П. Соколов. Ухабы
"Постой, паровоз, не стучите, колеса,
Кондуктор, нажми на тормоза. . . "
(из тюремной песни)
Впечатления этих нескольких дней, от отправки из Москвы и до прибытия в лагерь, слились в моей памяти в одну кошмарную цепь, и я уже не могу последовательно и ясно разобрать эту цепь на отдельные звенья. Поэтому я сейчас не смогу описать, ни сколько времени мы ехали от Кировской, как я узнал, пересылки, ни то, были ли мы с Кувшиновым среди тех, "кому нара", или тех, "кому низа", но в любом случае было "шибко х. . . за" - холодно (было только начало апреля), и голодно. Мы лежали на голых досках, прикрывшись моей шинелью, и ждали, когда наконец закончится, казавшееся бесконечным , путешествие в вонючей теплушке, среди этой разношерстной, оборванной, злой и матерящейся людской своры. А ехали то наверное меньше суток, и часов в 10 следующего дня состав остановился, загрохали отодвигаемые двери теплушек, и мы, вместе со всеми, сошли, точнее вывалились, под откос довольно высокой насыпи, где построились для проверки и дальнейшего следования. Было холодное пасмурное утро. Поезд стоял в неглубокой лощине. обрамленной довольно чахлым ельником, а метрах в 500-600 от линии, на пригорке, виднелся десяток бревенчатых домиков, а за ними высокий деревянный забор, почерневший от времени и непогоды, с вышками по углам. Это был так называемый 9-ый лагпункт Вятлага МВД, лагеря, если и не пользовавшегося столь мрачной славой, как Воркута или Колыма, то и не последний в ряду крупнейших и сквернейших учреждений этого типа. Лагпункт состоял из 8 больших бараков и ряда служебных и бытовых строений. Деревянные мостовые, подобие тротуаров, соединяли все эти постройки. Лагерь был пуст, и всех нас, пока просто группами, распределили по баракам. Два, стоящие ближе к "вахте" - воротам, с примыкающей к ним сторожкой Контрольно-Пропусного Пункта, были отведены для женщин, остальные для мужчин. Большинство бараков состояли из трех секций - двух больших и одной маленькой, стоявшей выступом по отношению к большим, и имевшей выходы в одну и другую из них. Во всех секциях стояли своеобразные койки "вагонки" в 2 этажа, Внизу и вверху было по два спальных места. Между этими койко-нарами оставались узкие проходы, в некоторых из них имелись тумбочки.
Судя по остаткам вещей, предметам обмундирования и пр. , можно было заключить, что до нас здесь содержались немецкие военнопленные. Я даже нашел "Железный крест" и еще кое какие знаки отличия. Пока мы ехали, и толпились в ожидании распределения, я уже успел "обнюхаться" с некоторыми из своих товарищей по судьбе, и нас уже собралась довольно порядочная кучка "контриков", в целом достаточно малочисленная на фоне уголовного большинства. Как и полагается среди людей интеллигентных, знакомство началось с осторожного шипения по адресу наших некультурных компаньонов, и попыток организоваться для совместной обороны от агрессивной уголовщины. С этой целью мы поспешили занять маленькую секцию, где стояло 6-7 описанных мной четырехместных вагонок. Мы с Кувшиновым расположились на нижних этажах двух соседних вагонок. Когда мы немножко огляделись, и еще раз взаимно провозгласили девиз: "Один за всех, и все за одного", начались текущие заботы и разговоры, что хочется жрать, и что опухли уши у курящих, и нет ли, мол, у тебя бумажки твоего табачку закурить, а то спичек нету. Потряся карманы, и насобирав в них остатки махорки, вперемешку с сором и сухарными крошками, мы с Кувшиновым, засмалили цыгарку на двоих, к которой на принципе "сорок" и "двадцать" пристроилась еще пара с "опухшими ушами". (для несведущих во фронтовой и тюремной терминологии : сорок и соотетственно двадцать, обозначает процент цыгарки, который просят оставить докурить) Однако, ни забившим проценты, ни основным акционерам, покурить не пришлось. Едва понеслись первые фимиамы едкого дыма, как в комнате появилась личность с явно выраженной социальной ущербностью, и развязно потребовала: "А ну, старик, давай покурить!" Кувшинов, нервно затянувшись, залепетал, что это единственная цыгарка, на которую уже есть много претендентов. Личность, не вступая в дискуссии, зарычала : "А ну давай, падла!" и вцепилась в цыгарку одной рукой, а второй ударила Кувшинова в лицо. Памятуя нашу мушкетерскую клятву, я решил, что сейчас пришла пора дать понять блатным, что с нами шутки плохи, и хоть был уже от бутырских килек не в лучшей форме, вскочил и послал в нокдаун, не ожидавшего отпора агрессора. Тот вскочил, выскочил из секции с криком, что наших бьют. Не успел я отпраздновать свою победу, как в секцию заскочило человек 6 блатных , и накинулось на нас. Кувшинов был сразу же сбит и жестоко избит. Я, заняв оборону между двух вагонок, не позволил врагу выйти на оперативный простор, и отделался "легкими телесными повреждениями", выражаясь протокольным языком. Прочие же "мушкетеры", при первых кликах боя, с воробьиной прытью вспорхнули на верхние нары, и притаились, пока противник не покинул поля боя. Тогда с верхних нар свесились головы наших "политиков" и пошли сочувствия и философские замечания, что не надо было связываться, уж лучше пожертвовать цыгаркой, что де сами виноваты, и тому подобные рассуждения, на которые мастаки вшивые интеллигенты, особенно русские, из той категории, которых лагерники называют Фан Фанычами и Сидор Поликарповичами. Кувшинов, его кстати звали Михаилом Ивановичем, молча потирал свои синяки и шишки, а я, обретя дар речи, произнес обличающую речугу. Я еще не вполне владел всем спектром лагерного лексикона, но общение с народом в разведшколе уже довольно обогатило мою речь, воспитанную на образцах Толстого и Тургенева, и мой спич вылился в такую форму: "Суки вы позорные, контра вонючая - обратился я к своей аудитории - пусть вас всех передавят поодиночке, я и пальцем не шевельну в вашу защиту, "Из чувства протеста. я собрал свои "вещи", заключавшиеся в шинели да солдатской шапке-ушанке, и ушел в другую секцию, где много мест было свободно. Кроткий Михал Иваныч постеснялся так грубо порвать связи с нашими новыми знакомыми, и остался на своем месте. Часа в два началась кормежка. Стационарная кухня еще не работала, и обед сварили в котле, установленном над костром прямо во дворе. Кормили по вагонам, т. е. так, как мы ехали. Из за отсутствия котлов, в один засыпапали все, что полагалось на первое и второе. Впрочем для обоих блюд предназначалась грубая ячменная мука, единственный продукт, имевшийся в лагере, и получилась то ли жидкая каша, то ли густой суп. Проблемой оказалась и посуда, точнее проблемы не было, поскольку не было и посуды. Каждый получал пищу кто как мог. У некоторых были свои миски, кто то нашел среди немецких "трофеев" тоже какое то подобие посуды, у меня, например, нашлась черная обгорелая консервная банка. Так, получая с кем нибудь на пару, мы и поглотили свою первую лагерную баланду, с куском сырого полуячменного же хлеба. Банка, с приделанной к ней проволочной дужкой, еще некоторое время служила моим столовым сервизом, и я носил ее прикрепленной к хлястику шинели. После обеда нас распределили на работу по очистке и ремонту бараков, территории внутри и за пределами лагеря. Я попал за ограду. Здесь заменяли неисправные доски у забора, перекапывали и боронили контрольную полосу, убирали мусор, унося его на носилках в редкий березнячок, примыкавший почти к забору. В березнячке, среди куч мусора, я увидел с десяток ямок с покосившимися столбиками, на которых химическим карандашом были надписаны немецкие имена. Тут завершился земной путь некоторых из тех, кого пощадила пуля, русская пурга, для того чтобы погибнуть здесь, среди северных лесов и болот, от истощения и цинги. И может, думалось мне, и мне предстоит лежать вот также, среди груды щепы, обломков кирпича и прочего мусора. Нерадостные думы! Cвета в бараках не было. На ночь зажигали керосиновые коптилки, сделанные из консервной банки и тряпичного фитиля. В секции было по одной коптилке, поэтому она тонула во мраке, чуть раздвигавшемся поближе к этому скудному источнику света. Коптилка стояла, или должна была стоять, около двери, где находился барачный дневальный, но уже через день-два блатные изготовили подобие карт и, установив коптилку между своих вагонок, резались в них глубоко за полночь, проигрывая последние шмотки, а когда их не хватало, то шли в другие бараки и отнимали или воровали их у других. У меня какую-то ценность представляли добротные немецкие сапоги, еще не потерявшие своей прочности за годы тюрьмы. Чтобы их не сняли во время сна, я на ночь их привязывал к ногам веревкой. О