П. Соколов. Ухабы
" Как совесть злодея, как сердце
тирана,
Осенняя ночь так черна.
Черней этой ночи встает из тумана
Видением грозным, тюрьма. "
(Из старой революционной песни)
Все утро меня никто не тревожил, а после обеда пришел лейтенант, что когда-то разряжал гранату. Вид у него был несколько смущенныйОн говорил, что содержать нас здесь нельзя, и до решения нашейсудьбы, приказано перевести нас в тюрьму. Вобщем, я этого ожидал, и принял это известие спокойно. На легковушке М-1 меня отвезли в какое то неказистое здание, одноэтажное, длинное, похожее на конюшню, и оставили наедине с каким то занюханным дядькой в ватнике и шапке-ушанке. В первую очередь мне учинили обыск, и вернули обмундирование, отпоров все знаки различия, после чего отвели в камеру. Это было помещение размером, примерно 2 х 3 метра, в котором не было ничего, кроме койки и тумбочки. В противоположной от двери стене наверху, было маленькое зарешеченное оконце, снаружи закрытое наклоненным вверх козырьком. Из этого оконца не видно было даже неба, хотя бы "в клетку", и в камере стоял полумрак. Как удар кнута подействовал грохот закрываемой двери и щелканье замка.
С каким-то опустошенным сердцем я сел на тонкий замусоленный матрац и огляделся. Каменные стены были когда то побелены, но теперь они были грязными и обтертыми, видимо от спин моих предшественников. Были нацарапаны какие то надписи, затем, видимо, затертые, которые я так и не смог прочитать в том сумраке, который царил в этой келье и днем и ночью, когда загоралась тусклая лампочка в зарешеченной нише над дверью. Едва я устроился, как в соседнюю стену начал кто-то постукивать. Я не уловил в этом стуке какой либо системы, постучал было в ответ, но потом перестал реагировать, и незримый собеседник утих.
Когда мое зрение перестало давать мне новые впечатления, я напряг слух, стараясь получить какую либо информацию о прибытии своих друзей. Тишина была удручающая. Не слышно было даже шагов надзирателя. Затем я услышал легкий стук, а за ним щелканье запора форточки в дверях. Это происходило где-то рядом. Забубнил голос надзирателя, а затем я услышал какой-то тонкий, неестественный голос. Слов разобрать было нельзя, но сам звук голоса заставил меня содрогнуться. Я был близок к отчаянию, завалился на грязное полушерстяное одеяло и закрылся с головой шинелью. Через какое то время в коридоре зазвенела посуда, защелкали форточки. Скоро шум достиг моей двери, форточка отворилась, и в нее просунулась глиняная миска с какой-то пищей, и кружка с кипятком.
В миске оказалось подобие щей из зеленых листьев с соленой рыбой. Я не мог есть этого варева, и вылил его в деревянную кадушку - "парашу", бывшую третьей деталью интерьера. Затем посуду убрали, и я снова залег на койку. Можно было совершить "прогулку" - 4 шага туда, и 4 шага назад, вдоль свободной стены, но я еще не усвоил всех тонкостей тюремного времяпрепровождения. Снова где то щелкали запоры, хлопали двери. Среди приглушенных до шепота голосов, вроде бы прорвался бас Сосиски, затем все снова погрузилось в гробовую тишину. Утром нас по очереди стали выводить в уборную, где предстояло совершить свои дела, ополоснуть "парашу", и умыться. Уборная была выложена кафелем. На раковине умывальника я нашел маленький обломок мыла и написал им на кафеле условные знаки, чтобы сообщить Сосиске, что я здесь. Кроме того в коридоре я задал громко какой то вопрос надзирателю. Тот зашипел на меня, но главное было сделано: меня должны были услышать. Так, в неподвижном созерцании осклизлой стены прошел еще день.
Утром принесли кусок черствого хлеба, чуть ли не с опилками, а в обед уже знакомое меню: черный суп с рыбой и ложку жидкой каши, похожей на пшенную. На этот раз, хоть и с отвращением, я съел свою порцию. Где то часа в 4, снова щелкнула форточка, и надзиратель передал мне целую буханку хлеба и пакет махорки. Это меня несколько приободрило: значит меня не забыли в этом мертвом доме. Я хотел поделиться щедрым подарком с товарищами, но надзиратель повертел пальцем у виска, и хлопнул под носом форточкой. Опять потянулись бесконечные часы. Я жадно вслушивался в шорохи за дверью, и начал угадывать по ним что , и где происходило. Утром после завтрака, меня вызвали из камеры. В комнатушке в конце коридора, где стояли стол и скамейка, меня ожидал знакомый мне лейтенант. Он сказал, чтобы я готовился к переезду. Готовиться мне было нечего - все мое на мне. Я спросил -к уда? Он замялся, но все же шепотом сказал, что меня вызывают в Москву. Нарушив раз инструкцию, лейтенант, уже не таясь, сказал, что это очень хорошо, что у меня открывается шанс благополучно выпутаться, и дал мне еще некоторые советы, как себя вести. Словом мы попрощались почти как друзья, крепко пожав друг другу руки. Часа через два меня снова вызвали "с вещами". "Вещей" было полбулки хлеба и початая пачка махорки. В известной уже каморке меня ждали незнакомый мне капитан и рослый сержант. Мне дали еще две булки хлеба. Я попросил передать этот хлеб товарищам. Капитан сказал, что им уже передан дополнительный паек, а этот хлеб выделен мне на дорогу. Поскольку мне девать его было некуда, сержант сложил его в свой вещмешок, сказав, что если я не съем хлеб, то его можно будет продать в Москве за 100-150 рублей за булку. После этого мы уселись в уже знакомую мне Эмку, и поехали на вокзал.
Там мы пересели в поезд, в непривычный для меня вагон, с коридором вдоль окон, и множеством открытых купе. Пассажиров было не много, в основном военные. Меня несколько удивила разношерстность обмундирования - разный цвет и качество сукна, керзовые и хромовые сапоги и т. д., все это резало глаз, привыкший к строгому однообразию формы в заграничных армиях. Бросалась в глаза и демократичность и простота в общении офицеров и рядового состава, непритязательность в манере питания: сверточки, нарезанная на газете селедка, головка лука, все это тоже не вязалось с чопорностью манер немецкого офицерства. На этом фоне и я в своей шинелишке и нечищенных сапогах не особенно выделялся, и никто не обращал на меня внимания. Я слушал разговоры соседей по купе. Особенно рассказ майора-летчика, который был сбит, попал в плен, бежал, и вновь вернулся в строй. Этот рассказ, который противоречил утверждениям немецкой пропаганды, что всех бывших пленных в СССР расстреливают или сажают, вселил в меня надежду на лучший исход моей эпопеи. Потом играли в дурака, и мне тоже раздали карты. Сержант, ехавший с нами, направлялся в отпуск, и рассказывал о своей семье, проблемах. Ехали мы так всю ночь, кое как разместившись по лавкам и полатям, невиданных мной в европейских поездах, где были только сидячие места. Утром стали подъезжать к Москве. Капитан обратил мое внимание на большой церковный комплекс, видимый из окна вагона, и рассказал о нем, как об историческом памятнике - Троице-Сергиевской лавре, сыгравшей немалую роль в культуре и исторических событиях в России. После завтрака из моего хлеба, капитанской тушенки и сержантского сала, мы стали готовиться к высадке. Когда поезд подошел к перону, мы вышли на площадь. Я с большим интересом оглядывался по сторонам: это была Москва -цель моих устремлений. Однако предстала она передо мной в виде довольно заурядной площади и неказистого здания вокзала, какими , впрочем, они были и в Берлине, и в Вене и в других городах. Рядом с нашим вокзалом было еще одно здание подобного же вида и назначения. Это был другой вокзал. Капитан пошел звонить, "чтобы прислали машину", а мы с сержантом пошли прогуляться по площади. Зашли в другой вокзал, откуда сержанту предстояло ехать дальше. В это время туда прибыл поезд. Вывалившая из него толпа захлестнула нас, и мы потеряли друг друга из вида. Уносимый общим потоком, я кое-как выбрался на площадь. Вскоре явился и сержант, не на шутку струхнувший. Капитан стоял неподалеку и махал нам рукой.
Я оглянулся в поисках "машины". Вместо предполагаемой Эмки, или, на худой конец, грузовика, я увидел небольшой фургон, вроде "шиньона". Около него стоял некий чин в голубой, как у лейтенанта Новичкова, фуражке. Он открыл сзади дверцу. Там была скамеечка, примерно на двоих, и глухой шкаф с дверцей и одиночным сиденьем. Чин хотел было запихать меня в шкаф, но капитан отстранил его, и мы уселись на скамейке. Сержант остался за бортом. По дороге я сквозь маленькое оконце смотрел на улицы Москвы, производившие впечатление какой то провинциальности, по сравнению с яркой архитектурой Вены, или монументальной серостью Берлина. Наконец мы заехали в какой то двор, по коридорам прошли в какое тоздание. Меня оставили ждать, а капитан ушел куда то звонить. Больше он не появился, а вместо него пришел хмурый старшина в голубой фуражке, и повел меня рядом коридоров и переходов... в баню. Я был несколько озадачен, однако уже несколько дней я не мылся, и с удовольствием встал под теплый душ. После бани мне выдали чистое белье и мое обмундирование. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что на брюках и гимнастерке напрочь отсутствуют пуговицы, за исключением одной-двух. Я высказал своему хмурому сопровождающему по этому поводу претензию. Но он лишь посмотрел на меня, как на дурачка, и ничего не ответил. Поводя меня еще по каким то лабиринтам, он завел меня в нечто, что нельзя назвать помещением. Это было что то вроде шкафа, без окон, размером 1 х 1 метр. Стены шкафа были выкрашены зеленоватой масляной краской. Посредине стояла одинокая табуретка. Щелкнул замок, и я остался, как мышь, захлопнутая в мышеловке. Через какое то время надзиратель открыл дверь и потребовал снять сапоги. Я повиновался , уже не вступая в пререкания. Сидя в шкафу, я слышал, как пыхтит за дверью мой ангел-хранитель, и что то щелкает. Потом дверь отворилась и сапоги полетели мне под ноги. Взяв их, я с удивлением обнаружил, что из подметок вырваны все гвозди-шипы, которыми подбивались немецкие армейские сапоги. Сколько времени прошло, я не знаю, но вот дверь отворилась, и меня опять куда то вели, поднимали на лифте, опять вели, провожающий странно щелкал языком, и наконец привел меня в просторный кабинет, где за столом сидел полноватый майор, с сонными глазами на равнодушном лице. Майор начал задавать уже знакомые мне стандартные анкетные вопросы, тут же записывая мои ответы. Подавленный своими первыми впечатлениями, и заражаясь сонной манерой майора, я односложно и равнодушно отвечал на его вопросы, и не глядя подписал протокол. Меня снова повели куда то, и я очутился в длинном коридоре с множеством одинаковых дверей по обеим сторонам. Принявший меня у дверей коридора надзиратель, в такой же голубой фуражке, отпер одну из дверей, и я оказался в шкафу побольше, вдоль длинной стены которого, тянулась вделанная в стену лавка. Окон не было. Над дверью горела лампочка. Как и в прежнем "апартаменте", стены были выкрашены серо-зеленой, довольно светлой, краской. Устав от этих странных впечатлений минувшего дня, я сел на лавку и стал осваиваться с обстановкой. Никаких надписей, либо царапин не было, все было тихо, только изредка где то щелкали замки. Мысли путались, и с какой то опустошенной душой я подстелил шинель и улегся на лавке. Но не прошло и минуты, как дверь отворилась, и надзиратель велел мне сесть. Я повиновался. Минут через 5-10 лампочка мигнула пару раз. Я продолжал сидеть, тупо глядя в голую стену. Опять щелкнул замок. "Отчего не ложишься?" спросил надзиратель. "Так вы сами меня подняли"-ответил я. "А теперь надо лежать"-ответил надзиратель, и запер дверь, оставив меня в недоумении. Я долго не мог заснуть. Итак я снова в тюрьме, и видимо без надежды. Однако хорошо, что я хоть один, а не в компании с какими либо громилами и убийцами, какими в моем представлении были все обитатели подобных заведений. В Болгарии я иногда видел за зарешеченными окнами зловещие физиономии с бритыми головами или полосатыми шапочками, и всегда меня охватывало жуткое чувство чего то таинственного и ужасного за каменными стенами тюрьмы. С таким мрачным чувством я уснул. Вдруг меня разбудили, и вновь куда то повели, на этот раз вдоль того же коридора. Опять щелкнул замок, и я очутился в просторной комнате, посреди которой стоял стол со скамейками. Слева от стола, на железной койке спал человек, который при моем приходе приподнялся на локте и посмотрел на меня. Это был уже немолодой человек, бледный и худощавый, с черными, опущенными на украинский манер усами. Он вполголоса стал спрашивать меня, кто я и откуда, но надзиратель на него прикрикнул, и тот сказал: "Ладно, ложись спать, завтра поговорим. " Мне принесли постельные принадлежности, не белоснежные, но вполне свежие, и я улегся спать, однако с опаской поглядывая на соседа, и прикидывая в уме, громила он или убийца. Утром мы познакомились. Это был один из прекрасных людей, оставивший глубокий след в моей жизни, ставший для меня в какой то степени образцом верности Родине, воинскому долгу и своим убеждениям. Мне пришлось провести с ним бок о бок более 8 месяцев.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава