П. Соколов. Ухабы
ЛАГЕРНАЯ МОЗАИКА
" Трудовой денек начинается,
Лапти мокрые стал надевать,
И бегу, бегу я за завтраком,
А там очередь - ё. . . . . . . !"
(из лагерного фолькльора)
Стационаром назывался лагерный госпиталь. Это был такой же барак, но несколько переделанный для больничных целей. Там были уже созданы определенные условия. Так мне выдали чистое белье и положили на койку, такую же, как в других бараках, но с жиденьким тюфяком и одеялом. В стационаре кормили более чистой пищей, но по объемам еще более скудной, чем в рабочих бригадах. В штате больницы было два врача: главный - доктор Клемм Алексей Николаевич, из Эстонии, то ли русский, то ли русский немец, человек которому я, наверное, обязан жизнью, да и не я один. Это был уже немолодой сутулый человек в очках, неразговорчивый, и даже мрачный, но удивительно отзывчивый и порядочный. Он скоро заслужил большой авторитет и уважение, как у заключенных, так и лагерного начальства, и никто не пытался оспорить его диагнозы и предписания. Второй - доктор Зайцев, был представительный молодой мужчина, но был он, как говорится, ни рыба, ни мясо, и казался бесцветным рядом с доктором Клеммом. Кроме них были еще фельдшер, или как его называли "лекпом", фатоватый мужичок с блатным душком, сестра, из советских немок, и девушка-санитарка, из вятских. Впоследствии в санчасти появилась еще начальница, жена начальника лагпункта, Зайцева Вероника Николаевна. Это была дама лет 35, одевавшаяся со вкусом, и даже некоторым шиком, возможно неуместным среди вятских трущоб. Она была красива, властна, держала под каблуком мужа, и не допускала никакого вмешательства в свою сферу. Хотя она отнюдь не занималась филантропией, она во многом содействовала тому, что санчасть стала каким то оазисом среди общего мрака и запустения. В этой больнице я пролежал недели две, и был выписан с так называемой 3-ей категорией, т. е. пригодным для нетяжелого физического труда. Одной из бригад, куда собирали таких доходяг, была бригада дорожников, которую возглавлял уже известный нам "пахан" - Дядя Саша, с которым я ехал в Столыпинском вагоне. Я попросился к нему, и он меня взял. Был этот Дядя Саша заботливым и справедливым бригадиром, хорошо знал и умел организовать работу, никого не гонял и не кричал, но все его беспрекословно слушались. Он поддерживал порядок не только на работе, но и в бараке. Сам он устроился довольно комфортно, еду ему приносили в барак, и не с общего котла, посылочники добровольно несли ему дань. Все это он воспринимал с королевской благосклонностью, но сам никогда не вымогал. Бог ему судья за его многие прегрешения в вольной жизни, которой, впрочем, было не так много, но в лагере он себя вел очень порядочно. За время моей болезни в лагере уже многое изменилось. Появились постельные принадлежности, посуда в столовой, выдали кое какое обмундирование, пока только летнее, верхнее носили свое, но мою шинель отобрали, и вернули, обрезав полы, и она превратилась в подобие бушлата. Жаль мне было моей старой, доброй шинели, долгие годы служившей мне и матрацем и одеялом, укрывавшей от дождя и снега. Кувшинова взяли в контору на должность пайкодатчика, т. е. он, на основании закрытых и протарифицированных нарядов, начислял в бригадах хлебные пайки и дополнительную кашу, если они полагались. Поскольку именно он проставлял уже не кубы и проценты, а весомые граммы, то чаще всего к нему приходили глотничать бригадиры и недовольные работяги, но его все уважали, не позволяли себе грубости, а он спокойно и вразумительно объяснял, почему именно начислен тот или иной паек Кувшинов обладал феноменальной способностью устного счета. Однажды, когда в присутствии одного из начальников, он в уме подсчитал, сколько кому полагается хлеба, тот возмутился, что подобные расчеты производятся с потолка, и чуть ли не обвинил Кувшинова во вредительстве. Однако, подсчитав все на счетах, убедился, что все совпадает тютелька в тютельку, и мой приятель стал знаменитостью на всю контору. Несколько слов о структуре управления лагерем. Возглавлял лагпункт начальник лагеря, в руках которого сосредотачивались все стороны жизни лагпункта, и быт и производство. Кроме него было еще несколько офицеров НКВД : Начальник 2-й части, что то вроде отдела кадров, ведший весь учет поголовья зэков, Начальник КВЧ, культурно-воспитательной части, нечто вроде замполита, Начальник ЧОСа, т. е. начальник снабжения, и наконец Оперуполномоченный, по лагерному "кум", самая, по мнению зэков, зловредная личность, которая, как утверждали, занимается не только вопросами режима, но и ведет слежку за всеми, с помошью своих агентов-доносчиков, и готовит всякие козни для неблагонадежных. Наверное, это так и есть. Кум имел данные об осужденных, ежедневно кого нибудь вызывал, знакомился с личными делами. Под этой маркой мог и получать информацию от своих людей о подозрительных, с его точки зрения, людях, и собирать на них "компру". Меня лично вызывали к "куму" всего один раз, когда меня взяли работать в контору, но эта беседа имела в общем ознакомительный характер, без каверзных вопросов и глубокого копания в личном деле. Кроме этих военных лиц, был и гражданский персонал, главным образом связанный с производством : технорук, начальник биржи, главбух, начальник планового отдела и др. В основном это были отсидевшие сроки политические, призыва 30-х годов, и оставленные в качестве ссыльных, или просто ссыльно-переселенцы, вроде нашего главбуха, немца из Поволжья. Среди этих людей были и люди сочувствовавшие нашему брату, и собаки, почище самих чекистов. Приближалось лето - пора белых ночей и Иван-чая. Эта травка, столь уважаемая пчеловодами, надолго стала для меня символом Вятлага. Она бурно росла на старых вырубках. Специальные бригады из выздоравливающих доходяг выводились на ее заготовку, и из нее варили суп - черную бурду, которая, наряду с ячневой кашей, стала ежедневной составной нашего меню. От этого Иван-чая становились черными и миски, и деревянные ложки, и зубы. Впрочем, возможно, Иван-чай и был для нас единственным источником витаминов, спасительным средством от цинги. При свете белых ночей я разглядел и еще один феномен нашего лагеря, который я как то в темноте не замечал. Это были полчища крыс. С сумерками они выползали из нор, бродили по территории, полно их было и в столовой, где они ходили по ногам, подбирая крошки и капли каши с полу. Иногда, кто нибудь из ужинающих прицеливался и припечатывал каблуком крысу к полу. и она валялась, перепихиваемая ногами от одного стола к другому. Ночью крысы ходили по спящим, иногда кусая за пальцы, уши. Не знаю, боролись ли с ними, но впоследствии они куда то поисчезали, по крайней мере стали не столь нахальными. День начинался с подъема. В бараках были умывальники, и кое кто ими пользовался, но большинство сразу готовились идти на завтрак. Предварительно приносили хлеб - утренюю пайку 300 граммов. Многие ее тут же съедали, более терпеливые хранили ее до завтрака, не выпуская однако из рук. Хотя по лагерным обычаям кража пайки считалось делом зазорным, но это случалось нередко, и оставлять хлеб без присмотра было весьма легкомысленно. Горячую пищу давали побригадно в столовой. Бригадир и его шестерки получали миски по счету и раздавали работягам. Обычно повара подкидывали на бригаду еще 3-4 порции, которые бригадир распределял по своему усмотрению, чаще всего среди своих приближенных. Завтрак еще только подходил к концу, а удары по рельсу уже извещали о выходе на развод. По баракам бегал нарядчик - своего рода надсмотрщик над рабами, осуществлявший контроль за выходом бригад, учет людей, и т. п. Нарядчик был из заключенных, служивший верным псом администрации, и поэтому в лагерной иерархии личность, хотя и привилегированная, но презираемая. На пару с ним бегал "комендант", глуповатый увалень с длинной дубинкой, которую он не стеснялся применять для подбадривания опаздывающих :
". . . а звонок уж звенит на развод,
Комендант бежит с толстой палкою,
Лишь подумаешь : ... Трам та ра рам. "
(Читатель сам подберет рифму)
Так описывается этот момент в лагерном фолькльоре. Бригады, собравшиеся у ворот, одна за другой выходили из лагеря, где их принимал конвой. Начальник конвоя читал ежедневную "молитву": "... шаг вправо, шаг влево считаю побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения!" И бригада шла на объект. Место работы обставлялось "запретками", обозначавшими границу, нарушение которой грозило применением оружия, о чем предупреждали на разводе. И эта угроза была не пустой: человек 5-6 на моей памяти стали жертвами своей невнимательности к этой зыбкой границе между жизнью и смертью. Наша работа у Дяди Саши заключалась в строительстве лесовозных дорог-лежневок. Из тонких лесин прокладывались рельсы, прибивавшиеся к шпалам деревянными штырями, Если между шпалами были ямы, то настилался еще настил из жердей, контропа. По этим деревянным колеям ездили тележки на специальных колесах с круглым желобом, влекомые лошадью. На такой тележке, в зависимости от рельефа местности и силы лошади, можно было увезти 3-4 куба. Были трофейные немецкие тяжеловозы, они могли везти и больше, но они были плохо приспособлены к таким дорогам, климату, скудному корму, и проработали не долго. Мелкие же вятские лошади тянули безропотно свой груз долгие годы. Когда все рабочие бригады уходили из зоны, новая серия ударов по рельсу извещала о начале проверки. После этого сигнала всякое передвижение в лагере прекращалось. Надзиратели обходили все помещения и пересчитывали людей, находившихся на своих рабочих местах внутри лагеря, или оказавшихся там по иным причинам. Поэтому вместе с ними ходил нарядчик, к тому времени получивший все сведения о невышедших на работу, списки освобожденных санчастью и пр. Таким образом проверялись все оставшиеся. Законно освобожденные оставались, а "отказчики" cобирались в кучу. Если по окончании обхода все цифры сходились давался отбой поверки, и жизнь в лагере входила в обычное русло, если же имелись расхождения, то обход повторялся, иногда и по три-четыре раза. После отбоя вершился суд над отказчиками. Иногда их сажали в карцер. Если их собиралось много, то их выводили под конвоем на какие нибудь работы в поселке, или отводили на лесосеку. Но в любом случае "отказ" влек за собой штрафной паек - 300 гр хлеба и оставление без горячей пищи. Последнее, правда обычно не срабатывало: бригадиры или повараподбрасывали и им миску баланды. Вечером бригады возвращались, каждая под своим конвоем, на вахте пересчитывали количество вышедших и вернувшихся, и заключенных запускали в зону. Начинался ужин. Из-за малого размера столовой, он затягивался иногда до отбоя. Отбой давали в 10 часов, давая таким образом полные 8 часов для сна. Однако сон приходил не ко всем. Кое-где, за занавешенными одеялами вагонками играли в карты блатные. Кое-где, также завесившись, встречались с подругами. Дневальные стояли на страже, чтобы предупредить при появлении надзирателей, периодически совершавших обход. Всеми этими развлечениями занималась блатная аристократия. Они либо ходили в бригадирах, либо вообще не работали, числясь дневальными, уборщиками и т. п. Работу за них выполняли шестерки из мелких жуликов, а сами "царьки" преступного мира, в маленьких кепочках, брюках клёш, или "парахарях" в гармошку, ходили расхлябанной походкой по лагерю, а ночью начинали развлекаться, не заботясь совершенно о покое работяг. Питались они не за общим столом, а получали индивидуально, а то и вообще посылали на кухню шестерок. С посылочников собирали дань, и то не в виде процента, а отбирая по своему усмотрению весь "цимес". Начальство все это знало и смотрело сквозь пальцы. Вот в таком окружении я и прожил это лето. Ну и раз я коснулся ранее ожидавшейся "невиданной амнистии", то скажу, что гора родила мышь, и амнистия коснулась лишь части уголовников, а в основном осужденных, или еще скрывавшихся дезертиров. Те же, кто сражаясь на фронте, многие и не один год, оказались в плену, так и остались в лагерях с ярлыком изменника Родины. Правда, ради объективности, скажу, что эта судьба постигла не всех пленных, а имевших , видимо, и другие прегрешения, чужая душа потемки, но были и такие бедолаги, не совершившие ничего другого, кроме того, что оказались в плену и умудрились там выжить. К лету контингент лагеря основательно поредел. От нездорового климата и безкормицы люди доходили на глазах, и заслуга врачей, в первую очередь доктора Клемма, и, видимо, начальницы санчасти, что этим доходягам оказывали поддержку, укладывали в больницу, а чуть подправив, отправляли на лагпункт для отдыхающих, откуда, более или менее подкормив, их возвращали обратно, или рассылали по другим лагпунктам. Впрочем не всех - некоторые там и помирали. Смертных случаев на самом нашем лагпункте практически не было, разве что в результате несчастного случая, или при прочих чрезвычайных обстоятельствах, о чем я еще упомяну. В самом лагере также было свое "ОП", не помню, как это расшифровывается. "Опешники" получали питание по санчасти, по более укрупненным нормам, жили по своим бригадам, а днем выводились на легкие работы, вроде колки дров для зоны, сбора Иван-чая и т. п. На место убывших доходяг, за это лето дважды поступало пополнение, группами по 200-300 человек. Первый эшелон были украинцы - бандеровцы, Это были упитанные, в основном молодые, мужики в домотканных свитках и с торбами, в которых еще сохранились шматки сала и домашнего пшеничного хлеба. Эшелон прибыл из Львова. С бандеровцами прибыло и некоторое количество "бандеривик", хохлушек, так или иначе связанных с этой организацией ОУН. Эти девушки и женщины, и статью и чернобривыми личиками, резко отличались от наших заморенных с детства голодом и тяжелым трудом вятских девок. Они наполнили лагерь веселым певучим щебетаньем, и внесли большое оживление в сумрачную атмосферу лагпункта. Мужики, да и часть девушек, были направлены на лесоповал. Лес затрещал под напором эдороавых и жадных до работы украинцев. Но ненадолго. Как и немецкие кони, хохлы, съев остатки сала и перейдя на Иван-чай, тухли на глазах, и скоро включились в конвейер -больница - ОП - отсылка. Девушки, занятые на более легких работах, оказались выносливее и сохранились почти полностью. Среди вновьприбывших у нас с Кувшиновым нашелся новый приятель. Это был униатский священник из причта "КАТЭДРЫ СВЯТОГО ЮРА" (собора св. Георгия) во Львове. Как выяснилось из разговоров, а позднее из литературы, этот собор был одним из идеологических центров бандитизма ОУН-овцев на Западной Украине. Как человек, этот священник, по фамилии Гадзевич, "Пан Отець", как к нему обращались хохлушки, был очень образованный, интеллигентный, остроумный человек, и общение с ним, на фоне нашего неандертальского общества, было весьма приятным. Была определенная интеллигентная прослойка и среди женщин, так что в свободное время, а у меня его было немного, мы могли за разговором в конторке у Кувшинова немного отдохнуть душой. Второй эшелон прибыл из Германии. Этот контингент состоял из военных, осужденных за разные преступления. Частично это были тоже бывшие пленные, на первых порах освобожденные из лагерей, и прошагавшие с Красной Армией до стен Рейхстага, а впоследствии не прошедшие через мелкое сито особотделовских комиссий, частично это были бывшие уголовники, ранее освобожденные для посылки на фронт, а в мирные дни вернувшиеся к своему прежнему ремеслу, большинство же были простыми солдатами и офицерами, привыкшими за время войны на территории Германии, к насилию и всяким безобразиям, и теперь раслачивающимися за это, когда стали жестко затягивать гайки дисциплины и правопорядка. Это была очень разношерстная публика, и тем не менее объединеная незримыми узами, которые дает армия. Эта невидимая духовная связь как то помогала находить общий язык между фронтовиками и пленными, власовцами и редкими среди нас немецкими военнопленными, и даже охранниками из числа фронтовых солдат. Прибытие этих двух эшелонов резко изменило психологическую обстановку в лагере. Мелкая уголовщина, задававшая ранее тон, сникла и растворилась в этой более дисциплинированной и морально здоровой среде. Жить стало лучше, жить стало веселей, как утверждал плакат 30-х годов. Этому способствовало и лучшее материальное обеспечение одеждой, питанием, инструментом. "Кин" не было, поскольку не было и электричества, но появилась самодеятельность, и иногда устраивались "концерты". Внутри лагеря велось строительство, в том числе большого больничного комплекса.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава