Глава вторая

В камере пыток НКВД

Сегодня в последний раз провожу полеты со своими летчиками, завтра вместе с группой летчиков эскадрильи буду на пути в Испанию, литеры все уже готовы. Как добились командировки в Испанию остальные, не знаю, но мне помогло, наверное, последнее обращение к заместителю начальника ВВС Смушкевичу во время его пребывания в бригаде.

В самый разгар полетов ко мне подошел вестовой.

- Товарищ старший лейтенант, вас вызывают в штаб бригады.

Предупредив руководителя полетов, что ухожу по вызову, быстро двинулся туда, по пути строя догадки, почему такая срочность у штабистов. При входе в здание дежурный сказал, чтобы зашел в кабинет номер десять.

- Десять?

- Да.

Но это же не штаб, а особый отдел бригады - О.О. Что им нужно от меня?

- Подождите здесь, - сказала машинистка в приемной.

Я сел. Там, за дверью, в кабинете, начальник О.О. капитан Чугуев. Проходит время, меня не вызывают, с озабоченным выражением лица к Чугуеву быстро прошел командир бригады Адриашенко, недавно сменивший командира Манна. На мое приветствие под козырек Адриашенко не ответил. Вскоре он вышел, снова не обращая внимания на меня, хотя сидел я у самой двери кабинета Чугуева. Странно.

Я еще долго ожидал, размышляя, как там мои летчики выполняют полетные задания, когда у меня здесь бестолку пропадает время. Уже хотел зайти в кабинет без спроса, но тут дверь открылась, и капитан через плечо буркнул:

- Пойдемте.

Снаружи стояла машина М-1 командира бригады Адриашенко.

- Садитесь, - показал Чугуев на заднее сиденье, сам сел рядом с шофером. Подошел начальник мастерских:

- Разрешите доехать с вами до города?

- Садитесь, - сказал Чугуев.

До центра города двадцать минут езды. Я разговорился с рядом сидящим начальником мастерских, что-то интересное ему рассказывал, потом он слез, а я все думал: куда меня везут? При чем тут особый отдел бригады? Что-нибудь перевести с иностранного языка, проконсультировать по авиационному вопросу? Что еще? Подъехав к городскому отделу НКВД, автомобиль остановился, Чугуев сошел с автомобиля, показал мне идти вперед, доведя до кабинета начальника, зайдя к нему, я поздоровался под козырек, он не ответил, но рукой показал, где мне сесть - сбоку длинного стола. Вдвоем с Чугуевым они заняли место впереди за письменным столом. Вошел сотрудник О.О. бригады Казачонок, сев напротив меня. Только графин с водой и стакан стояли на столе, за которым я сидел. "Сейчас дадут бумагу и предложат перевести на русский язык", - подумал я.

- Знаете, зачем мы вас вызвали? - спросил начальник НКВД.

- Не знаю.

- Вы знакомы с совместным приказом № 082 от 21 июня 1937 г. наркома внутренних дел товарища Ежова и наркома обороны товарища Ворошилова?

- По номеру я не помню, о чем приказ.

- В нем говорится, что в армии обнаружены враги народа, они арестованы. Однако многие враги еще остались на свободе. Лицам, вовлеченным во враждебную деятельность, предлагается добровольно явиться с повинной в органы НКВД, чистосердечно признаться, тогда их оставят служить в армии. Мы, органы, гуманны. Так читали вы этот приказ?

- Читал и расписался на нем.

- Вот и хорошо, что читали. Ну и какой вывод для себя сделали? Вывод, вывод какой вы себе сделали? – настаивал он.

- Вывод сделал, что враждебной деятельностью заниматься нельзя ни самому, ни другим.

- Вы, вероятно, меня не понимаете, я вас спрашиваю, какой вывод сделали для себя? - приставал начальник.

- Так я же сказал.

- Вы не сказали, какой вывод сделали лично для себя.

- Я, по-моему, ясно сказал, что недопустимо заниматься враждебной деятельностью и что сам этим не занимаюсь.

- Я вижу, - возвышая голос, произнес начальник НКВД, - вы крутите и вводите нас в заблуждение. Раз так, вот вам бумага и пишите.

Казачонок, сидя напротив меня, подал листы бумаги, чернильницу и ручку.

- О чем я должен писать?

- Пишите подробно обо всем, о всей вашей деятельности.

- О какой это деятельности?

- Не прикидывайтесь, не хватало, чтобы я за вас расшифровывал всю вашу враждебную деятельность. Лист озаглавьте: Начальнику НКВД города Брянска, свои данные, адрес, затем подробно изложите свою контрреволюционную, троцкистско-бухаринскую, вредительскую и шпионскую деятельность и обо всем том, что вы сами знаете, без моей подсказки.

В ужасе я оцепенел. "Ах, вот куда они клонят! Но это же невероятно!" Я смотрел им в глаза, ожидая, что сейчас они улыбнутся и скажут: "Мы пошутили". Но нет, лица у них суровые, глаза остро уставились в меня. Кровь хлынула в голову, во рту вдруг так пересохло, что даже губы как-то стянуло, я потянулся за графином и стаканом, чтобы выпить воды, но Казачонок быстро выхватил из моих рук графин, сам налил воды в стакан, передав мне, затем отставил графин со стаканом подальше в сторону, видимо, опасаясь, что могу убить самого себя либо начальника НКВД.

Я написал о месте своего рождения, о том, что десять лет был комсомольцем, что сейчас член партии, после окончания школы-девятилетки добровольно поступил в авиационную школу. Расписался. Вся автобиография уместилась на одной странице.

Оба там, за столом, прочитали написанное, жадно вглядываясь в текст. Очевидно, надеясь на легкое "разоблачение" меня.

- Вы что здесь написали?! - крикнул начальник НКВД. - Я требовал написать о своей враждебной деятельности, о том, как скатились до измены родине, а вы пишете автобиографию, никому не нужную. Ваша писанина только в туалете годится.

Он смял лист в комок и бросил в корзину позади себя.

- Пишите, я вам продиктую. Начало, заголовок и данные о годе рождения вы знаете. После этих слов начните так: "По поводу своей враждебной деятельности сообщаю следующее: Шпионскую деятельность я начал в таком-то году при таких-то обстоятельствах, в троцкистско-бухаринскую деятельность меня вовлеки такие-то люди, там-то и там, и так далее".

Начальник НКВД, видя, что я что-то пишу вслед за словами, диктуемыми мне, успокоился и, довольный, многозначительно посмотрел на Чугуева.

Через несколько минут я передал через Казачонка свою бумагу. Два начальника за столом поспешно схватили ее и жадно впились глазами в текст. По мере чтения лица их мрачнели, а потом начальник вскочил со стула и с яростью крикнул:

- Вы что написали?! Снова сочинили ненужную автобиографию. Решили издеваться над Органами! Вы будете писать правду?

- Я написал правду, добавить мне больше нечего.

- Ах, так?! - он нажал кнопку на краю стола, вошел вооруженный охранник.

- Увести в КПЗ!

Меня увели.

Валя спешила приготовить обед. Суп уже готов к моему приходу, а вот с котлетами задержка. "Всегда он спешит, - ворчала она себе под нос, - прибежит, давай скорее, скорее. Так и желудок себе испортит". Накрыла в комнате стол, занесла из кухни суп. Послышались шаги.

- Это он! - воскликнула она.

В дверь постучали.

- Опять балуется, - подумала. Но в это время дверь открылась, и в комнату вошло сразу несколько человек во главе с особистом Сивцовым. Валя удивленно взглянула на вошедших, потом, остолбенев, едва не упав на пол, побледнела, ожидая приговора: "Разбился на самолете!"

Слова вошедшего особиста до сознания Вали не доходили, а он продолжал говорить, говорить. Зачем мне ваши соболезнования, скажите лучше, где погиб и как.

- Гражданка, я еще раз повторяю, дайте ключ от письменного стола, иначе буду взламывать дверцу.

Какие ключи, о чем он тут говорит? А этим что надо, что это они ходят следом за ним, везде заглядывают, куда он показывает.

- Вам непонятно, гражданка? - не отставал особист, - немедленно дайте ключ.

Почему он ко мне обращается со словами "гражданка", ведь я с его женой хорошо знакома, и он знает это.

- Повторяю, мы ни с чем считаться не будем, нам, Органам, все дозволено, с врагами народа и с их ублюдками считаться не будем.

Немного придя в себя, она спросила:

- При чем тут враги народа? Скажите, как погиб мой муж.

- Пока еще не погиб, но скоро.

- Так он жив?! - радостно вскрикнула она. - А где он? Что же он не пришел на обед?

- Вот что, гражданка, я вам уже сказал, что ваш муж арестован как враг народа, на обед его не ждите, и вообще не ждите, он будет расстрелян, это говорю я, можете не сомневаться.

И сейчас она вдруг все поняла, особый отдел, понятые, обыск. Она села на стул возле обеденного стола, где из-под крышки кастрюли медленно пробивался пар, и отрешенно смотрела в стену. То, что особист сбрасывал на пол книги, бумаги, газеты, тома сочинений Ленина, рылся в шкафу, в белье, на полках, - было для нее безразлично. Ничего ей не нужно, не нужна собственная жизнь. И вдруг она почувствовала, как в животе зашевелилось, она прижала к нему обе руки, заплакала, упав головой на крышку стола.

Одна из понятых подошла к ней:

- Не надо расстраиваться, Валя. Побереги себя и ребенка. Может, его еще выпустят. Может, его по ошибке арестовали.

Из другой комнаты раздался голос:

- Органы НКВД не ошибаются. Он германский шпион и будет расстрелян.

От этих слов Валя очнулась.

- Мой муж никакой не шпион! - истово кричала она.

Сивцов, закончив обыск, велел охраннику, зашедшему вместе с ним, собрать все бумаги и книги в кучу и погрузить в машину. И радиоприемник тоже. Дал расписаться в протоколе обыска понятым.

- А вам, гражданка, я советую не ждать мужа и выходить замуж.

Взглянув на живот, добавил:

- Конечно, не сейчас. Кстати вот это, - он пальцем показал на живот, - спасает вас самую от уголовного наказания. Вот я вас ознакомлю при понятых с уголовным кодексом.

Развернул планшет, вынул книжку.

- "Статья 58 УК о судьбе родственников изменника родины:

Остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, - подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на пять лет ".

- Вот только это вас спасает, - и он ткнул пальцем в живот Вали.

Уходя, добавил:

- А квартиру освободите в недельный срок.

Валя, спохватившись, в отчаянии крикнула вслед:

- А куда же я?!

- Это нас не касается, врагам народа, предателям родины мы жилую площадь не предоставляем, разве что в тюрьме, так вы туда не захотите же? Вы являетесь членом семьи изменника родины, сокращенно ЧСИР.

Она упала в обморок, та же женщина из понятых, подруга с нижнего этажа - Поля Петровская - стала приводить ее в чувство.

Особист Сивцов во время производства обыска в моей квартире допустил промашку, пригласив в качестве понятой жену летчика Петровского, дав ей расписаться в протоколе обыска. А, возвратившись в кабинет, обнаружил, что в списке подлежащих аресту врагов народа числится ее муж. Чтобы не попадать в неловкое положение, он попросил своего начальника Чугуева послать на аэродром арестовывать Петровского другого сотрудника О.О. и ему же поручить произвести обыск в квартире Петровского.

Через час надо было кому-то другому Полю успокаивать. Да вот некому. Понятыми в ее коридоре из четырех квартир оставались одни мужчины и дети, у мужчин не хватило смелости на такой "подвиг", как успокаивать жену врага народа в присутствии особиста. Но Валя скоро узнала о несчастье подруги и спустилась с этажа к ней в тот момент, когда Поля прибирала вещи, разбросанные во время погромного обыска, проведенного НКВД.

Уходя из квартиры Петровского, особист заявил:

- Ваш муж как шпион будет расстрелян, вы можете выходить замуж, детей у вас нет, так что это вам просто сделать. А пока найдете подходящего мужа, советую, не откладывая, поместить в городскую газету объявление, что отказываетесь от Петровского ввиду того, что он враг народа. Это облегчит вашу судьбу, в противном случае вас ожидает следующее.

Он вынул книжку.

- Зачитаю вам при понятых.

И особист Казачонок зачитал Статью 58 уголовного кодекса о родственниках изменника родины.

- Органы НКВД гуманны, мы даем возможность выбора.

Поля с негодованием воскликнула:

- Я никогда не откажусь от своего мужа. Он не враг, он честный. Это вы хотите изобразить его врагом!

- Гражданка Петровская, рекомендую не забывать, не осложнять своего положения подозрительными намеками в адрес НКВД. Я объявил, что вас ожидает, кроме того, в недельный срок вас выселят из квартиры.

- Вы меня не запугаете, не боюсь я вас, вы еще ответите когда-нибудь за то, что хватаете невинных. Вот мы напишем товарищу Сталину, он найдет на вас управу.

- Гражданка! Прикусите язык, вы играете с огнем. А что касается Сталина, то он ясно сказал на всю страну, что для укрепления страны необходимо очищаться от вредителей, убийц и шпионов, таких, как ваш муж и еще некоторых, о которых скоро узнаете.

Действительно, к вечеру разнеслось: арестованы, кроме Фукса, немец Шнейдер, поляк Петровский, еврей Сипер, литовец Лямец, грек Хаара, еще несколько человек. Все арестованные были не русской национальности. Полеты не производились. Всюду только и разговоров было о произведенных арестах.

Все чего-то ожидали, но только не жены арестованных. Связанные общей участью, они встречались друг с другом. А потом, собравшись у Поли, к тому времени переселенной из благоустроенной квартиры в одноэтажный домишко без удобств, решили написать письмо Сталину, не может быть, чтобы он не помог в их горе. Письмо писала Поля.

"Дорогой Великий вождь и учитель нашего народа товарищ Сталин. Мы, жены арестованных славных Сталинских соколов и техников, обращаемся к Вам с горькими слезами, помогите нам в нашем большом горе. Наших мужей арестовало НКВД ни за что - ни про что. Они ни в чем не виновны, мы это хорошо знаем, ничего плохого они в своей жизни не сделали против советской власти. Мы сегодня прочитали в газете "Правда" Ваши хорошие слова, произнесенные на приеме депутатов Верховного Совета. Вы сказали: "Должен признаться, что люблю летчиков. Если я узнаю, что какого-то летчика обижают, у меня прямо сердце болит. За летчиков мы должны стоять горой". Товарищ Сталин, встаньте, пожалуйста, горой за наших мужей, заставьте НКВД выпустить их из тюрьмы. Мы очень просим Вас, мы не спим по ночам, все ждем, что вот откроется дверь и войдет муж. Мы понимаем Ваши чувства, когда говорите, что переживаете до боли в сердце, а нам каково, товарищ вождь Сталин? Вы же все можете, скажите, чтобы освободили наших мужей.

Пожалуйста. Очень Вас просим.

Жены арестованных летчиков и авиатехников".

Следуют росписи всех жен арестованных.

Охранник под оружием - пистолетом, привел меня в подвальное помещение, и, подведя к двери, передал стоящему тут другому охраннику.

- Заходи и садись вон на то место, - приказал охранник, бесцеремонно обращаясь на "ты". Впервые в жизни пришлось мне, командиру военно-воздушных сил - старшему лейтенанту, испытать хамство и оскорбление преступной организации НКВД.

- Предупреждаю тебя, - продолжал хам, когда я попросил одного из сидящих на скамье задержанных немного подвинуться, чтобы я мог сесть рядом, - если будешь разговаривать, заставлю стоять.

Я, оглянувшись, сел. На двух скамейках вдоль стен сидело человек двадцать, одетые кто во что. Все они отрешенно смотрели в стену перед собой, не поворачивая голов. Кто они по профессии, думал, сколько из них военных? Повернул голову, чтобы разглядеть крайнего слева.

- Эй ты, пилотка, не крути головой! – немедленно крикнул охранник, тот, кому органы НКВД СССР поручили орать на людей. Я физически почувствовал окрик хама, невольно опустил голову. Но хам не отставал.

- Эй ты, враг народа! Куда наклонил голову, смотри прямо на стену! - И тут же, заметив, что один из задержанных врагов народа что-то шепнул соседу по скамейке, заорал:

- Эй ты, предатель в галстуке, встать! Вот и стой, пока я не разрешу сесть.

Пожилой мужчина с трудом поднялся и встал у скамейки. Комната, в которой сидели "враги народа", "агенты иностранных государств", "шпионы" и "прочие изверги", вину которых "точно установили органы НКВД", в том числе и мою, была маленькая, не более десяти квадратных метров. От этого в ней было душно и жарко, не хватало воздуха. Вдруг мужчина, наказанный к стоянию у скамейки, упал, сидевшая рядом женщина подскочила к нему, пытаясь поднять. Охранник, нащупывая револьвер, крикнул:

- Сесть! Ни с места!

- Ему же надо помочь, - произнесла женщина.

- Молчать! Он притворяется, сам встанет, а и сдохнет, одним врагом меньше будет в СССР.

- Никто не доказал, что он враг.

- Ты мне еще поговоришь, контра! Стоять захотела? Открой-ка еще раз свой рот!

Женщина замолчала. Снова наступила тишина. Через некоторое время мужчина с трудом поднялся на колени, потом пытался встать на прежнее место. Охранник не сводил с него глаз.

- Эй, ты, галстук! Сядь, а еще раз будешь разговаривать, отстоишь двойное наказание, - "смилостивился" он.

Снова все смотрели на стену напротив себя. (В японских тюрьмах в качестве наказания провинившихся заключенных заставляют часами глядеть на белую стену. Видимо, НКВД переняло этот "опыт" у японцев)

Потом то и дело стали приходить охранники и уводить по одному, по два человека куда-то по коридору, я оставался последним. Что сейчас делают мои летчики? Что думают обо мне? Неужели поверят, будто я враг, в чем-то замешан? Почему меня так жестоко оскорбляют?

Явился охранник с винтовкой за плечами.

- Эй, ты, шпион, выходи. Иди впереди, руки назад, не оглядываться!

Когда вышли на улицу, охранник, указывая в каком направлении идти, произнес:

- Предупреждаю: шаг в сторону - стреляю без предупреждения. До тюрьмы идти будем пешком, черный ворон занят, других врагов по городу собирает, он один, а вас, предателей, много. Руки назад!

Знаки различия авиационного командира напоказ выпирали с гимнастерки и реглана. А сзади, на расстоянии трех шагов, неотступно следовал охранник с винтовкой наперевес.

Шли по улице до тюрьмы несколько кварталов. Встречные люди с любопытством, а больше - удивлением смотрели на "процессию", но старались не задерживаться, чтобы не обращать внимания на самих себя, мало ли что... Видя этих мирных граждан, хотелось крикнуть:

- Не верьте! Это неправда, я не враг!

А что тогда делали бы люди? Закричали: стой! освободи невинного? Да нет же, все моментально разбежались бы в стороны, словно голуби в амбаре, они ничего не видели, ничего не знают.

Сегодня меня уже во второй раз приемо-передают, на сей раз под расписку тюремного начальства. Это уже другая отрасль, поэтому требуется записать подробно пол, национальность, возраст, профессию, должность, приметы. Служака, заполнявший графу "приметы", отметил: "командирские знаки" и тут же сам хотел их у меня снять. Начальник тюрьмы вычеркнул эту запись и предложил мне самому снять знаки, потом повели на второй этаж, в камеру заключенных. Здесь охранник сдал меня другому без расписки, но со словами:

- Принимай еще одного шпиона.

- Да куда его совать, нету места.

- Не мое дело, сказано поместить в твою камеру, вот и принимай. Не барина привел, найдется место, это ему не авиация.

Загремели засовы двери, со скрипом она распахнулась и, подтолкнув меня в спину, охранник сказал:

- Давай, заходи к своим шпионам и троцкистам. Предупреждаю: в камере не шуметь, не курить. За нарушение я наказываю строго.

Дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной. Чуть не остолбенев от увиденного, я остановился у двери в полной растерянности: в камере, рассчитанной чуть ли не на одиночного заключенного, сидело и стояло почти тридцать человек "врагов народа". Спертый воздух, казалось, на ощупь заполнял пространство. Сквозь зарешеченное окно на уровне человеческого роста слабо проникал свет с улицы. Нар никаких не было, как и скамеек, стола. Единственное, что было в камере, это голландская печка в правом углу с выломанной дверцей топки и колосниками, валявшимися тут же. Параши в камере не было. Кто-то из сокамерников позаботился вынуть шибку из окна, но это мало помогло снижению температуры. Когда я вскоре пришел в себя, стал искать, куда бы прислониться, было нелегко найти себе место: вдоль каждой стены, упершись друг другу в спины, на полу сидели люди, а кому места не было, стояли, им предназначался центр камеры.

При моем появлении все находившиеся в камере жадно впились в меня глазами, они точно определили, что я "с воли", новенький. В глазах каждого засветилась надежда: "Может, он скажет что-то новое, может, слышал, что будут выпускать?"

- Ну-ка, Федор, погуляй, дай сесть летчику, - сказал интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти своему соседу. Федор встал, шагнул через тела людей к центру камеры и стал "гулять" - топтаться с ноги на ногу на крошечном пятачке свободного участка пола.

- Летчик, иди сюда, - позвал мужчина, - тут свободное место есть. Вы там, впереди, посуньтесь немного, а то по неопытности человек вам ноги и руки отдавит.

- Реглан-то сними, будет жарко, - сказал он, когда я, балансируя, добрался до предложенного места, сняв реглан, подложив его под себя, сел, упершись, по примеру остальных, спиной в стену, подтянув колени к подбородку, чтобы сидевший передо мной мог спиной прислониться к ним.

- Будем знакомы, - сказал мужчина, - фамилия моя Костиков, ранее работал в партийном аппарате в Ташкенте. Здесь нахожусь "по служебному перемещению", - с иронией произнес он, - пока что, согласно указанию следователя - в должности "троцкиста", но я с ним не согласен. Дальше будет видно, в какой должности они меня "утвердят".

"Как он может шутить в таком положении", - подумал я.

- Я не знаю, сколько времени ты пробудешь с нами, но не мешает тебя познакомить с личным составом нашей камеры. Между прочим, извини, что обращаюсь на "ты", у нас так принято. И еще у нас принято к имени или фамилии добавлять звание, присвоенное следователями. Вот тот - Федор, что "гуляет", - "вредитель", он хотел взорвать металлургический завод на Урале.

- Не на Урале, - вступил в разговор Федор, - а на Украине, я на Урале в жизни никогда не был.

- Следователю виднее, чем тебе. Если в следующих показаниях будешь ему доказывать, что всю жизнь прожил на Украине, он согласится, что ты хотел взорвать металлургический завод в Кременчуге или в курортном городе.

Федор не обиделся на Костикова, он знал, что тот любил пошутить. Но шутка получалась едкой в адрес следователя.

- Вот тот, что дремлет, шпион иностранных разведок, его следователь еще точно не установил, каких именно, но сказал, что установит и потом скажет ему. Четверо, что смотрят в потолок, проходят по статье "извергов", статье пятьдесят восьмой уголовного кодекса. Им пока еще следователи не определили, какими быть извергами, велели потерпеть и подумать самим. Вот они и думают какой уже день и ночь, после каждого вызова к следователям. Тот, что в дальнем углу, тоже троцкист, как и я.

- Какой он троцкист, - не сдержался я, - мальчишка несовершеннолетний.

- Следователю виднее, - ответил Костиков. - Вчера, после того, как его завели в камеру с допроса, он прямиком направился ко мне, подсел и спрашивает: "Дядя Женя, вы тоже числитесь троцкистом у следователя, вот я и решил обратиться к вам за советом. Скажите, Троцкий тоже был троцкистом?" Спрашиваю: "Почему ты задаешь такой глупый вопрос?" Говорит: "Следователь заставляет меня назвать, кто возглавлял какую-то группу, в которую я будто входил. Велел подумать. Что, если я скажу следователю, что группу возглавлял Троцкий? Он поверит?" Говорю: "Поверит, Слава, так и скажи". "А бить меня за это не будет?" Говорю: "Не знаю".

Костиков продолжал знакомить с обитателями камеры:

- А вот, по правую руку от тебя, самый настоящий уголовник-бытовик, Митя его звать, то ли сам что-то украл, то ли его обокрали, следователь обещал много не дать.

- Вовсе не за воровство меня арестовали, а за драку, - возмутился Митя.

- Я пошутил, Митя,- сказал Костиков. - Он единственный из всех, кто чистым к нам затесался.

- Почему "чистый"?

- А ты разве не знаешь, что у нас в стране политических заключенных нет? Есть только уголовные. Мы все к ним относимся, и ты в том числе. Всех нас называют общим именем "враги народа", ну а там уже на усмотрение следователей распределить, кто из нас правый, кто левый, кто троцкист, кто бухаринец, кто шпион, вредитель или просто изверг, это уж какая будет установка политбюро. Если окажется, что допущен перебор по шпионам, поступит указание ЦК партии налечь на изыскание вредителей в районах, городах и учреждениях. Туда посылают черный ворон, и вот, пожалуйста, вам вредители. Сколько надо? Пять? Десять? - руки назад, заходи в тюрьму, там разберутся.

Наступила пауза.

- Тебя, например, забрали как шпиона.

- Откуда вы знаете?

- По петлицам узнал, - улыбнувшись, ответил Костиков. – А почему именно сегодня НКВД арестовало тебя? Сказать? Потому что начался процесс в Москве против Бухарина и его сподвижников.

- Какое я имею отношение к процессу в Москве?

- Прямое: Сталину и политбюро партии необходимо подкрепить свои клеветнические обвинения против подсудимых кампанией о якобы обнаружении массы врагов народа в стране, таких, как ты. Ты - немец, как раз сейчас немцев забирают в первую очередь, и большинство из них расстреливают без суда и следствия. В нашей камере немцев несколько человек, большинству из них на волю не попасть. Половина попадет под вышку, остальные - под червонец.

- Как это вы говорите, кому сколько дадут, будет ведь еще и суд, там разберутся в галиматье, накручиваемой следователями.

- Думаешь, на суде будет прокурор, защитник, свидетели? Будут, но только свидетели у чистых уголовников, но не у "врагов народа". Врагов народа судит "Чрезвычайная тройка" или так называемое "Особое совещание" НКВД.12 В тройке участвуют начальник НКВД города, области или края, прокурор и секретарь ВКПб. (Действительно, в 1938 г. были арестованы и расстреляны десятки тысяч советских немцев по постановлениям внесудебных органов: 1. Комиссией НКВД СССР. 2. Тройкой УНКВД Моск. Обл. 3. Коллегией ОГПУ. 4. Военной коллегией Верх. Суда СССР. 5. Особого совещания НКВД СССР. 6. Военного трибунала МВО. 7. Тройкой при УНКВД СССР и другими)

- Не может быть! - вырвалось у меня. - Где тогда закон?

- И это еще не все, так называемое судебное заседание происходит без присутствия обвиняемого, даже в случае смертного приговора. Обвиняемый узнает о приговоре на месте его расстрела.

- Но это же невиданное беззаконие! Надо, чтобы товарищ Сталин об этом узнал, чтобы всех поснимал с постов и отдал под суд.

- Эх-хэ-хэ, товарищ, наивный же ты человек, неужели не понимаешь, что все эти беззакония творятся с ведома Сталина? - пояснил Костиков.

Всю ночь Валя не сомкнула глаза. Беспокойство за мужа, за его судьбу так охватило ее, что она не знала, куда себя деть. Она металась из комнаты в кухню, намереваясь что-то делать, что-то приготовить, но тут же гасила плиту, шла в комнату, чтобы привести ее в порядок, но поднятая с пола скатерть так и не ложилась, как следует, на стол, а на разбросанные по полу книги, она совсем не обращала внимания. Жизнь ей вдруг показалась совсем бесцельной, ненужной, жутко одинокой. Она садилась на стул, чтобы обдумать, что же ей делать? Но решения в голову не приходили, мысли блуждали, не сосредоточиваясь на чем-нибудь конкретном. Двигаясь по квартире то в одном направлении, то в другом, ей порой казалось, что она что-то совершает нужное. А через минуту бросит стул на полпути, оставив посреди комнаты, что с того, что будет стоять на своем обычном месте у стола? Муж-то на него не сядет, его нет. И кое-как, боком садясь на этот самый стул, заплачет тихо, а потом громче, громче и, поняв, что в горе ей никто не поможет, никто не заступится, горько зарыдает, не стесняясь соседей в своем коридоре. Соседи. Ни одна соседка из трех квартир не придет посочувствовать, успокоить ее. Мужья не позволят якшаться с женой врага народа, да и сами жены не намерены заходить к ней, куда раньше запросто приходили, ведь их теперешнее общение с ней возбудило бы подозрение в НКВД. В общей кухне можно избежать встречи с ней, просто, когда она заходит, самой выйти, и наоборот. А уж если выйти не позволит кипящий суп, можно же и задом встать к жене врага народа.

Шумова точно знает, муж Вали - явный враг, шпион. Ее комната примыкает к спальне Фуксов, и она со своим мужем часто слышит, как враг народа слушает вечерами допоздна радио и, наверное, тут же передает через передатчик, вмонтированный в приемник, шпионские сведения за границу. Шумову не обманешь, она давно чувствует, что сосед - шпион. И жена шпиона, Валя, такая хитрая, прикидывается, будто ничего не знала о делах мужа. Даже плакала, когда пришли к ней с обыском. Муж Шумовой говорит, ты все-таки зайди к ней, слышишь, как плачет, она беременна, ей вот-вот рожать. Нет, Шумова не пойдет. Пусть плачет. А соседи из другой квартиры давно уже спят или шепчутся между собой, лежа в постели: "Пошла на кухню... Что она так рано там делает? Готовить-то мужу завтрак не нужно... Идет обратно в комнату... Плачет... Жаль ее, ни за что страдает, да еще беременная. Неужели Фукс действительно враг народа, как ты думаешь, Петя? Не похоже, но раз забрали, что-то наверное есть. Интересно ты, Петя, рассуждаешь, а моего брата забрали, как пишет мама, так неужели я поверю, что он враг, только исходя из факта его ареста? Да никогда не поверю". "Тише, Маша".

А в третьей квартире двое молодоженов спят беспробудным сном, им ни до чего нет дела. Посадили Фукса? Бывает. Говорят, враг народа? Может быть, действительно, враг, но нас это не касается. Мы - не враги народа.

Поля Петровская тоже не спала всю ночь. Чуть свет поднялась к Вале. Застала ее рыдающей у стола. Присутствие подруги, потрясенной таким же, своим горем, тоже неожиданно свалившегося на нее, немного успокоило Валю.

- Валя, нам надо поехать к тюрьме, передать продукты мужьям. Я уже все собрала в узелок.

- Да, да, - быстро согласилась Валя, - я сейчас соберу еду.

- Ты собирай, а я у тебя наведу кое-какой порядок в комнатах.

"Он там голодный", - думала Валя, собирая на стол то, что намеревалась нести в тюрьму. Сложила котлеты, которые вчера готовила мужу, налила банку компота, положила две французские булки, конфеты, холодец, смотрела по полкам, что еще можно передать, и все добавляла и добавляла для передачи.

- Валя, ты много наложила, могут не принять, - осторожно заметила Поля.

- Как это не примут? Я же мужу несу, он наверняка голодный сидит. Они не имеют права не принять, он ни в чем не виновен да еще голодом будут морить.

- Наш автобус поедет в город за людьми в девять часов утра, к половине десятого мы будем у тюрьмы.

Еще много времени у них оставалось в запасе до отхода автобуса вторым рейсом, успели наговориться обо всем, и в первую очередь о своих мужьях и чудовищном аресте их.

Подошли к воротам авиабригады без пятнадцати минут девять. В небольшом автобусе сидело уже несколько женщин, едущих на рынок за продуктами, подходили еще женщины. Сидевшие в автобусе, увидев приближающихся подруг, с жадным любопытством бросились к окнам, о чем-то переговариваясь. Поля пропустила Валю вперед, поддерживая ее, когда та ступила на подножку автобуса. Неожиданно дверь загородила Шумова, стоя внутри автобуса.

- Жен врагов народа мы не возим, - громко заявила она. – Идите пешком.

Валя не сразу ухватила слова Шумовой, ее мысли были далеко от этого автобуса, она уже видела себя рядом с тюрьмой, мечтала даже, хотя бы через решетки, увидеть издали его. Поэтому она невольно продолжала подниматься в автобус, держась за ручку двери. Шумова отпихнула ее.

- Разве непонятно я сказала?! - зло повторила она.

Валя неуклюже откинулась назад, но ее удержала Поля. Раздался пронзительный голос изнутри автобуса:

- Женщина! Что вы делаете?! Она же беременная, вы звери, вы нелюди!

Кричала пожилая женщина с последнего сиденья. Это была мать старшего техника Морева.

- Вы сидите там, - ответила Шумова, - и помалкивайте. В автобусе могут ездить только жены, чьи мужья честные.

Еще две женщины заступились.

- За что жена и будущий ребенок должны страдать? Пропустите беременную в автобус.

Шумова всем телом заслонила вход в автобус.

- Я сказала, что жен врагов народа я рядом с собой в автобусе не разрешу везти, шофер, трогайтесь! У этой беременной денег хватит свой автобус купить и разъезжать на нем до тюрьмы и обратно. У мужа, говорят, три миллиона лежат в чехословацком банке, заработанные за шпионаж. Я-то точно знаю о его шпионских делах.

Еще в не закрывшуюся дверь, Поля крикнула:

- Подожди, может быть, и в твою семью нагрянет горе!

Поддерживая плачущую подругу, она отвела ее в сторону. Они пошли пешком.

В проходной будке тюрьмы передачи от них принять отказались.

- Распоряжения принимать продукты для врагов народа у нас нет. Принимаем только для остальных.

- Но они же голодные, примите, пожалуйста, передачи.

- Вам сказано, для врагов народа не принимаем, не умрут с голоду, а и умрут, туда им дорога.

Еще один хлесткий, со свистом, удар по Вале и ее подруге. Они ушли за угол ближайшей улицы, чтобы отдышаться от полученных оскорблений. Неужели уйти ни с чем домой? Хотя бы их издали увидеть. Отошли несколько шагов от углового дома, чтобы можно видеть всю стену тюрьмы с ее зарешеченными окнами. Стали смотреть на окна, откуда в это время многие махали руками, то ли им, то ли другим людям, стоявшим неподалеку… Старались разглядеть лица, но где там: через глубину камер их было трудно разглядеть. Иногда казалось, что вот он, муж, его очертания лица, но нет, не он. И так они стояли долго, долго, в надежде все-таки увидеть мужей. Не раз подходил к ним охранник, гнал прочь, грозил забрать их. Они уходили подальше, снова возвращались, смотрели, искали глазами своих мужей. А когда охранник гнал их, пошевеливая для острастки винтовкой на плече, и они, низко опустив головы, боязливо уходили прочь, было похоже на то, как хозяин гонит от себя верного пса, не понимающего, за что его наказывают.

Утром второго дни я проснулся рано от сильных позывов мочевого пузыря. Может, это было следствием дувшего в окно холодного воздуха, вдоль стены спускавшегося прямо на меня.

Но и другие арестованные шмыгали носами, а некоторые кашляли.

Стало совсем невмоготу терпеть, я встал, перешагнул лежащих на полу, добрался до площадки для "гуляния", остановил Что же дальше? Глазами стал шарить по камере, надеясь увидеть где-нибудь парашу, но ее не было, я сделал еще усилие, подошел почти вплотную к двери, постучал в нее. Несмотря на повторные стуки, охранник не отзывался. Большинство врагов народа от стука проснулись. Наконец, створка форточки в двери открылась, показалось полусонное лицо охранника.

- Что надо? - заревел он.

- Пустите меня в туалет, не могу терпеть.

- Ты что, не знаешь, когда я пускаю в туалет?

Створка захлопнулась. Но мочевой пузырь все больше припирал, я снова постучал. И опять долго не было ответа.

- Ты бросишь колотить в дверь?! - открыв форточку, крикнул охранник. - Я тебе сказал, что время не наступило, еще целых семь минут до подъема.

Форточка захлопнулась. От сильного напора мочи у меня выступил пот на лице, я едва не терял сознание, прислонился к стене. Поднялось несколько человек, сидевших ближе к двери, начали колотить в дверь.

- Выпусти хотя бы одного, он не может терпеть, он не виноват, что у вас нет параши в камере, - кричали они в закрытую дверь.

Форточка открылась.

- Это что, бунт?! - крикнул с той стороны охранник, - хотите чтобы вам, контрам, пришили еще и бунт в тюрьме?!

Форточка захлопнулась. Люди отступили.

- Слушай, летчик, ты давай, сними сапог, лей в него, потом вынесешь, - посоветовали враги народа.

- Мы и не то выносим, - добавил Федор, показывая на стены.

Я увидел на стенах висящие кальсоны со штанинами, перевязанными снизу штрипками: В кальсонах был кал! Одни кальсоны висели на гвозде, который ранее, до переоборудования кабинета начальника в тюремную камеру, удерживал огромный, в человеческий рост портрет Сталина, отпечатанные следы его виднелись на стене. Так вот почему нестерпимо воняло в камере! Еще секунда, и катастрофа неизбежна, я быстро снял сапог, освободил в него содержимое мочевого пузыря. А в это время охранник, не слыша больше голосов из камеры, приоткрыл форточку и, нагло улыбаясь, следил за моими действиями. А потом крикнул:

Вот видишь, как это просто делается у нас, - и тут же распахнул дверь. - Подъем! Выходи на оправку в туалет!

Кровь хлынула в мое в лицо, находясь рядом с дверью, я первым выходил в коридор, держа сапог вертикально, чтобы не пролить мочу, я в бешенстве крикнул нагло улыбающемуся охраннику:

- Вылить бы тебе, собака, эти ссаки на голову!

Лишь с невероятно большим усилием я не выполнил свою угрозу.

- Стой! - взревел охранник, во всю мочь засвистев в свисток.

Прибежал начальник караула с первого этажа.

- Вот этот шпион хотел вылить на меня ссаки, лез в драку, - доложил охранник начальнику караула, - его надо к стенке!

- Следуй вперед! - скомандовал караульный. - Руки назад! – добавил он, но, увидев в моих руках сапог с мочой, скомандовал:

- Отставить! Следовать в туалет!

Идя по коридору в одном сапоге и в носке на другой ноге, держа обеими руками сапог за голенище, я встречал своих сокамерников, некоторые из которых тоже несли в руках... но то были кальсоны, наполненные человеческим калом.

Вылив в туалете мочу, натянув на ногу мокрый сапог, вышел.

- Следовать вперед! Руки назад!

Караульный привел меня к начальнику тюрьмы. Доложил, как ему сказал охранник. Начальник строго взглянул на меня:

- Как было дело?

Я подробно рассказал, как было дело, заметил, что по мере рассказа суровость взгляда начальника тюрьмы спадала, но, тем не менее, произнес:

- Двенадцать суток карцера!

Мне показалось, что срок был назван больше для караульного начальника. И в самом деле не побежал бы караульный к высокому начальству НКВД с жалобой на начальника тюрьмы, потакающего врагам народа?

В карцере я не досидел двое суток. Следователь затребовал у тюремного начальства меня для допросов. Пробыв десять суток в сыром подвале без дневного света, при тускло горящей лампочке под потолком, мое жизненное состояние находилось на пределе выносимого. Днем полагалось находиться на ногах, для чего никаких скамеек не было в камере, а ночью разрешалось спать в "положенные часы". Но и этих часов я не в состоянии был использовать: тонкий соломенный матрац на полу не спасал от обжигающего холода камня, принуждая часто вставать, ходить по камере, чтобы согреться, снова ложился, засыпал на некоторое время и, замерзая, вскакивал, растирая грудь, руки, ноги, как я жалел, что не было у меня здесь реглана, он остался в камере, кто-то им укрывается по ночам, наверное, там тоже холодно, особенно у окна. А в гимнастерке и бриджах совсем нестерпимо. Было бы, может, чуть теплее, если бы что-то давали поесть, а то ведь по кусочку хлеба и кружке кипятка два раза в сутки. Еще этот кашель привязался. Что сейчас с Валей? Как она переносит этот неожиданный удар, нанесенный нам ни с того, ни с сего. Ей скоро рожать, а может, уже родила преждевременно? Благополучно ли? Бедная женушка.

Назойливые мысли о том, что происходит там, на воле, казалось, согревали меня, не оттого ли становилось теплее, что незаметно все ускорял шаги по камере, спеша куда-то, намереваясь что-то сделать, что-то предпринять, решить. Но в это время раздавался голос охранника за дверью:

- Эй, контра! Что разбегался по камере?! Давай потише, а то обеда лишу.

"Обеда!" - с горькой иронией думал я.

Но запретить мне думать и размышлять солдафон не сможет, а думать было о чем: Сталин, испугавшись возможного своего смещения с пьедестала, организовывал один процесс за другим по уничтожению миллионов невинных людей страны. (После убийства Кирова в декабре 1934 года, Сталин настолько испугался, что не скрывал этого в узком кругу людей. Адмирал флота И.Исаков пишет: "После заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: "Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь..." Я, как и все, слушал в молчании. Тогда этот случай меня потряс".)

Особенно угрожающими для себя ему показались военные лица высокого ранга, до маршалов включительно, уничтоженных им, страшился не только их, а всей советской армии, он запретил любые полеты в стране, ни один воздушный аппарат, ни один летчик не имел права подниматься в воздух. Но нашлись нарушители запрета, - это был я со своими двумя летчиками, мы рыскали по небесам в поисках мифических, то ли действительных врагов страны, летали по распоряжению высокого начальства, которое, в свою очередь, получило указание Сталина, Одного только не знал он, - что воздушный дозор СССР возглавлял немец по фамилии Фукс, один из двух миллионов советских немцев, которых он через несколько лет обвинит во вражеской деятельности и сошлет в Сибирь навечно. А как это маршал Ворошилов накануне отправки летчиков в Испанию в беседе с нами на московском аэродроме не смог разглядеть, что среди десяти отправляемых один был немец, не скрывающий своей национальности в личной биографии, как и то, что пять лет подряд летал на воздушные парады Москвы, имевшем грамоту военного округа как лучший летчик-истребитель?

О том, что не досидел двух суток в карцере, я не знал, - потерял им счет, поэтому когда охранник крикнул:

- Выходи, давай вперед!

Я удивился. Слабость в ногах и головокружение не давали шагать быстро, как того требовал охранник, пропуская меня вперед, завел в кабинет, где сидел особист бригады Сивцов. Увидев знакомое лицо, не сразу сообразив, где и в каком положении нахожусь, машинально хотел приветствовать его под козырек, но своевременно осекся, встав возле двери.

- Где вы были десять дней?

- Вы прекрасно знаете, где я был.

Сивцов изменил ход.

- Садитесь сюда за стол. Хотите перекусить? В карцере кормят, наверное, неважно.

С этими словами он убрал со стола газету, под которой находились стакан чая и бутерброд. Проголодав в карцере десять суток, я не в силах был отказаться, и с жадностью проглотил булку с чаем, хотя ясно сознавал, что особист меня подкупает.

- Так все-таки, за что же вас посадили в карцер? - спросил он, убирая со стола стакан и тарелку.

Он не мог не узнать у начальника тюрьмы, за что я был посажен в карцер, но я решил рассказать подробно, как и что произошло, чтобы он, следователь НКВД, нутром почувствовал о страшных беззакониях в тюрьме, и тогда по-другому взглянет на свои собственные действия в дальнейшем. Это были наивные мысли.

Сивцов наклонился над бумагами, порылся в них, видимо, набираясь духу. Потом выпрямился и, стараясь произнести твердо, сказал:

- Подследственный, подойдите сюда к столу, сядьте и напишите на этом листе все подробно.

- О чем?

- Напишите основные свои данные, а ниже полностью изложите о своей враждебной деятельности.

- Я уже говорил и писал при задержании, что никакой враждебной деятельностью не занимался.

- Все так говорят. Пока пишите, я посмотрю, что напишете. - Он стал читать газету с изложением процесса по делу Бyxaрина, Рыкова и других обвиняемых во враждебной деятельности лиц. Я написал то же самое, что и при задержании в городском отделе НКВД. Сивцов прочитал, молча скомкал лист, бросив в корзину, сказал:

- Такая галиматья мне не нужна. Без вас знаю, где вы родились, учились и служили. На то и существуют наши органы, чтобы знать всю подноготную, особенно военных.

- Если вы знаете, то зачем мне без конца писать автобиографию?

- Я и не требую от вас ее, мне нужны описания вашей враждебной деятельности. Учтите, чистосердечные признания облегчат вашу судьбу. Суд учтет это.

И еще два раза он заставлял писать "чистосердечное" признание. И еще два раза я повторял то же самое: я не враг. Последний раз Сивцов лист не выкинул, отложил в сторону.

- Раз вы не хотите сами признаваться, приступаю к допросу. При обыске у вас в квартире обнаружены вот эти листы написанные вашей рукой:

"Каменев Л.Б. - бывший член ВКП(б), один из организаторов и руководителей объединенного контрреволюционного троцкистско-зиновьевского террористического центра и правотроцкистского блока, действовавшего по прямому заданию разведок иностранных государств, поставившего себе целью свержение социалистического строя и восстановление в СССР капитализма и власти буржуазии путем проведения изменнически-шпионской и диверсионной деятельности".

- Подследственный, я вас спрашиваю и записываю с ваших слов. Всю эту писанину вы сочинили лично? Отвечайте.

- Нет, не я.

- Написано вашей рукой. Кто сочинил? Говорите только правду.

- Товарищ Сталин.

- Я запрещаю вам называть вождя мирового пролетариата товарищем. Вам товарищ - волк в брянском лесу, усвойте раз и навсегда. Повторяю вопрос: кто автор писанины?

- Гражданин Сталин.

- Вы что же, собираетесь издеваться над следствием?

- Нисколько, все, что вы зачитали, списано мною из "Истории гражданской войны в СССР" под редакцией гражданина Сталина и других граждан из политбюро. Списано дословно, можете проверить.

- Хорошо, я проверю и, если этого там нет или написано не так, я пришью вам еще дополнительное обвинение за составление контрреволюционных листовок. Зачем вы вели такие записи?

- Как пропагандист, я должен был иметь материал для бесед.

- Только слепцы в партийных органах могли допустить к пропагандистской работе шпиона, изменника родины.

- Кого вы имеете в виду?

- Вас, вас, кого же еще?

- У вас нет никаких оснований обзывать меня врагом.

- Мы все имеем право. А что касается доказательств, то они будут. Вы их сами мне изложите впоследствии, можете не сомневаться. Посидите в камере с другими, поинтересуйтесь у них, долго ли они смогли отрицать то, что я им инкриминировал.

Сивцов вызвал охранника.

- Уведите арестованного.

- А вам советую подумать и чистосердечно признаться в своей антисоветской и шпионской деятельности.

Лишь когда Сивцов во время допроса упомянул об обыске в квартире, у меня мелькнула страшная мысль: "Бандероль из Германии!" Если они ее обнаружили, это будет стоить мне головы. Когда Сивцов ворочал свои бумаги, я с трепетным ужасом ожидал появления в руках особиста того газетного листа. Хотя страшный гром не грянул, я задумался, может, эту газету имел в виду Сивцов, грозя, что имеет какие-то доказательства? Тщательно проанализировал в уме, что еще могли бы криминального обнаружить в моей квартире при обыске, твердо заключил: "Ничего больше". С такими мыслями я протискивался через тела сокамерников к своему месту у окна.

- Виктор Генрихович, вот там снаружи, с самого утра ежедневно стоят две женщины, все время поглядывают на тюрьму, охранник без конца гонит их. Случайно нет ли среди них вашей жены?

Я вскочил, подложил под ноги реглан, ухватился руками за решетку окна, и сквозь ту часть рамы, из которой была вынута шибка, стал смотреть на улицу, сразу узнал жену и подругу ее - Полю Петровскую, они стояли рядом, Валя, слегка опираясь о плечо подруги, даже издали чувствовалось, что стоять ей было тяжело.

- Они несколько раз куда-то уходили, - комментировал Федор, - потом снова возвращались на это место.

Усиленно начал махать рукой, высунув ее за решетку как можно дальше. Но обе там, на улице, не реагировали, не подавали никакого признака, что видят меня. Так продолжалось довольно долго.

- Не удивляйся, - сказал Костиков, - что они не отвечают. Знаешь, сколько одновременно с тобой в решетки высунули руки и машут стоящим поодаль людям?

Насколько можно ближе подсунув лицо к прутьям решетки, пытался увидеть окна соседних камер. Действительно, из окон двух смежных камер я заметил взмахивающие руки.

- А вы, товарищ летчик, - сказал Митя, - помашите своей пилоткой, они скорее узнают.

А и верно, как это я раньше не догадался. Высунув за решетку обе руки, растянул пилотку и стал покачивать ею вдоль наружной стены. На улице никакого реагирования, лишь равнодушный взгляд обеих женщин на огромную стену тюрьмы.

Но вдруг Валя отслонилась от плеча Поли, подняла обе руки кверху, истово замахала ими, тронула подругу, показывая ей рукой в направлении окна, у которого я стоял, это она точно знает, меня узнала, видит меня, он! он! И она заплакала, ей стало дурно, она ослабла от радости, я видел, как ее с трудом удерживает Поля руками, и в это же время заметил, что к ним приближается солдафон.

- Сейчас будет гнать, - сказал Федор, стоя рядом у окна.

Действительно, охранник разогнал всех людей, стоящих поблизости, подошел к этим двум, постоял немного в раздумье, глядя на них, и, ничего не сказав, удалился.

- Пожалел волк кобылу, - произнес Федор.

- Ребята, - обратился Костиков к стоящим вблизи двери, - заслоните головами волчок, а то теперь этот заорет: "Отойди от окна, а то стрелять буду!"

С пола поднялось несколько человек, чтобы своей массой не давать просматривать охраннику камеру в направлении окна. Я держал теперь пилотку одной рукой, а потом совсем ее убрал, чтобы не дать возможности наружной охране заметить, в каком окне махали пилоткой. А Валя постепенно пришла в себя, махала рукой, что-то пыталась жестикуляцией передать мне, я ничего не понимал, но и так был безмерно счастлив, что увидел ее. И Валя была рада, что видит мужа почти рядом, "вот прямо тут".

Почему Поля такая печальная на вид, что это она продолжает шарить глазами по тюремной стене, не радуется вместе с Валей!? Неужели Петровский...?

Стало темнеть. Обе еще раз сильно помахали руками и стали уходить, то и дело поглядывая на окно, за решеткой которого стоял я. В камере тоже потемнело, лампочка на потолке давала очень мало света, да он не так уж и нужен, читать нечего, потому что при направлении в камеру всех тщательно осматривают на предмет отсутствия, в первую очередь, газет. Арестованный должен находиться в полном неведении о внешнем мире и не иметь никаких возможностей отвлечься мыслями от своего настоящего положения, он должен "думать", как ему сказал его следователь. Вот и "думают", кто сидя у стены, кто "на прогулке" в центре камеры. Коллективно мало кто "думает", больше индивидуально, про себя, иначе тот, с кем ты решишь "думать" коллективно, может оказаться доносчиком, свидетелем против тебя. Все условия для "думанья" имеются в этой тюрьме, в другой, где сидят уголовники, охранник, заглядывая в глазок, не разрешил бы днем ложиться спать на нарах, а тут, в камере врагов народа, просто: сидя на полу, вытянул ноги вперед, положил их на грудь или голову соседа и спи себе. Если же охранник заорет по ту сторону двери: "Не спать!" - увидя закрытые глаза, всегда можно оправдаться:

- Я не сплю, мне следователь приказал "подумать", вот я и думаю.

А поспать надо, тем более, что многие из сокамерников будут ночь напролет подвергаться ужасным пыткам садистами-следователями.

Придется стоять многими часами подряд, а то и сутками лицом к стене у двери камеры, если отказываешься возводить на себя поклеп, что ты - враг народа. Многих в камеру охранники приволокут с выбитыми зубами, избитыми лицами за то, что "думают" не так, как велел садист.

- Ну а теперь расскажи о себе, сказал Костиков, - предполагаю, что ты шпион, хотел, по версии следователя, улететь в Америку.

- Я ни в чем не виновен, мне предложили написать о какой-то вражеской деятельности, но я отказался.

- Напрасно, напрасно, им-то виднее, занимался ты или нет вражеской деятельностью, - с иронией заметил Костиков. Он вздохнул, опустив голову, усыпанную седыми волосами.

- Вы не боитесь рассказывать мне про следователей?

- Мне бояться нечего, песня моя спета. Чрезвычайная тройка давно вынесла свое решение, а держат живым для следственного допроса другого человека, которого привезут сюда... Что там на воле? Что слышно, не выпускают ли кого из "врагов"?

Что мог бы я сказать ободряющего Костикову? Разве только слова Берии: "Лес рубят - щепки летят"?

- Не может быть, чтобы Сталин, зная, что в тюрьмах сидят невинные люди, не принял бы решительных мер пресечения беззаконий.

- Наивный ты, Виктор. Все знает Сталин, знает, что НКВД уничтожает безвинных людей, больше того, он лично санкционирует уничтожение. Так в России было испокон веков. Смотри, царь Иван назывался "Грозным", царь Петр Первый - "Великим", царь Сталин - "Гениальным", но все они были обычными убийцами - даже своих близких людей: Грозный убил своего сына, Петр Первый убил своего сына, Сталин убил свою жену, а количеству простых людей, убитых ими, счету нет.

- Но я все же напишу ему письмо, опишу все, как есть. Напишу, что вот я, летчик, и меня НКВД забрало ни за что. Приведу его слова, которые хорошо запомнил: "Должен признаться, что люблю летчиков, если я узнаю, что какого-нибудь летчика обижают, у меня сердце болит. За летчиков мы должны стоять горой". Как только он узнает, что я посажен в тюрьму, будучи невиновным, он велит немедленно освободить меня и накажет НКВД.

Костиков громко рассмеялся, привлекши внимание всех сидящих в камере.

- Ты читал хотя бы раз про крокодилов? Нет? Так я расскажу: крокодил, проглатывая живьем человека, горько плачет, пуская крупные слезы. Вот и твой Сталин, пуская лицемерные слезы, что любит летчиков, сажает и расстреливает их без счета.

Мне возразить Костикову было нечем.

- Лучше расскажи, чем тебя кормил следователь?

- Чаем и кусочком булки.

- Ну, вот, считай это тебе на сутки.

- А разве тут не кормят?

- Не рассчитывай, голод для арестованных - один из способов пыток, поэтому подачка палача играет большую роль, хорошо еще, что сокамерники из уголовных часто помогают, делясь передачами с политическими.

- И так уж ничего "шпионы" не получают? - не поверил я.

- Не веришь? Посмотри, есть у кого-нибудь котелок, ложка? – Думаешь, поведут прямо из камеры в ресторан? Тебя чем кормили в карцере? А тут и этого ни разу не получишь.

Я не мог равнодушно воспринять его слова, а он продолжал:

- Ты еще многое узнаешь, когда посидишь здесь. Люди, и я в том числе, сидим тут по многу месяцев, но ни разу нас не выводили на прогулки, ни разу не были даже под душем, не говоря о помывке. Если мне не веришь, спроси любого сокамерника.

Вскоре я убедился, что он прав, письмо Сталину я не написал, да и как бы я это сделал?

Только через 55 лег смог бы Костиков доказать документально кровожадность Сталина при помощи прилагаемого письма Ежова. Но ни оклеветанного Костикова, ни палача Ежова к тому времени в живых не будет, обоих расстреляют - жертву и палача.

"Тов. Сталину. Посылаю на утверждение четыре списка лиц, подлежащих Суду Военной коллегии:

1. Список № 1 (общий)
2. Список № 2 (бывшие военные работники)
3. Список № 3 (бывшие работники НКВД)
4. Список № 4 (жены врагов народа)

Прошу санкции осудить всех по первой категории (расстрел).
Ежов".

"ЗА"- И.Сталин, В.Молотов.

Правительственные главари-преступники Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Ежов, Берия наложили свои визы на сотнях списках по уничтожению миллионов граждан страны. На ходатайствах приговоренных к расстрелу граждан главари накладывали хулиганские резолюции: на письме командарма 1 ранга И.Якира к Сталину начертаны подписи: "Подлец и проститутка" – Сталин, "Совершенно точное определение" - Ворошилов, "Согласен" - Молотов, "Предателю, сволочи и (далее нецензурное слово) одна кара - смертная казнь" - Каганович. Другой приговоренный к смерти человек написал Сталину: "Тов. Сталин. Завтра меня расстреляют. Я ни в чем не виноват. Я честно боролся за Советскую власть и никогда не был предателем". Главари наложили свои подписи: "Все врет! расстрелять!" - Сталин, "Согласен" – Молотов, "Согласен! Прохвост! Собаке собачья смерть!" – Берия, "Изувер" - Ворошилов, "Сволочь!" - Каганович.

В те дни, когда меня арестовали особисты НКВД, далеко отсюда, в г.Энгельсе - столице республики немцев Поволжья, вызвали отца в НКВД и спросили, есть ли у него сын, как его звать. Не тот ли это, который лет пятнадцать назад фотографировал запрещенный объект, а именно здание ГПУ?

- Тот? Тогда сядьте за этот стол и напишите обо всем.

- Я вас не понял, о чем это - "обо всем"?

- Странно, что вы такой непонятливый, в вашем возрасте пора бы понимать, другие с полуслова понимают, о чем писать. Короче, напишите подробно: как, когда и при каких обстоятельствах ваш сын был завербован в шпионскую группу и какую роль в этом деле играли вы сами.

- Что вы говорите! - возмутился отец. - Мой сын служит командиром в военной авиации, на днях только прислал письмо, собирался ехать в важную служебную командировку.

Откинувшись к спинке кресла, особист ехидно произнес:

- Он уже уехал в командировку, только не в ту, в которую хотел попасть для продолжения своей шпионской деятельности, а гораздо ближе. Он арестован как враг народа.

Словно ударом обуха по голове отозвались эти слова, отец побледнел, не в силах произнести слова. Сидел, отрешенно глядя в пространство.

- Вы пишите, пишите, - торопил начальник.

С трудом преодолев шок, он начал писать. Долго писал, ручка в руке не слушалась, мелко тряслась. Наконец, кончил.

- Вы что мне здесь написали? - возмущенно спросил начальник НКВД, прочитав бумагу.

- Автобиографию.

- Разве я требую написать автобиографию? Я требую написать, когда, кто, где завербован ваш сын в шпионскую группу и о вашей роли в этом деле.

Бумага, написанная отцом, полетела в корзину.

- Мне сейчас некогда, ухожу. Напишете дома и завтра принесете мне. Подробно обо всем. Хорошо подумайте.

Идя домой, отец действительно думал, но не о том, о чем ему было велено "подумать", а о том, как он скажет жене об аресте сына. С каких слов начать разговор?

У самой калитки его встретила дочь Зоя с телеграммой в руке.

- Прочти, какое страшное известие мы получили от снохи.

Он взял телеграмму.

"Виктор неожиданно выехал дяде Жоре срочно посоветуйте что мне делать. Валя".

- Понимаешь намек? Жора уже шестой месяц находится в тюрьме под следствием с клеймом "врага народа".

- Я без намека все знаю.

- Ты был там? Тебя вызывали?

- Матери пока ничего не говори и телеграмму не показывай. Отец по-своему решил предвосхитить события, он чувствовал, знал, что его не оставят в покое. Надо что-то предпринимать. В страхе перед грозой, он предпринимал меры наивные, но ему казавшиеся очень существенными и важными.

- Что ты все в бумагах роешься? - возмутилась мама, - устроил полнейший беспорядок.

- Да вот, куда-то затерялась справка.

А сам, просматривая бумаги, обращал внимание, кем каждая из них подписана. Тут всяческие инструкции, методические указания, распоряжения. И хорошо, что догадался просмотреть их: пять были за подписями больших начальников, сейчас сидящих в тюрьме как враги народа. Он разорвал бумаги на мелкие кусочки, выбросил в печку.

- Нашел, что ли, справку? - спросила жена, заметив, что он складывает бумаги обратно в письменный стол.

- Нашел.

Жена возмутилась:

- Ну вот, кончил с бумагами, а теперь вывалил на стол энциклопедии. Зачем они тебе понадобились? Пришел, не отдохнул, как следует, и сразу за книги. Что за срочность?

- Завтра зачет по политзнаниям, надо подготовиться, как следует.

- Все тебе политзанятия без конца. Вон сосед не ходит на политзанятия, никаких у него забот.

- Он беспартийный, ему можно и не ходить.

Тем временем отец продолжал тщательно перелистывать каждый лист 10-томной Советской энциклопедии, останавливая свое внимание на фамилиях. Он пропустил без внимания Абд-эль-Крима, Абдуррахан-хана, Абовяна, умершего в прошлом веке, Авенариуса, Рихарда, тогда же скончавшегося, но зато внимательно задержался на фамилии Авербаха Л.Л., еще раз напряг свою память, про себя шепча:

- Это точно помню.

Макнул ручку в чернильницу и наискось по статейке написал: "Враг народа" и, на всякий случай, еще подчеркнул оба слова. Потом исследовал остальные фамилии, работа кропотливая, хорошо, если человек умер, и в Энциклопедии сразу после фамилии стоит: "умер в… году". Тут все ясно, врагом народа он быть не мог, тогда их еще не было. А если человек еще живой, надо вспоминать, не было ли что-нибудь о нем напечатано в газете? В сомнительных случаях против фамилии какого-нибудь деятеля о котором давно ничего не слышно, можно, после перечисленных его заслуг, поставить большой многозначащий вопросительный знак.

- Теперь пусть приходят с обыском, - шепчет себе под нос отец, направляясь к постели, - я им сразу покажу Энциклопедию, хоть все десять томов. Пусть не думают, что у нас в семье благодушно относятся к врагам народа.

А уже в постели целый рой мыслей нахлынул на него, не давал спокойно заснуть.

- Все зачеркнутые мною лица были известными людьми, революционерами, деятелями искусства, военными, как и мой сын, людьми, с некоторыми я лично был знаком, недаром же они удостоились почета попасть в Энциклопедию. Может, все это неправда, никакие они не враги? Может, я напрасно испортил тома Энциклопедии?

А через минуту он уже шептал:

- Да, это точно неправда. Если честного сына арестовали, то можно не сомневаться, что и все другие не враги народа.

- Что ты все время ворочаешься с боку на бок, - заворчала мама, - почему не спишь?

- А ты почему не спишь?

- Посмотри через щелку ставня, у чьих ворот стоит черный ворон? Уже минут тридцать стоит с зажженными фарами.

Отец идет поглядеть в щелку. Что там черный ворон, он не сомневается, по ночам никто больше не ездит по городу, все люди, дрожа от страха, сидят дома с потушенными лампами.

Завтра вечером отец снова пойдет туда, на Коммунистическую улицу, с исписанными листами автобиографии.

- Выбирайте одно из двух: доказано, что ваш сын - изменник родины, шпион. В статье пятьдесят восьмой уголовного кодекса сказано: "Остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на пять лет". Предлагаю вам, чтобы не подвергаться действию этой статьи, написать отречение от сына-врага народа и опубликовать об этом в газете "Трудовая правда".

Отец молчал, по всему было видно, что положительного ответа начальник НКВД от него не дождется.

- Вы не отказываетесь от сына? Ну что ж, тогда пеняйте на себя!

Валя и Поля продолжали каждый день ходить к тюрьме, надеясь видеть своих мужей через решетки окон. Поехать автобусом они больше не надеялись, близко даже к нему не подходили, чтобы не слышать оскорблений, в первую очередь, со стороны Шумовой. Шли медленно в центр города. Вале было трудно идти, Поля постоянно ее поддерживала. Обычно по пути заходили на рынок, купить каких-нибудь продуктов, вдруг разрешат передать их мужьям. Но им каждый раз грубо отказывали.

Однажды на рынке они встретили Мореву. Она ходила среди ларьков, приценялась к продуктам, но делала это больше для вида, - она старалась незаметно сокращать расстояние до Вали с Полей. Автобус, дожидавшийся в стороне своих пассажиров, в положенное по расписанию время посигналил и уехал. Морева не только не поспешила к нему, а дожидалась, чтобы он ушел без нее. Тогда она подошла к подругам, что-то выбиравшим у прилавков. Оглянувшись по сторонам, сказала:

- Здравствуйте!

Подруги ответили, с некоторым удивлением взглянув на нее.

- Поля, говорят, вы написали письмо Сталину, Правда?

- Правда.

- А ответ получили?

- Еще нет.

- Шумова злорадствует, говорит, Сталин вам никогда не ответит, он борется с врагами народа и их пособниками.

- Мы хотим написать письма начальнику ВВС товарищу Алкснису и командующему Военного округа Белову.

Морева испуганно дотронулась до рук Поли и Вали:

- Не делайте этого, прошу, не делайте.

- Почему? - удивленно спросили обе сразу.

- Алкснис арестован и Белов тоже.

- Это правда? Почему же нет об этом в газетах?

- Я не знаю. Может, и было в какой-нибудь опубликовано.

- Но ведь они были членами прошлогоднего Верховного суда, судившего маршала Тухачевского и других военачальников, - вырвало у Вали.

- Ну вот, теперь и их расстреляют, - то ли с сожалением или удовлетворением произнесла Морева.

- Что же нам делать? К кому еще обратиться? - произнесла Валя, в отчаянии чувствуя, что еще одна, может быть, последняя соломинка уплывает из рук.

- Вы своих мужей видели хоть раз? Передачу принимают?

- Передачу не принимают.

- Многие вам сочувствуют, вы не обращайте внимания на таких, как Шумова, ее поведение большинство не одобряет, но сказать ей никто не решается. А вы держитесь, не может быть, чтобы все так долго оставалось. Особенно вы, Валя, берегитесь, чтобы не повредить ребенку.

- Ей осталось недели полторы до родов, - вставила Поля.

Валя и Поля стояли у тюрьмы до самого вечера, но так и не увидели своих мужей. Валя не могла знать, что я уже третьи сутки стою возле двери камеры пыток.

- Советую вам прекратить запираться, отрицать то, что органам НКВД давно известно и доказано. От вас требуется всего лишь письменно подтвердить инкриминируемые вам обвинения. В этом случае все ваше положение изменится резко в лучшую сторону. Вот посмотрите на себя. - Сивцов достал из ящика стола небольшое зеркальце, поднес к моему лицу, я увидел в нем сильно, до неузнаваемости, заросшее щетиной лицо.

- Мы разрешим вам побриться, вас побреет парикмахер, - поправил он себя, - получите возможность читать газеты и книги, сможете получать передачи. А самое главное - суд учтет ваше чистосердечное признание и не назначит высшую меру наказания. Ну, отсидите, конечно, какой-то срок, а потом опять – на воле. Вы же понимаете, человек вы взрослый, разумный, что лучше, чем…

Он не договорил, положил передо мною стопку бумаг, руку и сказал:

- Поймите, органы НКВД не заинтересованы подвергать чрезмерному наказанию человека, признавшего свою вину. Изложите на бумаге все, о чем знаете, чем занимались и так далее.

- Я могу вам написать все то же, что уже несколько раз писал. Добавить мне больше нечего.

- Я требую от вас подробного описания шпионской деятельности, а не автобиографии, пишите о своей троцкистской, бухаринской деятельности, ну и так далее.

Я с возмущением отодвинул бумаги от себя:

- Прошу записать в протокол допроса следующие мои слова: никакой враждебной деятельностью я никогда не занимался, писать напраслину категорически отказываюсь.

Палач Сивцов побагровел. Встал со стула.

- Подследственный Фукс, встать! Марш к двери лицом к стене!

Пошел к стене у двери, встал, однако, не лицом к ней.

Наступило долгое, долгое молчание. Палач НКВД читал центральную газету о процессе Бухарина, я же углубился в свои мысли. Уже третьи сутки происходит одно и тоже: требование палача "чистосердечно" признаться и категорическое мое непризнание ложного обвинения во враждебной деятельности. И постоянно разговор палача со мной - подследственным - оканчивался криком:

- Ну и стой, думай!

К вечеру третьих суток Сивцов, вынув из стола какие-то бумаги, произнес:

- При обыске в вашей квартире найден документ, убедительно разоблачающий вас как врага народа. Вам не увернуться от вещественных доказательств.

Я опять со страхом ожидал появления в руках Сивцова злополучной бандероли из Германии. Но ошибся. Он держал обрывок какого-то листка.

- Вы признаете, что этот листок хранился у вас? Можете и не признавать, он изъят в присутствии понятых. Так признаете?

- Признаю, - сказал я, взглянув на обрывок.

- Здесь подпись расстрелянного врага народа Уборевича. Вы пытались бумагу уничтожить путем сжигания, вот ее обгорелые стороны, но вы просчитались, не сожгли фамилию врага. Что это была за бумага, расскажите подробно. Будете изворачиваться, думать, как оправдаться?

- Мне незачем изворачиваться. Эта бумага - остатки грамоты, врученной мне лет пять назад как лучшему летчику-истребителю Военного округа от имени командующего Уборевича. Вместе с грамотой был преподнесен радиоприемник.

- Вот-вот, и о нем потом будет разговор. А пока ответьте, почему именно вам, а не кому-то другому, враг народа вручил грамоту и радиоприемник?

- Уборевич не был врагом народа, когда награждал грамотой, а его заслуги известны…

- Советую не усугублять свою связь с Уборевичем, я ведь записываю ваши ответы в протокол. Ответьте, почему вы пытались сжечь грамоту?

- Ничего я не пытался. Грамота висела в моей квартире на стене над письменным столом, на нем стоял радиоприемник, антенна с улицы, выведенная через окно, была зацеплена за гвоздь, державший грамоту. Однажды жена, торопливо забежав из кухни в комнату, чтобы закрыть окно во время разразившейся грозы, к ужасу увидела, что молния, ударив в антенну, зажгла грамоту, та упала на стол, загорелись мои бумаги, она быстро потушила огонь. Действительно опытный следователь заметил бы, что в моих бумагах, изъятых вами при обыске, есть и другие обгорелые документы, в том числе произведения Ленина.

- Вы, вижу, в своей наглости переходите всякие границы, не вам давать мне, следователю НКВД, оценку. Ваши так называемые доказательства за истину я не принимаю. Свидетели у вас есть?

- Больше, чем надо. Обгорелая грамота, бумаги и книги Ленина еще продолжительное время лежали на столе, в то время товарищ Уборевич... гражданин Уборевич еще здравствовал. А что грамота висела на гвозде вместе с антенной, может подтвердить летчик Кузнецов, помогавший мне устанавливать приемник.

- Перехожу к следующему вопросу. С какой иностранной агентурой вы вели радиосвязь, сколько раз в неделю слушали агентурные указания, как передавали в свой центр сведения, какое получали вознаграждение за шпионаж, какими деньгами, где их хранили?

- Я буду говорить по порядку, откровенно, - палач не заметил иронии в моих словах.

- Ну, вот так бы и давно, - удовлетворенно поощрил он меня, готовясь протоколировать чистосердечные признания.

- Радио я слушал каждый вечер, придя с полетов, иногда засиживался допоздна. Денег получил всего три миллиона рублей, хранил в банке бенешской Чехословакии, можете их сейчас востребовать на нужды НКВД. Передатчик я так вмонтировал в радиоприемник, что его разыскать там может только специальная группа ученых.

Палач Сивцов, сначала быстро записывавший каждое мое слово, остановился, прислушался.

- Так вы, подследственный Фукс, решили меня шантажировать? Издеваться вздумали!?

- Это вы, гражданин следователь, шантажируете меня, прете черт знает что.

- А откуда такое совпадение о деньгах в Чехословакии, кое-кто в авиабригаде как раз об этом говорит.

- Видите ли, гражданин следователь, когда наша камера выходит в уборную, часто совпадает, что в это же время в другую камеру возвращаются арестованные урки, среди них такие, которые только что с воли. На ходу однажды спросили: ''Есть у вас в камере летчик Фукс? Передайте, жена сказала, соседка Шумова распространяет слухи, будто у него три миллиона в Чехословакии". Так что, гражданин следователь, дальнейшие подробности можете получить у соседки моей квартиры Шумовой.

- Хватит! - крикнул в бешенстве палач. - Стойте и думайте хорошенько. Когда надумаете чистосердечно признаться, скажете, бумага на столе.

Он раскрыл газету и продолжал читать полосы отчета о процессе над врагами народа.

Я стоял и "думал", думал беспрерывно, час за часом, третьи сутки. Когда, устав просто "думать", прислонялся к стене, чтобы чуть-чуть отдохнули ноги, раздавался окрик палача, исподлобья наблюдавшего за мной:

- Стоять! - и продолжал читать о процессе.

В пять часов вечера приходил палач Чугуев, отзывал Сивцова в коридор, о чем-то они шептались за стеклянной дверью между собой, Сивцов уходил домой, на его место садился Чугуев, спрашивал, надумал ли я признаться в своей шпионской деятельности, а так как я упорно отрицал какую бы то ни было свою вину во враждебной деятельности, палач командовал:

- Стоять! - сам брал газету в руки и читал о процессе врагов народа в Москве. Замечая периодически, что прислоняюсь к стене и засыпаю, палач орал:

- Не спать! - и продолжал читать газету о процессе. В час ночи приходил палач Казачонок, с Чугуевым они о чем-то шептались в коридоре за стеклянной дверью, Чугуев уходил домой, палач Казачонок садился на его место, спрашивал, надумал ли я признаться "чистосердечно" о своей вредительской деятельности, но так как я категорически отвергал любую вину во враждебной деятельности, палач кричал:

- Стоять! Не спать!

В восемь часов утра следующего дня приходил Сивцов... с как Казачонком… на его место садился Сивцов, спрашивал... но так я отрицал... палач Сивцов кричал:

- Стоять! Не спать!

К концу четвертых суток Чугуев вызвал охранника, приказал отвести меня в камеру, посоветовав подумать хорошенько, я же вместо этого, сидя на полу рядом с троцкистом, крепко заснул мертвым сном. Кто знает, может, уже через два-три часа снова поведут на допрос.

Сколько времени проспал, я не знал, вероятно, сутки, никто меня не будил, сокамерники понимали, что конвейерные пытки, продолжавшиеся надо мной более четырех суток, были невыносимыми.

Открыв глаза, я заметил отсутствие многих сокамерников, в том числе малолетнего "троцкиста". Тут же услышал голос рядом со мной:

- Здравствуй!

Я оглянулся и, к своему удивлению, увидел Шнейдера, он сидел на месте, на котором раньше сидел Митя.

- Ты как сюда попал?!

- Как и ты, меня забрали в тот же день, но после Петровского.

- Неужели и его арестовали? То-то я видел в окно его жену Полю, она приходила к тюрьме с моей женой. А где ты находился, в какой камере до сих пор?

- Я сидел на нижнем этаже, переводили уже два раза в другие камеры.

- Кто следователь?

- Тоже разные, был и у твоего двое суток на допросах.

- Откуда ты знаешь, кто меня допрашивает? Меня допрашивают три палача-изувера, всех ты знаешь - особисты из бригады.

- Сивцов говорил.

- Что говорил?

- Говорил: "Ну и настырный Фукс, упорно не сознается для своей же пользы, во враждебной, шпионской деятельности". Мне все следователи то же самое говорят, обещают минимальное наказание судом, если признаю свою вину.

Задумавшись, он замолк, потом сказал:

- Знаешь, Виктор, я решил написать признание.

- Я не понял, о чем ты говоришь, - я вопросительно взглянул в его лицо.

- Я устал. Ко мне применяют такие способы пыток, что... следователь заставляет меня сидеть многими часами подряд на стуле, в котором вбиты сотни мелких гвоздиков, выступающих наружу на несколько миллиметров, а чтобы я не мог поддерживать тело на весу, упираясь руками о край стула, он привязывает их за спиной, заставляет сидеть прямо, то и дело орет: "Сидеть! Не сгибаться!"

Костиков не выдержал:

- Изуверы! Одни палачи пытают многодневными стояниями без сна у стены, другие пытают сидением на гвоздях, посадить бы Сталина своей задницей на гвозди.

- Стараясь избежать страшной статьи о шпионаже или вредительстве, я написал "признание", будто вел антисоветскую агитацию. Садист-следователь порвал мое "признание", заявив, что оно рассчитано на дурака, никто такому "признанию" не поверит. Потребовал написать "признание" о восхвалении фашистской авиации.

- Какое восхваление фашистской авиации?

- Он сказал: "Помнишь, пять лет назад ты проводил занятия по тактическим свойствам самолетов советских и германских? Тогда ты сказал, что у германского самолета Хейнкеля скорость больше, чем у нашего И-3. А товарищ Сталин говорил и говорит, наши самолеты летают выше всех, быстрее всех. Понял? Вот и делай выводы, когда будешь писать откровенно, добавишь свои подробности. Уголовный кодекс за это "восхваление фашистской авиации" наказывает не очень сильно, тебе выгоднее пойти по ней, чем получить статью за шпионаж, тем более, что к тебе ее легко применить, ты ведь немец по национальности". Я возмутился, сказал, что у нас в стране все нации равны, при чем здесь моя национальность? Говорю: "Товарищ Сталин сказал..." - он меня прервал: "Не смей употреблять слово "товарищ", тебе волк в лесу товарищ". Говорю: "Гражданин Сталин сказал...". "Кончай! - крикнул он. - Скажи спасибо, что даю возможность предстать перед трибуналом не по самой тяжелой статье уголовного кодекса. Подумай".

Ташкентский "троцкист", наклонившись через меня к Шнейдеру, сказал:

- Товарищ, не делай этого. Палачи всякими уговорами и посулами стараются выбить поклеп на самого себя, а кончается все это либо расстрелами, либо большими сроками заключения. Тебе трудно, и другим тоже не легко, может, труднее, чем тебе, но они держатся, например, как Виктор.

Шнейдер надолго задумался. Потом заснул в той же позе, как и сидел, прислонившись к стене.

Загремели засовы двери, все находившиеся в камере насторожились, повернули головы в ту сторону: "не за мной ли"? Во взгляде каждого светился страх и ужас: если за мной, то "с вещами" или "без вещей" вызовут?

- Пилотка! - крикнул охранник, распахнув дверь.

Я вздрогнул от неожиданности. Опять ненасытные палачи с наслаждением будут пытать сутками, добиваться признания в "преступлении", которого никогда не совершал. С трудом стал подниматься с пола.

- Пилотка! Сколько тебя ждать? - повторил охранник и, не дожидаясь, пока подойду к двери, швырнул в камеру какой-то узелок. Дверь захлопнулась.

- Случается, - сказал Костиков, - что врагам народа по ошибке передают посылочки, не потому, что у тюремщиков заговорила совесть, а потому, что недоглядели начальники за своими подчиненными, которые, не разобравшись, "чистому" ли уголовнику, или врагу народа передача, совершают "государственное преступление" вроде этого, - Костиков показал на узелок. – Возможно, есть среди подчиненных и порядочные люди, сознательно "не замечают", с риском для себя, кому предназначена посылка.

В узелочке лежала записка.

"Дорогой Витя! Посылаю тебе передачу, пирожки с мясом, которые ты очень любишь, конфеты, две булки. А еще тебе посылаю зубную щетку, порошок, кисточку для бритья и твою бритву. Скоро тебя отпустят что-ли? Я жду, не дождусь. Милый Витя, целую тебя крепко-крепко, рожать еще не ходила, на следующей неделе положат в больницу. Где же ты был, почему не подходил к решетке, мы с Полей (ее муж тоже в тюрьме) каждый день приходили, но тебя больше не видели, я за тебя очень переживаю, спасибо Мите, он берется передать... ...целую, Валя".

Все сидящие в камере смотрели в сторону счастливца, жадно ожидая новостей. Костиков спросил:

- О чем пишет?

- Секретного ничего нет, прочтите. - Передавая ему письмо, показал пальцем на строку "спасибо Мите, он берется передать…"

- Его освободили, но сумел-таки через какого-то охранника передать посылку как будто "чистому" уголовнику.

Оба мы были довольны Митей.

Потом я окончательно развернул узелок, в нем, кроме зубного порошка, щетки и кисточки для бритья, ничего больше не было.

Возвращая письмо, взглянув в развернутый узелок, Костиков сказал:

- Во избежание передачи посредством мясных пирожков шпионских сведений с воли в тюрьму для врагов народа, пирожки с аппетитом съели охранники, а бритвы не положены, чтобы не порезались или не перерезали всю охрану.

Я невольно провел рукой по щекам:

- Я как-то не замечал, что в камере многие не побриты, а себя не видел, пока следователь не показал мне мое обросшее лицо в зеркальце из своего стола.

- Подкупал? - спросил Костиков. - Ты не первый в таком трюке.

- Он обещал, если "чистосердечно признаюсь", дать в возможность побриться с помощью парикмахера, я от такой "услуги" отказался.

- Давно бы спросил, я думал, тебе нравится ходить с бородой. Делается это очень просто, но потерпеть придется.

Он вытащил из щели пола запрятанную брючную пряжку, встал к окну и стал ее тереть об угловой камень, стараясь заточить как можно острее, я в это время, приготовив кисточку из узелка, искал глазами, куда ее макнуть. Костиков усмехнулся:

- Думаешь, ты в парикмахерской? Приготовься страдать, слюной смочи палец и мажь по волосам.

Я то и дело кряхтел, пряжка чуть ли не с корнем выдирала волосы из щеки, Костиков же произносил:

- Терпи, это тебе не в парикмахерской.

После бритья лицо мое все было покрыто царапинами, порезами, во многих местах сочилась кровь. Я провел рукой по щекам:

- Совсем не плохо, хотя местами торчат несрезанные волосы. Дома-то я бреюсь ежедневно, не привык быть небритым, да и начальство не позволит. Спасибо за услугу.

- Теперь следователь вас не узнает, - заметил Федор, наблюдавший, как и все остальные сокамерники, за процессом бритья, - скажет охраннику, не того привел, кого надо.

Сидящие на полу враги народа горько усмехнулись. Я стал убирать полученный сверток.

- Подожди, подожди, - остановил Костиков, - что тут за газета?

- Это обрывок, промасленный, следы от пирожков, можно хотя бы понюхать, чем они пахли.

Костиков забрал остатки газеты, разгладив, сказал:

- Для нас это целый клад. Это один из последних номеров какой-то центральной газеты - это то, что читают следователи во время допросов врагов народа, почитаем и мы, хотя бы по кусочкам.

"…Рыков, в последнем слове: "Я изменник родине... Мы готовили государственный переворот, организовывали кулацкие восстания и террористические ячейки, применяли террор как метод борьбы. Я организовал с Нестеровым на Урале специальную террористическую организацию. Я в 1935 г. давал задания Котову, возглавлявшему террористическую организацию в Москве..."

Бухарин: "Я признаю себя виновным в измене родине... в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов, в принадлежности к подпольной антисоветской организации… к подготовке заговора "дворцового переворота". Я признаю себя виновным в злодейском плане расчленения СССР..."

Опять загремели засовы в дверях.

- Спрячь, - сказал Костиков, - если охранник увидит, что мы читаем запрещенную литературу, отправит в карцер. Дочитаем потом. Наверное, принесли твои пирожки с мясом, проверенные на отсутствие шпионских материалов в них.

Охранник вызвал на допрос одного из "врагов народа". Дверь захлопнулась. Костиков, продолжая выискивать в промасленной газете "сообщения", воскликнул:

- Взгляни на мерзавца, выслуживается, хочет героя получить.

- Про кого пишут?

- Поместили его стихотворение под заглавием "Акын 20 века" - Джамбул. "Уничтожить":

Фашистских ублюдков, убийц и бандитов –
Скорей эту сволочь казнить
И чумные трупы, как падаль, зарыть!"

Наверняка этот акын сочинил стих по заданию кровожадного гения Сталина.

- Тише. - шепнул я.

Загремели засовы, открылась дверь.

- Арестант Фукс, к выходу! - крикнул охранник.

Еще дверь не закрылась, как тут же вызвали Шнейдера. Я видел его в последний раз. Снова повел меня охранник к следователю на допрос, по-прежнему за столом сидел палач Сивцов, я оставался стоять возле двери. Оба молчали: палач и жертва, нам нечего было сказать друг другу, так продолжалось очень долго. Потом Сивцов, переворачивая страницу газеты, которую читал, не поднимая головы, спросил:

- Надумал, пока был в камере?

Меня взяло зло, сколько можно задавать один и тот же вопрос?

- За меня есть кому думать.

- Это кому же? - не отрываясь от газеты, спросил Сивцов.

- Вам троим, вы за это деньги получаете.

Сивцов вскочил со стула, подбежал и с размаху толкнул меня головой об стену, с яростью брызжа слюной, заорал:

- Издеваться вздумал над органами НКВД! Будешь стоять, пока превратишься в труп.

Отошел к своему столу, приходя в себя, сказал:

- Стой и думай, за тебя органы НКВД думать не будут, их обязанность оформлять дела на изменников родины, вроде тебя.

- Разве при допросах следователю разрешается издеваться физически над арестованными?

Мой спокойный голос окончательно взбесил палача.

- Не тебе, шпиону, учить меня, какими методами вести следствие, познаешь еще и не то. Стой и запомни, что тебе сказал.

Я стоял у стены уже шестые сутки без перерывов, менялись палачи за столом, угрожали, уговаривали "чистосердечно" признаться, применяли грубую физическую силу, кричали, обзывали фашистом, шпионом, врагом русских людей и бесконечно повторяли: "Не спать! К стене не прислоняться! Мы выбьем из тебя мозги, если не сознаешься!"

И опять:

- Тебя что, привели сюда спать или думать?! Глаза не закрывать!

Время для "думанья" с каждым приводом на допрос палачи увеличивали, сначала допрашивали беспрерывно сутки подряд, потом двое, трое, а теперь шестые беспрерывные сутки на исходе. Палачей три, я же один против них сражаюсь насмерть в буквальном смысле, проигрыш мой означает расстрел

(Во времена средневековья самой страшной пыткой считалось лишить человека сна. Без сна человек сначала сходил с ума, а потом умирал)

Иногда, в дневное время, следователь, тот, чья очередь была пытать "шпиона", вызывал охранника, чтобы тот принес пищу - баланду с кусочком черного хлеба, и приказывал:

- Садись! - показывая на стул возле его стола.

Это обычный метод палачей - подкуп подследственного.

Выгадывая, я старался есть как можно медленнее, хотя с голоду готов был проглотить "обед" за одну минуту, я тянул время, чтобы дать отдохнуть ногам, они гудели, горели в икрах, хромовые сапоги нестерпимо жали в подъемах, смертельно хотелось спать, веки непроизвольно слипались. Палач стоял поодаль, наблюдая за моим поведением, с удовлетворением думая: "Все, скоро сдастся".

Откуда-то, совсем издалека, слышу чей-то голос, я не обращаю внимания. И вдруг сильный удар по спине.

- Я тебя посадил к столу спать или есть? Встать к стене!

Еще немного можно отдохнуть, решал я, если попроситься в туалет. Но вызванный следователем для этого охранник тоже знает о намерении врага народа.

Зная, что больше меня в уборную этот следователь не пустит и воды попить не даст, я сначала быстро наклонялся к унитазу, ладонью черпал воду, пил как можно больше, а охранник за перегородкой в это время орал:

- Даю тебе ровно две минуты, за это время не выйдешь – посажу на очко!

Потом снова у следователя.

- Не спать! Глаза не закрывать! К стене не прислоняться!

Сквозь помутневший ум я расслышал крики за стеной камеры, решил, что это началась галлюцинация. Однако крики повторялись. Производилась жестокая пытка над кем-то по ту сторону перегородки, я старался прислушаться к словам жертвы и палача.

- Я не виноват, самолет загорелся по вине летчика, - кричал кто-то там, - зачем вы меня пытаете, разве разрешается следователям ломать руки? Ой! Ой! Перестаньте, довольно калечить меня, ой-ой-ой-ой!

Сивцов, чтобы не дать мне возможности отвлекаться от "думанья", произнес:

- Слышал, что бывает с человеком, упорно отрицающим свою вину, когда органы НКВД заставляют его писать о своем преступлении. Это и тебя ожидает. Подумай над моими предупреждениями.

Когда за стеной жертва палачей кричал про самолет и летчика, я лихорадочно стал вспоминать, кто бы это мог быть?

- Сипер! Техник, обслуживавший И-16, на котором сгорел в воздухе командир отряда Семенов!

Значит, и он арестован органами НКВД. Впрочем, ничего удивительного, он тоже не русский, он еврей.

- Сейчас приведут свидетеля для очной ставки, теперь не отвертишься, - сказал Сивцов.

Уверенный, что за мной преступного ничего нет, я все же волновался при этих словах палача. Кто этот очный свидетель? Я не догадывался.

Вдруг в дверь постучали, и без слов вошел... старший лейтенант Бондаренко. Может, оттого, что не ожидал встретить меня лицом к лицу стоящим у двери, он машинально подал "врагу народа" руку для пожатия. Но на всякий случай не целой ладонью, а только двумя пальцами, я, машинально, тоже от неожиданности, пожал эти пальцы. Сивцов наблюдал молча за нами.

- Я буду проводить очную ставку подследственного Фукса со старшим лейтенантом Бондаренко из одной и той же эскадрильи. Все ваши ответы буду записывать в протокол допроса. Фукс, расскажите, с какой целью вы признали полевую посадочную площадку у деревни Шипьяны годной для полевых учений?

- Никакой особой цели у меня не было, моей задачей было найти годную площадку для посадки самолетов И-16. Когда мой самолет У-2 со старшим лейтенантом Бондаренко на борту и второй самолет сопровождения приземлились на той площадке, все поле было занято высокой, в рост человека, травой, которую в это время с одного края скашивали вручную четыре колхозника, видимо, для своего колхоза. Я с ними поговорил, спросил, нет ли каких-нибудь препятствий на поле под травой, они заверили, что нет. Другой проверки я делать не мог, но и ни одной другой подходящей площадки в округе, где мы побывали, не нашлось.

- Товарищ Бондаренко, расскажите, как было дело с выполнением Фуксом приказа Военного округа о подыскании посадочной площадки, - обратился Сивцов.

Бондаренко почти слово в слово, повторил мое объяснение.

Почему в последние дни на смену Чугуеву приходит на допросы не Казачонок, а совсем другой палач, может, ему "славные органы НКВД" поручили ломать кости Сиперу? Голоса Казачонка я не слышал, тот, кто калечил Сипера, делал свое дело молча, не обращая внимания на ужасные крики жертвы. Сивцов тоже привык к крикам своих жертв, он запросто пинал ногами в живот, спину, наступал ногами на тело, причиняя адскую боль. И я решил, прикусив губу до течи крови из нее, больше ни слова не произнести на вопросы палача, пусть убивают. Сивцов, почувствовал решимость своей жертвы молчать, но продолжал (Генерал А.Тодорский, вернувшийся из застенков, говорил: "Не верьте, когда утверждают, что человек, если совесть его чиста, никогда не поддастся палачам, даже под пытками не подпишет ложное показание, а тем более на близких ему людей. Применяли такие изуверские пытки - куда там средневековой инквизиции! - попавшего в их руки доводили до беспамятства, до помутнения разума - подсовывали самими заготовленный "роман", и не человек, а потерявший все человеческое подписывал, не понимая, что".)

Другое мнение (А.Ваксберг): "Зверски избитые жертвы (кроме Локтионова, героически выдержавшего все пытки) "признали" в конце концов то, чего от них добивались. Страшно читать позднейшие показания истязателей о том, как кричал, хватаясь за сердце, Ванников, как в кровь был избит Мерецков, как катался по полу и стонал Смушкевич, как лишился сознания истерзанный Штерн... "Кирилл Афанасьевич, ну ведь не было этого, не было, не было!" - умоляюще протягивал руки к Мерецкову на очной ставке скорчившийся от боли Локтионов и замолкал, встретившись с его измученным и потухшим взглядом"

- Встать! - кричал палач.

Я не мог встать, палач вызвал двух охранников, волоком потащивших меня в камеру мимо помещения, из двери которого выводили Сипера, неузнаваемо изуродованного, окровавленного, с безжизненно висящей рукой, палач на ходу сунул ему тряпку:

- Вытри морду!

Немца Фукса и еврея Сипера повели в камеры. Охранник грубо втолкнул "врага народа" в камеру так, что я упал у порога, на помощь кинулись сокамерники, поддерживая и провожая до места у стены. В камере воцарилось молчаливое оцепенение, привалившись к стене, я тут же впал в забытье, только через сутки проснулся, меня трудно было узнать, осунувшегося, похудевшего, обросшего щетиной бороды. Оглянувшись по сторонам, не увидел Шнейдера.

- А где он? - спросил Костикова. - Шнейдер где?

- Его больше нет… Вызвал охранник, крикнул "Без вещей"! – Потом вещи забрал тюремный кладовщик. Его расстреляли.

- Откуда вы знаете?

- Федору при допросе следователь, угрожая, сказал: "Будешь отрицать вину, кончишь жизнь, как немец Шнейдер, - расстрелом".

- Звери!

- И еще новость для тебя. С воли привели сюда новичка из вашей авиабригады, он рассказал, что особиста Казачонка назначили на другое место службы, куда-то на границу, его жена категорически отказалась следовать за ним в далекую глушь, он застрелил ее и застрелился сам.

- Собаке - собачья смерть, - ответил я.

То-то и является вместо Казачонка какой-то другой палач на допросы, а я думал, что за стеной Сипера пытал Казачонок.

- Кого пытали?

Я рассказал Костикову об обстоятельствах гибели командира отряда Семенова, самолет его обслуживал Сипер.

- А фамилию новичка вы не помните?

- Он сказал, что его фамилия Хара. Посадили мы его на твое место.

- Хара! - вырвалось у меня, - это мой летчик, по национальности он грек.

После раздумья, произнес:

- Будет ли конец уничтожению нерусских в армии!

- А ты еще собирался писать письмо Сталину, все беззакония, происходящие в стране, совершаются с его ведома и по его указанию.

- А куда делся Хара?

- Он пробыл в камере неделю, дважды его вызывали на допросы, следователь во время допросов, добиваясь самооговора, давил ему пальцы косяком двери, Хара возвращался избитым до крови, в полусознательном состоянии. Потом охранник, открыв дверь, заорал: "Шпион Хара, к выходу! Без вещей!" Хаару больше мы не видели. Судя по невероятной жестокости пыток, которым он подвергался, его расстреляли.

Костиков надолго задумался, отрешенно глядя в потолок. Потом, словно вспомнив что-то, произнес:

- Самое страшное, чего я боюсь, это процедуры выведения на казнь: в рот приговоренному к расстрелу палачи засовывают матерчатый кляп, завязывают, чтобы приговоренный не выплюнул его изо рта, затем зачитывают приговор.

- А зачем так делают палачи? - невольно вырвалось у меня.

- От ужаса, что настал час смерти, осужденный страшно кричит, в камерах поднимается невероятный шум, крики, стуки в двери, произносятся слова проклятий в адрес всех и вся. Я знаю, что расстрела мне не избежать, и я поклялся сам себе, что не стану кричать, достойно встречу смерть, не унизившись перед палачами.

- А может быть... - хотел я начать.

- Не надо иллюзий, - прервал Костиков, - надо смотреть правде в глаза, сталинская банда не упустит случая потешиться над коммунистом, бывшим коммунистом, давно переставшим им быть, но крика ужаса они от меня не услышат. Но я и не уподоблюсь командарму первого ранга Иону Якиру, в момент, когда его вели на расстрел, крикнувшего: "Да здравствует товарищ Сталин!" Как он посмел возвеличивать тирана, по чьему приговору он, Якир, вместе с маршалом Тухачевским и другими военачальниками, шел на смерть!

Костиков замолчал. Я не решился своими словами будоражить ход мыслей сокамерника...

А в это время за тысячи километров от тюрьмы, где сидел я, в тюрьме большого города Сибири палачи НКВД допрашивали друга детства Костю Вегелина. Он тоже был арестован за свое национальное происхождение - немец Поволжья. Его также месяцами жестоко пытали заплечных дел мастера сутками напролет посменно три палача, стыдливо называемые московскими главарями "следователями органов НКВД".

- Подследственный Вегелин, то, что вы пишете в своих признаниях, звучит совсем не убедительно. Я вожусь с вами уже не первый месяц, сначала вы все отрицали, теперь, наконец, вижу, что поняли необходимость писать откровенно.

Вегелин в это время думал, неужели он мало насочинил на себя? Что тому еще надо? Итак сам себе на десять лет насочинил. Ему мало? Хочет подвести под вышку?

- В вашем признании не фигурируют другие лица, не могли же вы совершить всего того, о чем написали, в одиночку, этому же никто не поверит. Поэтому предлагаю дописать в признании, кто еще участвовал в шпионских делах. Вы тут написали, что шпионажем и вредительством начали заниматься еще со школьной скамьи, когда будете переписывать, вычеркните, в это и дурак не поверит. С кем вы поступали в авиашколу?

- С Виктором Фуксом.

- А отчество его?

- Генрихович.

- Ну вот и хорошо. Вероятно, он входил тоже в вашу шпионскую группу.

- Нет, он безупречный человек, не буду я его впутывать. Сам за себя отвечу.

- А вы подумайте, безупречный ли Фукс, надо еще проверить. Из какого он города? Где служит? Напишите его домашний адрес в признании.

Вегелина отправили в камеру "думать", вызывали на допрос, держали по нескольку суток без перерывов, без еды и воды.

Он не выдержал.

"Признание. Поступив в авиационную школу, я с Фуксом встречался ежедневно по вечерам после отбоя в туалете, где мы обменивались бумагами шпионского характера и планами диверсий в городе".

- Вы здесь не пишете, куда девали шпионские материалы, должен же быть какой-то связник, который ваши материалы забирал. Сядьте за стол и допишите откровенно и чистосердечно, кто был связником.

Вегелин дописал: "Ко мне из деревни часто приезжал отец с продуктами..." Фу ты, чертыхнулся про себя Вегелин, - отец ведь умер за год до моего поступления в авиашколу. Он зачеркнул слово "отец" и вписал "родной дядя Фридрих с продуктами, которому мы передавали все материалы, а он их систематизировал и отправлял в "центр".

Палач прочитал последние строки и спросил:

- Вы не указали, кем работал дядя Фридрих, его образование.

- Он работал конюхом в колхозе, в школе не учился.

- Вот что, так дело не пойдет с этим дядей. У вас еще ее дядья?

- Целых два, но живут в другой деревне, дядя Петя и дядя Карл.

- Вот и хорошо, - произнес палач, - исправьте неточность, замените дядю Фридриха другим дядей с образованием, перепишите все на чистовую, озаглавьте "Чистосердечное признание о моих преступлениях..." и т.д. В конце просите, чтобы к вам не принимали суровые меры наказания, если хотите. Думаю, больше десяти лет не дадут, - успокоил палач.

Спустя годы Вегелин, случайно встретив меня на берегу Волги, сказал: "Ты можешь меня простить за то, что тебе сейчас расскажу?" - "Я догадываюсь и заранее прощаю", - ответил я.

Вегелин подробно рассказал, что с ним было в застенках НКВД.

Утром следующего дня дверь в камеру с грохотом открылась и, войдя, охранник заорал:

- Арестант Фукс, к выходу!

Я снова, какой-то уж раз, попал в лапы палачей, я сдержал данную самому себе клятву молчать на вопросы палачей, чтобы они со мной ни делали.

- Надумал, пока находился в камере? - спросил Чугуев. Я молчал.

- Надумал? – спросил Сивцов.

Я молчал.

Беспрерывными сутками стоял у стены, ко мне подходили в свое дежурство каждый из палачей, требуя, уговаривая и угрожая расстрелом, если не сознаюсь в том, в чем обвиняют меня органы НКВД, я не считал, сколько раз меня избивали, пытали, снова и снова ставя к стене у двери.

- Стоять! К стене не прислоняться! Глаза не закрывать! Отойти на шаг от стены! Не спать!

Шли уже девятые беспрерывные сутки по моим подсчетам, не считая серийных стоек, проводившихся до этого. У меня начались галлюцинации, чувствовал, что стал заговариваться, вслух стал говорить, что буду жить с женой в Сибири... Сивцов радостно подумал: "Созрел! Наконец-то дошел! Теперь допросы пойдут под гору". Я молчал, переминался с ноги на ногу, они распухли так сильно, что под напором опухоли лопнули швы на подъемах (союзках) хромовых сапог, изнутри выглядывала прокладка.

Заметив это, Сивцов скомандовал:

- Садись!

Я упал на пол, лежа, не пытался даже сесть.

- Сними сапоги! - скомандовал палач. Он был доволен, что подследственный наконец-то сдался. Я долго, очень долго пытался снять сапоги, но они не пролезали через распухшие икры. Палач молча наблюдал за действиями своей жертвы. Когда я снял оба сапога, Сивцов, сев за стол, сказал:

- Я приступаю к записи в протокол ваших откровенных признаний о своей шпионской деятельности. Сказав сейчас, что надеетесь быть в Сибири, вы таким образом признали себя виновным в шпионаже.

Задаю вопрос: с каких пор вы начали заниматься шпионажем?

Ответ не последовал.

- Отвечайте, с каких пор стали заниматься шпионажем?

Ответ не последовал.

Когда Сивцов подошел поближе, он обнаружил, что Фукс спит.

- Встать! - крикнул он в бешенстве.

Фукс продолжал спать.

- Встать! – пихнул он ногой в живот, а потом в лицо. Я встал и в одних носках пошел к тому месту у двери, где несчетное количество раз, без перерывов стоял в эти месяцы. От того ли, что палач ударил ногой в живот, или от общей слабости, голова закружилась, тело качнулось к стене, пытаясь удержаться на ногах, сильно прикусил губу, из нее брызнула кровь, я упал без сознания. Палач вызвал охранников, они волоком, за ноги потащили по коридору вниз по лестнице, по ступеням которой голова жертвы отстукивала каждую из них, дойдя до камеры заключенных, охранники, открыв дверь, швырнули почти безжизненное тело на полу у самого порога, вслед полетели хромовые сапоги, которые в руках нес один из охранников.

Дверь в камеру с грохотом захлопнулась.

Все сокамерники встали, глядя на лежащего без сознания человека, бывшего недавно летчиком военно-воздушных сил СССР, арестованного за то, что он не русский!

Несколько человек осторожно взяли и понесли его к месту, где он сидел рядом с Костиковым две недели назад. Тело его было изуродовано побоями, следами грязи на животе и спине, из губ сочилась кровь. Его спиной прислонили к стене, подложив под него кожаный реглан. Со всех сторон на него смотрели сокамерники, переживая и за него, и за себя самих, чья участь кончится, возможно, как участь грека Хары, как участь немца Шнейдера.

Чем-либо помочь жертве сокамерники не могли, палачи уродовали свои жертвы не для того, чтобы за их выживанием следили медики, которые там хотя и были, но обязанностью их был констатировать "смерть от сердечного приступа" (слова "в результате пыток" врачи не добавляли).

В камере стоял гул голосов негодования, открылась дверь.

- Молчать! Бунт хотите устроить? Под расстрел попасть задумали?! Молчать!! - орал охранник. Дверь захлопывалась.

От гула, криков охранника, хлопанья железной двери и запоров я временами приходил в полусознательное состояние, в эти моменты мерещились юношеские и детские годы, самолеты, жена, родители. Потом опять впадал в полное забытье.

Через некоторое время как бы просыпался или приходил в сознание, мерещились летчики моего отряда, командиры бригад Юнгмейстер в Смоленске, Манн в Брянске, вероятно, они до меня были арестованы за национальное происхождение, основание: "равноправие народов СССР"!

В полузабытье явственно видел перед собой Сталина, членов политбюро Ежова, Берию, Ворошилова, Молотова, стоящими на трибуне мавзолея, поганя преступными ногами тело Ленина, лежащее под ними, видел Сталина, шагающего сапожищам по трупам миллионов оклеветанных, растерзанных граждан, уложенных штабелями на мостовой Красной площади и по всей стране.

Потом, как наяву, услышал голоса своих детских друзей.

"Черный ворон! Черный ворон! Гоните его! - кричали вокруг.

Мне мерещились амбары в Покровске, внутри которых свирепствовал хищный черный ворон!

Вдруг я окончательно пришел в сознание от гула в камере и яркого света, проникавшего через окно от фар въезжавшего в освещенный двор тюрьмы автомобиля.

Была глубокая ночь. Все сокамерники вскочили со своих мест и бросились к окну. Ужас охватил людей камеры: во двор въезжал "черный ворон"! Кого он поглотит сейчас? Кого умертвит?

Проснулась вся тюрьма. Фары "черного ворона" осветили всю внутреннюю стену тюрьмы, все ее зарешеченные окна.

Минутой позже по коридорам забегали охранники, хлопали двери камер, гремели запоры: из камер выводили арестованных, охранники, распахнув двери, зачитывали фамилии.

- ...выходи без вещей! ...выходи без вещей! ...выходи без вещей! …выходи без вещей!... - орали охранники.

Ужас веял по тюрьме. Царило оцепенение людей, ожидавших при перечислении фамилий охранниками произнесения своей фамилии. Уходящие на смертную казнь прощались с остающимися сокамерниками.

Голоса охранников все ближе раздавались по длинному коридору этажа, вот гремят запоры третьей камеры:

- ...выходи без вещей! ...выходи без вещей!

Гремят запоры второй камеры:

- Выходи без вещей! ...выходи без вещей!

Загремел запор последней камеры. Оцепенение охватило всех заключенных в ней арестантов.

Кого? Кого назовут? Кого выведут на умерщвление?

- Арестант Костиков! К выходу! Без вещей! - крикнул охранник. Костиков, побледнев, оглянул сокамерников, молча смотревших на него.

- Прощайте, товарищи, не осуждайте меня.

Он пожал мою руку, пошел к выходу, "враги народа" почтительно уступали ему дорогу, руками прислонясь к его плечу.

- Долго еще тебя ждать?! - нетерпеливо орал охранник.

Дверь за Костиковым захлопнулась. Навсегда. А в коридорах продолжалось:

- Быстрее! Выходи без вещей! …без вещей!

Остающиеся прильнули к решеткам окон, провожая взглядом загоняемых в черный ворон смертников.

А Костиков сдержал свою клятву, на смерть пошел молча.

По всей Красной армии величайшие шовинисты всех времен - Сталин и его карманное политбюро через своих палачей провели "чистку" ее от нерусских национальностей во благо своего лживого лозунга о "дружбе народов", отдав сынов последних на зверские истязания и уничтожение преступным органам НКВД.

В это число вошли и те, о которых написано в этой книге.

Предыдущая Оглавление Следующая