Мои друзья, инженеры Эзра Иодидио и Борис Голдобин сдержали слово, поговорили с Богдановым, и он взял меня к себе.
Очень хочется рассказать о работе Игарского лагерного лазарета, врачи и медперсонал (и вольный, и заключённый) того заслуживают. Начальник лазарета – Данковская Нина Антоновна, была матерью для больных заключённых. Переживала за каждого выживающего, под стать ей был и остальной, подобранный ею медперсонал. Случайные не задерживались. В сложнейших (барачных) условиях, при минимальном перечне лекарств (бинты стирали!) делалось всё, чтобы вылечить людей. В примитивных условиях приспособленной операционной лагерный хирург Виталий Григорьевич Богданов поистине творил чудеса, и всего-то помощников у него было: операционная медсестра вольнонаёмная Наденька (фамилия - ?), дежурный фельдшер-наркотизатор, а в случае необходимости ассистент – я, бывший студент 2 курса, волею МГБ прервавший обучение, и две медсестрички – з/к Маша Баркова и пожилая Надежда Николаевна – ссыльная, без медицинского образования (Н.А. Данковская её взяла, чтобы она не умерла с голоду в Игарке). В общем-то, за неё работал я (инъекции, перевязки и другие медицинские процедуры – оттуда и «школа» моя). Операции, которые В.Г. Богданов проводил сначала в обычном бараке, под натянутой простыней при тусклом свете движка ЭЛ-1, а потом в специально построенном «хирургическом» бараке, но всё равно в достаточно примитивных условиях, были уникальны по мастерству исполнения, любой врач поймёт их сложность! Приведу лишь краткий перечень в подтверждение вышесказанного:
1. З/к Семёну Берёзкину была выше колена ампутирована правая нога и
смоделирована культя. Облитерирующий эндоартрит.
2. Больному з/к Выражцову сделана операция по поводу заворота кишок (уже
начинался некроз).
3. Был спасён самоохранник ссученный вор Петр Демтишин. Проникающее ранение
брюшной полости воровской «пикой» (рвёт кишечник при извлечении).
4. Эмбриотомия (кускование) замершего плода у Александры Токаревой. Выпадение
ручки плода.
5. Кесарево сечение у з/к Илонки Месарундж (венгерка).
Не счесть вынутых у фронтовиков осколков, не счесть аппендицитов, гнойной чистки костей (остеомиелитов), переломов и т.д. и т.д. Ради справедливости не могу не упомянуть Михаила Абрамовича Райвичера, возглавившего хирургию после отъезда Богданова, который с тем же медперсоналом сделал:
1. Трепанация черепа у з/к Вишнякова и удаление мозговой опухоли (без
рентгена!)
2. Спасение ноги у з/к (фамилия - ?) при газовой гангрене.
3. Ампутация ноги у з/к (фамилия - ?) и т.д.
Не вспомнить мне все оперированные мною гнойные маститы, «собранные» переломы. Сколько раз мне приходилось подрезать уздечку язычка у новорождённых тюремных детишек! Ведь з/к матери были ослаблены от непосильного труда и недоедания. Дети рождались слабенькими и не могли брать грудь. Эта ювелирная операция помогала им. Всё это было, было в Игарке в 1949 г. и продолжалось до окончания стройки в 1953 г.
О мастерстве северных хирургов ходили легенды, не обошла слава и великого хирурга Игарки и Ермаково Виталия Григорьевича Богданова.
Он, полевой хирург советской армии, был, говорят, главным хирургом Калининского фронта. Попал раненый в плен, (я не знаю, как, при каких обстоятельствах). Но он был хирург-ас, поэтому, видно, судьба уготовила ему в плену работать не просто в лагерном госпитале – он работал в офицерском немецком госпитале. Врач есть врач, он даёт клятву лечить страждущих. Располосованный немец – это больной, поэтому истинный врач выбирает не политику... После плена Богданов был судим и получил статью 58-1б – «измена Родине военного лица» - 10 лет лагерей.
На эту тему сложно рассуждать. Перед каждым человеком стоит трудный выбор, особенно, если человек подневолен. Не хочется сравнивать, но в сходной ситуации побывал в лагере и я: пришлось точно так же, лечить сук, лечить воров, лечить стукачей. Ну, лежит он, распластанный. Что, будешь ему мстить? Было так даже, что ситуация казалась просто безвыходной! Меня стал донимать один ссученный вор, я не знал, как от него откупаться. Когда я был в лазарете, я выпускал вора в законе Жорку Морозова к женщине, у меня были с ним хорошие отношения. Я не боялся никогда никого, я был здоровый, крепкий мужик, очень сильный физически, да и смелый был. Так вот потом меня эта сука долго шантажировала, мол, «я скажу в надзоре, что ты выпускал его». А он действительно знал, он видел, что я выпускал. Я ему давал флакон одеколона, банку сгущёнки, ещё что-то там, не знал, чем угодить… Он продолжал шантажировать. А я не хотел это место терять – опять в зону! Я уже хлебнул зоны, я уже ходил – полные подмышки вшей! Но когда этого вора после уголовных разборок принесли к нам подколотого «пикой» (пика входит глубоко, её почти не видно, и раны от пики страшнее, чем от ножа), он лежал, он на меня смотрел, я его лечил. Я его вылечил. Я запомнил его фамилию – Петр Демчишин. Я говорю: «Ну что, Петя, вот видишь…» - «Прости меня, прости меня, прости меня!»
Естественно, надо рассказать, как проходило моё становление у Богданова.
Я пришёл после бурных событий, в лазарете после бунта было много раненых, потому что при всякого рода беспорядках в зону запускали автоматчиков, которые били очередями прямо в палатки, через брезентовые стены, не разбирая правых и виноватых. И встал вопрос о создании в зоне своей хирургии. Во главе её должен был стать В.Г. Богданов.
Я рассказал о себе Богданову абсолютно всё. Поведал историю со шприцами, из-за которой меня выкинули из медпункта. Богданов сказал: «Я возьму тебя фельдшером, меня устраивает, что ты мало знаешь. Значит, если захочешь, выучишься по-настоящему. Пойди к старшему, он тебя возьмёт ночным санитаром. Учись, когда построят хирургию, возьму тебя туда».
Я приступил к своей новой работе. Лазарет был жуткий. Это было огромное помещение в полбарака, посредине стоял длинный стол, по обе стороны которого на нарах лежали больные. Те, кто мог залезть, занимали второй этаж, там было теплее. Освещение было тусклое, потому что местная станция давала низкое напряжение (автономные движки ЭЛ-2). Пол был страшно грязен.
За занавесками было отделение рожистых больных. Оттуда все время раздавались стоны, вой, злобно-плаксивый мат. Больным запрещалось ходить по бараку, чтобы не разносить заразу, ведь напротив лежали люди с огнестрельными и ножевыми ранами, через проход – все в одном помещении! Стояли ведра, в которые они оправлялись. Я никогда не думал, что рожа такая страшная болезнь. У некоторых она поразила половые органы. Мошонка при этом была отёкшая и висела жутким мешком чуть не до колен. Больничная пайка была меньше, и, чтобы заглушить голод, больные много пили, а значит, много мочились. Вёдра наполнялись беспрестанно, я должен был их выносить. Я не успевал их опоражнивать, это был какой-то ужас. Больных было не меньше ста человек.
Мне повезло: вместе со мной вторым санитаром работал некто Дима. Был он безропотным человеком и великим тружеником. Мужик лет пятидесяти. Пока я выносил ведра, он начинал мыть пол. Отмыть его до чистоты было невозможно, потому что на нём засохли плевки, кровь, гной, грязь. Но Дима пытался. Он грел вёдра воды и с помощью банника (морское название щётки для помывки палубы) драил пол лазарета. Сгонял банником грязную воду, стукал им об пол, сбрасывал воду и грязь и шёл дальше. В просветы времени, когда не нужно было выносить вёдра, я помогал ему мыть пол.
Так проходили мои ночи. Я сбился со счёта времени. Спать было негде. Мы с Димой пристроились спать на чердаке, над каморкой Богданова и Каменева: в ней топилась печка, и потолок над ней нагревался. Литовец Арановичюс, дневальный этих двух врачей, натапливал печурку к их приходу. Кроме того, он приносил им еду. Над этой тёплой каморкой на засыпанном опилками чердаке мы с Димой и спали на наших бушлатах, стараясь поменьше шевелиться, чтобы сквозь щели досок не начали сыпаться опилки на кровати врачей. Забегая вперёд, могу сказать, что Арановичюса Богданов в конце концов выгнал. Дело в том, что Виталий Григорьевич стал вдруг взбудораженным, взвинченным и не находил себе места – у послеоперационных больных пошли нагноения, причины были непонятны. Однажды он стал разыскивать вечером Арановичюса – того нигде не было, нашёлся он в котельной, пьяным. Перед этим Богданов устраивал допрос и мне – не брал ли я спирт? Я ответил, что даже и не знал о присутствии спирта в наших помещениях, что было сущей правдой. Причина незаживления и загноения ран у больных прояснилась, Арановичюс «вылетел» в прямом и переносном смысле: Богданов, уличив сознавшегося Арановичюса, влепил ему такую пощёчину, что тот от удара врача-фронтовика просто улетел в перевязочную. Ему на смену был определён дневальный Генрих Будровский, украинец, которого мы все звали «Бандерой». Вскоре Арановичюс всплыл в 7-тысячной зоне самоохранником. После освобождения он каким-то образом нашёл сына Богданова и много тому рассказывал о его отце.
Мы с Димой настолько уставали, что днём встать и поесть были не в состоянии. Хо¬рошо, что вечерами, когда освобождался старший санитар Петро Чмель, он нас подкармливал тем, что оставалось ото дня. Вскоре я узнал судьбу Петра, когда однажды он снял рубашку – я увидел, что вся его спина покрыта рубцами. Вот тогда, увидев, что выпало на долю других людей, я перестал считать себя таким несчастным. Израненный так, что на нём не было живого места, без сознания, Петро Чмель попал в плен. Бежал к своим и, едва оказавшись среди них, получил 10 лет лагерей. Позже, будучи нарядчиком на 31-м ЛП, я снова встретил Петра Чмеля. Я его часто оставлял отдыхать в зоне, в благодарность за Игарку, когда он подкармливал меня, простого санитара, помогая выжить. Петро, когда встречался со мной, присаживался рядом на корточки – это (по лагерным законам) был знак того, что он – друг нарядчика. А это в лагере, ох, как много значит!
Однажды Богданов разбудил меня днём. Я оделся, спустился с чердака и увидел, как врачи ведут прием. Богданов начал учить меня обрабатывать раны. Он принёс из города толстый учебник — «Хирургию» профессора Руфанова и «Терапию» Черноруцкого. Принёс затасканный «Медицинский справочник для фельдшеров» (он у меня до сих пор!). И сказал мне так: днём будешь работать на операциях, ночью сидеть возле тяжелобольных. Когда будешь учиться – не знаю. Но если не выучишься, ты мне не нужен. Я должен иметь полноценного фельдшера, на которого смогу положиться, которому буду доверять.
И опять я сбился со счёта дней и ночей. Днём шли плановые операции, оперировали аппендициты и геморрои. Последних было великое множество от непосильной работы, часты были выпадения прямой кишки, её ущемление. Операционным больным, у которых шло неинфицированное заживление, я сам делал перевязки.
Непомерная нагрузка вскоре меня подорвала: у меня открылась цинга — зашатались зубы, ноги опухли, и на них появились тёмные болезненные пятна. Ночью, раздавая лекарства и выполняя назначения, я вынужден был опираться на нары. Заметив моё состояние, Богданов принёс из городской больницы несколько ампул аскорбиновой кислоты, и с цингой мы справились. Хуже было с общей слабостью, которая началась ещё на общих работах от недоедания. Меня спасла вольнонаёмная медсестра Маша (фамилии не помню). При тяжёлых послеоперационных больных мы с нею ночью дежурили вместе. Однажды в корпус пришёл опрятный парень-армянин и вежливо попросил меня вызвать Машу. Я Машу вызвал, и так повторялось несколько раз. Перестав меня смущаться, доверившись мне, Маша однажды попросила меня заменить её ночью. Утром уже знакомый парень-армянин позвал меня зайти на лагерную кухню. Он оказался лагерным поваром, звали его Саша Таросян. Он вручил мне несколько больших кусков комбижира, которые я спрятал на промёрзшей части чердака хирургии. Вот этот-то жир и поставил меня на ноги. Я ел его как эскимо, небольшими кусками. А Саша стал моим другом на всё время моего пребывания в Игарке. Машу же вскоре перевели во вновь открывшуюся терапию, и на этом моё «сводничество» закончилось. Дальнейшие ночные дежурства скрашивал иногда страдавший от бессонницы вор в законе Лёха-Нос, очень колоритная фигура и прекрасный рассказчик историй из блатной жизни. Это был высокий широкоплечий человек с большим горбатым носом. Он страдал от туберкулёза шейных лимфатических узлов. Был он бригадиром воровской бригады и пользовался большим авторитетом. И вот ленинградский студент и вор в законе дружески общались, относясь друг к другу с большой симпатией.
Пришлось ещё несколько раз встретиться с Ф.А. Онгемахтом, которому я продал свою куртку-«москвичку». Он к тому времени уже освободился и жил в Игарке на поселении, вместо него в лагере работал другой зубной врач, Алекс. Поскольку у меня были выбиты все передние зубы, то несколько визитов к вольному уже Онгемахту решили для меня эту проблему. Расплачивался я, естественно, деньгами. За деньги же покупал иногда в лагерном ларьке сгущёнку, другие продукты, по мере надобности. С деньгами помог всё тот же Богданов. Видя моё бедствование и нужду, он предложил такой вариант: я у него занимаю периодически какие-то суммы на пропитание, а в Ленинграде мои родители точно такую же сумму отдают его жене, растившей двух сыновей. Так мы и сделали, благо почта работала, и отделение почты находилось прямо на территории лагеря (см схему – ред.). Жена Богданова приходила к моим родителям, они общались.
