Не только о лагерных офицерах, но и о среднем звене – сержантах, старшинах, начальниках караулов и т.д. можно поведать немало, но это долгий разговор, если не книга, то книжечка точно получится. Многие охранники, особенно солдаты-срочники, не только не зверствовали, но и относились к заключённым доброжелательно.
В Игарском большом, на 7.000 человек, лагере был у нас конвоир Сашка, русский парень, по-моему, из Киргизии (или Казахстана?), и он почему-то знал этот азиатский язык. Невысокого роста, скромный, порядочный парень. Он опекал всех азиатов, которых заносило сталинским ветром в наш лагерь. Оказалось, что он понимал даже и тувинцев: когда пришёл их этап и они лопотали что-то на своём языке, он прислушивался и «переводил», во всяком случае, доносил смысл сказанного.
Позже, когда я работал производственным фельдшером на ПГС (Ермаково), то был у нас начальник конвоя Петро – приятный русский парень, спокойный, справедливый сержант срочной службы. Это был 1-й строительный ЛП, где нарядчиком был С. Ломинадзе. Кон¬вой под начальством Петра не зверствовал, не травил отстающих овчарками, а спо¬койно водил нас от лагеря до оцепления и назад в зону.
Для меня на тот момент самым близким человеком в лагере посёлка Ермаково стал Эдик Чекишев. Он был выше среднего роста, с очень широкими плечами, обладал неимоверной силой и красивой внешностью – женщины заглядывались на него. На удивление и вольным, и зэкам он один укладывал брус в основу дома, мог держать на себе несколько взрослых человек, обладал спокойным и ровным характером, но мог и взорваться страшным гневом – в этот момент от него шарахались.
Эдик после трудового дня еще находил в себе силы тренировать группу силовых акробатов, где у него было самое трудное – он был «нижним», держал всех на себе. Был он очень незаурядный человек с искалеченной жизнью. До лагеря служил в звании капитана в Германии, получил срок за то, что застрелил какого-то оскорбившего его немца, занимавшего большой пост при наших войсках. Судили его показательным судом, невзирая на все боевые награды и подвиги офицера-разведчика, так как уже действовало распоряжение Сталина о том, что немцы наши друзья, а не враги.
Начальник конвоя Петро чуть ли не дружил с з/к Эдиком Чекишевым. Однажды по просьбе Эдика он пустил его в домик вахты для встречи с бригадиршей бесконвойниц – рыжеволосой статной красавицей молдаванкой Валей Лупал. Лиха беда начало. На этой вахте, с разрешения Петра, встречались с девушками-бесконвойницами и другие з/к. Мимо вахты часто проходила маленькая полноватая бесконвойница-курьер, всегда с пачкой бумаг и с удивительно сосредоточенным и целеустремленным видом. Прозвище ее было Маша е…чий Шарик, по причине её полной безотказности; как говорили, во время любви она сохраняла ту же деловитость, после чего отряхнувшись, как птичка, шла дальше со своими бумагами. Примеры заразительны. Взыграла молодая кровь у другого моего друга - Петра Попова. По разрешению начальника конвоя он зазвал проходящую мимо Машу и привёл её на ту же вахту, солдат вышел покурить. Но, очевидно, Петр захотел большего интима и через люк влез из помещения вахты на чердак, куда за руки втащил безотказную Машу. В пылу страсти Попов в темноте не разглядел, что весь чердак для теплоизоляции был выстлан толстым слоем стекловаты, на которую он, раздев, и положил бедную Машу. После этого Маша никогда больше не появлялась около нашего оцепления. Видимо, встреча была бурная – Попов ещё долго, матерясь, вытаскивал из всего своего тела микроскопические, глубоко впившиеся осколки стекла. Каково же было Маше?!
Очевидно, где-то не понравилось отношение Петра к заключённым, или же на него кто-то из своих настучал, но он был снят с начальников конвоя и стал обычным стрелком. Петро не изменился и ещё больше стал подчеркивать своё доброе отношение к заключённым. Следующий приказ – и он был поставлен «попкой» на одну из вышек оцепления. На вышке он и повесился. В зоне оцепления закричали, все бросили работу и сгрудились у ворот. На одной из вышек раскачивался печальный и страшный маятник. К Петру все хорошо относились и долго не могли его забыть…
С Эзрой (Эзро Авилевич) Иодидио, студентом, я познакомился на ленинградской пересылке. Он литовец, учился в Ленинграде, арестовали его в день защиты диплома. Во время учёбы Эзра не раз получал от родителей посылки из Литвы, в них приходили и вещи. В студенческом кругу Эзра, естественно, хорошо отзывался и о родителях, и о присылаемых ими вещах, хвалил их. Вот за «восхваление превосходства вещей», сделанных «там», без пяти минут инженер и получил статью 58-10 ч. 1.
В Игарке Эзра меня фактически спас, подкармливая в СКБ, а затем рекомендовав хирургу В.Г. Богданову. Спустя некоторое время роли переменились. Меня стало мотать по всем лагерям. В Ермаково я опять после штрафной встал на ноги. И тут с этапом прибывает Иодидио. Ну, во-первых, это хороший человек, это мой друг. Кроме этого, он меня спас. Я иду, не помню, то ли к Серёже Ломинадзе, то ли к Эдику Чекишеву – это весомые мои друзья, нарядчик и бригадир. «Вот прибыл хороший человек, и надо ему дать какую-то должность, не на общие работы». - «Это твой друг?» - «Да, это мой друг». - «Пусть он будет пожарником». - «Хорошо».
Я вызываю друга и говорю: «Эзро, ты будешь пожарником». А он же скромный, он же не инженер. С. Лапицкий потом рассказывал, почему он перестал быть инженером – он ухитрился в какие-то чертежи заложить какое-то стихотворение. Надо ж было додуматься! Но так как оно не было антисоветское (но оно было сомнительное, «плохое» какое-то, оно выходило за рамки понимания органов), то его отправили из СКБ на общие работы. Лапицкий это знал, потому что он с ним потом встретился в проектном бюро в Красноярске, в шарашке. Видите, как в ГУЛАГе все пути периодически перекрещиваются.
Эзра приходит ко мне через несколько дней и своей замедленной речью и менталитетом прибалта, тягуче-распевно: «Саша, а что я должен делать?» Я говорю: «Мать твою! Залезь на крышу и смотри, будет ли в лагере где-нибудь пожар». - «А если я увижу пожар?» - «Ну, продолжай на него смотреть, потому что ты здесь один, всё равно ничего не сможешь сделать»…
Проходит 50 лет. Мне звонок из Америки. Честно говоря, я решил, что это розыгрыш: «Саша, это звонит Эзра. Я из Америки. Я хочу тебя пригласить к себе». Честно, я решил сначала, что это розыгрыш. Всё же говорю: «Эзра! Ты понимаешь, я очень рад тебя слышать. Я рад, что ты живой, но я в Америку могу доехать за свой счёт только на такси до аэропорта Пулково, больше у меня денег нет». «Нет, Саша, я тебе высылаю билет через «Фин-Эйр». Ты пойди в Ленинграде в агентство «Фин-Эйр», там для тебя лежит билет с оплаченным обратным вылетом». Я говорю: «Хорошо, я пойду». - «Ты можешь ко мне приехать на две недели?» - «Конечно, могу». - «Может, ты можешь дольше у меня пробыть?» И дальше самое интересное: «Не беспокойся, ты будешь жить в экологически чистом доме – у меня свой дом деревянный, экологически чистый». Послушайте, можно подумать, что если дом не экологически чистый, то я не поеду к другу в Америку! На этом разговор прекратился. Но я не верю по-прежнему! Что хотите со мной делайте, полное ощущение нереальности происходящего. Я живу здесь, в России, я пенсионер, с грошовой пенсией.
Всё-таки я пошёл на ул. Герцена, в «Фин-Эйр». Говорю: «Вы знаете, мне позвонили, сказали, что у вас должен быть на меня билет». - «Ваша фамилия?» Я называю. «Да, на вас есть билет. Вот план самолёта. У вас эконом-класс, покажите место, где вы хотите сидеть». Обескураженный, я показываю место. Собираем деньги, жена даёт 40 долларов. Лечу в Америку через Хельсинки. Вот так мы и встретились через полвека.
Я помню всё и всех своих друзей и товарищей. На днях напомнил о себе ночью Сергей Ломинадзе, незаурядный был человек, хотя и заносчив был, как все грузины. Но понять можно – нарядчик в 2-хтысячном лагере, хотя когда я был нарядчиком в 1-тысячном лагере, то общался со всеми на равных.
Но ему было в кого: с большим гонором был его отец – Виссарион Виссарионович Ломинадзе («Бесо»). Неистовый, неукротимый, пламенный – этими и другими подобными словами можно было бы охарактеризовать Бесо, или, как говорил сам Сергей – «настоящий партиец». Сергей много рассказывал об отце, о его дружбе с Кировым, с Г.К. Орджоникидзе (Серго). Орджоникидзе был порядочным, добрейшим человеком: маленький Сергей часто сидел у него на коленях и любил теребить Серго за усы – тому это нравилось, и он смеялся. Несмотря на дружбу со Сталиным («Коба» и «Бесо» давно были соратниками), старший Ломинадзе проголосовал за Кирова на известном 17-м съезде, который вошёл потом в историю как «съезд расстрелянных». Бесо был сослан Сталиным секретарём горкома в Магнитогорск, где директором комбината был будущий кумир Норильска А. Завенягин. Как я прочёл позже, Ломинадзе, на свою беду, дал Завенягину прочитать известное письмо Мартемьяна Рютина членам партии. М.Н. Рютин – коммунист, из крестьян, неординарный мыслитель и партийный деятель. Попытался из оппозиционно настроенных коммунистов создать группу «Союз марксистов-ленинцев», написал обращение «Ко всем членам ВКП(б)» (1932), в котором обвинил Сталина в извращении учения Ленина и захвате власти. Перед этим написал объёмную брошюру в 160-170 машинописных страниц - «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Был арестован (уже 2-й раз), но не расстрелян, как того желал Сталин, т.к. за Рютина вступились Киров, Орджоникидзе, Косиор, Чубарь. Рютину дали 10 лет, но в январе 1937, в эпоху показательных «московских процессов» расстреляли. Название рютинской брошюры и её глав даже сейчас шокируют (главы: «Сталин как беспринципный политикан», «Сталин как софист», «Пути выхода из кризиса и задачи честных последовательных ленинцев» и др.)! Мог ли Рютин и все, кто с ним был связан тем или иным образом, остаться в живых, можно судить даже по нескольким строкам из многостраничного труда: «Сталин, несомненно, войдёт в историю, но его «знаменитость» будет знаменитостью Герострата. Ограниченный и хитрый, властолюбивый и мстительный, вероломный и завистливый, лицемерный и наглый, хвастливый и упрямый – Хлестаков и Аракчеев, Нерон и граф Калиостро – такова идейно-политическая и духовная физиономия Сталина»; «…открыто выступить и ещё раз показать массам, к чему привели политика и руководство Сталина, призвать массы членов партии покончить с гибельным для партии и страны руководством бесчестного диктатора…». Открыто о связях Мартемьяна Никитича Рютина и Виссариона Виссарионовича Ломинадзе не пишет никто, да и обвиняли их по разным «делам», но то, что одного из сыновей Рютин назвал Виссарионом, косвенно говорит о многом. Рютинский след можно видеть и в том, что практически ВСЕ, кто ознакомился с рукописью или письмом Рютина, были уничтожены, в том числе и множество (если не большинство) руководящих работников ОГПУ-НКВД. В какой-то мере Ломинадзе-старший соприкасался с Рютиным (идейно и контактами) и через Шацкина, Стэна и др., обвинённых вместе с Ломинадзе в создании «право-левацкого блока»
А. Завенягин сообщил куда следует. Об этом узнал Серго Орджоникидзе, ворвался в кабинет Ломинадзе, влепил ему пощёчину (он был тоже неистовым и сильно переживал за друга!), велел при нём сжечь письмо, но было уже поздно. Поступил в грубой форме вызов в Челябинск. В.В. Ломинадзе понимал, что он не вернётся. Отправил послание в Москву, для Орджоникидзе: «Мне предстоит процедура, которую я порой не в состоянии вынести. Несмотря на все свои ошибки, я всю свою сознательную жизнь отдал делу коммунизма, делу нашей партии. Ясно только, что не дожил до решительной схватки на международной арене. А она недалека. Умираю с полной верой в победу нашего дела. Передай Серго Орджоникидзе содержание этого письма. Прошу помочь семье. Бесо».
Выпил перед выходом из квартиры грузинского вина, сел в машину. В авто он достал спрятанный пистолет и выстрелил себе в сердце, но неудачно. Последние слова его были: «Выстрел бабы…» (со слов шофёра). «Бесо» умер в мучениях в больнице – операция прошла «неудачно» (как у Фрунзе?). Позже мать рассказывала Сергею, что под страшным секретом врач поведал ей: во время операции Бесо специально дали большую дозу наркоза, чтобы не проснулся. Семья, естественно, была репрессирована, а сын чуть было не попал в Норильск, к Завенягину, к виновнику смерти отца, но младшего Ломинадзе спас этап в Монголию. Великий кумир Норильска, Завенягин, потопил позже на судебном процессе и своего благодетеля – Берию (я сам читал материалы процесса).
