Следствие

В камере, куда доставили Жирова, народу было битком, но из знакомых он увидел лишь одного — Константина Тихоновича Москвитина. Он был на десять лет моложе Жирова. Арестовали их одновременно. Москвитин очень удивился, увидев прокурора в качестве арестанта, и спросил:

— Вас-то за что?

Жиров ответил:

— А тебя самого за что?

Москвитин пожал плечами. На второй день помощник оперуполномоченного УГБ Казаков вывел Жирова из камеры, чтобы заполнить анкету арестованного, после чего предъявил для ознакомления постановление о его дальнейшем содержании в Минусинской тюрьме по первой категории, то есть как врага народа. Постановление было санкционировано Вьюговым и скреплено печатью прокуратуры.

Заполняя анкету, Жиров указал в числе родственников жену Татьяну Никандровну, вспомнив при этом, как она смотрела на него и беззвучно плакала, когда его уводили из дома. Записал свою сестру Клаву, вспомнив, как она, тоже в слезах, тревожась за братьев Ивана, Леонтия и Василия, провожала его из Москвы в прошлом году и просила не забывать ее, исключенную из партии и снятую с работы. Он указал своих братьев, написав, что не знает их адресов.

В этот день, 30 июня, Жирова допрашивал Мурзаев. Он задавал вопросы о брате Иване, других братьях и сестре. Жиров отвечал, что об осуждении Ивана ему писал отец, а про Василия и сестру узнал в прошлом году, когда заезжал к сестре.

Обвинение ему было предъявлено 14 июля: «Изобличается в проведении контрреволюционной деятельности, направленной к подрыву политики партии и мероприятий советской власти, в этих целях двурушнически сохранял себя в рядах партии, то есть по ст.58-10 ч.1». Когда Мурзаев стал писать протокол допроса и спросил, признает ли Жиров свою вину, тот сказал:

— Моей вины нет и не может быть. Но я бы хотел быть уверенным, что в постановлении запишут: какую конкретно контрреволюционную деятельность я проводил, с кем, когда, где, каким образом и в каких делах, в чем именно я подорвал политику партии и какие, где, когда и каким образом сорвал мероприятия партии и государства? Если вы ставите мне в вину передачу информации в обком партии о безобразии в работе УГБ, то я прошу приобщить этот документ к делу. Если меня обвиняют в прекращении мной каких-то уголовных дел УГБ, то надо их перечислить и приобщить к материалам дела, а лучше попросить прокуратуру края или РСФСР проверить законность такого прекращения, поскольку НКВД и даже его УГБ не вправе ревизовать процессуальные документы прокурора области. Для этого есть вышестоящие прокуроры.

Мурзаев, не ожидавший такого поворота, порвал бланк начатого протокола и мрачно сообщил:

— Ладно, Илья Тихонович, доложим начальнику!

— Обязательно доложи!

Больше Жирова, если верить протоколам допросов не тревожили до 20 ноября, более четырех месяцев. Однако он знал, что делается на воле и в тюрьме. Он знал, что после его ареста Хмарин пересажал практически всех членов бюро: Гусарова, Решетникова, Кавкуна, Четверикова, Торосова, Гусева, Чернова, Чульжанова, одновременно были арестованы все секретари райкомов и обкома партии: Преображенский, Сидоров, Карягин, Никифоров из Саралы, Кролик из Усть-Абаканского райкома, арестованы прокуроры районов Угдыжеков, Баев, Чустеев, почти все работники аппарата облпрокуратуры (кроме Вьюгова), председатель облсуда Федор Толстухин.

За это время камеры в тюрьме переполнились настолько, что не то чтоб сидеть или лежать — стоять стало тесно. Особенно тяжко стало во второй половине августа. По ночам людей выводили на расстрел. Если требовался допрос, то увозили в Абакан, и там допросы шли круглосуточно. На суд практически никого не вызывали, и никто не знал, где, когда и кто судит. Жиров, естественно, не мог знать, что 15 августа 1937 года Сталин дал телеграмму на места с разнарядкой на расстрелы (по первой категории) и на концлагеря (по второй категории) врагов народа, установив срок исполнения задания до 1 января 1938 года.

Для Хмарина это задание не было новостью, так как еще в июне он шифрограммой доложил НКВД края, сколько в Хакасии ссыльных из других областей, сколько кулаков и других социально опасных элементов возвратилось в область из ссылки, сколько троцкистов было исключено из партии во время чисток, сколько «правых» и троцкистов засели в местных учреждениях и органах власти, сколько вредителей действует на угольных шахтах, на золотодобыче, в колхозах, МТС, в потребкооперации, народном образовании, в учреждениях культуры, в печати, на радио. По его прикидкам уничтожению подлежало 2500 человек. Эту цифру он и направил в Красноярск и в Москву. Теперь цифры возвратились в виде плана на уничтожение, и его аппарат работал на казарменном положении, по 18-20 часов в сутки. Домой никто не ходил, было организовано бесплатное питание для всех сотрудников, курящих снабжали папиросами и махоркой. Допросы велись днем и ночью. Нужно было «обработать» огромное число врагов, которых все везли и везли. Дела заводились на крупные группы. Забрали, к примеру, на прииске «М-Анзас» 20 ссыльных старателей в артели — вот и дело о контрреволюционной группе, хотя многие обвиняемые даже не знали друг друга. Объединяло их то, что «все они ссыльные, все ненавидят советскую власть и готовятся ее свергнуть, подняв вооруженное восстание в случае нападения Японии, хвалили фашистский строй в Германии, занимались вредительством на работе». Трафарет, по которому предъявлялись обвинения, был известен из публикаций в печати по делам врагов народа. Каждого арестованного нужно было хотя бы раз допросить, чтобы знать примерно, как он расписывается. Затем оставалось написать, что он признает свое участие в контрреволюционной подпольной вредительской или террористической организации и вел антисоветскую подрывную деятельность, антисоветскую агитацию; сводить на медобследование и подтвердить, что он может следовать по этапу, и смело составлять обвинительное заключение. Если кто-то не желал подписывать протокол, можно было поступать по своему усмотрению: либо дать ему пистолетом по голове, либо для острастки положить пистолет на край стола и внимательно рассматривать обвиняемого, пока он не заговорит. Можно поставить за спиной допрашиваемого своего коллегу покрупнее и многозначительно произнести: «Ну что? Начнем сразу?»

Многих членов бюро Хмарин допрашивал лично. Он считал высшим проявлением профессионализма заставить свою жертву приползти к нему на коленях и слезно просить дать ему, врагу народа, возможность собственноручно изложить все о своей контрреволюционной, подрывной, подпольной, правотроцкистской (вариант националистической) деятельности. Тогда можно пообещать ему какую-нибудь льготу во время следствия. Зато потом как он будет тебе служить на очных ставках!

Оглавление Предыдущая Следующая