П. Соколов. Ухабы
ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ СЫСОЕВ.
"Преступник государственный фигуры
не имеет. "
(Из документа XVIII в. )
Звали его Сысоев Павел Васильевич. В ту пору ему было около 44 лет. До моего прихода он сидел уже в тюрьме 5 месяцев. История его такова. Родился он в Подмосковье, в фабричном поселке при мануфактурной фабрике, принадлежавшей богатому купцу. Павел Васильевич был прекрасным расказчиком и живо описывал весь быт рабочей среды, и ее взаимоотношения с хозяином - смесь патриархальности и беспощадной эксплуатации. В 17 лет Сысоев вступил в Красную Армию и прошел типичный для периода Гражданской войны путь от рядового до командира. После войны - учеба на разных командирских курсах, движение по службе, и наконец, в качестве командира соединения, он оказался летом 1941 г. в летних лагерях близ западной границы. Там его и захватила война. С одним боекомплектом он вступил в бой, и затем отступал, цепляясь за все подходящие рубежи обороны, без связи и взаимодействия с другими частями, пока не был окончательно окружен и разгромлен под Ямполем. Однако Павлу Васильевичу удалось до поры до времени избежать плена. Переодевшись в крестьянское платье, он вдвоем с одним лейтенантом продвигались на восток. В пути к ним присоединились еще отставшие от своих частей командиры. Он уговаривал их организовать партизанский отряд. Они соглашались, но однажды утром, он не обнаружил ни своих новых спутников, ни часов. Так с лейтенантом они и шли еще какое то время, пока не столкнулись с немецким патрулем. Старший патруля оказался наблюдательным. Он заметил на лейтенанте офицерские сапоги, которые тот пожалел бросить, и заподозрил в путниках переодетых военных. Так оказались они в лагере для военнопленных. Последовали переброски из лагеря в лагерь, голод, массовая гибель людей от истощения, холода и болезней, и вот, наконец, Сысоев очутился в лагере под Западно-украинским городком Стрый, под именем рядового Петра Скирды', украинца по национальности. Условия здесь были несколько получше. Он попал в команду, которая работала на конюшне какой то немецкой воинской части. Работа была нетяжелой, и вдобавок открывала доступ к овсу. Овес проносили обычно, засыпав в завязанные внизу рукава гимнастерки. Вахмистр, принимавший и сдававший команду, производил обычно обыск, но более для формы. Палочкой он постукивал по вздувшимся рукавам шинели и грозно спрашивал: "Хафер?" (овес). Пленный честными глазами смотрел на вахмистра и говорил: "Никс хафер" и на том процедура, как правило исчерпывалась. После возвращения в лагерь, начинался отработанный процесс переработки овса в крупу, Сначала его поджаривали, чтобы сжечь шелуху, затем с помощью самодельных крупорушек, отделяли остатки половы, размельчали очищенные до известной степени зерна, и варили черноватую, пахнущую гарью кашу. Так Сысоеву удалось несколько подкрепиться, и затем организовать побег, в котором участвовало еше четыре человека. Они добрались до лесных массивов, где надеялись встретить партизан. Однако первыми, с кем им пришлось встретиться, оказались бандеровцы. Те, однако, не расправились с пленными, по своему обычаю, признав земляка в задрипанном Петре Скирде', и приняли всю группу в свою банду. Через какое то время, во время стычки с красными партизанами, Сысоеву удалось перейти к своим. (Эпизод этот, с некоторыми изменениями, был представлен в художественном фильме, поставленном по мотивам книги партизанского вожака Федорова. Кажется, назывался " Там за Бугом". Персонаж фильма также был представлен под другим именем и фамилией, но с теми же инициалами). Оказавшись у партизан, Сысоев раскрыл свое настоящее имя и звание. О нем было доложено в Москву, откуда пришло распоряжение об отправке Сысоева самолетом на Большую землю. Однако Федоров, испытывая недостаток в опытных военных, не спешил выполнить требование Москвы, и оставил у себя Павла Васильевича, используя его для организации разведработы. После того, как отряд Федорова, после выполнения блестящих рейдов по тылам германской армии, соединился с частями советских войск, Сысоева отправили в Москву. На прощанье Федоров, ставший к тому времени Дважды Героем Советского Союза, заверил Сысоева в своей полной поддержке, и тот отбыл в сопровождении прибывшего из Москвы майора, в столицу, где у него осталась семья.
