П. Соколов. Ухабы
МУЗЫ НЕ МОЛЧАТ.
"Стихом по морде" -
Комментарий Б. Ходолея.
Желая дать более общий обзор нашего быта, я несколько отошел от хронологии событийэтого моего пребывания в Зандберге. Как я уже как то упоминал, этот лагерь служил пристанищем целого ряда национальных формирований, с различным профилем деятельности. Несмотря на общность территории, контакты между отдельными группами практически отсутствовали. Но вот в какой то торжественный день, по моему это было 20 апреля, в день рождения Гитлера, т. е. вскоре после моего возвращения, в лагере был организован крупномасштабный "камерадшафтсабенд", т. е. традиционный у немцев вечер дружбы - единения начальства с массами. В большом барака, играющем роль подобия клуба, собралось сотни две человек, представителей начальства всех рангов, и серой скотинки, что посветлее оттенком. В программе предусматривалась торжественная часть, с речами и выступлениями, художественная самодеятельность, и завершающая пьяная часть. Срочно искали таланты. Из за отсутствия музыкальных инструментов, основная часть программы была заполнени пением, сольным и хоровым, и чтением стихов. Были и пляски "с топотом и свистом" и криками "АССА!" Мобилизация резервов произошла и у нас. Я уже говорил, что взял кое что из домашней библиотеки. Большинство книг я оставил в Вене, но и себе оставил 2-3 книги, в том числе томик стихов Алексея Толстого, которые я очень любил.
Поддавшись уговорам, я согласился прочитать кое-что из этих стихов, хотя до этого мне никогда не приходилось выступать перед незнакомой публикой. Все же меня убедили в том, что я обладаю "командирским" голосом, способным докричать до последнего ряда. Выступали сначала представители разных формирований: кавказцы, туркестанцы, татары. Все велеречиво ругали русских, благодарили Великий Райх и его Фюрера за возможность возрождения независимого какого нибудь "Тамил Илама", под сенью идей Великого Гитлера. Меня трясло от негодования, от этой клеветы на русский народ и беззастенчивого подхалимажа. Увы, я не знал тогда, что он перекочевал на подмостки барака не из лагерей военнопленных, а с трибун Советского Союза, откуда в тех же речах-штампах восхвалялась жизнь тех же татар или азербайджанцев под солнцем гения Великого вождя и Отца народов. Когда окончилось лизание задницы великого фюрера, наступил черед артистов. Когда подошла моя очередь, я был еще под впечатлением от речей, зал качался у меня перед глазами, но в уме уже мелькнула злая мысль. Я раскрыл книгу не на закладке, где была запланированная идилия на тему "Ой ладо-лель-люли", а "Баллада о Змее Тугарине". Сначала я немного осекся под взглядом сотен глаз, но затем голос окреп, и я уже читал не глядя в зал. Мой командирский голос особенно звучал в строках : "Жива наша русская Русь, татарской нам Руси не надо..." и столь же недвусмысленно я выкрикнул в заключительных строках, что "Неволя заставит пройти через грязь, Купаться лишь свиньи в ней могут... " Я закончил весь мокрый от пота. Сквозь туман, застилавший глаза, услышал аплодисменты, бурные со скамей, где сидели русские, и вежливо хлипкие из зоны угнетенных наций. Однако, эта реакция, видимо, насторожила немецкое руководство, и когда, сойдя со сцены, я пробирался к своему месту, сидевший в первом ряду у прохода начальник лагеря тронул меня за рукав, и шепотом осведомился, о чем я читал. Я ответил, что балладу о драконе, вроде легенды о Зигфриде, графа Толстого. Это успокоило немца. Он многозначительно поднял палец вверх и сказал : "О, Лео Толстой ! Ихь вайсс." (я знаю) Я не стал его переубеждать, Лео так Лео, хрен с тобой. На пьяное отделение я не остался, а расстроенный пришел в барак, и накатал гневное и взволнованное письмо Ганне Ильинской, с описанием полученных впечатлений. Когда я поостыл, то подумал, что, наверное, я зря писал письмо, что цензура все равно его не пропустит. Но видимо в цензуре тоже сидели эмигранты, которым были понятны мои эмоции, но так или иначе, письмо дошло, я получил хороший ответ, и с той поры сделал Ганну своим доверенным лицом по части душевных смут. Писал я много, но для этого надо было уединиться, а это днем было трудно. Иногда приходилось дежурить по лагерю, и тогда я всю ночь писал письма, а иногда и стихи. Одно из таких стихотворений уже стоит эпиграфом к одной из глав этого повествования. Об обстановке, в которой проходили такие дежурства, повествует другое :
Сижу на дежурстве, кругом кавардак,
Бычками усеян пол густо,
В душе моей точно такой же бардак,
А в брюхе тоскливо и пусто
Проходят ряды беспорядочных дум,
То вспомнишь Семенова сказки,
То пара котлеток приходит на ум,
То чьи то далекие глазки.
Сижу и мечтаю. Кругом меня тишь,
Лишь печка слегка полыхает,
Да где то скребется голодная мышь,
Иль кто то в сортир пробегает.
Иногда, вместо лирики выходила сатира.
Так однажды я настрочил нечто в обличение некоторых наших карьеристов, еще не потерявших надежду всплыть на гребне девятого вала германского райха. Я не помню содержания целиком, такие вещи имеют жизнь бабочки-однодневки. Идея и форма этого опуса были навеяны обличительным стихотворением одного болгарского поэта времен освободительной борьбы против турок, и направленного против тогдашних патриотов на словах, родственников по духу нашим "патриотам" в немецких мундирах. Среди прочих строчек там были и такие:
Рады мы солдат учить,
Любим мы муштровку,
Только как бы получить
Вновь командировку?
Нам награды ни к чему -
Лишь спасти б Европу (от большевизма. Заезженный
лозунг Гитлера)
Но за звезды хоть кого
Поцелуем . . . . ну и так далее.
Стихи эти я как то прочитал за картами командиру батальона, бывшему фон Орлову и кое кому из его окружения, тем кому они были адресованы в первую очередь. Все смеялись, хвалили, и все считали, что они относятся к чужому дяде, но никто на свой счет не принял. Так в этом лирико - подрывном бездельи прошло месяца полтора.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава