На расстрел?

Сивцов вывел меня из тюрьмы во двор, подвел к "черному ворону".

- Залезай, - показал он на кузов, сам сел в кабину шофера. В кузове меня охранял солдат НКВД. Автомобиль тронулся.

"Куда меня везут? - лихорадочно думал я. - На расстрел? Не напрасно Сивцов приказал охраннику вывести меня из тюрьмы без вещей, реглана. С другой стороны, неужели вот этому плюгавому коротышке поручают расстреливать человека? Нет, не может быть, происходит что-то другое". А в это время через стенки кузова автомобиля, подпрыгивающего по кочкам дороги, слышались голоса людей, проходящих по улицам, крики детей, смех и гам. Неужели не услышу больше всей этой жизни, кипящей снаружи? Хотелось крикнуть: "Вы не имеете права расстреливать меня, я ни в чем не виноват, я не подписал никаких сочиненных следователями обвинений!"

Но при всем моем нервном напряжении я смог воздержаться: к кому бы это я обратился, неужели к этому солдафону, готовому пустить пулю в любого человека? По различным шумам, доносившимся через стенки кузова, я определял, что автомобиль все время двигался по городским улицам, только когда он проезжал через пустырь, замедляя скорость, психически разбитое многонедельными зверскими пытками сознание шептало: "Все! Сейчас "черный ворон" остановится, палач откроет дверцу кузова и крикнет: "Выходи!". Плюгавый будет подталкивать меня в спину штыком и, когда дойду до проема двери, пустит в затылок пулю, явственно представил себе, что далее палач вынет из своей планшетки официальный лист, на котором напишет: "…1938-го года приговор приведен в исполнение". Оба распишутся".

Потом "черный ворон" снова громыхал по городским улицам, наступало оживление в мозгу и слабое успокоение. Еще через несколько минут автомобиль неожиданно остановился, и в это время донеслось с улицы через рупор громкоговорителя:

- До отхода поезда ...осталось пять минут.

Дверь кузова раскрылась.

- Выходи! - произнес Сивцов.

Он повел меня на перрон вокзала и оттуда прямо к поезду. В вагон пропустил вперед меня, вплотную прижавшись сзади, хотелось сказать: "Не бойся, не убегу".

Впрочем, пуля из пистолета, висевшего у него на боку, догнала бы меня раньше, чем успел бы спрыгнуть через дверь противоположной стороны тамбура. Он вел меня по проходу вагона, заглядывая в отделения, выбрал среднее, заставив удалиться из него сидевших двух человек, сам сел за столик возле окна, молча показал мне сесть напротив. Пассажирам, заглядывающим в это отделение, махнув рукой, произносил:

- Проходите дальше.

Часов через шесть езды поезд прибыл в Смоленск, у вокзала наготове стоял "черный ворон". Сдав меня начальнику караула в большом здании, куда подъехал "черный ворон", Сивцов ушел, больше я его не встречал. Два дня сидел я в камере, ожидая при каждых шагах за стенкой прихода тех, кто "не будет церемониться со мной", после пыток за весь период нахождения в лапах кровожадных палачей нервное напряжение было на пределе, я с ужасом ожидал возобновления телесных пыток, "узаконенных" тираном Сталиным, и все же, собрав воедино ненависть и силу воли, я мысленно поклялся себе не сдаваться палачам, не дождутся они моего собственного оговора, что был германским шпионом, готовил диверсии, участвовал в убийствах Куйбышева, Горького и других.

Но спать мне не дали.

- Пошли! - сказал вошедший охранник.

Он завел меня в кабинет и удалился. Я остался стоять возле двери, напряженно ожидая появления тех, кто "не будут церемониться со мной", стоял в гимнастерке без ремня - его отобрали при аресте и направлении в тюрьму, в мятых и грязных бриджах, заправленных в хромовые сапоги, распоротые на подъемах, откуда выглядывали худые носки.

Спросив фамилию, начальник, к которому меня привел охранник, продолжал читать какую-то бумагу.

- Говорите, ваша фамилия и имя Фукс Виктор Генрихович?

Ни с того, ни с сего он взял со стоящего столика фуражку, показывая ее, произнес тоном, будто я пришел к нему в гости:

- Вот, пока вы находились у нас...

Тон какой у палача: у них в гостях!

- Пока находились у нас, мы получили фуражки нового образца.

Подняв ее кверху, поворачивая в разные стороны, говорил:

- Видите, околыш теперь у нас не общеармейский, зеленый, а голубой, как и положено быть у авиаторов.

В голове мелькнуло: "Сыскался палач в роли авиатора", петлицы у него были энкавэдешные, знаков различия не было. Мне ему сказать было нечего, я молчал, ожидая, что вот сейчас голос его сменится, довольная улыбка превратится в звериный оскал, он жаждет поиграть со мной, словно кошка с удушенной мышью.

- Летать, небось, хочется вам? Соскучились?

Я промолчал, все еще ожидая, когда он перейдет "к делу". Он снова углубился в чтение бумаг, видимо, касавшихся меня.

- Мы решили вас освободить.

Слово "мы" произнес подчеркнуто, желая намекнуть на его личную роль в освобождении меня.

- Прошу расписаться в этой бумаге о том, что вы извещены об освобождении.

Убрав бумаги в стол, продолжил:

- Вы сейчас расписались не только в том, что освобождаетесь, а и в том, что обязуетесь, подчеркиваю – обязуетесь ни при каких обстоятельствах, никому, никогда не разглашать, что с вами было, в том числе не будете разглашать своим родственникам, жене, родителям. Надеюсь, вы знаете, что наш глаз всюду достигает любого человека, мы все видим, слышим и, если вы не последуете предупреждению, вы дорого заплатите за это, скажу прямо - будете уничтожены со всей семьей. Понятно?

Для меня освобождение было настолько неожиданным, что я даже не ответил на его вопрос, мысленно я был уже дома, но взглянув на себя, свое одеяние, заметил, что стою без ремня, его, как и реглан, украло у меня НКВД.

Начальник над палачами нажал на кнопку звонка, вызвав подчиненного.

- Достаньте Фуксу ремень и дайте денег на железнодорожный билет и на закуску.

- Но у нас командирских ремней нет.

- Тогда дайте красноармейский из оставшихся от арестованных вчера.

Через пять минут я шел в направлении вокзала. По пути зашел в парикмахерскую, побрился, зашел в магазин, купил знаки различие старшего лейтенанта - квадраты, прицепил их на петлицы гимнастерки и направился к кассе вокзала за билетом. На буфет денег не оставалось. Сидя в вагоне, размышлял, как встречусь с женой, увижу ребенка, давно уже родившегося, увижу своих знакомых летчиков. Но захотят ли они меня признавать, не пройдут ли мимо, испугавшись встрече со "шпионом", может, сбежавшим из тюрьмы? Пусть мои знаки различия свидетельствуют, что я не шпион, а приказа наркома обороны об увольнении я не читал, сниму их, когда сам увижу приказ.

Как ни отгонял мысли о месяцах пребывания в камерах пыток, как ни гнал из головы образы своих палачей, многими сутками, беспрерывно мучавших меня, находя себе садистское удовлетворение, память назойливо возвращала меня назад.

"Стоять!" "К стене не прислоняться!" "Ты будешь сознаваться?!" "Не спать!" "Органам все можно делать, сам Сталин разрешил пытать врагов народа!" "Не сознаешься, отправим в другое место, там иначе с тобой заговорят!" "Мы и семью твою истребим!"

Цела ли жена? - мелькнуло тут же в голове. И с этой беспокойной мыслью я спешил от вокзала своего города к авиагородку. В своем воображении представлял вид летающих самолетов над ним, шагающих по улицам летчиков, членов их семей. В действительности же встретил мертвую тишину и безлюдье, куда они все подевались? Была середина дня, торопливо, ужасно волнуясь, приблизился к своему дому, никого не встретив, бегом поднялся на третий этаж, постучал в свою родную дверь, долго никто не подходил, как бы испытывая мое терпение. Я приготовился броситься в объятия дорогой жены, когда зашевелился ключ в замке изнутри. Дверь открылась и я, пораженный, отшатнулся от нее.

- Вам кого? - спросила старушка.

- Я… я тут жил, - пролепетал сорвавшимся голосом. – Тут живет Валентина Фукс?

- Здесь не живет, спросите на первом этаже.

Волнуясь, торопливо сбежал вниз, постучал в один коридор, где размещалось четыре квартиры, никто не отозвался, постучал в другой. Дверь открыла женщина.

- Вам кого?

- Скажите, пожалуйста, в вашем коридоре живет Валя Фукс?

- Нет, а вы… - женщина запнулась, кажется, она сильно испугалась, повернувшись, крикнула в коридор:

- Миша, тебя просят.

Вышел летчик эскадрильи, лейтенант Михаил Гусев. Я обрадовано взглянул в его лицо, он же в мое - с недоумением и нерешительностью. Я ждал, захлопнет ли дверь, перед ним стоит ведь враг народа, германский шпион, как было оглашено особистами на митингах в авиабригаде. Но не из пугливых оказался Гусев.

- Заходи, заходи к нам, - и повел в комнату.

Он не стал расспрашивать как да что, знал где я находился.

- Где теперь моя жена?

- После вашего ареста ее хотели переселить в неблагоустроенную квартиру в стороне от авиагородка, но новый командир бригады Адриашенко запретил ее, беременную, выселять туда, несмотря на настойчивые требования особистов бригады о выселении. Для удобства самой, учитывая беременность, ее переселили на первый этаж в коридоре напротив, в комнату номер три, но там теперь не живет, она уехала со своей матерью и ребенком.

- С ребенком! - вырвалось у меня.

- Да, у вас родился сын, - подсказала жена Михаила.

Я несказанно был рад.

- А вещи Валя все увезла?

- Да. Письменный стол и кровать продала, а остальное - шкаф, стол, стулья были ведь казенные, приехали из бригады, увезли на склад.

- Ну и хорошо, меньше забот.

- Валя передала мне, - подсказала жена Михаила, - что все вещи, которые особисты забрали при обыске, остались у них.

На минуту я задумался.

- Вам надо пойти и забрать все свои вещи, - сказал Михал.

- Безусловно, я им ничего не оставлю, теперь думаю, как отправить все родителям.

- Несите все вещи к нам, здесь запакуем и отправите потом, а пока закусите, жена, вон, приготовила на стол легкую еду.

- Спасибо, я не особенно голоден, - ради приличия ответил я, хотя есть хотел страшно сильно, в камере главного палача меня не кормили двое суток.

- Садитесь, садитесь, - увещевали оба.

Я не стал дольше возражать.

Потом пошел на территорию аэродрома, где находился штаб бригады, очень беспокоился, как пройду, ведь никаких документов не имею и вахтер-красноармеец меня не пропустит, а если узнает, что перед ним "германский шпион", он поднимет на ноги всю авиабригаду. Однако, решив, что смелость города берет, ринулся к проходной, вахтер взял под козырек, я ему в ответ, и пошел в логово НКВД, то есть в кабинет особого отдела. Открыв без стука дверь, оюнаружил в дальнем углу сидящего за столом Сивцова. Он взглянул на меня - от неожиданности (хотя мое освобождение вряд ли было для него неожиданным) тут же опустил голову, догадавшись, зачем я пришел.

- Возьмите в том углу, - он не добавил, что взять. На столе и под столом были свалены все мои вещи, собственно они состояли из книг, кучи брошюр и газет. Тут же стоял мой радиоприемник, подаренный командующим округа И.Уборевичем. Как раз с помощью этого приемника я "передавал шпионские сведения по ночам в Германию", как утверждали мои соседи Шумовы, разгласив об этом по всей бригаде. Сивцов во время сбора вещей не смотрел в мою сторону, видимо, свербило что-то у него внутри при воспоминании о его допросах меня. Уложив свое имущество в захваченный у Гусева ящик, я понес его к нему. Проходя через проходную, пропуска - за неимением его - вахтеру не показывал, но он и не потребовал его, видимо, получив соответствующее указание по телефону от Сивцова. Потом второй раз пошел в особый отдел, Сивцов сидел все там же, не поднимая головы.

От мимолетного взгляда на него у меня внутри вскипело, это было смешанное чувство какой-то жалости и презрения к моему смертельному врагу. Я собрал в кошелку все валявшиеся письма, присланные до ареста в мой адрес, и стал брать приемник. Тут Сивцов неожиданно поднял голову.

- Может быть, вы оставите нам свой приемник? – просящим голосом произнес особист.

- Нет! - резко ответил я, от одного его голоса у меня моментально в голове прозвучали его слова: "Стоять!" "К стене не прислоняться! "Не спать!" "Стоишь двенадцатые сутки, простоишь, пока не сдохнешь, если не сознаешься в шпионаже!" И я, как наяву, сейчас почувствовал его пинки в живот и головой об стенку.

- Нет! – еще решительнее ответил садисту, взяв приемник в руки.

Радиоприемники были редкой вещью, их трудно было купить даже в крупных городах, поэтому Сивцов и унизился перед "германским шпионом". Палач просил у своей жертвы!

Михаил Гусев помог уложить все имущество в два ящика и отвезти их на вокзал, я их отправил в адрес родителей в Энгельс, тут же подошел к почтовому окошку и послал две телеграммы, одну родителям, другую жене в деревню Мужичок: "Приеду этой неделе". Денег на телеграммы и билет до ближайшей к Мужичку станции дал мне Гусев, не побоявшийся "якшаться с германским шпионом" на виду у палача, который не мог не поинтересоваться, у кого остановился "враг народа".

Во все время пребывания в тюрьме я постоянно беспокоился по поводу злосчастной бандероли, присланной германским эсперантистом, вложившим в нее газету с фигурой Сталина, шагающего сапогами по трупам тысяч людей, лежащим на Красной площади, я сознавал, что одной ее было более чем достаточно, чтобы палачи могли победно рапортовать о "разоблачении германского шпиона" и прямиком отправить меня на тот свет. Сейчас у Гусева, при отсортировании ненужных газет, я лихорадочно искал бандероль среди них, она была здесь, нераспечатанная, целая! Я развернул ее, на первой странице Сталин, с трубкой во рту, равнодушно ступал сапогами по трупам тысяч уничтоженных им граждан Советского Союза.

Не показывая бандероли Гусеву, я уничтожил ее вместе с другими газетами и бросил в помойку, не прочитав ее.

Стремясь как можно быстрее увидеть семью, я не стал задерживаться ни на час, поблагодарил Гусева и его жену и налегке пошел на вокзал. Приобретя билет, сел в вагон и тут же забрался на верхнюю полку, решив отдохнуть от всех переживаний, доставшихся мне в последний день, однако заснуть сразу не смог, а в это время в отделение вошло несколько женщин, расположившихся на нижних полках, они громко засудачили, одна другую перебивая, похоже, разговоры свои они начали еще на перроне.

- Теперь дети мало что знают. Как-то маленькая моя дочка, заглянув в дверь недействующей церкви, бегом прискочила домой с возгласом: "Мама, мама, что я сейчас видела: там висит какой-то дяденька, весь обросший, с длинными волосами в завитушках, как у барашка». Сказала ей:

"Это икона", - а дочка спрашивает: "А что это такое?"

Компания рассмеялась, загалдела.

- А я вот верующая, - вступила другая старушка, - но иконы нигде достать не могу, вместо нее повесила портрет Ленина, на него и молюсь. Дочка тоже у меня бестолковая, вроде вашей, когда кланяюсь на коленях перед портретом Ленина, что у меня замест иконы, она кричит: "Мама, вставай, чего ты кувыркаешься", совсем бестолковая растет.

На нижних полках опять раздался смех.

Заговорила третья пассажирка:

- Нам смешно, а у детей своя логика. Прибежали ко мне дочь и сын, им меньше десяти лет, просят по секрету денег на покупку бабушке к восьмому марта подарков. Спрашиваю: что хотите купить? - "Набор одеколона или духов", - ответили. Я посоветовала купить конфеты. Они возразили: "Нет, конфеты мы растаскаем и выйдет, что купили мы подарок не бабушке, а самим себе, надо такое купить, что мы не успеем до праздника съесть".

На нижних полках снова раздался хохот кумушек. Вообще-то я не пожалел, что мне в спутники попались разговорчивые соседи, даже и лучше, был бы один в купе, заснуть не смог бы, рой мыслей о последних месяцах жизни не позволил бы этого.

Поезд прибыл к станции, где мне надо было сходить, через четыре часа. Сойдя из вагона, стал искать попутный транспорт, попался грузовик, в кабине которого я благополучно добрался до Мужичка где у своей матери жила жена Валя. Тут скопилось много людей, с любопытством наблюдавших за происходящим. Еще вечером вчера, когда почтальонша принесла Ефросинье Андриановне Шарабуриной телеграмму для дочери Вали, слух об этом разнесся по всей деревушке.

- Слышала? Валька получила телеграмму от мужа.

- Кто сказал?

- Да все говорят, вон видишь, кучка людей обсуждает это дело.

- Не может этого быть, - вставил подошедший мужик, - врагов народа не отпускают на свободу, их просто расстреливают.

- Так что, по-твоему, телеграмма фальшивая?

- Это провокация, - не уступал мужик, - сегодня еще пришлют телеграмму, что муж ее задерживается, это делается, чтобы мы, селяне, поверили, что энтой Функс, или как его там, будто не в тюрьме.

Бабы наступали на мужика, им хотелось верить, что увидят мужа Вальки, которого ни разу не приходилось видеть раньше.

- Не болтай, Гришка, иди вон к своим мужикам, там и рассуждай.

Вырвавшись из толпы, навстречу мне неслась моя Валька с распростертыми руками, мы обнялись, расцеловались и бегом направились к дому смотреть, какой сын у меня растет. Перед отъездом у Гусева почистил свою одежду и сейчас в деревне не был похож на выпущенного из тюрьмы, тем более, что мои знаки различия на петлицах свидетельствовали об этом. Дядя Гриша стоял поодаль, смущенно поглядывая в мою сторону, о нем потом рассказывала мне Ефросинья Андриановна:

- Он не верил, что ты, Витя, не сидишь в тюрьме, как мы говорили, уверял, что сидишь как шпион, "энтой Функс", и будешь расстрелян непременно, говорил: "Наши славные органы НКВД не ошибаются, они нюхом чуют шпийонов, так что пусть твоя Валька ищет другого мужа". Валька в слезы, на него с кулаками: "Мой муж честный, он вовсе не в тюрьме, а ты мотай, мотай отсюда, иначе, приедет Витя, он тебя отдубасит. Мотай!"

Ни теща, ни Валя не говорили никому, где нахожусь, уверяли, что в командировке.

Я же, со своей стороны, не рассказывал ни им, ни своим родителям подробностей пыток, производившихся надо мной палачами из банды НКВД, не делал этого не только из остережения от случайного разглашения с последствиями, о которых был предупрежден палачами при освобождении, а еще больше - ради избежания своих собственных переживаний при воспоминании того, что совершали палачи надо мной в камерах пыток, о чем лишь частично изложено выше.

Способы пыток, которым я подвергался в советско-фашистских застенках, были изобретены инквизиторами в XYI веке, а затем распространились в разных странах, в которых царствовало беззаконие. Их применяли палачи фашистского режима Салазара (Португалия), месяцами лишая сна участников забастовок (пытка "статуя"). Подвергавшийся ими корреспондент Коутиньу рассказывал: "Меня отвели в камеру № 20, где и проходила пытка сном, продолжавшаяся 190 часов без перерыва. Как только я закрывал глаза, агент стучал костяшками пальцев по столу и говорил:

- Эй, не спите!

Ноги опухли, мускулы болели, и во всем теле чувствовалась свинцовая усталость. Вечером у меня впервые начались галлюцинации. Галлюцинации участились..."

Этим же способом пыток пользовались головорезы фашистской Германии в отношении заключенных коммунистов и евреев.

Привлеченный впоследствии к уголовной ответственности сотрудник НКВД Хват на суде признался, каким бесконечным КОНВЕЙЕРНЫМ допросам подвергался Н.И.Вавилов - академик ВАСХНИЛ: "многочасовая стойка по четверо, пятеро суток, ноги распухали так, что приходилось разрезать штанины брюк". Bo время следствия Вавилова вызывали на допросы 400 раз!

То было в Саратове.

Задолго до войны 1941-45 годов из Швейцарии приехал комсомолец Эрнст Шахт, выполнив задание своей комсомольской организации по вопросам связи с Коминтерном, решил остаться жить в СССР. Впоследствии окончил Борисоглебскую школу летчиков (1923 г.), находился в рядах ВВС советской армии, в 1936-38 годах сражался в рядах советских частей против фашистов в Испании, ему были присвоены звания Героя Советского Союза, генерал-майора ВВС. Однако ему не суждено было долго прожить, 30 мая 1941 г. он был схвачен агентами НКВД, находился в застенках НКВД по улице Коммунистической города Энгельса, были арестованы и уничтожены члены его семьи. Шахт подвергался многонедельным конвейерным пыткам путем лишения сна, вместе с ним сидели командир авиабригады Птухин, дипломат Васильчиков и еще один человек. 23 февраля 1942 года (день Красной армии!) всех их расстреляли.

Это было в г.Энгельсе.

Бывший начальник московского управления НКВД С.Реденс в показаниях в суде в качестве обвиняемого, сообщал: "Дела по многим подследственным сшивал в альбомы по сто листов, передавал внесудебным органам, которые за несколько часов разбирали 500-600, а то и тысячу дел, и их решение было окончательным, как правило, в 95% это была высшая мера наказания. Затем писался протокол и давался на подпись Ежову, он приоткрывал последнюю страницу и со смехом спрашивал:

- Сколько тут полячков?

В 1937-38 годах Сталин собственноручно подписал 383 списка, согласно которым сотни тысяч людей стали жертвами беззаконий. В 1937 г. на политбюро утвердил приказ Ежова от 31 июля 00447 о распределении по областям и республикам "лимитов" на уничтожение "антисоветских элементов", для советского народа "дешевле" было бы свергнуть тирана с пьедестала "незаменимого", десятки миллионов людей вздохнули бы с облегчением.

Сваливая "с больной головы на здоровую", Сталин оповестил на XVIII съезде ВКП(б): "Ежов - мерзавец, в 1938 году погубил много невинных людей. Мы его за это расстреляли". Вслед за этим он назначил Берия "исправлять ошибки Ежова".

Я оказался в числе "ошибок Ежова", поэтому Берия меня освободил и, наверстывая "упущенное", через три года посадил на девять лет в концлагерь за то, что я немец.

Палач Берия не предполагал, что через пятнадцать лет он будет расстрелян, спустя два месяца после смерти тирана Сталина. Надзиратель Сухановской тюрьмы Мальцев рассказывает:

"Было это в 1939 году. Захожу в камеру, а передо мной в арестантской одежде - Ежов Николай Иванович. Слышал я, что его перевели в наркомы речного транспорта, - и вдруг!.. Ну, думаю, нам удивляться не положено. И, надо вам сказать, не понравился он мне - щуплый, пришибленный, а мы ведь на его портреты разве что не молились. Гордились и тем, что сам Николай Иванович основал Сухановскую тюрьму" (из переоборудованной церкви).

Предыдущая Оглавление Следующая