том, чтобы раздеваться, не было и речи. Было холодно, а постельные принадлежности еще не выдавали. Через пару дней нас разбили по бригадам и вывели под конвоем на работу в лес. Впоследствии весь этот лесной конвейер приобрел организованную структуру, а пока большинство вышло на заготовку - лесоповал. Лес был плохой: ельник, тонкий и лохматый. Нас разбили по звеньям, показали, как надо валить и раскряжевывать лес лучковой пилой, как обрубать сучья и сжигать их на кострах. Объяснили, какова норма выработки, и какие награды ждут нас за выполнение и перевыполнение норм. Награды выражались в дополнительном питании. Основной паек заключался в 650 гр хлеба, какого по качеству я уже говорил, и трехразового горячего приварка, состоящего из различных по густоте вариантов ячменной затерухи. Кроме того выдавали какие-то граммы сахара и рыбу - соленую треску, или какое то подобие местной кильки, "как фамилия, не знаю", как говорил один кореец. Мяса не было, его заменяли рыбой из расчета 1 : 1. Не было и жиров, вместо них давали ту же рыбу, из расчета 3 гр рыбы за один гр. жиров. Через некоторое время стала появляться крупа, в основном ячневая, иногда горох. Эти деликатесы обычно давали на дополнительные, в виде "запеканок". "Запеканкой" называли более или менее густую кашу, налитую в противень и, после охлаждения, нарезаную на квадратики, чуть больше спичечного коробка. Квадратик такой студнеобразной каши, весом 100 гр, и 50 дополнительных граммов хлеба, считались одним дополнительным, который выдавался за 100 % выполнения нормы. При перевыполнении можно было получить 2 и даже 3 дополнительных. Естественно, что эти несколко граммов муки или крупы, и дополнительная кружка воды, не восполняли и наполовину физических затрат не только на достижение нормы, но и вообще на тяжелый труд на лесозаготовке. И все же, памятуя о развернувшейся в последнее время кампании по огульному очернению всего, что составляло эпоху сталинизма, хочу быть объективным. Да, условия труда и питания в немецких и советских лагерях того времени были сходны. Но в Германии, когда люди в лагерях мерли с голоду, немецкое население жило в условиях скромного, но постоянного достатка. В Союзе же, в военные и первые послевоенные годы, многие вольные люди не имели и того, что гарантировано выдавалось заключенным. Итак, я стал лесорубом в тройке, куда , кроме меня и Кувшинова, вошел еще один политзаключенный, бывший когда то агрономом. Трудились мы усердно, но бестолково. Сначала, ухватив пилы, мы беспорядочно валили тонкий кривой ельник, потом, с трудом разбираясь в завале стволов и сучьев, очищали деревья и жгли сучки, а затем раскряжевывали оголенные стволы.
Увы, когда под вечер приходил десятник, принимавший работу, выяснялось, что до нормы еще очень и очень далеко. Правда, мы хитрили: оставляли заначку с этого дня на завтра, и таким образом, хоть через день, но получали вожделенный комок хлеба и ложку каши. Но силы уходили быстрее, чем их могла восстановить пустая пища, и я с каждым днем стал замечать, что мне все труднее становится добираться до своих нар. А тут еще на беду выпал мокрый запоздалый снег. Однажды, уже недели через 3 после прибытия в лагерь, сразу после ужина, нашу бригаду вызвали в баню. Это была первая баня за это время. Проглотив свою порцию затерухи, мы пришли в предбанник и стали раздеваться. В свои сапоги с широкими голяшками я раньше мог свободно впрыгнуть со второго этажа нар, и столь же свободно выпрыгнуть, а тут я с трудом их снял и обомлел : ноги мои вздулись, как чурбаки, а ступни превратились в бесформенные подушки. В испуге и недоумении я уставился на свои ноги. На соседней лавке сидел раздевшись один из наших воришек, молодой цыганского вида парень, имевший за плечами уже немалый тюремный опыт. Он сидел, равнодушно дожевывая свою вечернюю пайку хлеба, и философски заметил : "Ну, через пару недель тебе хана!" Затем, видимо сочувствуя моему удрученному виду, сказал: "Беги-ка, пока не поздно, в санчасть" Я последовал этому дельному совету. Надеть снова сапоги я уже не мог и , взяв их в руки, босиком по снегу побежал, если так можно называть мое неуклюжее подпрыгивание, к врачу. Врач взглянул на меня и немедленно отправил в стационар.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава