Лихолетье

Спасибо жизни за жизнь, а памяти за то, что она очищает прошлое от скверны…
В.П.Астафьев

Теперь, сквозь призму лет и событий, мы иначе, чем тогда, воспринимаем и оцениваем многие явления, вырывая их из обстановки, господствующей в ту пору, изолируя от образа жизни, от уровня мышления 40-х годов ХХ века. Наверное поэтому легче писать не о том, как действительно происходили события, а о том, как ты видел, воспринимал их.

Себя я помню с самого раннего возраста, когда мне не было еще и трех лет. Именно с этого момента моя память сохранила самые яркие и разнообразные воспоминания, связанные с моим ранним детством. На далеком западе нашей страны была в разгаре и полыхала самая свирепая и кровопролитная в истории человечества война, отголоски которой доходили и до глубокого тыла, каким был наш небольшой сибирский городок Канск.

Моя мама тогда работала в железнодорожной столовой-ресторане шеф-поваром. Работала она там почти круглосуточно, так как кормить нужно было много народу - время было военное, строгое, требовало от всех воли и чрезвычайного напряжения всех сил. Жили мы с ней в выделенной ей комнате в одноэтажном бараке рядом со станцией. Мне часто приходилось либо домовничать одному, строго соблюдая мамины наказы и наставления, либо проводить время в обществе своих сверстников под присмотром их старших братьев и сестер. Мы знали, что наши отцы находились на войне, что бьют они там проклятых фашистов и, как только их совсем разобьют, то сразу же и приедут к нам домой. Так говорили нам, малышам, взрослые.

Часто мама брала меня с собой на работу, где я вместе с другими детьми маминых сотрудников с интересом рассматривал проходившие через станцию поезда. А проходили они часто. На Запад шли воинские эшелоны, на платформах которых под брезентом угадывались танки, автомобили, артиллерийские орудия и другая боевая техника, а из вагонов-теплушек доносилось разухабистое солдатское пение. Многие эшелоны останавливались на станции и тогда железнодорожный ресторан превращался в обыкновенную столовую, обслуживающую личный состав этого эшелона. Солдаты и офицеры обычных воинских частей, следовавших в этих эшелонах, нам казались отчего-то очень знакомыми, веселыми людьми. Мы крутились среди них, уверенные в их надежности и понимая, что они едут туда, где наши отцы, поэтому по наивности своей просили их передать привет нашим папам. Обычно все на станции происходило спокойно, мирно, если не считать нескольких пьяных драк этих людей с милиционерами, когда последние попадались им на глаза, но все становилось на свои места, когда эшелон уходил.

Совсем другая ситуация складывалась, когда на привокзальных путях останавливался эшелон с заключенными, следовавшими на фронт для пополнения штрафных батальонов. Их собирали из многих лагерей ГУЛАГа. Это была разномастная публика, но преобладали уголовники - убийцы, воры, бандиты. Сталинское государство таким вот образом давало им возможность «кровью искупить свою вину перед Родиной». Перед прибытием такого эшелона на станции и вокруг нее все замирало. Жители ближайших домов закрывали ставни, ворота и двери на надежные, как им казалось, запоры. Перронные ларьки тоже закрывались, милиция всех выгоняла из вокзальных помещений, милицейские наряды брали под охрану весь вокзал вместе с рестораном. Но это мало помогало. По прибытии эшелона из теплушек выскакивали люди в весьма экзотическом виде. Поскольку они еще не были переодеты в военную форму, то ехали в том, в чем были в своих зонах. Наши мамы нас заранее помещали в безопасное на их взгляд, место, строго-настрого запрещая нам выходить, а мы в окно с огромным любопытством наблюдали за происходящим.

По перрону сновали люди, на многих из которых было надето какое-то подобие штанов, штанины которых были располосованы на длинные ленточки. Многие были по пояс голыми, независимо от погоды, демонстрируя татуировки невероятных сюжетов и тем. Все они были острижены наголо, на лицах и стриженных головах красовались многочисленные шрамы. Они толпами рыскали по перрону, взламывая и переворачивая небольшие киоски и магазинчики, из которых растаскивали все съестное и спиртное. Другие рыскали по привокзальной площади и ближайшим улицам, грабя подвернувшихся прохожих, пугая местную ребятню и организую настояшую охоту на девушек и молодых женщин. В железнодорожном ресторане они не бесчинствовали и никого не трогали. По какому-то неписанному правилу, соблюдая порядок и очередность, они чинно поглощали все, что было приготовлено на кухне и в буфете, унося с собой оставшееся съестное, видимо про запас.

Милиция даже и не пыталась им противостоять, милиционеры (а это были в основном престарелые люди или же калеки и инвалиды) быстро куда-то разбегались и прятались, а появлялись только уже после того, как эшелон покидал станцию. А если кто из милиционеров (особенно молодых и здоровых), не успев спрятаться, попадал к ним в руки, то его они забирали в свой нагон-теплушку, издевались, как только могли, а труп потом выбрасывали далеко за пределами города. Иногда за городом возле железнодорожного полотна находили и растерзанные тела захваченных девушек и женщин. Малочисленный конвой сопровождения вместе с командованием эшелона тоже ничего не могли поделать, да они и не пытались навести порядок, так как сознавали бесполезность этого. Они отвечали только за численный состав эшелона до прибытия его на место назначения на фронте, передавали командованию прибывших заключенных по списку, строго по счету. С командирами, сопровождавшими эшелон, все заключенные были повязаны круговой порукой. Если по прибытии в отделении не доставало одного, то расстреливалось все отделение почти без всяких судебных процедур, а если не доставало целого отделения - расстреливали весь взвод.

Вот почему сопровождающие командиры не волновались и не пытались вмешаться в инциденты, считая, что круговая порука сделает свое дело лучше их, а обеспечивать порядок на станциях во время прохождения эшелонов - это дело местных властей. Уже потом, позже на узловых станциях для обеспечения порядка в таких экстремальных случаях местные власти получили право применять оружие на поражение, чем успешно пользовалась не только железнодорожная милиция, но и дополнительные силы, привлеченные из местных гарнизонов частей НКВД.

Эшелоны шли и с Запада, но это были совершенно другие эшелоны. Много было санитарных поездов, из которых выносили раненых бойцов и отправляли их в городские госпитали. Выгружался и скорбный груз - умершие от ран в пути. Их, завернутых в мешковину или в простыни, на которых они умерли в поезде, так же грузили на конные подводы или в редкие в то время автомобили, чтобы отвезти в морги, а потом тихо и скромно предать земле на местных кладбищах. По прибытии на станцию такого санитарного поезда, многие местные жители, особенно женщины, осаждали вагоны, выкрикивая фамилии и имена, надеясь получить весточку от родного человека. Другие со страхом и надеждой искали своих мужей, сыновей, братьев среди выгруженных раненых, с опаской подходили к умершим, спрашивая у санитаров их фамилии. У всех этих людей в руках были свертки со скромной снедью, которые они отдавали раненым в вагоны через медперсонал или клали в подводы тем раненым, которых увозили в госпитали. Не оставались в стороне и ресторанные работники. Они тоже старались, как можно лучше и сытнее всех накормить и дать побольше съестного с собой. Мы с тревожным интересом и какой-то щемящей жалостью встречали и провожали такие поезда. Мы никогда не спрашивали про своих отцов, так как к нам и в голову не приходило, что с нашими отцами может что-нибудь случиться.

После ухода дальше на Восток санитарного поезда, на перроне, кроме выгруженных раненых и умерших, оставались и фронтовики-калеки. Увешанные боевыми орденами и медалями, они, кто без руки, без ноги, а некоторые и без того и другого, полуслепые, полуглухие, оглушенные и контуженные, белея свежими повязками, на костылях ковыляли в зал ожидания, где уже находились такие же горемыки, прибывшие раньше, кто на пассажирских, кто на таких же санитарных поездах, а некоторые просто на попутных товарняках. Многие были жителями Канска и близлежащих сел. Одних встречали родные, со слезами и радостью увозя домой, другие жили на станции по нескольку дней. Их, как могли, поддерживали едой и вниманием станционные и ресторанные работники. Таких людей никто не встречал и домой не увозил, им некуда было ехать и идти. Позже они куда-то исчезали, впоследствии объявляясь в каких-то приютах и артелях для инвалидов. Страшно и больно было смотреть на героев войны, увешанных высокими государственными наградами, видя их беспомощными и иногда бьющихся в рыданиях. Многие из них, не выдержав таких ударов судьбы, просто спивались, пополняя ряды бродяг, промышляющих подачками от сердобольных людей в поездах, на рынках, вокзалах и других общественных местах. Их было много в то время - без ног катящимися на самодельных низких тележках, отталкиваясь какими-то деревяшками, одетыми в рваное тряпье, всегда нетрезвыми, с огрубевшими и измученными руками.

С Запада проходили иногда и целые составы с эвакуированными людьми из зоны боевых действий. Часто они ехали вместе с оборудованием эвакуированного предприятия. В Канске, например, в конце 1941 года, прямо почти с колес начала давать продукцию табачная фабрика, эвакуированная из европейской части СССР. Нашли здесь пристанище в лихое военное время такие предприятия, как Канский ремонтный завод, эвакуированный из Краснодарского края, Канский ХБК и другие. Люди, которые приехали с этими предприятиями, размещались где тоько было можно. Среди них было мало мужчин, в основном женщины с детьми. Многих местные жители приняли их в свои весьма скромные жилища, делясь последним и помогая, чем только можно этим обездоленным людям, не по своей вине лишившимся крова. Не только на фронтах войны, но и здесь в глубоком тылу люди проявляли лучшие черты нашего народа. Я хорошо помню, как моя бабушка бескорыстно давала картошку одной такой женщине из эвакуированных, у которой была маленькая девочка. В первые дни после приезда эти люди относились ко всему настороженно, лица у всех были мрачные, в глазах застыл страх и растерянность, многие из них пережили настоящее потрясение, подвергнувшись вражеским бомбежкам и артобстрелам во время пути. Но постепенно все это проходило, когда они увидели доброту и сочувствие местного населения. Со временем их души оттаивали и они становились полноценными жителями города или села.

Но больше всего мы любили встречать эшелоны, следовавшие на Дальний Восток в конце войны. Это были знаменитые дивизии маршала К.К.Рокоссовского, закаленные в боях с фашистами и имеющие бесценный боевой опыт. Их перебрасывали на дальневосточные рубежи для разгрома японской Квантунской армии, сосредоточенной в Маньчжурии для войны против СССР. Когда поезда с нашими воинами останавливались на станционных путях, то никто от них не прятался и не закрывал перед ними двери. Для них все было открыто и доступно. Их встречали, как героев и они вели себя достойно, не позволяя никаких вольностей в отношении других людей. Эти люди, закаленные в тяжелейших боях, прошедшие все круги фронтового ада, знающие цену жизни и смерти, увешанные многочисленными боевыми наградами, с трудом сдерживали свои чувства признательности и благодарности за проявленную местными жителями теплоту при встречах. Их сразу же окружали, как взрослые, так и дети, которые расспрашивали их, надеясь узнать что-либо о своих мужьях, сыновьях, братьях и отцах, которые еще воевали в Европе, добивая фашизм.

Мы без всякой боязни подходили к этим военным дядям и спрашивали, не встречали ли они папу и когда он вернется ? Эти дяди брали нас на руки, а мы гордые и бесконечно счастливые, с восхищением трогали и перебирали их медали и ордена и твердо верили, что наши папы тоже приедут домой такие же сильные и добрые, с такими же наградами. Дяди нам отвечали, что папа помнит о нас и обязательно вернется, если будем его ждать. Когда они по сигналу садились в свои вагоны-теплушки и эшелон уходил дальше, мы стояли и вместе со взрослыми долго махали им в след. Потом мы бежали к своим мамам и радостно сообщали, что дядя военный передал от папы привет и сказал, что папа скоро приедет. Многие мамы, улыбаясь своим детям сквозь слезы и, гладя их по головке, соглашались с ними, хотя уже давно знали из «похоронок», что папа не вернется уже никогда.

В то военное лихолетье мы были еще маленькими детьми, чтобы осмыслить полный масштаб испытаний, выпавших на наш народ, но мы уже прекрасно понимали, что все военные дяди и тети, наши папы в том числе, воюют за правое дело и защищают всех нас от коварного и сильного врага. Мы еще не знали такого слова «патриот» и что оно означает, но мы, впитывая в себя дух того времени, дыша атмосферой веры в Победу, в силу духа своего народа, впитывали в себя настоящий народный патриотизм, а не тот плакатный, заидеологизированный, который появился позже. И я очень сожалею, что это прекрасное понятие за последнее время так извратили и замызгали, что даже само слово патриот стало едва ли не нарицательным. Это не нормально. Наверное, на эту тему нужно начинать разговор и весьма серьезный. Но вернемся в то время, о котором идет повествование.

Детство моего поколения пришлось на тяжелые военные годы. Мы делили вместе со взрослыми все лишения и тяготы, выпавшие на их долю. Мы не знали вкуса конфет, шоколада и других кондитерских .деликатесов, но зато мы хорошо знали вкус макухи, которую мама получала по карточке. Если кто не знает, макуха - это жмых, отходы переработки подсолнечника. Я также хорошо помню, когда на моих глазах моя бабушка надавала тумаков моему дяде Саше, который тогда был еще подростком. Он ночью забрался в буфет, где хранились куски хлеба, которые принесла моя мама для всей семьи, украдкой насобирав их со столов после посетителей.
Да, взрослые старались нам облегчить жизнь, все лучшее отдавая нам и стремясь в меру своих сил и возможностей оградить нас от всяческих невзгод. Но и мы росли нетребовательными и не капризными, рано взрослея и понимая, какую цену платят взрослые за наше детство.

О многом, очень многом мы теперь вспоминаем сквозь боль, но вспоминаем, чтобы рассказать новому поколению об этом. Хочется верить и надеяться, что оно задумается и осмыслит прошедшее, чтобы извлечь из нашей истории правильные уроки.

На оглавление Вперёд