Глава XIII. Реабилитация

Жалобы и заявления.
Ликвидация нажитого.
Поиски работы.
Результат репрессий.
Проблемы после реабилитации.
Ознакомление с "делом".
Зачем написаны воспоминания

Известие о смерти Сталина не изменило положение ссыльных, но в их сознании зародилась надежда на перемены к лучшему, ибо кто, как не он, был первопричиной всех бед и несчастий в стране и жизни многих миллионов безвинно преследуемых и уничтоженных людей. И повалили в разные правительственные учреждения жалобы и заявления о необоснованности обвинений и наказаний.

До этого не было никакой возможности писать и подавать жалобы на действия следователей. Бумагу и чернила арестованным не давали, а если каким-то образом написанное заявление подавалось тюремному начальству, то на него никто не отвечал.

В следственной и городской тюрьмах города Владивостока запрещалась подача жалоб по делу. Поэтому только в 1939 году, при поступлении в Болшевскую спецтюрьму, работая в ОТБ, я написал несколько заявлений генеральному прокурору СССР, Наркому внутренних дел СССР и другим лицам о двухлетнем содержании меня под стражей без суда и о незаконных методах следствия. Ни на одно заявление ответа мне не дали.

Заочным приговором 29 мая 1940 года Военколлегия Верховного Суда СССР (это через три года после ареста) приговорила меня к десяти годам ИТЛ, к пяти последующим годам поражения в правах и к конфискации всего имущества (до этого уже разграбленного).

При первом же известии о смерти Сталина я опять 20 мая 1953 года из ссылки послал заявление Председателю Президиума Верховного Совета СССР об абсурдности возведенных на меня в 1937 году обвинений, на которое через два месяца мне ответили: "Жалоба передана в прокуратуру".

Прошел год, а ни ответа, ни привета. 14 апреля 1954 года запрашиваю секретариат Верховного Совета, в сентябре того же года запрашиваю главного военного прокурора, проверяется ли моя жалоба. Снова в июне 1955 года, в мае и декабре 1956 года, в феврале 1957 года запрашиваю Главную военную прокуратуру о состоянии проверки моего дела.

Получаю последовательные ответы: 6 сентября 1954 года — "жалоба проверяется"; в июне 1955 года — "приняты меры к ускорению проверки"; в марте 1956 года — "жалоба будет рассмотрена"; в октябре 1956 года — "жалоба направлена в Военную коллегию Верховного суда".

Самолично съездил в Москву в прокуратуру, но там устно ответили то же самое, что в письмах.

"Повторникам", находившимся в ссылке на "вечном поселении" в сентябре 1954 года объявили о прекращении ссылки и разрешили возвращаться (за свой счет) на места постоянного жительства.

Из-за ледостава на Енисее, мы с женой выехали домой летом 1955 года. Стесненные в деньгах, мы в дальнюю дорогу собирались обстоятельно. Для переноски шмутков (одежды и обуви) сделал "переметные сумы" — подобные тем, что носят верблюды или ослы — два мешка с лямкой, одеваемой себе на шею. В мешках — старые и новые валенки, ватная одежда, обувь, истрепанное белье, овчинный зипун, чайник — все то, что, может быть, еще понадобится. А прочее имущество — кровать, стол, табуретки, чугунки и разную домашнюю утварь вынесли на площадку перед домом. Берите, люди, кому что надобно.

В связи с отъездом ссыльных эти вещи стали никому ненужными. Не везти же их с собой за тысячи километров?

Уезжали мы с клеймом судившихся, отбывавших наказание "врагов народа", ограниченных в выборе места жительства и работы, то есть из ссыльных мы превращались в высланных, что и подтвердилось по приезде домой.

На работу на судостроительные заводы в городе меня не взяли. Министерство судостроительной промышленности на просьбы о направлении на работу отписывалось, ни в чем не помогая (инженерную деятельность министр судпрома Б.Е.Бутома начинал на Дальзаводе, где я, как и.о. технического директора назначил его на должность помощника строителя судов).

Пришлось мне поступить на завод в райсело Октябрьское. Расстояние к нему от моего дома двадцать километров. На этом заводе в ту пору строились плавучие электростанции и требовался инженерно-технический работник, способный возглавить достройку и сдачу этих судов, поэтому-то меня приняли туда на работу.

Этот завод только строился. Рабочий и технический персонал на нем состоял из тех, кого на другие заводы не принимали, потому что были они в оккупации или в заключении. Состав работающих был низкой квалификации. Трудно было работать на заводе, но не только из-за этого. Много времени отнимала езда на завод и обратно. Чтобы успеть к началу работы, мы к 6-ти часам утра приходили на сборный пункт в городе, откуда нас на грузовой машине везли на завод и ею же возвращали домой после работы. Рабочие уезжали сразу же после рабочего дня или после сверхурочной работы. Технический же персонал задерживали на пресловутые "проверки" выполнения и если говорильня затягивалась до 23 часов, то мы опаздывали на последний рейсовый автобус и ночевали на заводе, на столах в какой-нибудь конторке, а начальство уезжало домой на персональных автомобилях.

Возившие нас на завод водители машин часто бывали нетрезвыми, ездили с большой скоростью, никем из администрации завода не контролировались, вследствие чего осенью 1956 года утром, при спуске с горки у въезда в село, водитель, разъезжаясь со встречным мотоциклистом, на большой скорости опрокинул машину и нас — 32 человека — выбросило далеко в сторону. Большинство ехавших были ушиблены и искалечены.

Меня доставили в больницу с отеком легкого от удара, с вывихом плеча и с разрывом каких-то сочленений. Я, состоявший в профсоюзе с 1920 года (37 лет), не считался на заводе членом профсоюза, так как забранный при аресте профбилет мне не возвратили. Поэтому мне платили по больничному листку только половину пособия. И в этом меня ущемляли последствия репрессий. Всю зиму провалялся я на излечении в больницах.

Вследствие аварии левая рука осталась искалеченной, немощной, но никто не надоумил меня требовать направления на комиссию для установления инвалидности. Сам же я после многолетнего заключения и ссылки не знал законов о труде и покалеченный вернулся на работу на завод. Справку об отмене приговора Военной коллегии от 29 мая 1940 года, об отмене постановления особого совещания от 25 мая 1949 года о ссылке и о прекращении моего дела № 1423-37/9р за отсутствием состава преступления, то есть справку о полной реабилитаций мне прислали из Военной коллегии Верховного Суда СССР в апреле 1957 года. Каким бы трудным ни было вторичное возвращение в жизнь, но я и жена были счастливы, что дожили до такого дня и свою радость выразили в искренней благодарности, посланной Н.С.Хрущеву в письме.

Казалось бы, реабилитированному следует вернуть (или создать) прежние условия работы и жизни, да не тут-то было! В связи с реабилитацией возникло много трудноразрешаемых задач по восстановлению попранных гражданских прав и материального положения. Из-за репрессий я и моя семья были лишены работы по специальности, удобной обжитой квартиры, домашних вещей, одежды, обуви и других предметов моих, жены, детей, моих и жены денежных сбережений, документов об образовании, о работе на производстве за 18 лет, архивных документов, наградных подарков от ЦК ВКП(б), наркома оборонной промышленности, ВЦСПС, командующего военно-морским Тихоокеанским флотом. Было подорвано мое здоровье, искалечена жена, погибла старшая дочь, многие годы жили в нищете жена, дочь, мать.

В справке об освобождении, полученной при выходе из заключения, было указано время вынесения приговора, но не указывалось, когда арестовали. Таким образом, арестованный 21 июля 1937 года (и в тот же день уволенный с завода), а заочно приговоренный 29 мая 1940 года я, неизвестно где, был три года. Поэтому мой непрерывный стаж прервался, и я потерял право на льготную (с 10-процентной надбавкой) пенсию, проработав 63 года, включая время заключения.

В справке Военной коллегии Верховного суда СССР также указали только дату отмененного приговора, не указав времени нахождения в заключении.

Беспокойная жизнь реабилитированного началась с посылки заявлений в органы МВД о выдаче мне документов "что я не верблюд" — документов, подтверждающих продолжительность пребывания в заключении и ссылке.

На просьбы о возвращении личных документов, отобранных при аресте, я получал отписки, что "за давностью времени документы не сохранились".

А как восстановить стаж работы с 1919 года, когда тех предприятий давно нет? Как подтвердить профстаж с 1920 года, как подтвердить добровольную службу в Красной Армии, если свидетелей уже нет в живых?

Отобранные документы, конечно, сохранены где-то в архивах НКВД-МВД-КГБ. Но кому охота пошевелить пальчиками для их розыска? Пусть барахтается сам реабилитированный. А кто вернет жилплощадь взамен трехкомнатной квартиры, занятой сразу после ареста?

На оставшееся в квартире имущество опись не составлялась. Кое-что "с хода" при аресте забрал следователь Бугаев. Можно ли через десятки лет, по памяти, составить списки того, что было в квартире и определить стоимость забранного?

Но, допустим, что претензии правильно составлены и установлена их стоимость в ценах 1937 года. После девальвации денег в 1948 и 1960 годах возвращенная стоимость снизилась в сто раз. К примеру, за пианино "Москва", стоившее в 1937 году шесть тысяч рублей, компенсация была выплачена в сумме 60-ти рублей действующих в это время денег. Пианино превратилось в "пшик"!

Впрочем, все материальные потери превышает сумма всей заработной платы, которую получила бы моя семья, если бы я работал на заводе, а не находился в тюрьмах.

Наибольшей же была забота о поступлении на работу. Естественным было желание возвратиться туда, где работал до ареста. Я обратился на завод имени 61-го коммунара, где работал до командировки на Дальний Восток, и где работал до второго ареста, но директор завода А.Б.Ганькевич встретил меня крайне недружелюбно. Вопреки постановлению Совета Министров СССР от 08.09.1955 года, обязывавшего трудоустраивать реабилитированных, он отказал в приеме на работу, возмущенно объяснив, что не хочет и не должен принимать на "свой" завод бывших заключенных. И не принял.

Вот так я ходил, просил и вынужден был, поступив на любую работу, начинать с нее "карьеру" заново.

Так, в прошлом главный специалист завода, я поступил работать мастером и лишь через три года мне предоставилась возможность работать главным технологом по судостроению на Черноморском судостроительном заводе.

По существовавшим тогда законам, при самовольном переходе с завода на другой завод, прерывался непрерывный стаж работы. А в переводе начальство отказывало и мне стоило большого труда и нервов перевестись с завода в Октябрьском в Николаев.

Вскоре после реабилитации меня вызвали в Николаевское УКГБ для ознакомления с моим делом перед его закрытием. На объемистой красной папке тиснение золотом "Хранить вечно!". В канцелярском изложении в ней записаны все нюансы моей арестантской жизни, от которых я испытывал сильнейшую душевную усталость от ненужности всего пережитого, от цинизма, пошлости и подлости его сочинителей-следователей, дополнявших жесточайшие директивы "сверху" личной инициативой и изобретательностью. Впрочем, были и интересные для меня открытия об "участии" в моей судьбе нескольких друзей в прошлом. Один из них — Егоров Евгений Павлович. Мы вместе учились в институте и работали на заводах. Еще в студенческие годы за ним замечалась склонность чернить девушек, с которыми он встречался. Так же низко отзывался о своей жене (матери двух его детей), как только она выехала из Владивостока домой. Делалось это им для того, чтобы обелить себя в последующих, часто меняющихся связях с женщинами.

Оказалось, что он был "экспертом" в моем деле, а попросту — лжесвидетелем и клеветником, сотрудничавшим со следователем. Это открыло ему дорогу к быстрому, блестящему продвижению с завода в главк отрасли, а из него — в директора крупнейшего завода, в Герои и т.д.

Второй друг — Клопотов Борис Евгеньевич. Приехав нормировщиком на Осиповский затон под Хабаровском, он при постройке подводной лодки был выдвинут в строители судна, затем перевелся на Дальзавод во Владивостоке и вскоре стал там заместителем директора завода по коммерческой части. А затем, "вознесся" до начальника производственного отдела Минсудпрома — заместителя министра, откуда перешел директором одного, а затем другого крупнейшего судостроительного завода. О нем в деле не указывалось, но кое-что вспомнилось. Удивляла не только быстрая его карьера.

В Хабаровске, возвращаясь с попойки вместе с мастером предприятия ЭМТ (теперь "Эра"), он в автобусе по неосторожности застрелил Деревянко из пистолета, но никакого наказания не понес и сохранил пистолет у себя. Никто из нас, занимавших более высокие, чем он, должности, оружия не имел — не было в нем надобности.

Это он, Бобик, накануне моего ареста оставил у меня в квартире, на время, обойму патронов от своего пистолета и следователь, как знал, от порога пошел прямо к столу, где они лежали. И еще. Приехавшую, по вызову мою жену не пустили в квартиру. Она обратилась к Клопотову, как к нашему семейному другу, за разъяснениями, но он ответил, что ее не знает и не хочет с ней говорить.

И еще. Лиц, вернувшихся с КВЖД, проданной японцам, во Владивостоке арестовывали. Свою же жену, работавшую до замужества на КВЖД, Клопотов заблаговременно до арестов "сплавил" в Ленинград, и она избежала ареста.

Все это заставило догадываться, что и Клопотов был лжесвидетелем, а в случае с патронами — и провокатором для обоснования обвинения меня в терроризме.

Но время идет и все "образуется". Я снова втянулся в работу, в общественную жизнь. Вернулся на Черноморский судостроительный завод, с которого начиналась моя инженерная жизнь. На должности главного технолога заказа руководил постройкой крупных судов, в том числе китобазы "Советская Россия" и противолодочных крейсеров "Москва" и "Ленинград", участвовал в партийной работе, организовывал с 1959 по 1966 год на заводе и в городе добровольные народные дружины и т.д. А мое арестантское прошлое при случае ставили мне в вину.

Так, при массовом награждении участвовавших в постройке кораблей под моим руководством, ни партком, ни дирекция завода меня к наградам не представляли, объясняя это тем, "что он сидел". А мою реабилитацию путали с амнистией уголовников, поясняя, что "Советская власть милостива к преступникам. Вот его и реабилитировали". Находились и такие "сукины сыны", в том числе члены партии, обзывавшие меня, тоже члена партии, фашистом. А партийные секретари оправдывали хулителей тем, что откуда им знать, за что он (то есть я) сидел.

Прошло почти сорок лет после моей реабилитации, опубликована масса материалов, разоблачавших Сталина как вдохновителя многих черных дел, как подлую личность. Известны деяния его приспешников, насильственного аппарата. Очевиден вред, нанесенный ими экономике, обороне страны, нравственности народа. Вред, повлекший к ненужным потерям в войне и в тылу, к развалу сельского хозяйства, к перерождению партийной верхушки. А многие лица и сейчас вздыхают о милых им сталинских методах руководства страной.

Все еще слышны в быту и появляются в газетах протесты против осуждения Сталина и сталинизма.

Зло, содеянное в прошлом, пустило глубокие корни в нашем обществе. И если мои воспоминания помогут еще кому-нибудь открыть глаза на прошлое, я буду рад тому, что мой свидетельский голос прозвучал не зря.

15.04.1989

Бондаревский Сергей Константинович

На оглавление Предыдущая Следующая