П. Соколов. Ухабы
Р Е С П У Б Л И К А "В Я Т Л А Г".
ГЛАВА 55
"В ДАЛЬНИЙ ПУТЬ НА ДОЛГИЕ ГОДА"
"Дзынь-бом, дзынь-бом, . . . Слышен звон
кандальный,
Дзынь-бом, дзынь-бом . . . Путь Сибирский дальний,
Дзынь-бом, дзынь-бом . . . Слышно, как идут,
Нашего товарища на каторгу ведут. . . "
(Из старинной тюремной песни)
В Бутырках было две достопримечательности, о которых ходили легенды. Первой была Пугачевская башня, в которой, якобы, был заточен Емельян Пугачев, перед тем, как был выведен на казнь. В 40-е годы нашего века, как уверяли знатоки дел тюремных, там находились камеры смертников. Во время прогулок я видел за стеной круглую башню из красного кирпича, с редкими окошечками, вроде бойниц, закрытыми козырьками. Что таилось за этими козырьками, сказать трудно, но что рассказ о Пугачеве - миф, было почти очевидно : сооружение не носило следов почти 200-летней давности, а кирпич выглядел вполне современно. Вторая достопримечательность уже не носила ореола таинственности, а была реальной. Это была так называемая "церковь". Когда то это была действительно тюремная церковь, где заключенные злодеи могли пообщаться с Богом, и испросить у него, если не отпущения грехов, то некоторого снижения температуры адского пламени в загробном мире. В наш диалектико-материалистический век церковь превратилась в пересыльную камеру, где осужденные пребывали в ожидании формирования этапа.
По словам тех, кому довелось побывать там, это был филиал того самого ада, куда грешники раньше попадали после смерти, а теперь заживо. В "церкви" скапливалось по 150-200 человек, уголовников и политических, первые задавали тон, отнимали одежду и продукты, измывались над "фраерами", избивали непокорных и т. д. Надзиратели не пытались, да и не могли, навести какой либо порядок в этой толпе.
Поэтому каждый из моих собеседников с тоской и страхом ожидал безрадостную перспективу пройти через эти испытания. Подписав квитанцию в получении 10 лет, я тоже должен был пройти через это зловещее заведение, но, к моему удивлению и почти радости. меня и нескольких моих товарищей по несчастью погрузили в "воронок" и доставили на вокзал, где пересадили в стоящий в тупике "столыпинский" вагон. Видимо рождение этого транспортного средства произошло во времена известного министра внутренних дел Столыпина, прославившегося расправами с революционерами ("Столыпинским галстуком") и проектом земельной реформы. По тем временам (начало 1900-х годов) эти вагоны были данью научно-техническому прогрессу, заменив классическую кибитку с жандармами по бокам. В принципе это был обычный пассажирский вагон с проходом-коридором вдоль одной стороны, и с "купе" с другой стороны, отделенных от прохода зарешеченными крупной сеткой дверями. Окна каждого купе были также зарешечены, но не закрывались ничем, и из них, хоть и " в клетку", но был виден окружающий мир. Нижний ряд сидений сверху был перекрыт сплошным настилом, вроде нар. Эти нары котировались выше, так как там можно было лежать, смотреть в окно, и вообще пользоваться некоторым комфортим, в то время как ниженаходящиеся были обречены на сидение, а если и располагались спать, то на полу или на лавках в тесноте и обиде. В этом волчьем арестантском мире, каждый инстинктивно боится одиночества и стремится заручиться поддержкой какого нибудь союзника. Так вот, не сговариваясь, еще в "воронке" я как-то сблизился с молодым невысоким пареньком, достаточно бойким и решительным. Пока наши коллеги топтались в своем загоне, пытаясь сориентироваться в обстановке, мой напарник уже вскочил на нары, и я последовал его примеру. Мы устроились рядом. Потом туда забралось еще 2 или 3 человека. Внизу кое как разместилось еще человек 8. Поезд стоял долго, затем маневрировал. Я успел рассмотреть деревянное старой архитектуры здание с надписью "Курский вокзал". Наконец застучали колеса по рельсам. Потом был снова вокзал. К составу цепляли новые вагоны, и только часа в 2 поезд вырвался на простор подмосковных полей. Напарник мой рассказал мне свою историю. Был он детдомовцем, закончил летную школу и стал летчиком-истребителем. Сражался в небе Ленинграда, и даже (если не врал) стал Героем Советского Союза. В 1943 г. были получены новые самолеты английского производства. С ними прибыли и инструктора-англичане. Сосед мой сошелся со своим инструктором и, после возвращения последнего в Англию, стал получать от него письма и посылки. Одновременно он писал письма кому то из своих родственников, проживавших в одной из соседних областей, но эти письма шли долго, терялись и т. п.
Однажды наш герой высказался в таком духе, что вот из Англии письма идут аккуратно и быстро, а в Союзе, за несколько сот верст, письма идут неделями и месяцами. Этого критического замечания оказалось довольно, чтобы схлопотать 58-ю статью. Понятно, что в этом эамечании, даже по меркам НКВД, криминал был зыбкий. Поэтому моему приятелю, я не помню его имени, фамилии, стали шить сомнительные связи с заграницей и т. д и т. п. Однако тот стойко стоял на своем, не признавал себя виновным ни в каких злокозненных деяниях и помыслах. Следствие тянулось около года, так и не сдвинувшись с мертвой точки. Наконец его вызвал некий высокий чин. Он отечески ласково распросил моего напарника обо всем, и напоследок дал ему совет : Вот де, идет такая война, а ты летчик -герой здесь отсиживаешься. Садись, пиши заявление, что так-то и так-то, виноват. Прошу во искупление направить меня на фронт... Тот написал. Это заявление и было подшито к делу в качестве признания в антисоветской деятельности. Звучит как анекдот, но за что купил, за то и продаю. Впоследствии был суд скорый и праведный, и то же ОСО припаяло парню 5, не то 7 лет. Такие вот разные пути привели нас обоих на верхние нары столыпинского вагона.
Судя по разговорам во время стоянок и названиям станций, мы ехали в сторону Горького. За окошками мелькали поля и перелески, деревни и поселки. Мне это было все вновь, но не сильно удивляло. Однако одна сцена поразила меня, как громом, и запомнилась на всю жизнь: на вспаханном поле человек шесть баб, впрягшись в борону, тащили ее по пахоте. Позади шел мужик с саженью, и видимо замерял проделанную работу. Сочтя увиденное каким-то наваждением, я воскликнул: "Смотрите, смотрите!" Один из соседей лениво повернулся и равнодушно произнес: "Здоровые! У нас человек по десять впрягаются". Постепенно я узнал кое что о своих спутниках. Внизу ехала целая группа белорусов. Кто они, и за что сидели, да еще на 25 лет, я так и не понял. Про себя они говорили - партизаны, но я так и не мог добиться, то ли это бывшие партизаны, боровшиеся с немцами, а впоследствии ошельмованные, как враги советской власти, то ли какая то разновидность бандеровцев. Это вероятнее. Народ это был смирный. Они тихо сидели на свих лавках, балакали в полголоса на своем певучем наречии, и что-то жевали, извлекая из домотканых торб. Рядом с нами оказался старичок-армянин, сухонький и хитроватый. Арестован он был в Тегеране, имел приличный чемоданчик, из которого извлек цветастый шелковый халат, надев который, стал похож на какого-то джинна из восточных сказок. Впрочем, сказка скоро закончилась. Кончилось весьма неприглядной былью. На одной из станций в вагон привели пополнение, сразу наполнившее его шумом и гамом. Большинство прибывших попали в соседнее купе, и скоро оттуда послышались крики, ругань и блатные песни. К нам же завели коренастого детину с бульдожьей челюстью и обезьяньим лбом. Оглядевшись, новоприбывший залез наверх, согнал оттуда "фраера", хвалившего горьковских баб, и принялся изучать имущество своих соседей. Мы с летчиком, в своих залатанных гимнастерках и обшарпанных сапогах вызвали у него явное разочарование, зато персидский щейх возбудил неподдельный интерес.
Мне и сейчас противно вспоминать всю процедуру грабежа этого Хаттабыча. Постепенно все его имущество перекочевало к конвою. Тот на остановках обменивал его на продукты, и снабжал ими "вора в законе", от которого жалкие крохи перепадали и законному хозяину. Цветастый же халат перекочевал на плечи блатного неандертальца, придав ему нелепый и в то же время зловещий вид. Затем поезд повернул в сторону от главного направления. Блатарь, имевший по части мест заключения большую эрудицию, сразу определил, что приближаемся к лагерю "Сухобезводное", Горьковской области. И действительно скоро поезд встал, и конвой начал выводить часть людей. Среди уходивших оказались и мои спутники - летчик и блатной с армянином. Оставшихся перегруппировали, и в моем купе обосновалась целая "компания блатная", в основном зеленый молодняк - мелкие воришки. Вместе с ними пришел и старик лет за 60, с благообразным лицом, седой округлой бородкой и ясными голубыми глазами. Он вел себя очень степенно, зря не шумел, но вся шпана ходила вокруг него, как дрессированные собачки. Звали старика Дядя Саша. Как потом я узнал, это был старый вор, с еще дореволюционным стажем, и пользовавшийся большим авторитетом не только среди этой шушеры, но и ворья рангом повыше. После перетасовки мы ехали еще довольно долго. Где то под вечер нас высадили и, не помню, вроде бы пешком, погнали через город. Город был неказистый, деревянный, невдалеке протекала полноводная река. Путешествие закончилось в стенах большой старинной тюрьмы, напомнившей мне описание разных острогов, через которые пролегали каторжные тропы. Своей мрачной угрюмостью она мне нaпомнила Вологодскую каталажку, ставшую моим первым приютом на родной земле. Камера куда нас натолкали человек 60, напоминала большой сарай. По периметру стен были сплошные голые нары. Рядом с дверью - кирпичная кладка печи. Я бы не обратил на нее внимание, если бы не одно обстоятельство, о котором будет речь впереди. Я сейчас не могу вспомнить всего, что там происходило. Я был так ошарашен и этой обстановкой, и всей этой уголовной компанией, что все голове смешалось, и я уже не реагировал ни на что, и находился в состоянии тупого оцепенения и отчаяния. Тем удивительнее было жизнерадостное настроение моих спутников. Они чувствовали себя, как в пионерлагере, радостно приветствовали старых знакомых, вспоминали встречи вот на таких же пересылках, делились новостями из блатного царства. Кто то стал простукивать стены. Из соседней камеры ответили. По каким то признакам определили, что там женщины. Это вызвало навый прилив оживления и энергии. Отыскали какую то железку, с помощью которой удалось выковырять кирпичину из печной разделки, и контакты пошли напрямую. Среди представительниц прекрасного пола тоже нашлись знакомые Маньки и Катьки, и диалог принялсамый непринужденный характер. Я не пытаюсь его воспроизвести : никакая бумага не выдержит. Я вообще не мог себе представить столь отвратительного подобия человеческих существ, и наверное не задумываясь пошел бы под расстрел, чем быть обреченным на жизнь среди этих выродков. Однако выбора не было. Среди той части заключенных, которые не примыкали к этой беснующейся своре, я приметил одного, уже пожилого человека, с некрасивым , но добрым лицом, одиноко и отрешенно сидевшего на краешке нар. Явно это был "враг народа". Я подошел к нему, и мы разговорились. Он оказался эмигрантом из Франции, бухгалтером по профессии, по фамилии Кувшинов. Это был деликатнейший и порядочнейший человек, не способный и муху обидеть. Мне так и не удалось выяснить за что же его посадили, да и сам он, видимо, не очень это понимал. Имел он пункт 4 знаменитой 58-й статьи, т. е. принадлежность к антисоветской организации за границей. Расплывчатая формулировка, позволяющая посадить любого, поскольку найти за границей просоветскую эмигрантскую организацию было бы затруднительно. Итак новый попутчик по пути в непонятную и недобрую неизвестность. Прошла ночь, а наутро сформировался большой этап. С окриками и собаками нас гнали до вокзала, распихали по теплушкам, оборудованным для перевозки арестантов, и скоро пароeвоз запыхтел, увозя нас к конечному пункту нашего назначения. С Кувшиновым мы шли рядом, вместе попали и в теплушку, и теперь сидели и гадали, куда занесет нас злодейка-судьба. Я думаю, что стоит подробнее описать то транспортное средство, на котором мы ехали, и которые в те годы сотнями эшелонов бороздили необъятные просторы нашей страны. Это были обыкновенные товарные вагоны, обычно двухосные. Люки-оконца были заделаны решетками. По обе стороны от двери были двухярусные сплошные нары. Перед дверью находилась железная печурка. Снаружи на некоторых вагонах были сооружены некие подобия вышек, на которых стояли конвоиры. К эшелону из таких теплушек прицепляли вагон для конвоя и служебные вагоны, где везли продукты, готовили пищу. Никаких, естественно, постельных принадлежностей не было, не было даже "параши" : в стенке вагона было прорублено отверстие с наклонным желобом в нем, которое и служило туалетом. В пути кормили два раза в день баландой, выдавали и пайку хлеба, зимой мерзлого, давали и по ведру угля в день. Насколько им можно было отопить щелястый вагон, можно себе представить. Я не знаю, какова была норма наполняемости теплушки, мне приходилось ездить, когда их набивали до отказа, и всем не хватало места на нарах, и многие валялись на полу. Обычно туда загоняли самых слабых и смирных. Был анекдот, что в таком положении оказалась компания китайцев. При проверке, начальник конвоя спросил, как устроились. Китайцы ответили : "Кому нара - хорошо, кому низа - шибко х... за . " Их чуть не обвинили в антисоветской пропаганде.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава