Я был в ШИЗО 4 раза. Первый раз я познакомился с ШИЗО, когда я спас Савелия Лапицкого. Я получил за него трое суток ШИЗО (см. вып. 2 – ред.), отсидел сполна, в холодной камере, один.
Второй раз я получил ШИЗО, когда на штрафной колонне присел отдохнуть (несколько человек нас сидело и отдыхало, шла какая-то комиссия – и нас замели в ШИЗО). Тут я был в общей камере. Третий раз я был в ШИЗО в Ермаково, но тут уже бытовуха. 31 декабря 1952 года – точно помню – это случилось. В зоне – мои ребята знакомые, фельдшеры, а сам я – производственный фельдшер, ходил по ПГС. И вот я попросил жену прораба Алексея Прудникова, которую звали Лида, принести мне в оцепление бутылку спирта. Она принесла. У меня заранее были заготовлены две плоские бутылочки от каких-то медикаментов, в них я разлил спирт и спрятал бутылочки в оба валенка. Нас подвели к зоне. И вдруг – шмон. Детальный шмон, причём. Я горю! Но по краю колонны, я заметил, несколько человек один за другим перебежали к тем, кто уже обыскан. Я решился тоже (бегал-то я быстро). Но бутылки в валенках опустились ниже щиколоток и сковали оба голеностопных сустава – бутылочки-то плоские. Быстрого рывка не получилось. И вдруг я почувствовал сзади удар по шее – меня догнал надзиратель. Я сунулся в снег. Он не стал меня обыскивать и прямо с этими бутылками поставил к тем, кто уже отобран для отправки в ШИЗО. С краю же стоят те, кто уже обыскан, я вижу знакомого бригадника, показываю бутылку и делаю знаки, что метну ему. И вот по снегу, точно к его ногам, я метнул сначала первую бутылку, потом вторую. Спирт я спас! Но меня в – ШИЗО. Я сижу в ШИЗО, но где-то часов в 11 ночи за мною пришёл лагерный фельдшер Армоиз Харенович Арустомян, армянин, его-то все тут знают. Меня выпустили из ШИЗО, мы пошли в барак к моему знакомому бригаднику. Он спокойно отдаёт мне бутылки. Я ему отлил спирта. И у нас, таким образом, всё-таки состоялся праздник, Новый год!
В ШИЗО я всё-таки попал и в четвёртый раз. Это была тоже бытовуха.
Я уже бесконвойник, работал на лошади. Начальник лагеря (31-й ЛП) капитан Кузнецов спился, на его место пришёл капитан Винокурский, низенький, полненький еврейчик, смугловатый, смахивал чем-то на мулата. Семья у него была еврейская, патриархальная, много детей. Он был добрый, хороший человек. Всеми делами вершил замначальника лагеря старшина Смирнов. Он не старшина, а разжалованный офицер. Не знаю, за что. Умнейший мужик, молодой, красивый, лет 30-ти. Юмор у него был, я вам скажу! И вот мы узнаём, что в пустой лагерь рядом пришла бригада бесконвойниц, девушек. Мы днём туда наведались. Увидели, что мы тут желанные гости, приглянулись. Ну ещё бы – мы бесконвойники, вот такие парни, один краше другого. Ночью нас ждут. Мы побрились, помылись, переоделись, во что могли, и закатились к этим бесконвойницам. Подсел я к какой-то Дусе, зачем она мне – не знаю. Дуся была раскрашена: пробкой жжёной брови, чем-то красным губы. Дура из дур. И сижу я на нарах рядом с этой Дусей и думаю: «А на хрена мне всё это надо?» На остальных я не смотрю, а кто-то уже целуется, а мне это не надо. Вдруг открывается дверь и вваливается с солдатами помкомвзвода, огро-о-омный старшина. А Дуся-то – его! Он своим солдатам поручает остальных, а меня – выхватывает пистолет и гонит одного. В зону. 6 километров. Когда я замедляю темп, он кричит: «Бегом! Твою мать…» и стреляет в воздух. Потом он командует: «Ложись!» Я ложусь. Потом опять: «Встать!» 6 км бегом в зону, и сразу – в ШИЗО. Остальных не посадили. Я сижу ночь, холод дикий – ведь зима же! Утром меня вызывают напрямую к старшине Смирнову. Ему 30, мне – 22. Сидит за столом. Дословно фразу приводить не буду, но смысл такой: «Ну, что, переспал?» Я ему говорю: «Нет».
- А за что же ты ночь в ШИЗО просидел?
– Не знаю…
- Ну ладно, ты… (дальше он сказал, кто я), иди, работай, ты же умный, ты же не дурак, зачем тебе это всё надо?
На штрафной я был в общей камере. Она достаточно большая, примерно 4 х 4 или 5 х 5 метров. В стенке – печка, она на 4, наверное, камеры. Топка выходит наружу, в предбанник назовём, печка зашита обычным кровельным железом, не подкопаешься – швы в несколько раз, не расковыряешь. У стены общие нары – широкий такой полок (как банный), под потолком лампочка в решётке, лампочки всегда были очень тусклые, потому что освещение-то от движков, в углу стоит параша. Конечно, она уже не деревянная, отсталая – это металлический бак с двумя ручками и с крышкой. Хлеба, наверное, граммов 200 на весь день, утром и вечером – кружка воды (полагается кружка кипятка, но давали просто воду). В общей камере на штрафной, не знаю, сколько сидел – окна нет, сутки считать невозможно. А 3 раза я сидел в отдельных камерах. Помещение меньше. Полок от стенки до стенки, но уже не широкий – в 4 примерно доски, чтобы на них лежать. Такая же печка зашитая. Те же 200 граммов хлеба и те же 2 кружки воды.
Когда ты попадаешь после ШИЗО на общие работы и ты ничем не подстрахован, то, естественно, тебя стараются подсидеть, унизить. К тому же я был нарядчиком, а тут меня сняли (раз попал в ШИЗО). Ну как не позлорадствовать? А на моё место пришёл тот, кого я и предполагал. С одним из этапов пришёл здоровый, огромный бандеровец Федя Дуда – руки, как у лошади ноги, лицо туповатое, широкое, большое. Он всё смеялся: «Мы никогда не проигрывали в семье – я был у Бандеры, а брат в Красной Армии. Вот отца и не трогали». Я вижу: его в бригаду не пошлешь, всё равно, что льва в стадо овец. «Хорошо, ты пойдёшь десятником на лесоповал». Он поморщился. Но десятник – это не пахать, это выше бригадира, но ниже прораба, у него несколько бригад, в которых он замеряет кубы. Скользкая должность: в бригадах воры, кому-то из воров может не понравиться, сколько он насчитал. И вот Федя у меня выходит на лесоповал. Надо вставать в 6 утра, целый день на морозе. Правда, сам он не пашет. И вот меня снимают. Кто же меня выпускает из изолятора? Федя Дуда. Дальше можно дословно:
- Ну что, жидяра? Куда тебя? На лесоповал или в карьер?
- Да нет, Федя, не получится. Ты на вахту сходи – там пропуск лежит. Или ТЫ меня на конбазу определи, или Шумяцкий распорядится это сделать.
- Ну, жидяра, опять ты меня обошёл!
Всё, больше мы с ним не встречаемся. Я ведь бесконвойник, я ему не подчиняюсь. Таков лагерь.
Среда артистов, которым в сборниках посвящено несколько публикаций, была очень неоднородна. Среди них была масса интриганов, подозреваю – просто стукачей (при театре был свой опер) и много просто малосимпатичных личностей. Кстати, были и бытовики-уголовники, например, тот же певец Колька Нечаев, ставший нашим старшим санитаром после разгона театра (см. наст. изд.). В паре с Дорой Петровой часто пел А.Е. Аксёнов, подозревали, что он «стучит». И не без оснований, так как характер у него был отвратительный, склочный, мерзкий, в общем, гад был редкостный – бесплатно никогда не пел (в отличие, например, от благородного бессребреника Жени Фёдорова). Вполне возможно, что талантливый пианист Сева Топилин был выброшен из театра и отправлен на лесоповал в Тайшет не без помощи коллег-стукачей, в том числе, и напарника Доры по сцене. По иронии судьбы участница дуэта Дора Петрова («вольняшка») была, не в пример мужской половине, смелым, стойким, принципиальным человеком, именно она, певица, которой обычно стоя рукоплескал весь зал, сказала в Игарке: «Если заключённые артисты на поклон не выйдут со мною вместе, то я тоже не выйду на поклон!» Штанько был взбешён. Полковник Барабанов первым встал и громко зааплодировал артистам, все актёры, в том числе, и заключённые, вышли на поклон к игарской публике. Барабанову и Д. Петровой открыто Штанько перечить не смог, но потом, как видно, отыгрался…
Я не раз говорил, что большинство побегов и попыток к ним было спровоцировано оперчастью лагерей. Попробую доказать это на примере моего «не осуществленного побега». Повадился ко мне в хирургию ходить з/к Иван Гарцуев, худощавый, среднего роста человек. Бытовик, срок 7 лет – чего бы ему бежать? Но он меня уговаривал к побегу, красочно расписывая, как мы уйдём в тайгу, будем охотиться, мыть золото – проживём! Мне интересны были разговоры «бывалого таёжника». Я ещё не стал лагерником, да и был-то мне 21 год, но разум и осторожность не подвели. Однажды он мне принёс и попросил спрятать карту (обычную, физическую карту, выдранную из школьного учебника). Карта в лагере – это явная подготовка к побегу! Я еле дождался его ухода и, выскочив из барака, зарыл её в снег у другого барака, а потом долго ходил, не мог успокоиться. Когда же пришёл в барак хирургии, то, оказывается, там был обыск, очень тщательный, именно обыск, а не лагерный «шмон», проводимый тупыми надзирателями, а Иван Гарцуев больше у меня никогда не появлялся, и вообще я его почему-то больше не встречал. В тот раз у меня перерыли всё, и даже забрали обвинительное заключение, которое я имел полное право хранить, но я за ним не пошёл... Смешно, но даже суки (ссученные воры) на красноярской пересылке не забрали у меня этот листок с обвинительным заключением, когда окружили меня толпой одного ночью и я предъявил им его в доказательство, что меня лишили свободы по 58-й статье, а вот поставленные свыше надзирать закон (на то они и надзиратели) лишили меня даже этого клочка бумаги, в бессильной злобе, что провокация не удалась.
Людоеда за все 6 лет видел только одного. Сидел с ним рядом. После того как он прошел осмотр у хирурга Богданова, я сам его спросил: «Ну, а как оно, человеческое мясо?» - «Нормально, есть можно». Они пошли в побег втроём (третий человек называется «корова», его ведут заранее, специально). То, что он не соврал, потом косвенно подтвердилось. Уже через многие годы я узнал, что в Южной Америке и Африке едят мясо обезьян, и все, кто ел, говорят: мясо сладковатое. И тот неудачно бежавший вор мне говорил «человеческое мясо сладковатое», значит, не врал...