В Игарке в лагере был хороший ларёк, а денег у меня не было. Зато когда я продал освобождавшемуся доктору Онгемахту (отсидел 20 лет!) свою куртку «москвичку» за 200 рублей (он дал «на сменку» телогрейку), я сразу же побежал в ларёк и купил банку «Морковь в меду», съел сразу, оставлять было негде, был на общих. Всё обошлось – заворота кишок не было. На 31-м Л.П. был отличный ларёк: сгущёнка, конфеты, пряники и даже завозили уже готовые котлеты! Я им пользовался.
На 3-м штрафном кормили плохо, ларька, естественно, не было. Когда меня спас из ШИЗО в/н врач А.М. Шурыгин, то я был отправлен в Ермаково на 1-й Л.П. Меня сразу же приютили фельдшера, но я постеснялся им сказать, что очень голоден. Вышел в зону, огляделся, увидел ларёк, но денег хватило только на стеклянную 800граммовую банку консервированного зелёного горошка. Ложка всегда с собой, открыл, горошек пошёл пузырями – прокис. Но я съел его весь, не пропадать же добру… Через некоторое время согнулся от острой боли в животе. Ничего, обошлось - выжил…
Далее то, что помогало выжить.
Арестантский, лагерный «нож» (когда хлебушко ломают – много крошек). Берутся две палочки (два «костыля», которыми довесок пришпиливается к пайке), между ними привязывается прочная суровая нитка, см 20-25 – и нож готов, он хорошо режет свежий хлеб.
Вместо оторвавшейся пуговицы к одежде пришивают также «костыль» – палочку от пайки. Их же загоняют в щели барака и вешают на ночь одежду. Жалкий быт, но помогал выжить. Доживая – передаю Вам.
Шерстяные носки в лагере – великая ценность. Их никогда не одевают прямо в обувь, а предварительно обшивают тряпочками, чтобы дольше сохранить.
«Огонёк» памяти угасает – тороплюсь написать – вдруг это нужно для Музея? О лагерном быте осенью – зимой 1949-1950 г. Когда наш этап прибыл в Игарку, первое время кормили из прочных железных мисок, эта миска при сильном броске превращалась в страшный метательный рубящий снаряд (лишь через 50 лет мы увидели в зарубежных фильмах всяких «ниндзя» с их метательными «звёздочками»), суп варили из сои (магары) трофейной из Японии. Все, кто пишет о засилии гороха – ошибаются. О «втором блюде» разговор особый: перед тобой «шлёпали» на стол 1 селёдку: сколько было переживаний, чтобы она не была мелкой и худосочной, какая радость, если она была с молокой и какое счастье, если это была икряная самка, но они-то доставались бригадиру и его друзьям. Селёдка съедалась вся, оставался ажурной выделки скелетик. Часть хлебной пайки съедалась утром с «чаем» - кипятком, чем-то закрашенным, со спичечной коробочкой сахара (норма). Вторая половина, завернутая в тряпочку, бралась с собой на работу. Я её целый день «выравнивал», с ужасом убеждаясь, что к съёму с работы опять съедал всё, и суп вечером выпивать снова без хлеба. Было голодно, поэтому голод глушили кипятком, и ночью, иногда проснувшись, я видел в свете тусклой лампочки тени, которые стояли вокруг печек (бочек из под горючего) и стыдливо сушили жёлтые пятна на нижнем белье. Но стыдно должно было быть другим – «стыда не имущим!» А железные все миски вскоре заменили на алюминиевую посуду, да и питание стало лучше.
Сахар. Это всё время был только сахар-песок и никогда – кусковой. В качестве мерной ёмкости всегда использовался спичечный коробок: раздающий высыпал пайку сахара зэку во что у того было – в миску, кружку, ложку, ладошку, носовой платок и т.п. или просто в рот. Чаще всего сахар высыпали прямо на кусок хлеба, сверху это поливалось водой («чаем») и отправлялось в рот. Норма сахара на 1 день – 14 граммов.
Норма мяса на 1 з/к на 1 день – 30 граммов, на 1 служебную собаку – 400 граммов. У собак не проверял, но у людей (сужу по своим 10 лагерям и 8 этапам) ни в «затирухе» на пересылках (в пересыльных тюрьмах), ни в лагерной «баланде» мяса практически не бывало.
Говоря о питании, нельзя не сказать и о другой стороне этой проблемы - туалете. Из всех, оставивших воспоминания о лагере, пожалуй, лишь В. Шаламов подробно осветил этот вопрос. Какое мучение было ходить в туалет 1 раз в 2 недели! Была примета: если ходишь «козьими орешками» - значит, будешь жить. Когда я был уже фельдшером, ко мне приходили многие зэки и жаловались: при попытке помочиться у них ничего не получалось, вместо мочи шла сперма. Взрослые мужики плакали, потому что ночью писались под себя и ничего не могли поделать (потому и стояли возле печек, сушились)… Помочь в этих страданиях медицина не могла.
Во многих воспоминаниях заключённых говорится, что крыши бараков были покрыты шифером, железом (жестью) и т.п. – это неверно. Крыши были покрыты гонтом, технология которого известна в северных регионах России (напр., в Псковской, Новгородской и др. областях): сосновое бревно распускалось топором на дощечки, получаемая щепа или дранка и называется «гонтом». В лагерях было много финнов и карелов, которые и научили многих з/к ремеслу изготовления гонта и технологии устройства кровли.
В лагере общение с Богом пресекалось. Попов убирали в штрафные лагеря, баптистов преследовали. А зря. Ведь верующими людьми же легче управлять, как оперчасть этого не понимала? Они же, как овцы – раз выпали им страдания, значит, так Богу угодно. И терпят. Работают спокойно, старательно, о побегах и восстаниях и не помышляют, воровством и мордобоем не занимаются. В общем, идеальная рабсила для лагеря… Однажды в лагере у капитана Саракурса, в Дудинке, когда я заведовал баней, меня вызвал опер. Дело в том, что в те дни, когда баня не работала, по просьбе своего доброго приятеля Гены Карабана я разрешил собираться в одном из помещений лагерным баптистам. «Гражданин начальник, они же безобидные, как дети. Пусть лучше у меня, чем где-нибудь». Внимательно взглянул на меня опер, но не возразил. Баптисты продолжали собираться.
Об издевательствах конвоиров над заключёнными, особенно над женщинами, не пересказать всего. Вот лишь небольшой штрих – обращение конвоя к женщинам при съёме с работы:
- Строиться, ковырялки! Без последней!
Всего лишь 3-4 слова – а сколько в них злорадства, морального унижения и реальной физической угрозы! «Ковырялки» - мерзкий и похабный намёк на то, что в женской зоне, по вполне понятным причинам, имела место мастурбация. «Без последней!» - это зловещее предупреждение о неминуемой, неизбежной расправе: женщины, умаянные тяжкой работой, со всех ног летели строиться, ибо кто, замешкавшись, не успевал и подбегал последней, получал «обещанное» - удар прикладом винтовки. Нередко вдогонку летел ещё и мат. И сколько таких «героев» охранников (по-нынешнему – «суперменов») было по всем лагерям Союза? И после этого меня хотят убедить, что во всей мерзости виноват лишь Сталин и его окружение? И всё списать только на них?
Однополая любовь в лагерях не пресекалась, это считалось само собой разумеющимся, и в среде «бытовиков» и уголовников процветало. Во всех женских зонах Игарки и Ермаково исполнительницы мужской роли назывались «коблы» (кобла, кобёл). А в мужских зонах исполнителей женской роли называли «машками» (от имени Машка).
Возчики никогда на кобылах в оцепление не заезжали – боялись за лошадей, их запросто могли изнасиловать (всё, что нужно-то – подставить сзади чурбан…).
В Игарке однажды зэки-уголовники из 7.000-тысячной зоны украли у кого-то в городе козу, долго её прятали (понятно, для чего) в оцеплении. Охранники сбились с ног, опер несколько раз делал облавы – всё безрезультатно. Ходила байка (а может, быль), что когда мимо шли солдаты, то на козу надевали бушлат, шапку, ставили её на ноги, потому и не могли найти. Какое-то время спустя нашли только кости. Рожки да ножки.
Как я был обворован (единственный раз за 6 лет).
Дело было в Ермаково на 1-м ОЛП. Пришла по трассе группа артистов во главе всё с тем же вольнонаёмным заслуженным артистом Коми АССР – А.А. Алексеевым. В группе были мои друзья по Игарке – Б.А. Нечеухин, флейтист Саша Шебаршов. После концерта я их, с согласия ребят из медпункта, пригласил к нам. Армо (фельдшер) сбегал на кухню – принёс пончики (его «уважали»). У меня была в «заначке» банка печёночного паштета – выставил – закусь царская! Заказал бутылку спирта – принесли. Посидели хорошо, артисты ушли, я был усталый, да и выпил – ушёл спать, а часть компании осталась, и с нею один вор - «меценат» искусства, играл на гитаре. Утром я проснулся в 5 часов (был мой день снимать пробу на кухне), а одеть нечего – нет добротных, суконных морских брюк–клёш, нет офицерского морского кителя и ещё чего-то. Кое-как оделся, снял пробу и пошёл по знакомым ворам – узнать, кто обчистил «лепилу», это было не «по понятиям». Выяснил, оказалось – вчерашний «гость», и даже сказали, что он уже сегодня всё вынесет за зону на П.Г.С. продавать вольным.
Уже забил рельс на развод. Я вышел и встал сбоку, чтобы видеть все проходящие мимо пятерки заключённых. Наконец, увидел его – из-под телогрейки свисал мой ремень от тяжёлых флотских брюк (его не спутать с другими – это был кусок сыромятной шлеи с пряжкой от конской сбруи – я же бывший возчик…)
Подбежал, строй расступился, я рванул на воре телогрейку, а под ней все моё – ворованное. Ударил один раз, разбил лицо. Иначе было нельзя!
Всё вышеизложенное нигде не публиковал и никому не рассказывал, хочу, чтобы было у Вас, а не унёс с собой «туда».
Память подсказывает мне, что кроме меня и маляра Генки, был ещё один – третий – «почтальон», курсировавший между мужской и женской зонами в Игарке. Это – шофёр лагерной водовозки. Водовозка, как, по-моему, и весь спецтранспорт, была на базе автомашины ЗиС-5.
Взаимоотношения мужчин и женщин за колючей проволокой – особая тема. Здесь каждая невесомая крупица человеческих отношений, напоминаний прошлой, «вольной» жизни, воспринимается как великое благо. Лишь у немногих (как у меня, «придурков», артистов, парикмахеров, уголовников и пр.) бывала иногда возможность встретиться с женщиной. У большинства «дружба» завязывалась только по письмам. Только по письмам! Записочки путешествовали из женской зоны в мужскую и обратно. Получить долгожданную записочку – какое счастье! А чтобы эти несколько строк на чём-то написать, да ещё и отправить по назначению - это сколько надо пережить, предпринять, выстрадать!
Рабочая одежда зэчек не отличалась от мужской – кальсоны и мужские рубашки, телогрейка и ватные штаны. Но в бараке женщины могли уже переодеться во что-то другое, если оно было: пальтишко или курточку, блузку, кофточку и т.п. Какое-то платьице, занесённое с «воли» - выменянное за пределами зоны на что-то, какой-то кусочек ткани, марли, занавесочку, лоскут, тряпицу и прочее – женщины берегли и проносили через все лагеря. Порой это «достояние», отслужившее 20-30 лет, едва держалось и чуть ли не рассыпалось в руках. И вот с этим-то богатством, с этой драгоценностью, с этой ниточкой к свободной жизни женщины, не задумываясь, расставались! Они посылали своим «любимым» в мужскую зону вышивки, подушечки – собирали это из того, из чего могли: распускали сорочку, платьице, использовали какие-то нитки, чуть ли не полуистлевшие кусочки ткани. Эти маленькие вышитые подушечки, размером сантиметров 30 на 30, иногда чуть больше, набитые ватой (а что такое вата для женщины!) – сколько любви и невысказанной ласки было в них! А мужчины? Они тоже светились, они с гордостью произносили: у меня ЖЕНА в жензоне! Конечно, век этих подушечек был недолог, они быстро истлевали…
Одну такую подушечку мне прислала как-то воровка Аня Митина. А моя любовь, игарская актриса Надя Пупынина, передала мне великолепную маленькую подушечку – просто верх художества: чисто белая, ажурная, посередине большая белая роза, а вокруг просветы из продёрнутых ниток (что-то типа ришелье). Я был просто на вершине блаженства! Эту подушечку мне как раз и передал шофёр лагерной водовозки – наш 3-й «почтальон».
В лагере помогала выжить любая мелочь, любой предмет, любое воспоминание, любой лучик надежды, на которые можно было опереться хотя бы мысленно. В моей маленькой записной книжечке, сшитой из обёрток Канской и Бийской махорки и заполненной под стук колёс по пути из Ленинградской пересылки до Красноярской, между двумя совершенно практичными вещами, помогшими мне не сгинуть в лагерной пыли – словариком медицинским и словариком блатных слов – притаились несколько совершенно непрактичных строк, несколько некрасовских строк о любви, о чувстве, самом неуловимом и самом мощном во Вселенной, которое грело, и которое возникало с новой силой всякий раз, когда надеяться было уже не на что. В то же время, это были строки о ссылке, о несломленности духа, об умении выстоять.
О, если б он меня забыл
Для женщины другой,
В моей душе достало б сил
Не быть его рабой!
Но знаю: к родине любовь,
Соперница моя,
И если б нужно было, вновь
Ему простила б я.
(Поэма Н.А. Некрасова «Русские женщины».
Слова жены декабриста Трубецкого).
Вот романсов и арий я как-то не слышал, так как лагерь – это не институт благородных девиц–«смолянок» и не институт для блатных, институт международных отношений, хотя нравы там… и мат…
В лагерным творчестве есть «есенинщина» (моё определение). Это, по сути, плагиат – переложенные на музыку (гитара или соло) жалостливые «кабацкие» стихи великого поэта-лирика (например, «Здравствуй, старая, старая мать, обнимаю тебя и целую» и т.д.). Есть стихи иного плана, например, «Товарищ Сталин, вы большой учёный» и т.д., автор - Юз Алешковский, но это политические стихи, и блатной мир их не жаловал. Кстати, Алешковский вряд ли был автором этих строк – он «бытовик» (сидел за угон грузовика), 6 классов образования – куда ему! Воры далеки от политики и всячески это подчёркивают. А есть настоящее лагерное безымянное творчество, например, (считаю нужным привести полностью, по памяти):
Не жди меня, мама,* хорошего сына (!?!),
Не жди меня, мама, никогда –
Меня засосала глубокая трясина
Я с волей распростился навсегда.
Сегодня я одену ту майку голубую,
А завтра я одену брюки клёш,
Два пути, пути-дорожки – выбирай любую,
От тюрьмы далёко не уйдешь.
(* мама часто упоминается в лагерном творчестве, является даже предметом
татуировок. К ней едут всю воровскую жизнь, но всё никак не доедут).
Встретил я маруху, ту девку боевую,
Встретил я маруху на бану
И сказал ей «сбацай под гитару»,
А назавтра угодил в тюрьму.
И вот теперь сижу в тюрьме,
И светит солнце прямо мне
На нары, на нары…
Какой я всё же был дурак,
Одев ворованный пиджак
И шкары, и шкары.
(маруха – воровка, воровайка; бан - базар, рынок; сбацать – станцевать; шкары – брюки).
Я собрал целый лагерный эпос о нарядчиках, их в лагерях не особенно «любят» - к тому есть все основания. Ведь Михаил Вассорин (Игарка), Сергей Ломинадзе (Ермаково) и я, Александр Сновский (ЛП 31, на трассе за Ермаково) были нарядчиками иного плана, поэтому остались в живых, сохранив уважение зоны. Во всяком случае, среди огромного количества нарядчиков, я помню только этих троих с 58-й статьёй, остальные – «бытовики», как их называли – псы-нарядчики. Миша Вассорин – бывший фронтовик, блондин, широкоплечий, никого не боялся, красивый парень. Но у него под рукой была блатная шпана, которая в игарском 7.000-м лагере выгоняла зэков на работу. Серёжа Ломинадзе был нарядчиком иного типа, более интеллигентным, если можно так выразиться. Я многому учился у него, так как Ломинадзе работал на моих глазах, когда я был ещё производственным фельдшером в Ермаково. Чтобы вывести людей на работу, Сергей применял разные способы, развод он всегда старался провести весело, легко. К примеру, выкликая бригаду Тарарощенко, он произносил:
- Тара-ра-ра-ра-ра-рощенко!
И сразу у многих – улыбки, шевеление, жизнь в рядах з/к. Или раскатисто произносил фамилию другого:
- Жур-р-р-р-ба!
Все смеются.
Как мало человеку надо в неволе.
Любое отклонение от подавляющей, отупляющей жёсткой схемы, бездушной системы, но не нарушающее инструкций и распорядка, пусть даже самое глупое, неказистое, мелкое – это всегда глоток «вольной» жизни, проблеск надежды, всегда – «соломинка».
Нарядчики-«бытовики» или, тем более, уголовный элемент, всегда отличались от политических и, естественно, не в лучшую сторону. Чего стоит тот же Федя Дуда, бандеровец, упоминавшийся мною – это просто «дубина» (другое слово подобрать трудно!): его рост и взгляд, кулачищи (руки – что задние ноги у лошади!), отношение к людям, животные инстинкты. Словом – тупая машина подавления.
Частушки о нарядчиках полностью привести не могу, ибо прочерков будет больше, чем в «Тамбовской казначейше» М.Ю. Лермонтова (например, кое-что из лексикона нарядчика-суки со штрафной колонны: «Ё….й по черепу», «Х..ная морда»).
Лагерь страшен, в нём выжить, а главное, не оскотиниться, удавалось не каждому… И всё же зарисовки с натуры: утренний подъём, в барак к блатным входит нарядчик (ЛП № 31 – А. Сновский). Блатная шпана, лёжа на нарах, встречает издевательскими частушками:
«Нарядчика е… мы в рот и в нос,
Ты ё….. придурок х….с!
Ой, нарядчик, что ты, что ты,
От работы будут рвоты,
По субботам, по субботам
Мы не ходим на работу,
А у нас суббота каждый день!
Ну а если даже и пойдём,
На костре все валенки сожжём,
Перебьём друг другу лица,
Закидаем рукавицы,
Пусть за нас работает медведь,
У него четыре лапы,
Пусть берёт кирку с лопатой
И кайлит до самой Халмер–Ю (пункт на карте)!
Я не отвечаю, не грожу им ШИЗО и надзором, достаю из-за голенища сапога нож, сажусь к печке и ножом закидываю в неё выпавшие угольки.
- Встаём, нарядила!
Всем всё сразу понятно. Конфликт исчерпан…
Если говорить, что в зоне использовалась «ненормативная лексика», то возникает вопрос: а была ли там «нормативная»? Примеров масса. И весьма любопытных. Если говорить об упоминавшемся здесь и во 2-м сборнике капитане Кузнецове, начальнике 31-го ЛП на трассе за Ермаково, то его любимым изречением было: «Ё. твою не мать-та…» Что он хотел выразить этим, сказать трудно. Может, то, что у него-то и ему подобных были матери, а вот заключённых, с кем он «разговаривал», рожали те, кто звания «мать» недостойны?
Вообще «культура» и просвещение в лагерях всегда на последнем месте. Читая в ваших сборниках лагерные отчёты, извлечённые из архивов, я диву давался, как мы, оказывается, были охвачены культурой! Начальником КВЧ ставили самого никудышного лейтенанта, непригодного даже в конвойной службе. Обычно это было выделенное в бараке помещение со связкой старых газет, и где сидел умелец типа художника С. Лапицкого, который «лепил» лозунги.
Кстати будет упомянуть, что «шестёрки» нарядчиков, как правило, уголовники, подгонявшие зэков на работу, делали это дубинами – обрубками берёзы длиной около 1 метра и диаметром 4-5 см, и называлась подобная дубина – «шутильник», «квч» (культурно-воспитательная часть)…
Могу привести примеры из песенного репертуара лагерного нормировщика Миши Коротченко, сидевшего по ст. 58-1б уже 9-й год (племянник секретаря компартии Украины, отказавшегося ему помочь и сказавшего: «Изменник родины не может быть моим племянником!»). Вся вина Миши (с его слов) была в том, что он, молоденький 20-летний лейтенант, отправленный в конце войны с пакетом в Париж в штаб генерала Д. Эйзенхауэра, загулял и опоздал на пару дней в свою часть. Париж есть Париж… Людовик ХIV сказал, что он стоит мессы! Миша получил за Париж 10 лет. В лагерях Миша заработал туберкулёз. Может быть, поэтому и стал циником. Например, как-то шли мы на работу на трассе, по дороге попался валун. Миша взобрался на него и, подражая репродуктору в зоне, стал «вещать»: «Внимание! Вот на этом камне на моих глазах своей ж…. сидела великая певица Русланова!». О Руслановой приходилось слышать не раз, но как я много лет позже узнал, она сидела совсем в других местах. Почему у Миши прозвучала именно Русланова? Может, потому, что каждый вечер, приходя в зону после рабочего дня, мы постоянно слышали одну и ту же песню в её исполнении – «Валенки»?
Мишины частушки запомнились, так как он их неоднократно пел, подыгрывая себе на гитаре:
«Был у тёщи на блинах,
Ел жарену котлетину,
Через ж..у тёщу е.,
А сам читал газетину.
Девки плавали на речке
И поймали рака,
Целый день они искали,
Где у рака Сра-зу
Вылезли на берег
И поймали зайца,
Целый день они искали,
Где у зайца Я-блочко,
Да на тарелочке,
Два матроса подрались
Из-за Це-лый
День она хлопочет –
Пирожки печёт,
А как вечер наступает,
Муж её Е-хали
Казаки
Потеряли Сра-зу
Три винтовки… И т.д. и т.д.
После прошедших 20 лет нашей новейшей истории вряд ли кого-то можно шокировать песенным репертуаром Михаила Коротченко, но для культурных людей всё же скажу: лагерь просто изменял человеческие личности, при длительной отсидке человек деградировал. Многие, отсидевшие в 40-е годы и освободившиеся в начале 50-х, были оставлены на высылке в Игарке, Ермаково, Дудинке. Это были сравнительно молодые, возраста 40-50 лет, мужики, и если человек не искалечен физически, то природа требует «своё». Семьи за давностью лет давно разрушены, дети выросли, жёны вышли замуж. А так как равных по культуре, интеллекту и образованию «зэчек», отсидевших по 58-й статье, всё же значительно меньше (например, в Игарке это соотношение было 7.000 к 500), то освободившийся мужской пол вынужден был жениться на «бытовичках», подчас значительно ниже по интеллекту, культуре и т.д., возникал стресс при каждодневном общении – опрощение, «оскотинивание», пьянство – деградация. Но уже рождались поздние детишки, в которых пожилые отцы души не чаяли и поедом ели себя. Я знал массу таких неравных браков. Навещал их в лачугах-балках. Сама такая жизнь вела к деградации человеческой личности… Проблема? Да! Но где хоть слово? Может, напишете об этом…
Канул в вечность ГУЛАГ, но лагерная жизнь «политических» ещё теплится в памяти, она продолжает ещё пробиваться сквозь обыденность и равнодушие стихами наших известных поэтов, тонких, лиричных, преданных, искренних, честных. Может быть, их строки в чьё-нибудь сердце и достучатся…
Гимн узников сталинских лагерей
Слова Петра Кузячкина (на мотив песни «Гибель Варяга»)
Нас всех распинали на Красной звезде,
Возили на дальние стройки
ОСО, трибуналы, суды МГБ,
Позорные «ДВОЙКИ» и «ТРОЙКИ».
Лишили свободы и честных имён,
Клеймили «ВРАГАМИ НАРОДА».
Под крики «ура» и под шелест знамён
И под улюлюканье сброда.
Сибирь, Воркута, Соловки, Колыма,
Норильск или БАМ Озерлага,
Омытые кровью З/К острова
Архипелага ГУЛАГА.
Дороги, каналы, плотины, мосты
На наших костях вырастали.
А транспарантов над нами хвосты
Кричали: «Да здравствует Сталин!»
И силы, и жизни в тех стройках, и кровь
Слезами турбины вращали.
Конец безвременью! – Воскресли мы вновь!
С надеждой домой возвращались.
Но долгие годы ещё впереди
Мы жили в большом подозреньи.
Не в счёт партбилет, ордена на груди
И справки об освобожденьи.
Теперь призывают простить палачей –
Судей, прокуроров паскудных,
Пытателей, оперов и стукачей,
За давностью лет неподсудных.
Осушена чаща страданий до дна,
Иссякло в душе чувств кипенье.
И ночью, и днем мысль терзает одна:
За что нам такие мученья?!
И ни забыть, ни простить не могу
Лай псов, матерщину конвоя.
В агонии друг на слепящем снегу,
Кровавые пятна канвою.
ПОТОМКИ! Мы жизни прожили не зря,
Гордимся судьбой роковою.
Над Родиной вспыхнет СВОБОДЫ ЗАРЯ,
Омытая правды росою!