Павел Васильевич был убежден, что авторитетная комиссия военных рассмотрит и оценит его действия в период боев в первые дни войны, и если даже не восстановит в звании, то во всяком случае доверит ему сражаться на фронте, в том или ином качестве, во искупление его вины и ошибок, буде таковыми они будут признаны. Тем не менее, червь сомнения закрадывался в душу Павла Васильевича, и он отклонил предложение майора, его сопровождавшего, направиться прямо домой к семье, решив не беспокоить ее, пока дело не будет закрыто, и он не будет реабилитирован. Поэтому, приехав в Москву поздно вечером, Сысоев предпочел дожидаться утра в служебном кабинете майора в здании НКВД. Проснулся он от того, что кто то тряс его за плечо. Открыв глаза он увидел перед собой человека в голубой фуражке, который сказал: "А ну. пошли!" Дальнейшее, как две капли воды, совпадает с тем, что я описывал про себя. Однако, вместо сонного майора, встретившего меня на Лубянке, его привели к молодому лейтенанту, который с ходу огорошил Сысоева: "А ну, рассказывай, с каким заданием тебя немцы к нам забросили!" Никаких комиссий, ни генералов с большими звездами, ни карты со стрелками движения войск, ни встречи с семьей. Допросы каждую ночь, и одна песня - "Признавайся!" Правда, к моменту нашей встречи, Сысоева практически оставили в покое. лишь изредка вызывали, спрашивали: "Ну будешь рассказывать?" и снова возвращали в камеру. Ему разрешили связаться с семьей, и он получал передачи. В дальнейшем я более подробно опишу наши беседы с Павлом Васильевичем, и попытаюсь раскрыть его внутренний мир, а для начала он преподал мне первые уроки тюремной грамоты. Во первых он спросил меня, знаю ли я, где нахожусь. Я предположил, что в тюрьме. "На Лубянке!" - веско сказал мой собеседник, "Знаете ли вы, что это такое?" Что это такое , я знал. Слова "чека" и "Лубянка" были тем жупелом, которым в эмигрантских кругах пугали не только маленьких детей, но и вполне взрослых. Лубянка в этих кругах ассоциировалась с местом, откуда, после канибальских пыток, открывался путь только на кладбище, т. е. примерно то, что для советского обывателя связывается со словом "Гестапо". Сысоев развеял этот кошмарный миф, однако сказал, что заведение это имеет мрачную славу, что через камеры Лубянки прошли сотни политических деятелей, как конртреволюции, вроде Савенкова, так и революции, как Зиновьев, Каменев и сотни других партийных и военных деятелей, репрессированных в 30-е годы, и военные преступники Второй Мировой войны. Он ознакомил меня и с правилами тюремного этикета. Во первых "шкафы", где я провел свои первые часы на Лубянке, это не шкафы, а "боксы", надзиратели - "духи", за бесшумную походку в войлочных галошах, позволявшую им незаметно следить за заключенными в "глазок" в двери, или "вертухаи" от их излюбленного окрика: "А ну, вертухайся!" Обращаться к ним, равно как и к прочим "вольным" надо "Гражданин начальник", щелканье языком или постукивание ключом по пряжке, это сигнал для других о приближении арестованного, для того, чтобы случайно двое арестованных не встретились лицом к лицу. Это большое ЧП. Чтобы его избежать, одного из арестованных запирают в шкафкабину, которые в изобилии расставлены вблизи перекрестков коридоров. В крайнем случае, одного из арестованных ставят лицом к стене, и прикрывают его собой, пока не проведут второго. Пуговицы из металла, а равно и прочие металлические предметы отбирают из соображений безопасности: "А вдруг сделает нож и зарежется" Кроме того я узнал еще кучу таинственных правил хорошего тюремного тона. В частности, мигание лампочки означает "отбой". Надо ложиться незамедлительно на койку, но так, чтобы "вертухай" видел твое лицо и руки. В противном случае он разбудит и заставит лечь в позицию, удобную для наблюдения. Объяснил П. В. мне и загадку того странного голоса, который я слышал в Вологодской каталажке. Этот тембр голоса - результат крайнего физического истощения, и принадлежал он видимо "доходяге". Сысоев подробно рассказывал о том , как "доходили" люди в лагерях военнопленных, и представлял в лицах, с несколько мрачным, я бы сказал жестоким юмором, ссору двух доходяг. Оба - кожа да кости, все в отрепьях, но пыжатся, выставляя через лохмотья рубах, острые, как у куриц ребристые груди. Глаза, как две змеи, источают злобу, единственное чувство, которое еще теплится в этих истощенных телах. Тонкими писклявыми голосами они обрушивают друг на друга потоки ругани и угроз. Наконец один из двух толкает другого и оба валятся от слабости. Вот еще анекдот, рассказанный им о двух доходягах-ловеласах, только что освобожденных из плена: идут, поддерживая друг друга. Порыв ветра, и оба падают. Лежа на земле, один говорит другому: "Ванька, если завтра не будет ветра, пойдем к девкам ?" Все это было бы достаточно смешно, если бы впереди не маячила и для нас подобная перспектива. Научил Сысоев меня и рациональному тюремному распорядку дня. Утром, после подъема и разных казенных процедур, мы делали гимнастику. П. В. показал мне несложный, но универсальный комплекс упражнений, которого я придерживаюсь и по сей день, при наличии времени и желания. Это была одна из главных задач - сохранить физическую силу и форму. Затем мы просили тряпку, и натирали по очереди паркетный пол в камере, иногда предварительно обработав его полирующим составом, в котором отказа не было. Натирали