Кстати, об Орджоникидзе, о котором говорят, будто он умер то ли от инфаркта, то ли покончил с собой, и случилось это всего лишь через месяц после расстрела Рютина. Я лично слышал историю от честного человека (и убеждённого ленинца!), Владимира Пятницкого, сына известного партийного деятеля И.А. Пятницкого, руководителя Коминтерна в 30-х гг., друга Г.К. Орджоникидзе, владевшего информацией из первых рук. Серго был против узурпации власти органами безопасности и пытался вывести из-под удара НКВД свой Наркомтяжпром (и людей, и предприятия). Пятницкий рассказывал: Орджоникидзе вернулся домой после крупной ссоры со Сталиным (то ли на пленуме, то ли на совещании или собрании), разнервничался, не находил себе места. Позвонил Сталин, разговор был долгим, громким, на повышенных тонах, оба сильно матерились (Сталин, по утверждению Пятницкого, был жутким матерщинником). После разговора Орджоникидзе долго не мог успокоиться. Пришёл посыльный от Сталина, принёс какое-то письмо на подпись, когда Серго наклонился к бумаге, чтобы её подписать, посыльный выстрелил ему в затылок. Пройдя в столовую, жене убитого наркома «курьер» приказал молчать, если она хочет жить.
Сам И.А. Пятницкий в начале 1937 г. (как это по времени «случайно» совпадает с судьбой Рютина и Орджоникидзе!) выступил против репрессивной политики Сталина и предоставления НКВД чрезвычайных полномочий. Был арестован, подвергался пыткам. Через год с небольшим расстрелян. В.В. Ломинадзе, кстати, в 1925-29 гг. работал в Коминтерне и был даже секретарём исполкома КИМ, так что был прекрасно знаком (и дружен) с сооснователем Коминтерна И.А. Пятницким. В 1930 г. Ломинадзе, будучи членом ЦК возглавил группу, которая хотела поставить вопрос о смещении Сталина на ближайшем пленуме. Всё раскрылось, началось смещение партийцев со своих постов, а потом и чистка…
Об отце, Ломинадзе-старшем, мне в лагере рассказывал (всего упомнить просто невозможно!) сам Сергей Ломинадзе, хотя общаться с ним было трудно, так как он был изрядно исковеркан лагерем, но мне он доверял.
Как много я бы мог дополнить нового к жизни к облику артистов. Ведь я их почти всех знал, лечил – колол аскорбинку и глюкозу, снабжал экстрактом клюквы, они знали, что мне можно доверять (лечил даже сифилис!). Моими друзьями были: певец Женя Фёдоров, знал я и его лагерную жену Леночку Беловацкую (Блаватскую?), дружил я с Мишей Харутой (лечил его от гипертонии), общался с Володей Иогельсоном, Сашей Шебаршовым. Конечно, за честь для себя считал общение с Борисом Автономовичем Нечеухиным, Борисом Фёдоровичем Болховским, Дмитрием Александровичем Крайновым.
Борис Автономович Нечеухин был зятем великой Веры Николаевны Пашенной, которая после 2-х гастрольных сезонов по Сибири и Северу (от Красноярска до Диксона) организовала в 1937 г. в Игарке 1-й Заполярный Драматический театр. В 1949 г. он был поглощён и задавлен «крепостным театром» полковника Барабанова. Как интересно распоряжается судьба: актриса-тёща сама приехала работать в Игарке (хотя есть слухи, что всё-таки не по своей воле или убегая на некоторое время подальше от этой самой «воли»), а актёр-зять приехал сюда играть в театре под конвоем…
Жаль, что вы не написали, у вас был чудесный артист Женя Фёдоров. У них была замечательная любовь – в театре была Леночка Беловатская (у Штильмарка – Блаватская. Ред.) – это была очень милая, хорошая пара. Женя Фёдоров очень талантливый, чудный артист. Это был истинный русак: выше среднего роста, плечистый, приятное лицо, русые вьющиеся волосы. После разгона театра в Игарке он ходил по баракам, замечательно пел и ничего не брал за это. Просто заходил в барак, становился за тамбуром, все замолкали, а он пел. Пел он и песню «Свадьба», он был первым исполнителем этой песни, потом я слышал её уже в исполнении, кажется, Эдуарда Хиля. У Жени с Леночкой Беловатской, миленькой актрисой, потом родился ребёнок (девочка). Куда Женя исчез, я не знаю.
Был ещё Миша Харута, красивый, весёлый, артист одарённый, из Одессы. Он
тяжким гипертоником был, часто приходил давление мерять. А чем у нас его
измеришь? Приборов-то не было. Определяли обычно по внешнему виду, пульсу,
характерным признакам и т.д. Чем я сбивал давление Мише? Древним методом –
пускал кровь. Помогало.
У вас в книге есть электрик Н. Чумаченко (см. вып. 1, 2), но нет Александра
Александровича Чумаченко – это артист, друг М. Харуты, тоже певец (тут А.А.
Сновский снова прав, и память его и тут не подвела: Н.Н. Чумаченко был
действительно электриком, светотехником спектаклей, о чём свидетельствуют
многочисленные театральные программки; а артистом был А.А. Чумаченко, играл,
например, в запомнившейся всем игарчанам муз. комедии Вс. Вишневского
«Раскинулось море широко» (либретто А. Крона, музыка Н. Богословского), это
обнаружилось в единственной программке – ред.).
Уже сходил с ума Володя Иогельсон. Это был очень талантливый человек, 2-й режиссёр из ленинградского театра Сергея Радлова. Обладатель 20-летнего срока за¬ключения и мягкого юмора (выжил и освободился!).
Моим приятелем был Всеволод Топилин, аккомпаниатор всемирно известного скрипача Да¬вида Ойстраха, он приходил ко мне, когда я колол, перевязывал, и сидел у меня. И за время этих посещений Сева у меня, что называется, «нахватался». Он мне всё: «Сашенька, Сашенька…» - у него такая скороговорочка всегда была, он чуть заикался, если вам кто-нибудь говорил, и все его называли «Севочка». У меня-то была ст. 58, 10-й пункт, я «болтун», а они были 1а, 1-б, и их потом загнали в Тайшет – это Штанько позаботился. Надо сказать, что Сева был довольно невоздержан на язык, часто болтал то, что не стоило бы, особенно в своей артистической среде. Я у вас в выпуске «Стройки № 503» с радостью прочёл, что Сева в Тайшете стал лагерным фельдшером. Понимаете – моих рук дело, значит, мне удалось обучить его нехитрым медицин¬ским манипуляциям.
Вернусь ещё раз и к Дмитрию Александровичу Крайнову. Профессор археологии,
умнейший и интеллигентнейший человек. Сидел по статье «Измена Родине»: один из
его трудов без авторского, естественно, ведома, издали в Германии, на плохонькой
серой бумаге, в невзрачном оформлении, но «кому положено» и это разглядели, дело
попало в СМЕРШ… Как известно, Д. Крайнов был в начале войны в ополчении и попал
в плен. Срок его не знаю. Поскольку у Дмитрия Александровича было и музыкальное
образование (по классу оперного певца), то он выступал в театре. После разгрома
в Игарке барабановского театра Крайнов уже знал, что его отправляют в Тайшет. Он
пришёл ко мне, принёс толстую тетрадь стихов (собственно, это был дневник,
перемежающийся стихами). Адрес там был (жену или любимую женщину, мне помнится,
звали Елена…). Море стихов: «Только милая Елена вечно снится…» (или «Только
прежняя Елена очень часто снится»), «Север нам принёс с тобой разлуку…», что-то
ещё – «Новый год в нашей тундре готовит упряжки…». Понимаете, он всё для неё
писал, писал, писал стихи.
- Саша, ты фельдшер, у тебя всё хорошо. Пожалуйста, пусть у тебя будет эта
тетрадь, я не знаю, что со мной будет, вынеси её на волю.
Какое «на волю»! - впереди 9 лет… Я взял её. На штрафном (3-й ЛП) у меня её отобрали и, вероятнее всего, раскурили. Вот, моя вина. Поэтому мир не знает стихов Димы Крайнова. Как потом оказалось, Дима освободился в 1951 году, т.е. через год, на 4 года раньше меня….
Немало можно было бы сказать и о директоре гулаговского Театра, работавшего в Абези, Игарке, Ермаково – А.А. Алексееве. О нём везде упоминается, да всё мимоходом. Однако, думаю, он заслужил большего. Да, он был суров, подчас груб, любил выпить (а выпить мог много, не пьянея!), доставлял радость женщинам, но был человеком колоссальной работоспособности. Сам много играл, а главное берёг, берёг своих питомцев – артистов, а их у него, как у курицы–наседки цыплят, всё вырывали и вырывали, чего один только Штанько стоит! По колено в снегу с остатками разгромленного театра Алексеев шёл по трассе и нёс радость в лагеря. Напишите это. Все концерты были на высоком уровне! Позже их всех перевели из Игарки в Ермаково, потом – в Тайшет, Норильск, другие лагеря.
В опубликованных театральных программках (вып. 1, 2) в качестве концертмейстера фигурирует А.А. Острецов. После разгона театра в Игарке Нина Антоновна Данковская взяла его к себе в 1-ю терапию фельдшером. Помню его, высокого, худощавого, в очках. Он писал партитуры для её дочери, учившейся в Ленинграде. Однако его фельдшерская карьера закончилась довольно скоро. По ночам, когда Острецов дежурил в терапии, он любил приставать к мальчикам. Это однажды вскрылось на утренней 5-минутке, раздался громовой голос Нины Антоновны, и она его вышибла из лазарета.
Кaк обойти его памятью? Вот таким я и представлял себе русского князя. Это был статью князь, аристократическим обликом князь, голосом князь, в общении князь. Мне, почти юнцу, повезло в жизни – я был знаком и общался с князем. Краткая его биография: потомственный князь, древнейшего рода. Чудом не был репрессирован в 1930-е гг., выжила и его мать – княгиня, царственной осанки и редкого обаяния, приезжала, будучи в преклонном возрасте, проведать сына в лагерь по¬селка Абезь на Стройку № 501. Перед таким подвигом дрогнули даже надзира¬тели, предоставив ей свидание с сыном и ночлег! Насколько я помню, гениальный Г. Товстоногов преклонялся перед нею, и в Ленинградском БДТ им. Горького, которым руководил, оставлял на каждый спектакль одно место в 7-м ряду – специально для княгини Болховской. Если она присутствовала в зале, то многие зрители непременно обращали внимание на эту женщину, даже если и не знали, кто это – она сидела спокойная, строгая, прямая, с величайшим достоинством. Если по каким-то причинам княгиня не могла присутствовать в театре, то это место оставалось свободным – оно никогда не было занято кем-то другим.
Сам Борис Фёдорович был мастером художественного слова. Как он читал стихи своим дивным голосом! Приходилось мне по¬том слушать многих мастеров художественного слова, обла¬дателей высоких титулов и званий, так никто не мог читать! Судьба его была обычна. Попал в плен, в немецком концла¬гере за лишнюю миску баланды читал стихи охране лагеря (это потом и инкриминировали как «пособничество врагу»). Бежал из немецкого лагеря и до конца войны жил в Дании у другого князя – Феликса Юсупова, известного в истории убийством Гришки Распутина. Как сплетаются порой нити Истории!
Несмотря на уговоры Феликса Юсупова остаться, после окончания войны Борис вернулся на Родину и получил «детский срок – 10 лет ИТЛ» (взрослый срок – 25 лет заключения). О том, что он выжил и на закате жизни преподавал дикцию в Ленинградской Духовной академии, узнал случайно, при встрече и зна¬комстве с другим бывшим заключенным – артистом театра им. С.М. Кирова (Мариинки) певцом Н.К. Печковским, лирико-драматическим тенором, несравненным и непревзойдённым исполнителем партии Германа (опера «Пиковая дама» композитора П.И. Чайковского). Ранее Печковского я знал заочно, об этом стоит рассказать особо.
Лет 50 или чуть меньше назад я очутился за одним столом с этим Печковским. Дело было на свадьбе моего друга Юры Мильчина (позднее уехавшего в Америку и сменившего фамилию на Мещерского). Юра сочетался браком с разведённой женой сына Алексея Толстого – Натальей Толстой. Во главе свадебного стола сидел Николай Печковский, был он к тому времени уже грузным, расплывшимся. Колоритная фигура! Меня посадили рядом с именитым певцом. С ним сидела патронесса, этакая мышка. Пил он коньяк стаканами (я тоже, тогда молодой, мог много выпить – бутылку водки спокойно). Когда он открывал рот, у него пища буквально валилась, и эта патронесса аккуратно вытирала великому тенору рот.
Со мною он перешёл сразу на «ты». Так вот Печковского, как оказалось, я знал и раньше, только заочно – от своего дяди. Мой дядя, Яков Сновский, капитан советской армии, был начальником транспорта в КБФ (Краснознамённый Балтифский Флот), прошёл финскую кампанию. И вот в самом начале Отечественной, в 1941 г., он получил приказ от адмирала (но не помню кого: либо Кузнецова, либо сменившего его Трибуца, а Кузнецов уже сидел) - выделить машину для оперативников. Немцы уже стояли под Ленинградом, и Печковский, внезапно оказавшийся у них в тылу во время быстрого окружения Ленинграда, пел, чтобы прокормиться, сначала для населения, потом для немцев, для советских военнопленных свои знаменитые арии, романсы (в Луге, Гатчине, позже в Пскове, Риге, даже Праге). По горячим следам, в первые дни подхода гитлеровцев к Ленинграду, знаменитого артиста (в 1939 г. он получил Орден Ленина и звание Народного артиста РСФСР!) решили у гитлеровцев выкрасть. Опергруппа подъехала на машине Балтфлота насколько возможно ближе к месту операции, по дороге к группе присоединились местные партизаны, они-то и вызвали Печковского к прибывшим, те пригласили его уехать с ними. Тот якобы отрезал: «Никуда я с вами не поеду. Наконец-то я могу петь без месткомов, парткомов и завкомов, если вы сейчас не уйдёте, я вызову патруль, подниму тревогу!» (от собственного дяди знаю эту фразу). Разведчики убыли ни с чем. Конечно, потом ему это аукнулось – пришлось отсидеть в лагере, получил свои 10 лет ИТЛ на Севере по ст. 58-1а за «сотрудничество с оккупантами».
После реабилитации Печковского нигде на работу не брали. По Ленинграду я
видел много афиш разных клубов и ДК, которые анонсировали его концерты. Сам Н.
Печковский объяснил мне так, почему его не взяли снова в театр им. С.М. Кирова:
против был секретарь парторганизации театра, он организовал партсобрание,
которое и постановило «изменника Родины не принимать». Фамилию парторга не помню
точно, но она очень созвучна фамилии тогдашнего оперного певца кировского театра
Б.М. Фрейдкова (Фрадков, Фрадкин, Фрейдман и т.п.).
(Эта версия с неудавшимся вызволением Печковского действительно известна, её
считают наговором личного шофёра А.А. Жданова, посланного вывезти Печковского,
но не справившегося с заданием, потому и оклеветавшего оперного певца. На самом
деле Печковский, оставшийся с больной матерью, и партизанам помогал, и не
согласился, как некоторые работники искусства, уехать на Запад или бежать из
Риги вместе с немцами, сам в 1944 г. явился в расположение советских войск на
следующий же день после освобождения Риги. Жену Печковского арестовали в январе
1942 г. (осенью т.г. она умерла в лагере под Рыбинском), а в феврале расстреляли
приёмного сына, якобы за попытку перейти линию фронта, к отцу. В 50-е гг. Н.К.
Печковского реабилитировали, но в Кировский театр не взяли. Он пел в клубах,
собирал аншлаги, за ним ходили толпы поклонников, с концертов не раз выносили на
руках. Ездил в Москву, добивался «правды» и реабилитации не на словах, а на
деле. Вроде чего-то добился. Но сердце не выдержало, и в 1966 г. певец
скончался. - ред.).
…Со свадьбы Печковский довёз меня на своей машине до Витебского вокзала, откуда я и добрался домой. Больше мы не виделись. Но от него я ещё за столом узнал, что на волю вышел Борис Болховской (Печковский его называл Борькой). Я потом ездил в Ленинградскую семинарию, к Болховскому, Бориса Фёдоровича вызвали, мы расцеловались, разговорились, он был уже старый (под 80 лет было), но у него был феноменально аристократический вид! Я всего лишь несколько таких лиц в жизни видел. Один из них – журналист Гунар Кродерс (его встретил во время своей лагерной жизни в Дудинке, Норильске). Вообще-то их 2 журналиста было: младший – Гунар, а старший брат – Олигерт (Ольгерд), я с ним познакомился в Латвии. Помните такой фильм – «Голова профессора Доуэля»? Ольгерд играл в нём профессора.
Волею случая в послеблокадной школе я дружил с Виктором Осечкиным, он был двоюродным братом Ольги Иордан, которая была известной балериной Ленинграда, одной из ведущих балерин театра им. С.М. Кирова. Ольга Иордан – это жена Дмитрия Зеленкова. Через 2 года я познакомился и с самим Д. Зеленковым. Правда, оче-е-нь далеко от Ленинграда…
Игарка. Лагерь на 7.000 человек. Меня привезли этапом сюда в августе, а артисты тут уже были несколько месяцев.
Дима Зеленков – это был ангел, который сошёл на Землю. То, что он был из рода Лансере-Бенуа (т.е. корни дворянские, «голубая кровь» и пр.), я не знал. Но весь его внешний вид… Дима был утончённо хорош. Высокий (правда, сутулый), худой, астеничный, красивый, вежливый, задумчивый… Это был Христос, одухотворенный человек с лицом Христа. Он был совершенно не приспособлен к лагерю, это был не лагерный человек. Он был с другой планеты, хотя и фронтовик.
Д. Зеленков ходил в тёплой японской шапке (зимние шапки японских офицеров имели маленькие ушки, их можно было опускать; эти шапки и шубы японские привезли в Игарку на барже, вместе с соей; эти шубы есть на моих лагерных фотографиях).
Дима жил в театре, у него была где-то высоко кабинка, он был без контроля. Рисовал по ночам. Своеобразный человек, действительно, очень талантливый, безмерно талантливый художник. Мы часто не отдаём себе отчета, когда произносим о ком-то: «он - талантливый». У Димы же, у него всё светилось… Как, например, почти из ничего создавать в лагерных условиях декорации? И чем? Он же шваброй рисовал на полу декорации! И какие шедевры выходили!
Первая встреча с Зеленковым у меня была такой. Я знал к тому времени, что в бараке артистов есть такой Дима Зеленков. Один раз я сидел в проектном бюро, в шарашке у Эзры Иодидио. Пришёл высокий человек, очень скромный, молчаливый, мало говорящий. Ему нужны были кисточки, карандаши, ещё что-то. Мне сказали потом, что это Дима Зеленков. Потом слух прошёл – Зеленков повесился. Сняли. Остался жив. Ходил Дима как сомнамбула. Пришёл он к нам в медпункт, на шее – странгуляционная борозда (след от верёвки). Сломал черпаловидный хрящ гортани. Он начал ходить к нам в хирургию на процедуры. Я делал ему ингаляции, мазал раствором люголя (это глицерин с йодом). Дима сипел (травмировал голосовые связки – результат сдавления). Потом он наладился. После я его не видел. Позже и театр разогнали.
Сколько Дима женских сердец разбил! У него много было дружеских связей (назовём их так). Но не судите нас, ради бога, строго. Ему было 30 с лишним, мне 20 с небольшим. И его, и моя молодость прошли в лагерях. Так что не упрекайте нас… У Димы была постоянная любовь – очень милая женщина, театральная костюмерша Ванда Коссаковская (она у вас мелькает в одном из ваших сборников). Ванду я помню прекрасно. Ванда – высокая полька, не то, чтобы очень красивая, но был в ней какой-то шарм, очарование... Единственное, что ей мешало – у неё было всегда лицо с раздражением (очевидно, авитаминоз). Дима к ней относился прекрасно, она к нему тоже. Всё было замечательно.
Пока он не встретил дочку Барабанова. А дочери полковника дневали и ночевали в театре. Влюбился, потерял голову. Ванда тихо, с грустью отошла. Дальше завертелось всё вокруг.
Со своей женой Дима не переписывался – оберегал, именуя её по инициалам в письмах к родным и только уведомляя, что ещё жив. О его драме известно только из его письма сестре Нине: «Осталось сообщить о последнем моём несчастьи: я полюбил! Не буду описывать тебе всех подробностей этой несчастной стра¬сти, скажу только, что я совсем запутался в вопросах чести, морали, здравого смысла. Мои и её социальные и семейные положения настолько различны и несовместимы (...) Я теряю голову, делаю много глупостей, которые к добру не приведут. Остановиться нет сил (…)». Эти «глупости» действительно до добра не довели. Дмитрий Зеленков, эта удивительно тонкая натура, где сердце трепетало, не защищённое грудной клеткой, был обречён.
После громкого скандала, с трудом скрытого, начальник 503-й стройки, хозяин жизни почти 100.000 её строителей, Герой Социалистического Труда и кавалер многочисленных орденов, полковник В.А. Барабанов категорически запретил своей дочери общаться и видеться с заключённым художником. Вот, вероятно, тогда Дима и решил уйти в побег, из которого нет возврата, перед этим побегом бессильны самые лютые оперативники с самыми злобными, натренированными овчарками. А называется этот побег самоубийством. Оставалось ему сидеть менее года! За спиной было 9 лет заключения...
Барабанова перевели на строительство Цимлянского гидроузла. Всех оставшихся в Игарке артистов перевели в Ермаково, Зеленкова больше я не видел.
Была в жизни Димы ещё одна Ванда - Савнор, жена высланного инженера, который отсидел 5 лет, был сослан в Игарку. Она приехала из Москвы, где пела ведущие оперные партии в театре им. Станиславского (об этом я хорошо знаю, потому что с театром Станиславского был связан Фоля Голынский, дружбу с которым я сохранил до конца его дней). И у вас в сборниках Фоля Голынский есть – он подбирал музыку к выступлениям Ванды, вместо В. Топилина (Топилина Севу уже отправили на этап, в Тайшет).
Ванда начала опекать Зеленкова в Ермаково. Театра уже не было, была самодеятельность в клубе. Ванда безумно любила Диму, он был её кумиром. Он ей не отвечал взаимностью. Может быть, это бы и её согрело, и его бы согрело. Но Дима был романтик. Многие из нас были «земные». Естественно, мы не были животными, как уголовники, но, как сказать поделикатнее, бывало всё. Дима же был другой. Ему надо было самому боготворить кого-то… Милейший человек, Ванда Антоновна Савнор, его добрый гений, не отходила от Димы ни на минуту, но…
«Сбежал» Дима, не выдержал после очередного телефонного звонка своей тайной возлюбленной, о чём был разговор – до сих пор остаётся тайной. Узнав о самоубийстве, пролил «крокодиловы» слёзы подполковник Штанько: «Что же вы его не уберегли». Кстати, именно он был инициатором разгрома театра и отправки артистов, в том числе, и Димы, на общие работы.
С ним я познакомился в СКБ Игарского лагеря, где работал Эзра Иодидио. Он был великолепным художником. Для друзей (а может быть, и для заработка) Слава рисовал открытки и даже делал эскизы татуировок для уголовников (см. фото). Однажды написал он и мой портрет, который до сих пор висит у меня в комнате. Куробский был неизлечимо болен, и позже, когда я стал фельдшером у Богданова, я втайне от всех лечил Славу биохинолем – препаратом на основе ртути, красноватого цвета, тягучим, поэтому приходилось его разогревать и лишь потом набирать в шприц.
На что уж, например, мой солагерник Савелий Лапицкий скуп на похвалы, но даже он мне говорил: это великий, гениальный художник!
Слава был человеком удивительно приятным в общении, с очень располагающей внешностью. Погибал от сознания неизлечимости в лагерных условиях своей болезни. Если есть Бог, пусть бы он выжил!
У меня сложное отношение к Р.А. Штильмарку. Все его превозносят, я отдаю ему должное: боевой офицер, был ранен, дослужился до Генерального штаба. Немец по фамилии, собственно, за эту фамилию (что она появилась в Генштабе) и получил по 58-й статье 10 лет лагерей…
Я с жуткого этапа был пригнан в зону в Игарке, там случайно встретил товарища по камере ленинградского Большого дома, литовца Эзру Иодидио, который работал инженером в СКБ (оно проектировало прокладку кабеля по дну Енисея). Эзра привел меня в СКБ, накормил соевой гущей. Там-то, в балке проектного бюро, я и увидел, что на кровати лежал человек, (мне в голову не могло прийти, что в лагере может быть кровать!), его я принял за начальника СКБ. Потом я узнал, что это – «Роберт Александрович Штильмарк и он против моих посещений». Он, как известно, писал роман «Наследник из Калькутты» для ссученного вора Василевского, мечтавшего об освобождении (Василевский после освобождения был в Москве, Штильмарк его пригласил к себе, и Василевский обокрал Штильмарка). Мне отказали в еде, Штильмарка я возненавидел. На этом моё знакомство с ним закончилось.
Я не знаю, как жил Штильмарк дальнейшие 3 или 4 года. Я уже побыл фельдшером,
нарядчиком, уже имел пропуск, работал бесконвойником на лошади в 31-м ЛП (на
31-м км трассы Салехард-Игарка). Прорабом был Шумяцкий Семен Павлович, уже своё
отсидевший, жил он за зоной, ходил обычно в собачьей дохе. Редкий человек,
удивительно приятный, у меня какой-то духовный контакт с ним был, когда никого
нет, он меня на «ты» называл. Однажды он вызывает меня: по трассе идёт топограф,
у него заболел реечник, замени его, ты потеряешь в зачётах, но я помогу тебе
зачёты натянуть. Я знал, что Шумяцкий, если обещает, натянет. Утром пришел
топограф, им оказался… Штильмарк Роберт Александрович. Или он не узнал меня,
столько лет прошло, или сделал вид, что не знает меня, во всяком случае, мы
прошли от Ермаково почти до Янова Стана, наверное, 160 км – это была уже
отсыпанная дорога. Нивелир или теодолит у него был, а у меня – рейка складная,
градуированная; он меня отправлял вперёд, я на насыпь ставил рейку, а он что-то
снимал. В топографии я не разбирался, но прекрасно понимал, что все бригады
гонят туфту, липу, я всегда ставил рейку на пенёк или на высокий камень, то есть
у Штильмарка каждый раз получалась завышенная отсыпка грунта. Жизнь заставляла
это делать, потому что нормы были невыполнимые. Несчастные работяги валили
мёрзлые глыбы снега (это же растает потом…), корни деревьев, кедровые коряги
(потом же это сгниёт, и насыпь уйдёт, просядет…). Работающие бригады на трассе
видели в топографе и реечнике врагов, потому что они контролировали их работу,
снижали проценты выработки. Но бригады постепенно увидели, на чьей я стороне,
потому что меня они знали: я был фельдшером, возчиком, нарядчиком, репутация у
меня была хорошая. Они просто приходили ко мне. По обе стороны дороги рыли ИСО
(это искусственные сооружения), куда должна с насыпи сходить вода – водоотводные
лотки, рыли квадратные канавы и их изнутри обкладывали горбылём, чтобы не
обсыпались, также ставили квадратные распорки, «окна» квадратные. Ко мне
приходили бригадиры и просили: «Саша, там впереди ты увидишь веточку, в дне
лотка пробит горбыль, под ним сделана ямка, пожалуйста, поставь рейку туда». И я
ставил рейку. И объём вырытого грунта с этих лотков завышался вдвое. Для меня
было колоссальным удовлетворением, что я помогал трассовым бригадам. И у меня
было какое-то неизъяснимое злопамятное удовлетворение, что я подставлял
Штильмарка. Но мы работали не молчком, естественно, немало разговаривали. Когда
мы ходили по трассе, я поражался интеллекту, эрудиции и знаниям этого человека.
Хороший человек, все отзываются прекрасно, но, увы, я до сих пор вспоминаю его в
негативе. Он лишил меня еды, когда я был на общих работах, из-за него я голодал.
Но я ему не отомстил, когда мог, и он это оценил, думаю, когда я был у него
реечником на трассе. Мог ведь запросто грохнуть его в тайге, когда шли вдвоём!
Интересна история о том, как «сгорел» Стах (никогда, кстати, в лагере не фотографировался – мечтал бежать!). Было ему 23 года, вся вина его состояла в том, что после германской неволи не захотел вернуться в Киев, а остался в Польше. В г. Легнице (по-немецки Лигниц) он влюбился в местную девушку, женившись, себя выдавал за «фольксдойча», кто-то донёс, он не признавался. Из Киева привезли мать, тётю. Умная мать не признала сына, дура-тётка расплакалась: «Стасик!» - Срок – 25 лет, ст. 58-10.
Сам он, что явно следует из имени, отчества и фами¬лии – Станислав Владиславович Плохарский – явно поляк. Может, это было его естественное право – остаться в Польше? После долгих мытарств он оказался в ИТЛ в г. Красный брод, где Стас стал делать подкоп длиною 20 метров для побега. В подкопе участвовал другой мой товарищ – литовец Антон Балайтис. Подкоп был раскрыт, и их загнали на Крайний Север, с перечёркнутыми по диагонали красным карандашом формулярами: «Беглец» - вывод за пределы лагеря запрещён. Этапирован на 503-ю стройку, в Ермаково, «мою» Игарку он миновал. При ликвидации стройки в 1953 г. удалось ему припрятать 2 мешка муки, 1 мешок сахара и 3 мешка курева. Мечту о побеге не оставлял... Осенью ушёл в побег из Дудинки к своим запасам, далее предполагал пробираться на «Большую землю», немыслимый по протяженности и опасности путь! Никому не удавалось!
Во время побега прошёл около 100 километров (как ориентировался?), переплыв какую-то реку, и был взят заградотрядом, избит до потери сознания и с закованными в наручники руками за двое суток доставлен через Дудинку в Норильск. По словам бойцов заградотряда, не пристрелили Стаха потому, что «давно никого не ловили, и нужно было отчитаться». Вот как уходят в побег, а не так, как описывают в «лагерной» литературе и показывают в кровавых сериалах со стрельбой и поножовщиной. В побег пошёл после нашей совместной погрузочно-разгрузочной работы в порту города Дудинки. Антона Балайтиса с собой не взял, не доверяя после провала первого побега (хотя трудились мы все в порту Дудинки вместе).
Стах вторично женился в Норильске, где его загнали под землю того же рудника 7/9, где был и я, работал проходчиком (опасно, много их погибало при проходке штолен и штреков). В 1971 г. впервые увидел своего сына, жена умерла через месяц после родов, не выдержав ареста.
А как ушёл, могу лишь строить домыслы. Из Дудинки было не уйти, так как городок (посёлок) Дудинка представлял собой островок, а вокруг бескрайняя тундра, не уйти – всё просматривается вокруг на многие километры. Очевидно, ушёл водой, по Енисею. При мне он познакомился с женщиной, шкипером баржи, которая стояла в зоне оцепления под разгрузкой. Стах был удивительно хорош собой: высокий, широкоплечий, с гибкой, как у пантеры, фигурой, хорошим, добрым типичным лицом и замечательными серыми глазами. Такому ни одна женская душа не откажет в помощи при побеге, особенно при его истории. А как было на самом деле – кто его знает...
Я пришёл этапом из Игарки в Ермаково, в 6-й ОЛП, попал в бригаду Селиванова. Она была создана для ремонта паровозов, но, пока их не было, выходила на общие работы, давая высокий процент выработки. Миша Селиванов – опытный «бугор», сидел второй срок. Спать меня забрал к себе заведующий парикмахерской, знавший меня по Игарке. Так я у него и прижился: внизу он, на верхних нарах я, второй парикмахер жил в бараке. Назавтра вышел на работу на берег Енисея, с берега всё убирали и поднимали выше – ожидался паводок, наступала весна. Впервые увидел начальника лагеря: среди работающих метался, сам собирая доски, высокий и унылый майор Цирша, у него было после туберкулёза одно лёгкое, был он суров, но не зверствовал. Я старался вовсю, не мог отставать – бригада зарабатывала зачёты. Втянулся в труд быстро, после лазаретного бездействия даже было в охотку ворочать брёвна и таскать доски. Ближе познакомился с лагерным фельдшером Колей По¬годиным, которого я помнил ещё по Игарке, подружился с ним.
Судьба его была трагична. Он был военным фельдшером и служил в оккупационных войсках в Германии, жена была с ним, а двое детей жили с матерью жены в СССР. До Коли стали доходить слухи, что жена ему изменяет, слухам не верил, но однажды, придя домой, застал жену с любовником в постели. В момент помутнения рассудка выхватил пистолет и выпустил всю обойму в спину любовнику, достав через него и жену. За двойное убийство получил всего 8 лет – что-то судьи поняли. Изводился он от содеянного и от тоски по детям. Бывшая тёща писала письма: «Коля, до твоего возвращения я детей сохраню, не беспокойся». И так, оказывается, в жизни бывает…
Однажды в Игарке прямо с работы привезли к нам в хирургию человека в полубеспамятном состоянии. Он подошёл слишком близко к ограждению, и охрана, решив, что он замыслил побег, как на швейной машине, прошила ему автоматной очередью обе ноги, как раз посредине бедер. Но такого везения, какое выпало ему, я в жизни не встречал: при насквозь прошитых ногах обе бедренные кости были целы. Ранения были навылет, чистые, и не надо было зондировать раны, ища пули. Лёня Куртуков - так его звали - стал быстро поправляться. Но по ночам начал выкидывать номера: падал в припадок, за мной бежали санитары. Было это нечто типа эпилепсии, почему-то она часто случалась у воров. Я не раз наблюдал у них эти приступы и знал, что они сопровождаются непроизвольным мочеиспусканием. Кроме того, все припадочные во время приступа не реагируют на боль. Приступы Лёни показались мне не совсем обычными: не было пены в углах рта, да и бился он как-то осторожно. Пару раз он выпивал у меня чернила и вообще чудил, но при этом любил и хорошо знал Лермонтова и полностью декламировал мне ночью в дежурке «Демона». Тем не менее, каждую ночь он начинал биться, мне приходилось вскакивать и бежать к нему. И тогда однажды я взял иглу от большого аппарата, служившую для вливания физраствора после тяжёлой полостной операции. Когда Лёня в очередной раз забился, я всадил эту иглу ему в зад, Лёня дернулся, выходит, симулировал. Думаю, его можно понять и оправдать – за побег полагалась добавка срока, и он решил уйти от этого таким способом, симулируя сумасшествие.
К тому времени у меня с Лёней наладились дружеские отношения, он даже помогал мне, очищая стёклышком доску, на которой я писал назначения. Узнал я и его историю. Сидел он по 58-й статье, пункт 1б (измена Родине военнослужащего). А получилось так: был он военным лётчиком и служил в Германии, там познакомился с немецкой девушкой. Была у них любовь, но жениться на представительнице вражеского народа категорически запрещалось (существовало на этот счёт особое распоряжение «отца народов»). Перевели Лёню в другой немецкий город, а он всё продолжает встречаться со своей девушкой. Тогда последовал более строгий приказ о переводе Лёни в Союз. Но в Союзе он не мог выдержать разлуки, поднял в небо боевой самолет, чтобы лететь в Германию. Вот вам и измена Родине...
Я запоминал всегда, когда была какая-то редкость, какое-то несоответствие. Во внутренней тюрьме ленинградского УМГБ со мной сидел бывший вестовой Ковпака – Грица (видимо, Гриць – ред.) Знаете, сколько у него было по 58-й статье? 4 года.
Он мальчишкой служил в знаменитом партизанском соединении Ковпака, прошедшем с боями от родного Путивля до Карпат. Он же потом в регулярную армию в 18 лет. Уже Ковпак на пенсии, всё. Грице-то было тогда 14-15, а потом-то его призвали же в советскую армию, хоть он и партизанил у Ковпака. У него, ещё 15-тилетнего вот так было всё на груди – вся грудь была в орденах, он ведь все рейды Ковпака прошёл, до Чехословакии.
В армии же, на действительной службе, случилось так. К нему в части относились хорошо. Грица был закалён войной, тяжкими лесными условиями, и служака честный. Как-то ночью стоял на часах, услышал шорох, ну, и как положено по Уставу: «Стой, кто идёт?» Этот «кто-то» идёт и во тьме не отвечает. Он этого «кого-то» знает (точнее, догадывается) – начальник караула или кто там ещё, но пьяный. Грица ему: «Стой! Кто идёт?» «Пошёл ты на…» Это Грица мне рассказывал сам. «Стой! Кто идёт? Стреляю!» - «Я тебе, твою мать, выдам – «стреляю»! Но Грица-то стрелять умел, Грица немцев-то клал, дай бог! Да и Устав велит. Не положено! Грица приложился и – наповал. Выяснилось – своего начальника караула. Сзади начкара в ту ночь кто-то ещё шёл, и эту историю узнали. Формально Грица был абсолютно прав, но уж больно он достал – начальником караула был или младший лейтенант, или кто-то из офицеров повыше. Ордена и ходатайство Ковпака на очень высоком уровне спасли его. Но чуть позже этот случай Грице припомнили: он по простоте душевной болтал о том, что мать ему писала (корова сдохла, недоимки, налоги и т.п., ну, обычная по тем временам история). Трибунал. Тут уже и Ковпак не помог, дали по ст. 58, пункт 10, ч. 1. В камере все смеялись, все показывали на Грица – 4 года по 58-ой!
Есть такая украинская песня, ещё с 18-го века – «Ой, не ходи Грицю, та й на вечорници…» (по-русски: Ой, нэ ходы Грицю, та й на вэчорныци). Получилось, как в песне: и Гриць был, и пошёл вечером (правда, в караул, а не на вечеринку). Но мораль-предостережение получилась та же самая… Надеюсь, что Гриць всё-таки выжил, и что не получилось, как в песне («Из 4-х досок – тёмная хатка»).
Игарка долгое время представляла собой бурлящий котёл, где в огромный 7-тысячный лагерь постоянно прибывали всё новые и новые этапы и распределялись по трассе от Игарки до Ермаково, а потом от Ермаково в сторону Янова Стана. Часть этапов, особенно с лета 1950 года, прибывала сразу в Ермаково. Поэтому неудивительно, что в этом котле, где постоянно «перемешивались» ложкой (руководящей рукой оперчасти) 30-40 тысяч зэков, люди изредка встречались на новом месте со старыми знакомыми, а бывало, что и по нескольку раз и в разных местах. Это утверждение тем более справедливо в отношении так называемых прочных, стабильно работавших бригад, выполнявших норму выработки на 125-151 процент. Это были смелые, энергичные люди. А с лета 1953 года, после смерти «вождя народов» и закрытия Стройки 503, многие стали встречать друг друга в лагерях Дудинки и Норильска.
Неудивительно, что среди 30-40-тысячной массы нередко встречались однофамильцы. Сохранилось это и в моей памяти. Смирнов был стукач, сдавший меня в МГБ, такую же фамилию – Смирнов – носил и замначальника лагеря, старшина (явно разжалованный офицер), с огромной эрудицией и чувством юмора, спокойный, рассудительный, с уважительным отношением к з/к; встречались и ещё их однофамильцы. Немало было и Кузнецовых, начиная с капитана, начальника 31-го лагпункта.
Говорят, в районе Игарки, на проложенной узкоколейной трассе между Чёрной речкой, Сухарихой и переправой на Ермаково, был разъезд «Мишин». Может, название образовано от имени, может от фамилии, не знаю. Но в моей практике я запомнил как минимум троих Мишиных! Один из них – вольнонаёмный десятник Мишин, утонувший после аварии катера с комиссией на Турухане, его труп мне пришлось доставлять на лошади в лагерь (см. вып. 2). Второй – Василий Иванович Мишин, бывший шофёр «Скорой помощи» в г. Калинине (Твери). Сидел по ст. 58-10, был возчиком на 31-м ЛП. С ним вместе мы на модероне возили движок ЭЛ-1 (или ЭЛ-2) в соседний лагерь, дня 2 ушло у нас на это. Весёлый, порядочный, добрый человек. Именно у него я и взял по эстафете лошадь, когда он пересел на пожарную машину. Третий Мишин – бывший полицай (начальник полицейского участка) со сроком 25 лет. Его я встретил тоже во время работы на 31-м ЛП. Огромный, сильный, спокойный мужик, с «волчьими» зубами (как я для себя определил), очень хороший бригадир.
В Игарке, в хирургии у В.Г. Богданова работали две медсестры с фамилией Баркова. Одной, Маше, было лет 25, ей дали 5 лет за то, что сделала аборт своей подруге. Позже Маша сошлась с лагерным бухгалтером Иваном Ласковенко – к нам повалило буквально всё, появились дополнительные продукты. Но о сожительстве узнали, и Маше грозили большие неприятности, с добавкой срока. Я сделал Маше инъекцию 10 кубиков кипячёного молока в ягодицу, у медсестры поднялась температура и её сразу положили в лазарет. Когда за Машей пришли, она лежала в горячке в бараке терапии, поэтому забрать её не удалось, а потом как-то всё утряслось. Вторая Баркова, Надежда Николаевна, была уже дамой в возрасте, из княжеского рода, в Игарке – на высылке. Н.А. Данковская взяла её медсестрой из сострадания, так что делать она фактически ничего не умела, всю работу за неё выполнял я. В диком ритме работы отделения и от обилия обязанностей, я, естественно, не высыпался, поэтому нередко просил Надежду Николаевну подежурить за меня хотя бы часов 5-6, как правило, это было с 4-х до 10-ти. Так мы и работали.