Периодически Богданов клал в корпус (чтобы отдохнул от общих работ) странного человека, который, лёжа у нас, всё время вышивал. Вышивки его, имитация миниатюрных ковров, были удивительно хороши. Нитки он брал, распуская обрывки свитеров, прохудившиеся носки и так далее. Несколько раз его изделия были экспонированы анонимно (з/к!) на игарских выставках и неизменно брали первые места. Этим мастером-вышивальщиком был профессор Мурниекс, латыш лет семидесяти, со сроком 25 лет. Русским языком он владел слабо, был необыкновенно доброжелателен и философски относился и к трудностям заключения, и к своему сроку. Вообще латышей в лагере было много. Большое количество женщин-латышек молодого возраста было на поселении в Игарке, судьбу их делили также и литовки. Об одном таком поселении мне рассказала пожилая латышка, работавшая уборщицей в какой-то конторе. Вот её рассказ почти дословно:
- Привезли нас, четыреста женщин, в тайгу на берег Енисея. Сами мы построили себе барак для жилья. Охранять нас оставили троих солдатиков с винтовками. Дали нам сети и сказали, что если мы хотим выжить, научимся ловить рыбу. А хлеб нам будут подвозить, по возможности. Солдатики нас не притесняли, завели себе обширные гаремы. А я уж старая была, никому не нужная. Выйду на берег одна и вою. Чуть с ума не сошла: выйду и вою...
Итак, началась моя жизнь хирургического фельдшера. Теперь бинты стирал уже не я, я делал перевязки и всё, что полагалось делать фельдшеру. И, конечно, учился, учился каждую свободную минуту. Помогала мне милая вольнонаёмная операционная сестра Наденька, ей было года двадцать четыре.
Когда работал с Богдановым, я делал вливания. Капельниц в то время ещё не
изобрели, для этих целей использовались бобровские аппараты: баллон такой,
трубка, игла, груша. Заливаешь в баллон физраствор, под кожу длинную иглу – и
начинаешь грушей накачивать. В средней части бедра, куда воткнута игла,
вздувается огромный пузырь. Сверху кладёшь грелку, вздувающиеся пузыри
расходятся по человеческому телу. Варварский метод, конечно, по сравнению с
нынешними капельницами. Пещерный век…
После нашего этапа в лагерь пригнали и этап из Тувы. Это было ещё одним преступлением режима, за которое никто не несёт ответственности. Тувинцы, когда их выгрузили из теплушек, были одеты в свои национальные одеяния: штаны, похожие на наши кальсоны, рубашки и халаты. Южан, их отправили на дальний Север. Русским языком они не владели. Привыкнув к своей национальной пище, имея определенную микрофлору желудка и даже специфику анатомии (я обратил внимание, что аппендикс азиата выглядит иначе, чем аппендикс европейца: он гораздо короче), тувинцы страдали от неподходящей им пищи. В результате выживших остались единицы. Когда их везли, они не успевали, ввиду расстройства желудка, оправляться в предусмотренную для этого в полу жестяную воронку. С их слов: они складывали трупы умерших колодцем и оправлялись в образовавшуюся ёмкость. Мороз всё замораживал, шла зима 50-го года. Выжившие и прибывшие в наш лагерь поголовно начали болеть туберкулёзом. Пошло инфицирование, меньше народа стало выходить на работу, и начальство забеспокоилось. Вот тогда-то и пришло решение открыть терапию. Выбрали на территории лагеря подходящий барак и перевели туда больных из старого барака-лазарета. В терапию нужен был начальник, и он нашёлся в лице доброй, чуть полноватой и громогласной Нины Антоновны Данковской. (После освобождения я встречал её в Ленинграде. Как-то я позвонил ей, ответила её дочь-студентка Ирина. Мило поговорили, она даже пригласила меня в театр. Я не отказался, но не пришёл. Наверное, Ирина до сих пор считает меня бескультурным или бестактным человеком. А мне, после лагеря перебивавшемуся кое-как без работы, просто не в чем было идти…)
Нина Антоновна стала главным терапевтом и попутно, к счастью для больных, вывела терапию из подчинения капитана медицинской службы Долик. К сожалению, таких «врачей», как Долик, было по лагерям и северам немало. Например, в том же Норильске заведующей санотделом горлага была подполковник медицинской службы Беспалова, получившая у з/к кличку «тумбочка» (она была приземиста и имела «квадратные» формы). На вопросы о том, почему она не по-медицински бесчеловечна к заключённым, она отвечала: «Я сначала чекист, а уж потом – врач!» Да-а-а, рядом с нею Богданов, с его менталитетом и клятвой Гиппократа, действительно – слюнтяй и «фашист»…
Коль скоро появились туберкулёзные больные, Нина Антоновна решила накладывать пневмоторакс. Никто с этим не был знаком, но была инструкция, и был единственный в Игарке аппарат для осуществления этой операции. Первые пневмотораксы начали накладывать тувинцам. Их к этому времени осталось всего несколько десятков человек – от целого этапа. Богданов сказал мне: «Смотри и учись. Заниматься этим будешь ты. У тебя должно получиться». Первый пневмоторакс я сделал самому безответному тувинцу. Опасность была в том, чтобы, проткнув плевру, вовремя остановить толстую иглу, чтобы она не поранила альвеолы легкого.
Пневмоторакс пошел у меня классно, как будто в кончиках пальцев были глаза, Нина Антоновна стала замечать меня и хорошо ко мне относиться. Безропотных тувинцев, которые лопотали на своем языке, она называла своими детьми. И они начали у нас выживать.
Работал в 1-м терапевтическом корпусе у Н.А. Данковской прекрасный человек, киевлянин, военный фельдшер Семён Лизак, милейший и добрейший человек, в огромных очках с большими диоптриями. Его, прекрасного специалиста, Нина Антоновна сразу взяла в аптеку, в помощь вольной провизорше. Как-то раз ко мне подбежал знакомый зэк: «Там с Кота сблочивают прохоря!» (что в переводе с блатного значит «с Лизака насильно снимают сапоги»; «Кот» - прозвище Сени у блатных, т.к. он носил круглые очки с большими диоптриями, и сквозь увеличительные стёкла глаза казались огромными). Не помню, чем я был в этот момент занят, но сразу кинулся в барак и успел вовремя: с беспомощного пожилого человека двое воров пытались стянуть хорошие хромовые сапоги, но они не поддавались – мягко выделанная кожа трудно сходит с ноги, особенно в спешке, это же не грубая, стоящая колом кирза! Один вор придавливал и пытался удержать Лизака на нижних нарах, а второй лихорадочно стаскивал сапоги. В общем, Сеню и сапоги я у ворюг отбил...
Не всё у нас, конечно, шло гладко и победно, бывали и нелепые или трагические случаи, мне моя «учёба» тоже давалась нелегко. Да простят мне больные, с кем я был неловок или неопытен…
Случались у В.Г. Богданова тяжёлые дни. Однажды привезли 14-летнюю девочку Валентинову на операцию – простейший аппендицит. Всё прошло хорошо, без осложнений. Но сиделка не доглядела, к утру девочка умерла, вся в крови. Это было ЧП! Богданов страшно переживал, на него смотреть было больно…
О быте и поведении больных в лазарете, в хирургии, терапии, об их отношении друг к другу и к лечащему персоналу можно написать целую книгу. Ограничусь лишь парой штрихов. Повар 7-тысячной зоны Семён Берёзкин, попавший к нам в хирургию, уже упоминавшийся мною (ему была ампутирована нога), после операции, когда шёл на поправку, искусно сшил мне из кусков кроличьего меха с трофейных японских полушубков вставки в перчатки. Эти белые кроличьи опушки, торчащие из раструбов перчаток, видны на нескольких моих лагерных фотографиях. В этих перчатках я после лагеря приехал в Ленинград, Лугу, и они ещё мне сослужили хорошую службу, не раз я поминал добрым словом Сеню.
Другой больной, Русаков (имя -?), во время лечения у нас связал мне, в виде благодарности, из 3-х старых латышских джемперов хороший тёплый свитер, выварил в уксусе, сделал его бордового цвета. Как сейчас вижу, как он распускает отслужившие своё вещи, сматывает и разматывает эти клубочки, вяжет. Этот свитер побывал со мной потом и в 6-м лагпункте, и на 3-й штрафной колонне, и на ПГС в Ермаково. Позже я подарил его своему другу-моряку – Володе Крупскому (но о нём рассказ непростой, и он ещё впереди).
В Игарке все знают, что в старом городе в бараках жили ссыльные литовцы, большинство были женщины. Дурного ничего не могу сказать. Это милые женщины. Попали в Игарку по разным причинам: на одну донесли, что дала попить воды лесным братьям, другую за то, что её брат в лесу и т.п. Был рядом с Игаркой и рыболовецкий колхоз – около 500 женщин в бригадах. Были они и на подсобных работах. Мужиков почти не было. Так вот, называлось это «ходить в бараки». Мужик брал спирта, хлеб, консервы и шёл к женщине. Девушки голодные. Есть поговорка: если любовь выгоняют в дверь, она влетает в окно.
И вот однажды (извините за натурализм – а без него никак), вот так пошёл в литовские бараки секретарь горкома (то ли 2-й, то ли 3-й, то ли ещё какой), шёл назад от дамы из старой части города, выпивши, конечно, упал в снег и насмерть замёрз. В Игарском морге не было прозектора. А я считал себя специалистом, ас в хирургии, мне Богданов доверял. И я страшно был рад, что могу быть прозектором, вскрывать трупы (у меня есть секционные ножницы!). Кстати, только на воле сошёл мозоль от этих ножниц.
Пришёл следователь с папочкой, мне-то ясно, что секретарь пьяный умер (когда он оттаял, пошёл спиртной дух). Я скальпелем (как учил Богданов) в затылочной части головы подрезаю кожу от уха до уха, беру вилкой специальной и кожу на лицо завожу, потом беру ножовку хирургическую и аккуратно отпиливаю, снимаю череп, подвожу левую руку в череп и скальпелем правой рукой подрезаю продолговатый мозг, вынимаю на руку, скальпелем шинкую мозг и подношу следователю: «Вы чувствуете запах спиртного?» Объясняю: потому что артерия загоняет спиртное в мозг, значит, он был пьян. Но надо протокол составить. Я беру литровую банку, делаю лапароскопию, вскрываю, перевязываю желудок у входа в двенадцатиперстную кишку, перевязываю желудок у пищевода, перерезаю и плюхаю в банку (это называется «вынуть желудок «гусём»), пишу на исследование на спирт, он ставит печать и забирает банку. Мозг стал больше, он в голову уже не входит, я вкладываю мозг в живот, вместо желудка, скальпелем аккуратно протыкаю, шнурую бинтиком, беру черепушку, вставляю всё, натягиваю волосы, а надо было сзади схватить 3 скобки, да хоть бы и одну, а я ни одной не поставил – забыл. Его приводят в порядок, прежде чем хоронить.
Во время панихиды - обилие народа, лампы накаливания, кожа головы размякла, отошла, сползла, крышка черепа выпала. Всё это было в Управлении строительства (оно было в здании Педучилища народов Севера). Это, конечно, была непростительная небрежность, и за неё я достаточно расплатился на штрафной. Кто вскрывал? Заключенный, 58-я статья.
Меня водили на допрос. В Северном управлении держали под левой лестницей, пока не вызовут. Мне хотели пришить террор, что я надругался над коммунистом сознательно. Сколько буду жив, буду молиться за Н.А. Данковскую. Если бы не она, меня бы расстреляли. Когда я был на 3-м лагпункте, я понял, что расстрел – это очень просто. Выводят на центральный проход и зачитывают, кого будут расстреливать. Трудно передать, какой это ужас. В обеих группах, в том числе, и в моей, было 7-9 человек. А эти люди уже сидят в ШИЗО. Сколько точно, невозможно посчитать, ведь трясёшься, не назовут ли тебя.
На одной из Игарских фотографий в интернете я узнал двухэтажное здание Северного управления 503-й стройки, где меня под лестницей на второй этаж, как зверя, держали под конвоем, когда водили на допросы по поводу той моей оплошности. Снова вернулся в те времена, вспомнил, как мимо ходили вольные люди и с грустью, с сожалением на меня смотрели, в том числе, и медики.
Особо стоит сказать о женской зоне. Поначалу это были 2 барака, отгороженные колючкой от основной зоны.
Зона была малочисленной, но смертный счёт в ней уже пошёл: умерла в муках, переспав на снегу и застудившись, шестнадцатилетняя девочка Соня Кудинова; была наповал убита «при попытке к бегству» малолетняя воровка Козлова, хорошенькая и взбалмошная, которая вышла из оцепления к вольному «другу». На окрик часового она ответила матом. Я вскрывал её тело и записывал ход пулевого канала. А двуногий пёс, учинивший экзекуцию, по-прежнему нёс охрану.
С этой погибшей девочкой связана история, которую до сих пор вспоминаю с содроганием. При морге работал санитар Черненко, о котором ходил слух, что он любит женские трупы. Я в это поверить не мог. После вскрытия убитой, которое я делал, и составления следователем соответствующего акта, мы разошлись. Я забрал секционный набор – фанерный ящик-чемоданчик с гнёздами для инструментария. При проверке его я увидел, что забыл в морге один из ножей. И хотя уже успел переодеться, я побежал за ним. В первой комнате, где топилась печка, никого не было, я открыл дверь во вторую... И ясно различил Черненко, склонившегося над трупом девочки. Я тихо прикрыл дверь...
Однажды где-то в Игарке перевернулся открытый грузовик с женской бригадой. К нам привезли человек пятнадцать плачущих, оглушённых, с переломанными руками и ногами женщин. Вызвав всех терапевтов и медсестёр, мы работали, накладывая швы, гипсовые повязки, заливая йодом и бинтуя раны. Многие женщины остались изуродованными на всю жизнь. Вечером их, искалеченных, опять увезли в женскую зону.
Обычно меня с йодом, бинтами и несложным инструментом вызывали на вахту, оттуда я шёл на рядом расположенную вахту жензоны, где меня принимала надзирательница и вела в один, потом в другой женский барак, где я и вел несложный хирургический прием. Терапевтического приема не вёл никто, поправлялись сами. Говорят, что выживаемость женского организма выше выживаемости мужского. Что это так – я убедился сам. Жензону вела отдельная медсестра, внешне очень хорошенькая брюнеточка, но как специалист – крайне низкой квалификации (если выражаться мягко). Однажды она ухитрилась тяжелой дизентерийной больной поставить клизму и отправила её, конечно, на тот свет (изъязвлённый и, видимо, уже перфорированный кишечник просто разорвало)… Игарская медицина была бы намного эффективнее, если бы не капитан медслужбы Долик, которая руководила медсанчастью старого огромного, 7.000-ного лагеря.
Женский барак для меня незабываем. Кое-где он был перегорожен ветхими ситцевыми занавесочками. На верёвках и бинтах (выпрошенных у меня) сушилось латанное-перелатанное убогое женское бельишко. Тут же в щербатых банных тазиках его стирали обмылками. Кто-то ссорился, вовсю матерясь. Где-то был слышен плач. Здесь же, при тусклой лампочке, сосредоточенно мусоля огрызок карандаша, писали в далёкий дом лагерные безмарочные письма-треугольнички. Другие лихорадочно строчили послания в мужскую зону, чтобы незаметно сунуть мне в карман: я и малосрочник-бытовик маляр Генка были двумя почтальонами на весь лагерь. В полутьме нар целовались однополые пары, кое-где от более откровенных ласк колыхались занавески.
Должен сказать, при моём появлении женщины начинали стесняться громкого мата и откровенно циничных разговоров, ну и непристойных телодвижений, причём, это касалось и самых отпетых воровок, и других категорий лагерной «знати». Срабатывала покрытая толстым слоем лагерной коросты врождённая женственность и стыдливость. Научился я их понимать, почему они, усталые, стоят по полчаса в очереди, чтобы смазать йодом пустяковую царапину, почему излишне откровенно обнажаются, чтобы показать больное место. Многое я понял, чего никогда не познал бы на воле. Я научился сострадать их искалеченным непосильной работой телам и измученным душам.
В женской зоне не было редкостью: нитку, покрытую слюной, с иголкой продёргивают через грудь – гнойный мастит и освобождение от работы гарантировано. Зато как трясутся руки, и как жаль женскую и девичью грудь, когда приходится её калечить, делая радиальные разрезы и в случае абсцесса – ещё и контрапертуры! Какие же муки вытерпел наш народ в сталинских лагерях… Эти и другие случаи самокалечения – это, конечно, боль, но ведь и работать сил нет!
Неоднократно вставал у нас вопрос об открытии женского хирургического отделения. На это не решались, так как было опасно в центре огромного 7-тысячного лагеря, переполненного ворами и бандитами всех мастей, помещать горстку женщин, пусть и больных. Я уже не справлялся с вызовами в женскую зону. Наконец, было дано распоряжение, и начали мы готовиться к приёму больных из жензоны, освободив для них две маленькие палаты, которые можно было изолировать. Сложнее было решить проблему туалета – он был один. Пришлось установить очередность.
Поступили первые больные, отобранные Богдановым для предстоящих операций. Вокруг хирургического корпуса гудел мужской рой – оказывается, почти у каждой женщины был свой воздыхатель, правда, всё общение заключалось в редких записках и ещё более редких «свиданиях» через три ряда колючей проволоки. Естественно, речь не идёт о работягах из рабочих бригад; они после изнурительного труда, полуголодные, спали мёртвым сном в грязных и холодных бараках-палатках. Вокруг больничного корпуса вились лагерные придурки, ворьё и прочая им подобная, не вкалывающая публика. Вспоминаю себя, как я был совершенно спокоен после трудового дня на 40-50-градусном морозе, глядя на неистовствовавших в любви на моих глазах парикмахеров, когда довелось мне ночевать на полу в парикмахерской…
Идеи бесплатного труда, очевидно, Сталин воплотил в жизнь после поездки в 1933 году по Беломоро-Балтийскому каналу. После этой поездки рабский труд принял столь массовую форму. Его поразили 227 километров канала, сделанных быстро и совершенно бесплатно. А то, что из откосов канала торчали кости погибших заключённых, ему ли думать при его жестокости и при полном равнодушии к человеческим жизням. Ему ли думать о жизни взрослых мужиков, если он своим волевым решением разрешил пытать даже 10-летних мальчиков, а с 14 лет уже расстреливать и сажать в лагеря. Готов свидетельствовать в любой комиссии, что на крайнем Севере в заключении находилось вместе со взрослыми много 14-летних подростков. Не знаю, одна ли была показательная колония, под руководством Антона Макаренко, куда привозили великого человеколюба и фарисея А.М. Горького, но в Игарке, в семитысячном лагере подростки погибали несчитано. Всех погибших только в лазарете не помню, но из умерших на моих руках запомнил Дворникова, Шадрукова и Четыркина, а вдруг прочтёт кто-либо из родственников - узнает судьбу сына, брата...
Участь в лагере подростков 14-16 лет была крайне тяжелой. Не знаю, существовал ли в те годы закон о раздельном содержании в заключении подростков и взрослых или его просто не выполняли. Во всяком случае, в лагере было много подростков, чья судьба была незавидна. Мало того, что лагерь сам по себе идеальная школа преступности, но и особых, «детских» норм выработки не было предусмотрено, как и особых бригад для несовершеннолетних. Малолетки обязаны были выполнять взрослую норму выработки, и для взрослых-то не всегда посильную. Если подросток подавал надежды стать в дальнейшем вором в законе, его начинали опекать взрослые воры, и под их защитой он мог выжить. Не лишённых привлекательности малолеток разбирали и прикармливали воры и бытовики уголовного толка и делали из них своих наложниц... Остальные превращались в лагерных париев, и участь их была трагична. Иногда они прибегали к своеобразной изуверской форме протеста, прибивая себя через мошонку гвоздём к нарам, называлось это «сесть на якорь». В лучшем случае гвоздь миновал семенной канатик, иначе мальчик становился калекой, если ему вообще удавалось впоследствии выжить.
Ему ли, Сталину, думать о мужиках, если он отправлял на расстрел и в лагеря подростков, девушек и женщин. Нигде не довелось читать, почему женщины вместо ватных матрасов спали на пустых наволочках, расстеленных на нарах. Разгадка простая. Вся вата из матрасов уходила на естественные женские надобности, ибо от непосильного труда, особенно на лесоповале, когда приходилось из глубокого снега вытаскивать лесину и тащить в штабель, были нескончаемые кровотечения. Кому-то об этом читать страшно. А видеть это было ещё страшнее... Лошадей берегли, их на каждом лагерном пункте было 10-15, за их здоровьем следили, за гибель каждой лошади виновник нёс уголовную ответственность. «Зэчек» на каждом женском лагерном пункте было в среднем 500-1500, и что-то не помню, чтобы хоть кто-нибудь ответил за их гибель.
Дни и ночи тянулись, сменяя друг друга, но мы этого не замечали: операции, перевязки, дежурства у постели… Печка в середине, рядом скамья узкая, где сидят больные и ждут, когда я их перевяжу. Ночью я ложился на скамью, подкладывал руку под голову. И засыпал. Однажды ночью тишина, покой, я просыпаюсь. На перевязочном столе лежит человек, это женщина, покрытая простынёй. Девушка-бесконвойница, Шура Токарева. Открываю простыню, на ней нет нижнего белья, между ног из неё – детская ручка синяя. Я бегом к санитару: «Вы что не разбудили?» - «Ты был усталый, Богданов сказал – тебя не будить». И вот я, мальчишка по сути, ассистировал на эмбриотомии. Да это врач не всякий умеет! Виталий Григорьевич проделал совершенно уникальную операцию. Простите меня за жуткие детали, но те, кто любит и ценит жизнь, меня поймут. Он ввёл в неё руку с ножом, внутри девушки он разрезал мёртвый плод на 2 части: ручка, 2 ножки и часть туловища, вторая часть человечка и ручку, которая выпала. Перед этим он вытащил кишечки, печень, сердечко, чтобы спала грудная клетка. Это каким же мастерством надо владеть – никакого маточного кровотечения при этом! (Самое страшное в моей жизни – не пулевые ранения, не травмы, когда перерезаны вены, артерии. Жгуты у меня были, я останавливал кровотечение. Самое страшное – это не останавливаемое маточное кровотечение: пока женщина не умрёт, из неё течет струёй ярко-красная кровь. На глазах идёт струя, а девушка бледнеет, умирает…) Богданов за ручку вытащил тело плода и прибором (самый обычный штопор – ввинчивается в головку), как пробочником, вытащил вторую часть, вышла головка, часть туловища и ножка. Утром девушку унесли, у нас не было женских палат. Через неделю её уже выписали, она работала. Вот с чем приходилось сталкиваться у Богданова.
Абортов было много, я поражался – жалкие, грязные в ватных штанах и телогрейках, утратившие вообще женские половые признаки, зимой на улице… Ведь даже таёжные зверюшки или в спячке, или в тепле под снегом! «Чистил» В.Г. Богданов их всегда в пустой палате, в операционную не заносил. Потом их сразу уносили в женскую зону на носилках. Рожали они в жензоне. Роддома не было. Всего лишь однажды я видел у нас в зоне вольного врача Дубровину, довольно красивую, курящую, в полушубке. Она работала в горбольнице, была единственным городским педиатром на то время, и её, видно, приглашали для какой-то консультации или осмотра.
Разрывы при родах зашивал я. Богданов смеялся: «Шей ровно, не перекашивай!» Он, как и все хирурги, был циник. В операционной делалось только «кесарево», да ещё эмбриотомии. Но ужасов А.Л.Ж.И.Ра (Акмолинские женские лагеря), где в тамбуре барака стояла бочка с шевелящимися, умирающими младенцами – у нас не было! Но страшного тоже хватало. После весеннего схода снега жензона была усыпана длинными матерчатыми мешочками с кашей. Стыдно! Да, но не им, а страшной системе во главе со зверем, который загнал в лагеря на муки, на смерть сотни тысяч женщин и девушек самого благодатного женского возраста. В бытность мою в игарском лагере я не раз видел, как из мужской зоны в женскую перебрасывали бутылочки с семенной жидкостью (см. вып. 2 – ред.). Забеременеть была мечта – можно выжить! А вообще женщин было много: 1500 человек в Ермаково, в Игарке – 500, они стали беременеть – солдат и бесконвойных полно, инженеров без жён полно, более тысячи баб стали рассыпаться родами. Я принимал сам роды, маститы резал, детям помогал, подрезая уздечку языка часто у младенцев, чтобы они грудь могли насасывать. Прежде, каждую весну, пока не был отстроен «Дом матери и ребёнка» в Ермаково (я возил на него брус на пароконной упряжке), женщин с маленькими детьми куда-то отправляли. Много, много ещё остаётся в моей памяти…
Я был фельдшером у самого В.Г. Богданова, и поскольку в жензоне была очень слабая медсестра, то меня часто туда вызывали. Я собирал чемоданчик с необходимым, йод, бинты. На вахте меня встречала надзирательница и всюду сопровождала. Там был ещё маляр Генка – увалень высокий, он подарил потом мне комбинезон (я на фото в Ермаково в нём). Так вот она говорила, что за Генку она не беспокоится («Этот кобель сам отобьётся!»), а меня она сопровождала в зону, чтобы меня не изнасиловали там. И опасность такая реально была.
Однако, однажды со мною там случилось чудо – я влюбился! Это было большое моё чувство, замечательное! Я очень увлёкся красавицей, актрисой Игарского театра Надеждой Пупыниной.
Первая встреча в жензоне была такой. На втором этаже нар первого барака сидела Надя Пупынина, в пальто синего цвета, стоячий воротничок, отороченный мехом белого кролика, в руках гитара: «Мне писать тебе больно, видишь капли на строчках…». И потом, когда я слышал эту песню в исполнении Изабеллы Юрьевой (лучше её никто не пел), то всегда вспоминал Надю. Засценные театральные истории я знал от Нади, о Барабанове – тоже от Нади. Что касается Барабанова, то его слабость к красивым женщинам была в Игарке общеизвестна. Не миновала его и Н. Пупынина, которая играла королеву в «Двенадцати месяцах». Судьба её выписывала зигзаги: немецкий корвет-капитан влюбился в очень красивую девушку, сделал ей предложение и увёз её в Штеттин. Сам погиб на войне, а когда пришли наши, она получила 10 лет ИТЛ по статье 58-1а. Я об этой истории слышал даже в Дудинке, рассказывающий даже не подозревал, что я – действующее лицо этой истории.
Надя была другой, не похожей на других обитательниц жензоны, кроме того она была из другого мира – из театра, не работала на общих работах (их всего было несколько таких в жензоне), и она играла не кого-нибудь, а королеву!
Мне стало не до сна, волнение обуяло душу, а перед глазами всё стояла она – Надя. Через несколько дней она легла к нам в корпус. И пришла в мою душу настоящая весна, Надя заполнила меня целиком, только её одну я видел, забыв и про неволю, и про лагерь. И пошли наши наполненные друг другом ночи. Как я выполнял свои обязанности – не помню, помню только, что ждал ночи и с утра начинал гнать время.
Всё было видно – мы с Надею «светились». А великий хирург и просто чудесный и сердечный человек В.Г. Богданов всё знал и задерживал её выписку, иногда мне даже казалось, что он специально держит Надю в корпусе, так как ей одной никакой операции так и не сделали.
Дважды возвращали меня к действительности те, кто тоже желал видеть Надю своей. Один раз это был мой земляк (его, студента ленинградского мединститута, арестовали, видимо, по бытовой статье, т.к. был он бесконвойником-малосрочником) – зубной техник Вишневский из Игарской больницы. Смазливый парень, жгучий брюнет, он быстро всё понял, и я его спровадил. И о, сюрпризы судьбы! Я потом его встретил в Ленинграде, мы были в одной и той же общественной организации. Мало того – он мне «отомстил». Исподтишка. По телефону. Через 50 с лишним лет! Представляете, каким божественным очарованием на самом деле обладала Надя, что неудавшиеся соблазнители не смогли забыть своё поражение и через полвека?! Фотокарточка (см. фото – ред.), этот застывший кадр, она не может передать всю прелесть, грациозность, необыкновенность и изящество Нади…
Второе «посещение» было серьёзнее. Пришёл заблатнённый, одетый не по-лагерному театральный сапожник Мишка Бояхчан, крепкий, уверенный в себе лагерник лет тридцати пяти-сорока. Однако после истории с Иваном Горой (сильный физически вор, битый мною) я почувствовал свою силу, это дало мне уверенность в себе, да и Надя была мне слишком дорога, не мог я её отдать. Острый был у меня с Мишкой разговор, на грани. Я шёл вперед, он отступал…
Пока Надя была со мной, я не замечал времени. Богданов всё понимал и не выписывал её, верные друзья Аббас-Оглы и Федя Новокшенов не выдавали и прикрывали, как могли. Но неотвратимо надвигалось расставание, встречи омрачались страшной лагерной неизбежностью, опять увидел я зонное ограждение и часовых на вышках. И вот однажды конвой увёл мою Надю. Начались записочки с клятвами верности, на женщин в корпусе я не мог смотреть. Я их просто не видел.
У Нади была подруга – тёзка Надя Силынина, сожительствовавшая с заведующим портновской мастерской (фамилии его не помню). Эта мастерская, в штате которой были классные специалисты, обшивала не только 7-тысячную зону, но, пожалуй, и чуть ли не всю Игарку. Благодаря подружкиным связям, у актрисы Пупыниной и появился на синем пальтишке элегантный стоячий воротничок из белого кроличьего меха (с подбивки трофейных японских полушубков).
За своими заботами, связанными с Надей, я просмотрел надвигающиеся события: всесильного начальника 503-й стройки Барабанова куда-то переводили, и он забирал с собой «придворного» хирурга Богданова. Плакала, не стесняясь, медсестра Надежда Николаевна Баркова, бывшая княгиня, всхлипывала лагерная медсестричка Маша, мы ходили, как потерянные, приходили прощаться друзья Виталия Григорьевича – артисты, инженеры из СКБ. Конвой увёз заключённого Богданова с его нехитрыми лагерными пожитками, а ведь полковник Барабанов обещал его освободить, когда умница-хирург после аварии самолёта буквально по частям сшил членов высокопоставленной комиссии.
Часто мне звонят люди, читавшие мои малотиражные книжки, спрашивают о своих родственниках. Написали однокурсники врача А.М. Шурыгина. Приезжали 2 студентки-тувинки по поручению из Тувы. 3 недели назад (5 ноября 2011 г. – ред.) раздался звонок: на другом конце провода – родственник Пупынин, ему телефон мой дала Л.А. Бартошевич, председатель ленинградской ассоциации репрессированных. «Что вы знаете о Наде?» Представляете? прошло 60 лет! Я смог сказать только одно, что когда мы расстались в Игарке, Надя дала телефон родной сестры, которая жила в Симферополе. Когда я освободился, бедствовал, написал этой сестре – где Надя? Ответ был такой. Освободившись, Надя вышла замуж за подполковника МВД, за то, что он женился на бывшей политзаключённой, он был понижен в звании до майора, сестра просила не разрушать Надину жизнь, которая наладилась с таким трудом. Больше я не писал и не знаю больше ничего…
Столицу Стройки № 503 перевели из Игарки в Ермаково, полковник В.А. Барабанов уехал туда, забрав с собой В.Г. Богданова. Я бывал потом у моего учителя-хирурга в Ермаково. Он жил уже вольно, выписал к себе мать. Рядом жила гражданская жена. Собственно она была его женой и в Игарке – операционная сестра, вольнонаёмная, из Северного управления. Красивая рыжая женщина Капа – Капитолина. Богданов так и звал её обычно – «Капа».
На место Богданова в хирургию пришёл М.А. Райвичер (после 10 лет ИТЛ он освободился в Норильске, потом работал в Дудинке, но там появился ас-врач, и Райвичера перевели в Игарку). Я с ним не нашёл общего языка, видно, он чувствовал, что ассистируя ему, я невольно сравниваю его работу с мастерством Богданова. Надя вырвалась на одни сутки, чтобы со мною повидаться. Я пошёл к жене Райвичера (у меня с нею были хорошие отношения). Она обещала поговорить с мужем и помочь оставить Надю. Через 2 часа пришёл конвой, и Надю увели. Я возненавидел его. Я пошёл к начальнику лазарета Нине Антоновне Данковской, обо всём рассказал, попросил перевести меня сначала фель¬дшером во 2-ю терапию к Клавдии Алексеевне Петровой, а позже – послать меня на общие работы. Так я, в конце концов, оказался на 6-м лагпункте в бригаде Мишки Селиванова, работал, вбивая костыли на трассе и выполняя другую работу – сильный был. И вдруг пришёл наряд на штрафную (3-ю штрафную колонну – см. вып. 2, ред.), куда меня и отправили. Почему на штрафную? Хвост тянулся из Игарки. На меня стучали. Или санитар прекрасный Петя (он по медицине), или Федя Новокшёнов (на общих работах), а может певец Колька Нечаев, артист из театра, стучал. У него были причины меня не любить. Он после того, как был сокращён из лагерного барабановского театра и принят к нам старшим санитаром, стал выпивать, недодавать больным сгущёнку и другие продукты, проедая их с напарником, а однажды я застал его в постели с 16-летним подростком, работавшим у нас. Часто пьяный выпендривался – он здоровый, физически крепкий, но псих. А психов боятся. Как-то он устроил дебош в процедурке, хотя ему туда нельзя входить: там автоклав, в кладку вмурованный, стеклянный шкаф с инструментами. Богданов увидел это и приказал мне: «Выкинь его!» Я Кольку приподнял и его, вцепившегося в автоклав, вместе с этим автоклавом и потащил, пока он автоклав из кладки не выдернул! Я свою силу даже не знал. Оказывается, я взматерел, сильным стал, пока в хирургии работал. Колька автоклав, наконец, бросил, и я этого обнаглевшего санитара за дверь выкинул. Позже судьба свела меня с ним косвенно в Дудинке. Как-то, когда я ещё был бригадником, нас вели под конвоем в зону вечером. Я, конечно, в первой пятёрке (статус!). На пороге балка сидела милая женщина с кровоподтёком под глазом. Я её узнал – это была наша бывшая больная Таня Коршунова. Оказывается, освободившись, она вышла замуж за Кольку Нечаева, он её избивал. Получив пропуск, я по всей Дудинке искал Кольку Нечаева, если бы встретил – добил бы за Таню…
О медиках, с кем свела судьба в Игарке и Ермаково, можно говорить часами. Начальником всей медицины в Игарке, т.е. начальником медсанчастей всех лагерей, был доктор Минский. Он был женат на родственнице маршала СССР М.Н. Тухачевского: в 1937 г. Тухачевский был расстрелян, всех сажали под корень, а родная сестра его жены, отсидев 10 лет, отбывала ссылку в Игарке. Вот на ней-то и был женат Минский, вольнонаёмный доктор, лет 50, я запомнил его – тёмное пальто, серая каракулевая шапка и такой же воротник.
Кстати, об одежде врачей. В Игарку были завезены специально для медперсонала шубы из серого кролика, и в этих шубах ходили поголовно все, от Нины Антоновны Данковской до операционной медсестры Наденьки включительно. Правда, Долик предпочитала всегда ходить в шинели с капитанскими погонами, а вольнонаёмная педиатр Дубровина – в белом затасканном полушубке (эта дама лет 45-50, со следами былой красоты, постоянно курила, создавалось впечатление, что в прошлом она – бывшая зэчка). Обувь у всех обычная – валенки. Лишь у Н.А. Данковской и операционной медсестры Нади были оленьи унтайки, шитые цветным бисером.
Доктора Богданов и Каменев носили зелёные солдатские утеплённые куртки (лишь один Минский был в пальто). На всю Игарку только у Богданова были чёрные валенки (их обычно носили лишь высшие офицеры), у остальных – серые.
Отношения между врачами, а также врачами и медперсоналом были не только сугубо профессиональными, но и личностными, имели массу нюансов, однако все тонкости трудно пересказать, да и вряд ли они когда-нибудь станут известны. Например, доктор Минский и Н.А. Данковская очень уважительно относились друг к другу и в то же время, очевидно, по нравственным соображениям в первую очередь, ни в грош не ставили капитана Долик, от чего та просто приходила в бешенство. Под началом у Данковской, кроме Маши Барковой и Лены Сабельниковой, в лазарете работала и вольнонаёмная медсестра Зина Вощанникова, секретарь одной из комсомольских организаций. Как-то Зина сказала одному из находившихся на излечении зэков, что она не будет возиться с «врагами народа». Услышав это, Нина Антоновна своим громогласным голосом кинула ей остро: «Да что ты, пешка, в этом во всём понимаешь?!»
Когда я работал в Ермаково на штрафной и попал в ШИЗО, туда из Игарки пришёл архангельский врач А.М. Шурыгин (замечательный врач, мне везло на хороших людей!). Я о нём уже писал (см. вып. 2): он воевал, пуля попала в коленный сустав, стал калекой, получил распределение в Игарку с женой Валей. Однажды, из-за ссор с ветреной женой, он напился, упал и пролежал на морозе, у него отмёрзли пальцы. Богданов скусывал все пальцы и зашивал, розовые култышки остались. Шурыгин носил потом подаренные ему медвежьи рукавицы. Репутация пошатнулась, он не смог, естественно, продолжать хирургическую практику, стал инспектором, ходил по лагерям, проверял. Я сидел как раз в ШИЗО (попал туда, когда работал на 3-й штрафной). Заходит Шурыгин в камеру, свет яркий зажёгся, он смотрит, а мы, как звери: я в щетине, грязный, замызганная телогрейка, заношенные ботинки. Говорю нерешительно: «Алексей Михайлович, вы меня не узнаете?» Смотрит: «Саша?» Он вышел, и у меня, каюсь, проскочила гадкая мыслишка: «Такой же стал…». Час-полтора прошло, мне говорят: «Сновский, на выход». Надзиратель по зоне ведёт в баню, я один моюсь в бане, в предбаннике всё новое лежит: бельё, телогрейка, ватные штаны, больше всего обрадовался – портянки байковые нежные (ни одна женщина так не ласкает, как эта байка), главное, неразрезанные – это готовый шарф. А на ноги можно старые полотенца. Я иду во всём новом, беру вещи из барака (на штрафной не воруют, тут все одинаковые). Мне дают конвой – 2 надзирателя, они меня матерят, я иду медленно, в вещмешке книги тяжёлые – «Терапия», «Хирургия» и «Справочник фельдшера» (этот справочник до сих пор у меня на полке стоит). И меня – в Ермаково. (В 90-е гг., после одной из моих журнальных публикаций, я получил письмо от сокурсников Шурыгина, благодарящих за упоминание о нём: он спас не только вас, но и многих других).
Пока меня держали перед вахтой в Ермаково, меня увидел Виктор Головин, фельдшер 5-го лагпункта, мой знакомый по Игарке. Он привёл меня в лазарет, взял в штат, определил на койку. А кто спал на ней вчера? - Вальтер Руге, освободился на поселение. Потом, оказывается, я снова был рядом с ним – был в 60-м году в Потсдаме, но я не знал, что там живёт Руге, мой солагерник... Потом судьба снова свела меня с В. Руге, и снова заочно – в одном сюжете на 1-м канале (ОРТ) в 2010 г., с нашими мини-интервью о 503-й стройке.
Бывали и такие истории, о которых теперь без юмора и не вспомнить, а тогда совсем не до смеха было...
Я работал у Богданова, это 1949-50-й год. На приём к Богданову пришла актриса театра Лариса Пичурихина. Славная, худенькая такая. Обычно к Богданову проходили свободно: тут зона, тут зона – их же пропускали, и напрямую к Виталию Григорьевичу. Он завёл историю болезни, пишет мне назначение – тампонада по Микуличу (с ихтиолом и пр.). А у меня – бессонные ночи: днём операции, ночь сижу у тяжёлых больных, какой тут отдых? Постоянно чешу глаза, спросонья. Я тут же и сплю среди больных. Вдруг глаза начали сильнее чесаться, гнойная корка на глазах появилась – век не открыть. Тогда я пошёл к Богданову:
- Виталий Григорьевич, у меня что-то с глазами, мне утром их не открыть, я только в тарелке с риванолом могу промигаться, лишь тогда открываются.
- А что у тебя тут такое? Ну-ка, давай мазок, я схожу в больницу Северного Управления, я там сделаю анализ.
Я сделал мазки на стёклышки, с каждого глаза. Вечером Богданов приходит. Вызывает – мат… «Подлец! Мальчишка! Ты мне был как сын! Где? С кем? Ты… (дальше уже непечатно…) Ты знаешь, что у тебя?» Я говорю: «Не знаю…»
- Да у тебя бленорея, у тебя гонококк Нейссера на глазах! С кем ты был?!
Я говорю: «Да какое «с кем я был»? У вас тут вообще импотентом станешь – сутки работаешь…
- Правду говоришь?
- Правду.
- Давай всех больных своих. - Он такой был – у-у-у. Начинает всех шерстить, листает карточки и назначения. Вызовите мне Пичурихину! Посылает на вахту. Пришла. Осмотрел. Через какое-то время она пулей выскакивает из его кабинета, вдогонку летит пятибуквенное слово… Мне:
- Ты от неё поймал гонорею на глаза.
Он принёс из больницы Северного Управления пенициллин – всё. История закончилась.
Через несколько дней вызывает. Я захожу к нему в кабинет, у него в кабинете у окна стоит доктор Склавас. Склавас! Ну, о нём вся женская половина Игарки гремела – огромный, высокий красавец-грек, врач-стоматолог, на высылке. В Игарке же много сосланных греков было. Виталий Григорьевич сидит за столом, поворачивается к Склавасу:
- Посмотри на этого шлимазала (по-еврейски «растяпа», он знал еврейские слова). Все нормальные люди … (дальше он сказал - «что именно делают»), а этот – глазами смотрит! - И оба – в дикий хохот. – Поэтому он поймал бленнорею.
Оба в хохот.
Мне было не очень весело, но я тоже улыбнулся.
Так что, всё бывало, всё бывало…