движениями то одной, то другой ноги. Это был дополнительный моцион. В течение дня, по очереди, или вместе друг за другом, мы делали прогулку от двери до окна камеры и обратно. Полагалась и прогулка в специальном дворе, которую мы совершали в чередующемся темпе. Кроме физических упражнений, бесед и обмена воспоминаниями, мы регулярно занимались шахматами, шашками, или их вариантами. Кроме того читали книги, которые еженедельно приносил "БИБ", по терминологии Сысоева, черный высокий и мрачный джентльмен. Он аккуратно записывал пожелания, но исполнял их далеко не всегда. Впрочем книги обычно были редкие и интересные. П. В. говорил, что это книги из конфискованных библиотек "врагов народа" Книги эти не только скрашивали однообразие тюремного дня, но и обогащали наши знания и ум. Впрочем не всегда. Однажды БИБ принес нам целую кучу рассказов одного польского писателя. В целом это были интересные, часто детективные истории, но их герои, как правило, кончали свои дни на виселице, стрелялись, или умирали от чахотки. К концу недели мы были сами готовы наложить на себя руки. П. В. говорил, что это нарочно нам подсунули такую литературу, чтобы подавить морально. Были и некоторые незапланированные развлечения. Однажды в камере появилась мышь. Мы ее с нетерпением ждали по вечерам, оставляя ей кусочки хлеба, и когда она появлялась, сидели затая дыхание и следили за этим комочком живой природы в нашем каменном мешке. В другой раз, когда нас перевели на верхний этаж (такие перемещения делались постоянно, не знаю из каких соображений) на край козырька, закрывающего снаружи окно камеры, "намордника", как его называл мой компаньон, уселась большая ворона. Мы стали прикреплять к наморднику хлеб, и она стала посещать нас ежедневно. Правда, проделать процедуру с хлебом было непросто: надо было влезть на подоконник, и просунуть чуть ли не всю руку через форточку и решетку, чтобы дотянуться до края намордника. При этом второй из нас становился против глазка у двери и истово надраивал пол, чтобы в случае чего скрыть от надзирателя наши крамольные действия. Полагался еще и "мертвый час" после обеда, начало и конец которого возвещался миганием лампочки, иногда и стуком в дверь. В этот час мы редко спали, а лежа на койках, предавались воспоминаниям о добром старом времени, иногда вслух, иногда про себя. Теперь о питании. Утром давали по 600 гр черного сырого хлеба и чай или суррогатный кофе, в обед первое и второе: жиденькую бурду, однако достаточно чистую, и черпачок каши, пшенной или рисовой, иногда бывали и другие каши. Вечером - черпак каши, в основном из могара (или чумизы) т. е. низкосортного проса, из соломы которого делают веники. "Могар-метелка", как ее называл Сысоев. Сам он получал дополнительный паек, который давался по выписке следователя, за которым числился арестант, сроком на две недели, после чего он мог быть продлен, или отменен. Паек заключался в 300 гр хлеба, дополнительном обеде из двух блюд, более высокого качества, и второго блюда (обычно того же, что давали на обед) дополнительно к основному ужину. Кроме того Сысоев получал передачи из дома, и кое чем угощал меня.
Чтобы не возвращаться к нашему меню, скажу, что я стал почти сразу же получать еще более усиленный доппаек с 600 гр хлеба, и получал его до самого последнего дня пребывания на Лубянке. Потому в смысле питания мы особой нужды не испытывали. По словам Сысоева, здесь были заключенные, получавшие питание как в ресторане. Было и диэтическое питание, с дополнительным куском белого хлеба и более легким приварком. Впоследствии такое питание получал кое кто из наших навоприбывших сокамерников. Чтобы завершить вопросы быта, следует осветить и отношения с тюремным персоналом. Отношения эти были сугубо официальными. Любое послабление или сочувствие к заключенному было нетерпимым проступком. Утром происходила смена надзирателей. Старший смены заходил в каждую камеру, спрашивал о претензиях, записывал при необходимости к врачу, следователю, или на получение иголки и ниток, или иного имущества, напр. заменить книги, шахматы на домино и т. д. Рядовые надзиратели, как правило, в контакты не вступали, разве что, чтобы сделать замечание за нарушение правил, вызвать к следователю или при других чрезвычайных обстоятельствах. Впрочем и среди этих каменно-холoдных людей встречались исключения. Таким был простоватый и довольно пожилой мужичок. Между ним и Сысоевым установились доверительные отношения, которые затем распространились и на меня. Когда кончался табак, и мы сидели в этом плане на бобах, точнее Сысоев, так как я курил мало, и при отсутствии курева не испытывал чувства дискомфорта, то иногда Сысоев шепотом или жестом просил у старичка покурить. Через какое то время открывалась форточка и громкий голос делал какое нибудь замечание. Одновременно в форточку просовывалась рука, и падал кусок газеты с парой-другой закруток махорки. Или же, когда надзиратель заходил в камеру, чтобы дать инвентарь для уборки, Сысоев шепотом спрашивал, по какому случаю был вчера салют, которые в тот период мы почти ежедневно слышали и видели в узкой полоске неба над намордником, и "наш" надзиратель, оглянувшись, шепотом сообщал последние новости. Вот теперь я обрисовал достаточно полно тот фон, на котором разворачивались страницы моей жизни в этот период.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава