключительно плохо. Еду в котелках нам приносил в барак наш вестовой Пыжьянов, 19-20 летний увалень с Урала, туповатый и темный. Он тоже часто, закончив свои обязанности по уборке нашей клетушки, усаживался и рассказывал о своем таежном крае, охоте и прочей, для нас экзотической, бывальщине. В свободное время мы чаще всего уходили на природу. Вокруг лагеря простирался лес, немецкий лес, состоящий из ровных по возрасту и величине сосен, очищенный от всяких валежин, разбитый ровными просеками на квадраты, На перекрестках просек стояли побеленные камни с номерами квадратов. В лесу и на окрестных полях встречались стайки диких коз. Отдавая должное культуре хозяйствования, мы, тем не менее, чувствовали себя неуютно посреди этой "природы", и предпочитали уходить дальше, где за небольшой речкой, начиналась территория Польши. Здесь тот же лес рос по славянским законам: состоял из разномастных деревьев, просеки сменялись вихляющими тропинками, поперек которых нередко лежали поваленные деревья, через которые не одно поколение славян упорно перешагивало, вместо того, чтобы оттащить валежину в сторону, не говоря уже, чтобы ее распилить и пустить в дело. Облик сел тоже резко менялся . Аккуратные немецкие домики под черепичными крышами, сменялись крытыми соломой хатами, а вместо упитанного самодовольного бауэра, здесь попадался занюханный мужичок, сходивший при встрече с тропки и снимавший шляпу со словами: "Дзень добжий, паньство!" Такой перед нами открывалась польская деревенька Бур Зайчинский, продукт помещечьего всевластия, помноженного на немецкую оккупацию. Не такой ли хотят видеть и Россию господа бывшие аристократы из русской эмиграции ? Это, конечно, не только мои мысли, но плод наших совместных бесед во время подобных прогулок.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава