Расправа крепостника с рабом-немцем

Вскоре со съезда партии возвратились Гаврилов-Подольский и первый секретарь крайкома партии Кокарев.

Оба, без сомнения, консультировались у генерального секретаря Брежнева, как реагировать на требования советских немцев о предоставлении равноправия и полной реабилитации. О том, какую установку дал первый сталинист в отношении таких немцев, как Фукс (можно не сомневаться, что Гаврилов изложил, своей интерпретации, беседу со мной), мне стало ясно после первых же слов Кокарева при моей явке в крайком по вызову.

- Вы подписывали письмо на имя Леонида Ильича Брежнева? - с ходу спросил Кокарев в своем кабинете. Здесь, кроме него, за длинным столом сидела секретарь крайкома Макеева и немного поодаль - неизвестный мне человек, за время всего разговора ни разу не произнесший ни слова, лишь наблюдавший за мной. О его "происхождении" было легко догадаться. (Еще до партсъезда я составил письма в адрес политбюро, президиума Верховного Совета СССР и председателя Совета министров А.Косыгина с требованием от имени немцев восстановления Немреспублики. Письма вслед за моей подписью подписали 19 немцев Красноярска и 25 человек в Канске. Видимо, это имел в виду Кокарев).

- Подписывал.

- Кто сочинил его? - грозно продолжал Кокарев. - В письме два десятка подписей, в том числе и ваша. Повторяю, кто его сочинил?

- Никакого секрета в авторстве письма нет, его составил, или, выражаясь по-вашему - сочинил я и моя подпись под ним первая. (Из дальнейших расспросов мне показалось, что у него были какие-то сомнения, похоже даже, что тянул время, кого-то дожидаясь).

- Если вы это написали, то объясните нам, как вы осмелились написать: "Мы требовали, требуем и будем требовать от Центрального Комитета и правительства реабилитации немцев!" Вы понимаете, каким тоном пишете: "Требуем!", не просите, а требуете.

- Да, я понимаю, каким тоном написано мое письмо.

- Совсем обнаглели, - возмущенно вставила Макеева.

- Писать таким тоном нас заставляет жизнь, - продолжал я. - Почему партия и правительство держат нас на положении рабов?

Кокарев побагровел, Макеева заерзала на стуле, порываясь выпалить что-то резкое. Но ее опередил Кокарев.

- Я расцениваю ваши слова как антисоветский выпад, - произнес он, многозначительно бросив взгляд в сторону сидящего рядом с Макеевой человека, который, казалось, совсем не интересуется происходящим разговором.

- Вам придется отвечать за такие слова, - продолжал Кокарев.

- А вы меня не пугайте, товарищ Кокарев, - я уже пуган и в тридцатые годы, и в сороковые, и в пятидесятые, шестидесятые.

Макеевой не терпелось начать монолог-наставление в духе, каким привыкла на приеме у себя в кабинете читать каждому посетителю заумное нравоучение в идеологически "высоком стиле". Но Кокарев продолжил без паузы.

- Мы вас исключим из партии! - крикнул он.

- Это вы можете, это - в ваших силах. Меня уже дважды исключали за мое национальное происхождение. Никакой райком не решится, и вы тоже, записать, что немец-коммунист исключен из партии за то, что он - немец.

- Таким людям, как вы, не место в нашей партии!

Кокарев сделал ударение на слове "нашей", это подчеркивание звучало, почти как "моей партии".

Теперь заговорила Макеева:

- Правительство и партия приняли решение не восстанавливать немецкую Республику, а, видите ли, находятся люди, считающие, что они умнее высшей власти.

- Это решение неправильное, и мы будем бороться за отмену его. И еще: почему нам запрещают проживать в Саратовской области? Уголовным преступникам, отбывшим срок после заключения, и то разрешают возвращаться в места прежнего проживания, а нам нет.

- Мне вот тоже не разрешают прописываться в приграничной зоне, - лицемеря, вставил еще не отдышавшийся после приступа гнева Кокарев. - И не только в приграничной, а и в Москве, Ленинграде меня не пропишут.

- А мы не требуем прописки ни в приграничной зоне, ни в Москве, Ленинграде, Киеве или Тбилиси. Мы требуем, чтобы нас прописали в центре страны. У меня одинаковый с вашим партбилет, а права разные. Это почему такое неравноправие? Почему вы, русский, имеете больше прав, чем я, немец? Партия ведь одна?

Вместо ответа Кокарев наставительно произнес:

- Партия и правительство решили не восстанавливать Республику, и вы обязаны беспрекословно подчиняться этому решению! Если же вы будете в своих письмах напрасно тревожить правительство, мы найдем на вас управу, сил на это у нас хватит.

Кокарев опять взглянул в сторону сидящего человека.

- Мы требовали и будем требовать равноправия с другими народами СССР, можете грозить, сколько вам угодно.

Кокарев встал, зло отодвинул от себя стул, на котором сидел.

- Кончен разговор! Можете идти.

Выйдя из кабинета и проходя пустую проходную комнату, заметил в дальнем углу ее хорошо знакомого человека. Я приятно удивился такому совпадению: встреча в таком учреждении, в котором, наверняка, учитывая национальность моего знакомо он тоже немец, - разговор у него в кабинете Кокарева будет аналогичным с моим. К-р сидел, наклонив голову к столу, и, кажется, пытался делать вид, будто меня не узнает. Но это было глупо с его стороны: мы не раз встречались у моего отца, где собирались немцы Гольман, Ляйхтлинг, Фрицлеры и другие, обсуждая шаги, которые надо предпринимать в целях реабилитации немцев и тщательно редактируя письма в адрес ЦК и правительства по этому вопросу. Варианты писем составлялись заранее кем-нибудь из присутствующих немцев.

"Жаль, что К-р опоздал к началу разговора с Кокаревым, - мелькнуло у меня в голове, - была бы мне хорошая поддержка". Однако, не заметив с его стороны поползновения подойти ко мне, я, кивнув головой, ушел. По дороге думал, почему он так странно себя вел, почему не вместе Кокарев нас вызвал?

На второй день принесли повестку: явиться в краевую прокуратуру. У верхнего конца составленных столов сидел краевой прокурор Боровков, у противоположного - начальник УКГБ (со слов Боровкова), а между ними, тоже за столом я и напротив меня... тот же К-р. "Неплохо, - подумал я, - будет помощь при разговоре". Догадаться, о чем он будет, было не трудно, судя по составу присутствующих лиц. Боровков предложил мне сесть за стол напротив К-ра, то есть между собой и начальником УКГБ. Вскоре в кабинет зашел заместитель прокурора, став за моей спиной.

Я был обложен с четырех сторон: двумя прокурорами, начальником УКГБ и, как потом выяснилось, сексотом К-ром. Я представлял собой для них наподобие дичи, которую по указанию Кокарева предстояло избить, а окончательный "выстрел" должен был произвести ожидавший в стороне "стрелок" на черном вороне. Картина эта напоминала мне события двадцатипятилетней давности. Тогда тоже кучка энкавэдэшников, усадив за стол, обложив меня со всех сторон, приготовилась "свежевать" меня за мое национальное происхождение, за то, что я немец. Тогда захват закончился для меня пытками в застенках свободной страны - СССР, производившихся дюжими мастерами заплечных дел, коммунистами "великой партии" Сталина-Ленина, обвинение гласило: "Виновен за принадлежность к немецкой нации!

Трудно назвать разговором те лающие угрозы, которые сыпались из уст представителя власти - Боровкова.

Он повторял слова и угрозы своего хозяина, «начальника» коммунистической партии Кокарева. Верный сатрап, бездумно следующий "указаниям партии", а не положениям Конституции и законам, требовал прекратить писать жалобы и прошения в адрес ЦК КПСС, Верховного Совета СССР, правительства, членов политбюро.

Доводов, почему надо было прекратить писать прошения в адрес всех "верхов", он не приводил, лишь, словно попугай повторял: "Партия решила, правительство решило", "Немреспублика восстановлена не будет", "В прописке на Волге вам, немцам, отказано".

Для придания большего значения своим словам, Боровков сопровождал их стуками кулака по крышке стола, грозя, как и его хозяин с улицы Мира, посадить в тюрьму или в сумасшедший дом.

Здесь, в прокуратуре, угроза выглядела более реально, если принять во внимание присутствие в конце кабинета подозрительного типа, явно из команды КГБ, молча ожидавшего соответствующего указания к действию.

Впрочем, начальник УКГБ оказался значительно умнее "блюстителя законов".

- Вы имеете право писать письма, - сказал он, - но коллективные письма у нас не принято писать.

- Как это не принято? Сколько коллективных писем публикуют газеты!

- Но не по национальному вопросу, тем более заканчивая их словами "требуем" вместо "просим".

Разговор в кабинете прокурора Боровкова закончился тем, что каждый "участник" остался при своем мнении, хотя, как можно догадаться, сила была явно на стороне диктаторов. Типу же, сидевшему в углу кабинета, "соответствующую" команду в отношении меня не подали и он еще до моего ухода умчал на "черном вороне".

К-р, на чью поддержку я надеялся, не проронил во время разговора ни единого слова. Зачем же его вызывали? Свидетелем против меня? В той же роли, как и у Кокарева? Вышли из прокуратуры вместе, пошли по улице Ленина к дому отца, где меня ожидали немцы, желавшие узнать результаты вызова. Хотя К-р направлялся туда же, он по дороге вдруг "вспомнил", что ему надо забежать к кому-то по пути, завернул в первый же попавший двор и окончательно исчез.

Прошло более двадцати лет с момента разговора в прокуратуре, Боровков уже не работал прокурором, сменив шкуру беспринципного обвинителя на должность "защитника" обиженных, став заведующим адвокатурой Центрального района города.

По своему жилищному вопросу зайдя в помещение адвокатуры, я оказался перед лицом Боровкова, в кабинете у него находился какой-то его знакомый. Боровков меня узнал. "Я помню то дело, о немцах, по которому я вас вызывал, - сказал он без какого-либо повода для разговора на эту тему. Я промолчал. Тогда, захлебываясь от удовольствия, он стал рассказывать сидящему на подоконнике знакомому, как расправлялся с немцами, будучи прокурором Красноярского края. Я вышел, не пожелав решать свой вопрос с распоясавшимся шовинистом.

Политбюро компартии и советское правительство использовали все методы и средства террора против немцев. В орбиту широкомасштабного преследования были вовлечены все областные и краевые партийные органы, чины советской власти, органы КГБ, прокуратуры, средства массовой информации. Уже не были в живых гениальный преступник номер один Сталин, его подручный палач Берия, не были в живых многие из тех, кто готовил и подписывал преступные указы, клеветнически обвинявшие многие национальности в предательстве, а колесо преследования продолжало вращаться, как и прежде, при диктатуре "культа". Когда царствующие вельможи увидели, что террор против немцев не приносит должных результатов, что требования немцев о предоставлении равноправия не только не уменьшаются, а "опасно" увеличиваются, несмотря на угрозы наказания каторжными работами, исключения из партии, увольнения с работы, помещения в психбольницы, о чем становилось известно за пределами страны, нанося этим вред престижу СССР, - партаппарат и КГБ стали применять методы разложения нараставшего немецкого движения изнутри, путем натравливания одних лиц и групп, на других.

Армия сексотов (доносчиков), в том числе из рядов немцев, день и ночь шла по пятам крепостных рабов-немцев, подслушивая, подсматривая за ними, следя за каждым их шагом, за каждым сбором немцев где бы то ни было. Потом сексоты докладывали о "проделанной своей работе" в "нужные органы". Письма, на конвертах которых значились немецкие фамилии, вскрывались в почтовых отделениях, очень многие пропадали, не дойдя до получателей. Подслушивались телефонные разговоры немцев.

Немцев, собиравших подписи под петициями к правительству, в ЦК КПСС, или к отдельным лицам (писателям, министрам) с просьбами отменить крепостничество в отношении немцев, дать равноправие с русскими гражданами, реабилитировать, восстановить немецкую республику на Волге, преследовали всеми способами, запугивая, угрожая в открытую. Противодействуя террору органов КГБ, немцы вынуждены были собираться тайно в чьей-нибудь квартире, переписку вести, подставляя в конвертах русские фамилии отправителя или получателя, - фамилию русской жены или мужа, родственника, соседа или знакомого, не немца. Террор распространялся на любое передвижение немцев: они были вынуждены, направляясь с петициями в Москву, ехать не вместе, например, из Красноярска, а разными поездами, в разное время. Однако и при этом кагэбэшные "нюхачи", как сексотов называли немцы, унюхивали делегатов. КГБ снимал делегатов с поездов, заботясь "не потревожить" спокойствие главарей за кремлевской стеной.

Всеобъемлющий террор против крепостных немцев испугал слабых духом, и они отошли от активного участия в деле защиты своего народа от преследования их силой аппарата принуждения: КГБ, КПСС, средствами массовой информации.

Намереваясь во что бы то ни стало поселиться в бывшей Немреспублике, несмотря на запрет, я стал искать соответствующие объявления в газетах об обмене квартир. Желающих поменять Волгу на Енисей не находил. Тогда решил попасть в Энгельс через двойной обмен, воспользовавшись единственным объявлением об обмене с Украиной.

Предыдущая Оглавление Следующая