Перед грозой

Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок.

- Говорит Шабанов. Виктор Генрихович, вы писали письмо президиум партсъезда?

- Писал.

- Мы хотим с вами поговорить, когда можете зайти в крайком?

- Когда надо?

- Пожалуйста, приходите к двум часам.

С Шабановым зашел к Фридовскому, в кабинете стоит его заместитель Портнова с папиросой в зубах, распуская клубы дыма по всему кабинету. Фридовский подчеркнуто вежливо подает руку, хотя еще вчера даже не отвечал на мои приветствия, идя лицом к лицу. Что значит магическое действие звонка сверху!

- Садитесь, пожалуйста. Нам позвонили из ЦК о письме, которое вы туда послали, но сами знаете - по телефону все не скажешь, поэтому подробное содержание нам не известно. Завтра Валентин Феодосьевич Гаврилов-Подольский летит на съезд, и он хочет с вами поговорить, чтобы быть в курсе дела. Я пройду сейчас к нему, а вы посидите здесь.

Портнова занимает кресло Фридовского, заносчиво спрашивает:

- Вы писали на съезд?! - в голосе звучит: как вы посмели?!

- Да, писал.

- Неужели вы думаете, что ваше письмо будет разбирать съезд?

- Не думаю, как и не думал, подавая заявления в райком, горком, крайком и КПК при ЦК. Заявления разбирали группы лиц, и когда нижнее в этой цепи звено - райком встал на защиту администратора против меня, члены крайкома, ради сохранения чести мундира, будут стоять на стороне райкома.

- Вы не правы, - произнес Шабанов, - вы не согласились с моими выводами по жалобе, я объективно ее разбирал, для меня все равны, я ведь работаю в крайкоме.

- Нет, для вас не все равны, вы к руководителю управления подошли с другими мерками, не привлекли к ответственности лиц за клевету, зажим критики, за прямую угрозу расправы, за выражение открытого шовинизма. Да и можно ли было ожидать, что крайком осудит или накажет своего члена, да еще с упоминанием, что он оказался отъявленным шовинистом. Недаром чтобы облегчить себе ситуацию, он срочно лег в больницу.

- Ну да ладно, оставим старое. Как у вас дела на новом месте? Пройдемте к Валентину Феодосьевичу, он нас ждет.

Гаврилов: Я завтра лечу на съезд, нам хочется знать, в какой плоскости вы ставите вопрос в письме, хотим с вами поговорить. Из письма неясно, а ведь мало сказать: в городе имеются Добчинский и Бобчинский, ну а дальше?

Я: Хорошо, вижу вы торопитесь, буду говорить кратко, схематично. Меня предупредили, что в моем распоряжении двадцать минут.

Гаврилов: К сожалению, время у меня очень ограничено, - вместе с Фридовским торопливо ищет бумагу на столе. - Так ведь все не запомнишь, - добавил с улыбкой.

Я: (рассказал этапы своей жизни, в армии, ежовщина, фронт, концлагерь, ссылка, спецпоселение, исключение крайкомом из партии за национальное происхождение...).

Гаврилов: В каком году вас восстановили?

Я: В 1954 г., после смерти Сталина.

Гаврилов (откинувшись на спинку кресла, с облегчением): Значит, об этом вы ставите вопрос? А я-то думал, что...

Я: Нет, меньше всего об этом, а о преследовании за критику, расправе руководителя управления с людьми, его шовинистической выходке и о многом другом.

Гаврилов: Все, что вы рассказали, произвело на меня тяжелое впечатление, но все же это было в прошлом.

Я: В том-то и дело, что сказанное мною относится не только к прошлому времени, для многих тысяч людей других национальностей, как калмыков, чеченцев, ингушей и других, для многих миллионов политически репрессированных лиц это стало прошлым, а для немцев Советского Союза преследование продолжается до сих пор.

Гаврилов: В чем оно заключается?

Я: И сейчас еще, после ликвидации культа личности, я не могу переехать жить там, где жил до войны, иными словами, для семьи, для немцев в целом сохранилось преследование за национальное происхождение.

Гаврилов: А почему вы говорите от имени всех немцев?

Я: Потому что у нас у всех одна участь, преследование немцев за их национальное происхождение длится уже почти тридцать лет. В этих условиях организаторы мести против коллектива, которым я руководил, не имея достаточных материалов для расправы, смело ухватились за мое национальное происхождение.

Гаврилов: А именно?

Я: Я говорил и писал, что начальник управления клеветал на меня, используя мою национальность, натравливая на этой почв даже посторонних лиц. Вы действительно не видите здесь связи между политическим и национальным преследованием?

(С начала беседы прошло уже больше часа).

Гаврилов: Безусловно, были допущены большие беззакония, но сейчас изменить ничего нельзя.

Я: Сейчас многое можно и нужно изменить. Ведь вы, как секретарь крайкома партии, многое могли бы сделать, разве не посчитались бы с вашим мнением в ЦК, если бы вы изложили свою точку зрения?

Гаврилов: Конечно, я кое о чем буду говорить в ЦК, но все связано с рабочей силой - уедут тысячи людей.

Я: Что значат для края три-пять тысяч человек немцев, которые захотели бы переехать в бывшую Республику?

Гаврилов: Ничего не значат, у нас в крае сейчас проживает три миллиона, вернее, без тринадцати тысяч три миллиона, и выезд нескольких тысяч человек ничего не означает. Но в Советском Союзе 60 областей, и если из каждой по три тысячи выедут, то вон сколько это получится!

Я: Однако для края это только три-пять тысяч.

Гаврилов: Почему немцы так остро воспринимают, так сказать…

Я: А если бы распустили Украину, вы, живя в ней, неужели не возмутились бы? Если бы вам запретили проживать в Харькове, например, что бы вы сказали?

Гаврилов: А меня и вас и в Ленинграде, и в Москве не пропишут.

Я: Там мне нечего делать.

Гаврилов: Ну, в других городах.

Я: Я имею в виду даже не обязательно город Саратов, немцы в большинстве проживали в сельских населенных местах, их и там не прописывают. А если бы вам запретили проживать на Украине только потому, что вы украинец, это нормально?

(Гаврилов уклонился от ответа).

Я: Почему немцам не предоставляют права на автономию? Ведь их довольно много, они занимают тринадцатое место по численности в СССР и третье среди наций, имеющих автономии.

Гаврилов: Но поляков больше, чем немцев.

(Я сообразил, видимо, Гаврилов вовсе не украинец, как я полагал).

Я: Может быть, больше, не помню.

Фридовский: Да, их больше, - поддержал он своего шефа.

Гаврилов: Немцам не дают автономии потому, что существуют уже два немецких государства, а эта стала бы уже третьим.

Я: На это могу ответить вам словами одного немца, сказанными в ответ на такое же возражение в Москве: "Тогда отправьте нас в одно их этих двух государств, если ими козыряете". Ваш довод против предоставления автономии немцам очень странный. Кроме того, если придерживаться этой позиции, то как быть с Еврейской автономной областью, существует же Израиль?

(Гаврилов и Фридовский хохочут).

Фридовский: Так ведь там ни одного еврея нет, организовали в таком месте, куда никто не хочет ехать.

Я: Тем не менее формально она существует и только что там некоторым вручали ордена. Немцы тоже не все поедут в Немреспублику.

Гаврилов: Вот видите, то вы говорите, что выступаете от имени всех немцев, то заявляете, что они туда не поедут.

Я: Те, кто там не жил, туда не поедут, если он родился в Киргизии, на Волгу он не поедет.

Гаврилов: Ну, сколько поедет?

Я: Может, половина того количества, которое там проживало.

Гаврилов: Это выходит 800 тысяч!

Я: Нет, речь о тех, кто проживал на Волге: может быть, 100, 200 или больше тысяч.

Гаврилов: Но это же опять не автономия, они не составят там большинства населения.

Я: А вам известно, что в целом ряде республик, в том числе Союзных, коренное население составляет меньшинство?

Гаврилов: Знаю.

Я: Например, в Казахстане всего 30% казахов.

Гаврилов: А в Хакасии хакасов тоже меньшинство.

Я: Так почему же нельзя создать в таких условиях автономию для немцев?

Шабанов: Я как-то говорил вам: вот приезжает ваш отец в Саратовскую область и видит свой дом, и он начинает выгонять из него: и кого же? Русского! Вот тебе и вражда русского с немцем.

Я: Говорить так означает расписываться в бессилии партийных органов вести разъяснительную работу среди населения, сумели же возвратить в свои области калмыков, чеченцев и других.

Гаврилов: Калмыки заняли пустынные земли, а Саратовская область заселена.

Я: В Саратовской области проживает меньше людей, чем до войны, у меня есть справочник по Саратовской области.

(Гаврилов молчит).

Гаврилов: Нет экономической целесообразности переселять обратно немцев.

(Пока он молчал, видимо, вспомнил, как его инструктировал ЦК об ответах немцам).

Я: При разрешении национальных вопросов надо считать не деньги, а оценивать судьбы людей.

Гаврилов: Нет политической необходимости воссоздания республики.

(Это уже становится похожим на испорченную граммофонную пластинку: заладил одно и то же, подумал я).

Я: Ленин первой республикой организовал в 1918 г. немецкую, а теперь, единственная крупная нация, не имеющая автономии - немецкая.

Гаврилов: У нас еще сотни национальностей не имеют автономий, например, на севере Красноярского края.

Я: Они очень малочисленны и не имеют экономической базы для автономного существования пока что.

Гаврилов: Скажите, ваш бывший начальник - еврей?

(Я промолчал).

Фридовский: Зачем вам автономия, вы же русский.

Гаврилов: Вот именно. Если бы вы сегодня не сказали, что вы немец, я бы и не знал. И когда бюро заседало, я не знал, что вы немец.

(Притворяется).

Я: Как это вы не знали, если я заявил вам на бюро крайкома о гонении на шовинистической почве со стороны начальника управления, привел его слова.

(Гаврилов, стараясь уклониться от ответа, повторяет).

Гаврилов: Вы же русский, по всем международным законам нация считается по матери. Я бы и не знал, что вы немец. (Продолжает лицемерить в глаза).

(Гаврилов и Фридовский хотят превратить меня в русского и этим "закрыть немецкую проблему").

Гаврилов: Ваш отец жив?

Я: Да.

Гаврилов: До меня только сейчас дошло: у вас борьба по национальному вопросу - семейное дело?

Я: Как вас понять?

Гаврилов: Это отец у вас организует письма в высшие инстанции?

Я: И он, и я, и многие другие немцы, не согласные со своим неравноправным положением в стране. После того, как мне руководитель управления показал, во что он оценивает национальную политику, я особенно уверовался в необходимости бороться за реабилитацию себя лично, семьи и всех немцев СССР вообще.

Гаврилов: Это неправильно, мало ли кто может допустить какие-то выходки. Вот, например, приходят к нам люди и говорят на вашего бывшего начальника "этот жид не дает житья", а он ведь русский. (У меня мелькнуло в голове, зная, что начальник еврей, Гаврилов задал мне вопрос: "Скажите, ваш бывший начальник еврей?" - был задан с провокационной целью - он ожидал антисемитских выражений с моей стороны).

Я: Ну, это безобразие, конечно.

Гаврилов: Ну что мы можем сказать, разъясняем, что дело не в национальности человека.

Я: Шовинистов надо привлекать к ответственности.

Гаврилов: Это рабочие, они недопонимают.

Я: Но в отношении меня шовинизм проявил руководитель, еще и член крайкома, а вы его к ответственности не привлекли.

Гаврилов: А вы заявили? Вы партийным органам заявили

Я: Заявил, в том числе в крайком, вам.

Гаврилов и Фридовский: В чем выразился шовинизм?

Я: Об этом несколько раз вам говорил.

Гаврилов: Но может быть, корреспондент разжег страсти?

Я: Вот я и требовал от Шабанова, чтобы он свел вместе корреспондента, свидетелей и начальника управления, но Шабанов услужливо вывел из-под огня начальника, никого не созвал.

Гаврилов и Фридовский (опять за старую песню): Вы вовсе и не немец, вы русский. (Им бы работать в ЗАГСЕ или попами).

Я: Если я русский, то за что меня сняли с фронта? За что посадили в концлагерь? За что на протяжении многих лет, числясь спецпереселенцем, ходил ежемесячно отмечаться в комендатуре НКВД? Если я русский, то почему моя мать и жена, действительно русские, не имели права выезда из района проживания и тоже ходили вместе со мной отмечаться в комендатуре НКВД?

Гаврилов: Да, вам было трудно, быть командиром эскадрильи на фронте... Ведь борьба шла между идеологиями, а не нациями. Но это вследствие культа личности, однако такое же происходило и в отношении многих миллионов людей других национальностей.

Я: Но для них все это позади, а для советских немцев продолжается до сих пор.

Гаврилов: Как это - продолжается? Вас же не преследуют.

Я: Если не разрешают проживать в родных местах, разве это не преследование?

(Гаврилов молчит).

Фридовский. Разве здесь вам не родина?

Я: Родина - понятие обширное, родина - весь Советский Союз. Но родина и та узкая местность, где человек родился, жил. Хрущев говорил, что для него родина - его деревня, куда каждый год ездил.

Гаврилов (после долгого молчания): Не всегда правильно говорится... Мы спрашивали некоторых, немцы не хотят ехать обратно, вот, например, доярка... сказала, что она не хочет в Саратовскую область.

- А сколько ей лет?

Гаврилов: Лет двадцать восемь.

Я: Неудивительно, она не жила в Немреспублике.

Фридовский: Я тоже разговаривал в Хакасии с известным хирургом-немцем, вы его знаете. Это заслуженный врач, имеет ордена, у него еще бородка, как у Карпинского. Я его спросил, какого он мнения о Немреспублике, он ответил: "Все это ненужное дело".

Гаврилов: Зачем восстанавливать республику, тем более, как вы говорите, не все туда поедут?

Я: Нужно, чтобы немцы имели моральное право и политическое право тогда, когда к ним проявляют неправильное отношение в местах проживания, чтобы имели право проживать, где хотят, право учить детей на родном языке, иметь национальный театр, кино, радио.

Гаврилов: Сейчас все немцы говорят по-русски.

Я: В деревнях не все хорошо говорят. Но ваш довод неправильный, он свидетельствует об ассимиляции немцев, чего и добивался тиран Сталин и все шовинисты России.

Гаврилов: Я вот тоже не могу, если бы захотел, обучать своих детей на украинском языке, мне не будут здесь открывать украинские школы.

Я: А почему нет? Но, в крайнем случае, вам могут сказать: поезжайте на Украину и там учите своих детей на украинском языке, немцы же сделать это не могут, республики такой нет.

Гаврилов: Мы к немцам и к другим нациям относимся одинаково. Мы награждаем, премируем всех одинаково, пропорционально количеству населения данной нации. Конечно, я чувствую, у вас сильная обида на неправильное отношение в прошлом, я это понимаю. Мне не приходилось сидеть в тюрьме и в лагере. Я не был в таком положении. Вот Серебрякова пишет сейчас книгу, она сама все это пережила, я себе трудно это представляю, но знаю, что такие переживания трудно перенести. В отношении же автономии мне все же кажется, что немцы не хотят туда ехать...

Я: А вы соберите немцев, поговорите с ними.

Гаврилов: Это незачем. Это искусственное наталкивание их, давайте, мол, ехать. Будет же неправильно, если я буду разъезжать по краю и говорить украинцам - а их здесь много - давайте ехать на Украину.

Я: А вы этого и не делайте. Соберите немцев по другому поводу, сделайте доклад на тему жизни страны, и просто прислушайтесь.

Гаврилов: Обстановка для создания республики не созрела сейчас.

Я: Обстановку в нашем случае создают "сверху", а не "снизу". Кому неясно, что в нашем вопросе применяется силовой прием, на все заявления немцев отвечают: "нет!". Стоит только "сверху" захотеть, как появится соответствующая статья в газете, появится Указ, объявят, что "обстановка созрела"...

Телефонный звонок из Москвы неожиданно прервал разговор, да и то сказать, вместо двадцатиминутного, он длился два часа двадцать минут.

24.3.1966 г.

При разговоре с Гавриловым и Фридовским у меня постоянно возникал вопрос, почему оба они так настоятельно пытаются превратить меня в русского? Даже решились утверждать, что по международным законам национальность определяется по матери (Хотя у евреев национальность, действительно, определяется по матери)

Откуда им это известно, но как бы ни было по чужим законам, а по советским национальность в ЗАГСах записывают по отцу. Целью попытки моего "крещения" попами крайкома партии было приручить меня к себе, оторвать от связи с немцами, лишая их хотя бы одного из отстаивающих права немцев, грубо попираемые преступными правительствами страны.

Предыдущая Оглавление Следующая