Посвящается отцу

Был богом Ленин долгие года.
Им и о нем написаны тяжелые тома:
О чуткости его и простоте,
О скромности и доброте,
Как он животных и детей любил,
Товарищей по партии ценил,
И верно дружбу их хранил.
Навязывали с детства нам «воспоминания» о нем,
Насквозь промокшие враньем.
От нас скрывали,
что он цвет России расстрелял,
И лучшие умы в изгнание сослал.
Что церкви он разрушить приказал,
Служителей их в тюрьмы посадил,
Детей их по миру пустил
и всю Россию разорил.
И до сих пор в своих библиотеках мы храним
вранье, написанное им.
Спросила я у Бога,
что в доме у меня есть неугодное Ему.
И высветились книги Ленина,
лежащие в углу
8-9.01.1997 г.
И.Евзерова (Качурина)

Главный герой записок — Михаил Ильич Левин. Как легко догадается читатель, Моисей Исаакович Евзеров пишет о собственной горькой судьбе. Почему он скрылся за псевдонимом? Его дочь И.Евзерова-Качурина утверждает: когда отец описывал свою жизнь в ГУЛАГе от третьего лица, он все-таки меньше переживал, старался отстраниться отличных невзгод. Если это в принципе возможно.

А может, помимо его воли вмешался страх? В.М.Казарцев, много лет знавший Моисея Исааковича, был потрясен рассказом М.И.Евзерова о поездке после реабилитации на родину. Не успел он приехать в Донбасс, как его вызвали в КГБ:

— Сколько вам надо времени, чтоб собраться?

Заикающимся голосом Евзеров попытался было сказать о своей реабилитации, но его оборвали:

— Откуда приехал, немедленно туда!

Значит, опять в Норильск. Вот тогда-то на нервной почве Моисей Исаакович почти потерял зрение.

Как бы то ни было, у самого автора уже не спросишь: Моисей Исаакович Евзеров умер 15 лет назад. Его записки принесла в клуб норильчан «69 параллель» дочь. Они публикуются впервые.

Записки горного инженера

Путь в Норильск

Все заключенные Красноярского пересыльного лагпункта, в том числе я, Михаил Ильич Левин, с нетерпением ждали отправки в Норильск. Прельщала поездка по Енисею. После двух лет пребывания в тюрьме и в обнесенном колючей проволокой и теперь уже шумном многолюдном лагпункте поездка по Енисею, возможность любоваться его живописными берегами казались необычно увлекательными. Конечно, каждый понимал, что на пароходе будет усиленный конвой, но к этому уже привыкли и научились рассматривать охрану как неизбежную деталь любого пейзажа. Арестанты шутили. Если они когда-нибудь освободятся и вернутся домой, то в дверях сделают волчки и за дверью поставят надзирателя. Без этого они не смогут уснуть: им все будет казаться, что чего-то не хватает. Привычка — вторая натура.

В ясный июньский день этап арестантов подошел к Енисею. Широкая лента могучей реки ослепительно сияла, переливаясь причудливыми оттенками стали и серебра. Безоблачное голубое небо, отражаясь в воде, придавало ее зеркальной поверхности впечатление спокойствия, мира. Река безмятежно нежилась под лучами горячего летнего солнца. Еле заметно набегала на берег легкая волна. Эх! Снять бы всю одежду, броситься в холодную воду реки и плыть, плыть без конца, смывая с себя всю грязь, горечь и думы последних лет.

Но где же пароходы? Чтобы поднять массу людей, рассевшихся вдоль берега, нужна целая флотилия. А вблизи стоят только огромные баржи. По-видимому, в них грузы для Норильска, и пароходы возьмут их на буксир.
Святая наивность. Зэки полагали, что их повезут на пароходах, дадут возможность любоваться Енисеем!

— Встать, взять вещи. Двигаться вперед. Задним подтянуться, — раздается команда конвоя.

Медленно зашевелились передние ряды. Извилистой колонной потянулся за ними весь этап. Вот уже первые заключенные подошли к трапу одной из барж и начали подниматься по нему. Голова колонны исчезла в чреве баржи, и она начала, как китайский фокусник, втягивать в себя и проглатывать человеческую ленту.

Михаил Ильич опустился в баржу. Крутая лестница вела в трюм. По обеим сторонам неширокого прохода высились три этажа деревянных пустых нар. Было темновато и холодно. Солнечные лучи слабо проникали через люк, у которого стояла охрана. Левин занял место в среднем ряду. Расположился с вещами на нарах. По обе стороны от него оказались заключенные мариинского этапа. Хорошо, что хотя бы рядом свои, знакомые люди. За время этапа заключенные, отбывавшие срок в одной тюрьме, ближе познакомились, сблизились и теперь старались держаться друг друга. На палубу заключенных не выпускали. Вентиляции в баржах не было никакой. От дыхания большого количества людей в трюме стало душно. Готовить горячую пищу было негде. Кипяченой воды выдавали ограниченное количество, и, измученные жаждой, люди пили холодную забортную воду. Подавалась она насосами по плохо промытым шлангам и имела неприятный запах и привкус резины. Начались желудочные заболевания. Ослабленные заключенные легко им поддавались.

Вот тебе мечты о знакомстве с великой сибирской рекой, с красотой ее лесистых берегов и островов, с прохладой и свежестью ее прозрачных водяных струй!

Вместо всего этого отвратительная, полутемная плавучая тюрьма без окон, без дверей, но с неизменным конвоем наверху. Вот и параша. Все на месте. Этапирование «врагов народа» к новому пункту их страданий продолжается.

И до чего забывчив и легковерен человек! Как быстро он забывает обиды, мучения. Только блеснул луч надежды, огонек просвета, и он уже видит вдали обетованный край, полный света, радости и счастья. И так хочется верить во все хорошее, чистое, светлое! И так горько разочарование!

Михаил Ильич старался не поддаваться отчаянию. Как ни тяжело сейчас, срок окончания заключения все же с каждым днем неотвратимо приближается. Уже отбыто почти 2,5 года, то есть 25 процентов всего срока. В лагере он упорной работой добьется снижения времени заключения за счет зачетов. Может, удастся добиться и пересмотра дела. В Норильске у него будет больше возможностей писать, и он будет слать десятки заявлений во все инстанции. Он еще будет на воле! Он вернется в Красноярск на лучшем, быстроходном пароходе, в каюте первого класса. Он будет сидеть на палубе на складном легком кресле и любоваться берегами Енисея. И будет сиять солнце, и небо будет голубым, и кругом будут друзья. И пароход будет плыть не на север, как сейчас, а на юг! Только не пить сейчас забортной, сырой воды! Она несет гнилую, позорную смерть на вонючей параше. Все перетерпеть во имя светлого будущего, во имя реабилитации, во имя встречи с семьей.

Мучительный рейс подходил к концу. Караван баржей, груженный тысячами заключенных, подходил к устью Енисея — Дудинскому порту, расположенному за Северным полярным кругом.

В 1939 г. это еще был небольшой поселок. Хотя он и числился центром Таймырского национального округа, но был только перевалочной базой Норильского медно-никелевого комбината. Сюда по Северному морскому пути и Енисею шли со всех концов Советского Союза самые разнообразные грузы: стройматериалы, лес, металл, машины, продовольственные и промышленные товары. Здесь все перегружалось с судов и барж в вагоны узкоколейной железной дороги и шло в Норильск.

Заключенных вывели из барж. Измученные за время тяжелого рейса, они еле добрели до Дудинского лагпункта Норильлага. Это были те же одноэтажные деревянные бараки, что и в Красноярске, но, пожалуй, более светлые и лучше оборудованные. На территории лагпункта валялся еще строительный мусор, земля не просохла после таяния снега. Ходить можно было только по узким деревянным дорожкам, настланным между бараками. О ночевке на свежем воздухе уже не могло быть и речи. Под небольшим слоем талой земли лежала вечная мерзлота. Вокруг никакой зелени. Чувствовалось, что этап прибыл на Крайний Север.

На Дудинском лагпункте прибывших заключенных начали кормить горячей пищей. Хватало кипяченой воды. Больные могли обратиться за помощью в медпункт. В его работу включились на добровольных началах врачи, оказавшиеся среди заключенных прибывших этапов. Это были опытные специалисты разных профилей, но сейчас все были заняты одним делом: боролись с поносом, цингой, истощением заключенных.

И как же они преобразились, снова включившись в привычную им работу! Как будто вместе с белыми халатами к ним вернулись уверенность в своих силах, радость жизни, чувство собственного достоинства.

Они были совсем не похожи друг на друга. Бросалась в глаза солидная мужественная фигура хирурга Родионова. Высокий рост, широкие плечи скрадывали его сухощавость. Может быть, на воле его фигура уже начала бы полнеть, появился бы живот, второй подбородок, но все это сняла тюрьма. Теперь он был подтянут, и это шло к крупным чертам его большого лица, к седой шевелюре, отливавшей белизной отполированного серебра. И с каким достоинством он нес эту могучую голову ученого! И рядом с ним щуплый, подвижный, черный, как жук, Саркисян — бывший военный врач. Ничего не могло изменить красок его лица. Как будто кавказское солнце пропекло его насквозь, и теперь ничего не смогли с ним сделать ни следствие, ни суд, ни годы тюрьмы. Или, может быть, уже сибирское солнце вновь оживило прежнюю смуглость его лица?

Родионов, Саркисян, Розенблюм, Бриллиант, Соколов, Щербаков — самоотверженному труду этих и целого ряда других врачей из числа заключенных Норильлаг обязан тем, что цинга не свирепствовала в его отделениях, что смертность здесь была значительно ниже, чем в других лагерях, что многие невинно пострадавшие в период культа личности Сталина дожили до своей реабилитации, вновь вернулись в ряды строителей коммунизма.

В Дудинском лагпункте заключенные задерживались недолго. Небольшими партиями их отправляли в Норильск по железной дороге узкой колеи. Людей размещали на открытых небольших платформах. Маленький паровоз типа «Кукушка» медленно тянул карликовый состав часов 12-13. Поезд двигался по тундре. Шла вторая половина июня. Было почти тепло. Легкий ветерок приносил из тундры запах цветов, травы, мхов.

Не все заключенные, прибывшие в Дудинку, отправлялись непосредственно в Норильск. Часть из них оставалась на месте для погрузочно-разгрузочных работ и строительства в порту. Отдельные небольшие этапы шли на разные лагкомандировки, разбросанные вокруг Норильска.

Михаил Ильич был направлен на отдельный лагпункт, обслуживающий шахту «Надежда». К этому лагпункту, как и к шахте, железнодорожных путей еще не было. По узкоколейке можно было добраться только до 102-го километра. Отсюда надо было еще 8 километров добираться пешком. Грузы на шахту и в лагпункт доставлялись тракторными санями и конными волокушами.

Дорога, проложенная по тундре, была неудобной. Грузы доставлялись с большим трудом. Еще хуже было двигаться пешком.

На 108-й километр прибыли к вечеру, чтобы утром отправиться дальше на шахту. Выгрузились и заночевали в большом неотапливаемом бараке. Было холодно и тоскливо. А впереди восьмикилометровый трудный путь по тундре пешком с вещами.

Не дойти! Придется все бросить в пути. Лучше оставить вещи в лагпункте 102-го километра и самому идти налегке. Что беспокоиться о вещах? Они останутся в надежных руках лагерного начальства. Ведь забранные вещи в тюрьме остались в полной сохранности.

Так Михаил Ильич и сделал. Оставил у себя минимальное количество вещей. Остальное все: наволочки, простыни, белье, сапоги — оставил на лагпункте, не взяв никакой расписки, не сделав описи вещей. Его заверили, что все будет доставлено на «Надежду».

Утром чуть свет двинулись в путь. Ноги вязли в размякшей глинистой тундре. Шли тяжело. Конвой не торопил. Впереди колонны поставили более слабых, пожилых заключенных. Они определяли темп передвижения. Но даже частые остановки не могли помочь ослабленным людям. Многие побросали в пути свои вещи, которые так бы им пригодились в лагере. К вечеру прибыли на лагпункт. Это было несколько бараков, обнесенных колючей проволокой. Здесь же находились столовая, кухня и небольшая баня. Перед воротами лагпункта произвели проверку прибывшего этапа. Охрана лагпункта приняла этап у конвоя. Через узкую проходную будку прибывшие заключенные вошли в зону и направились в барак.

Кончился один из тяжелейших периодов в их жизни — период тюрьмы, строгой изоляции, этапов.

Началась жизнь лагерная.

Шахта и лагпункт «Надежда»

Из двух жилых бараков лагпункта один уже был занят ранее прибывшими заключенными.

Как узнал впоследствии Левин, в основном это были бытовики, осужденные за грабежи, воровство, растраты. Было среди них несколько осужденных по 58-й статье, но все они обвинялись по сравнительно легкому 10-му пункту этой статьи, то есть за агитацию против советской власти, и имели небольшие сроки заключения. Людей, арестованных в 1937-1938 гг. и осужденных по страшным пунктам 58-й статьи: 7, 6, 9, и 11, то есть за вредительство, террор, диверсии и участие в контрреволюционных организациях, — среди них еще не было. Все эти ранее прибывшие люди работали на шахте или в хозлагобслуге, то есть в бытовых учреждениях лагеря. К лагерным условиям они успели в какой-то степени приспособиться.

По-видимому, они и строили эти первые бараки и для себя сделали один из них более удобным для жилья: в нем нары не были сплошными. Между каждыми двумя топчанами стояла тумбочка. Каждый над своей койкой сделал полочки для мыла и разных мелких вещей. Топчаны сделали с бортами.

Во втором бараке, куда вселился вновь прибывший этап, нары были сплошными в два этажа. Дощатый настил верхнего этажа нар загораживал свет небольшого окна, и в бараке было полутемно. Было в нем не особенно тепло. Барак был каркасно-засыпной. Засыпка, должно быть, была сделана в зимний период. В нее попал снег. Когда он растаял, засыпка осела, и теперь со стен дуло. Доски нар не были подогнаны друг к другу вплотную. С верхних нар крошки и мелкий мусор сыпались вниз.

Горячую пищу выдавали один раз в день, в обед. Это был жидкий картофельный суп с мясом или рыбой; на второе — каша овсяная или ячневая. Хлеб давали один раз в день по утрам — 700 граммов, сахар — раз в месяц по килограмму.

В лагпункте внутри зоны был ларек. Здесь можно было купить хлеб, масло, сахар, консервы, компот. Нормы продажи продуктов не было никакой, и все зависело от наличия денег, но их почти ни у кого не было. Пищи не хватало, особенно в первое время пребывания в лагере, когда сказывалось недоедание в тюрьме. Впоследствии в известной степени питание зависело от самого заключенного. Оно было дифференцированным и определялось процентом выполнения норм. Каждый заключенный вместе с хлебом получал талон в столовую, в котором была указана группа питания. Ослабленные и больные заключенные по указанию врача могли получить диетическое питание. Оно обычно выдавалось в течение месяца. На следующий месяц вновь требовалось разрешение врача.

ИТРовское питание было обособленным — готовилось в отдельных котлах. Оно зависело от процента выполнения производственного плана. Группа питания устанавливалась инженерно-техническому персоналу на месяц в зависимости от результата работы предыдущего месяца. Часть инженерно-технических работников жила вне лагеря, хотя и в зоне оцепления, куда входили производственные объекты. Обычно, в таком случае, они жили в отдельных помещениях и получали полагающееся им питание сухим пайком. Из своей среды выделялся дневальный, который готовил питание на всю группу.

Столовыми лагпунктов обычно ведали заключенные из числа осужденных по бытовым статьям. Часто это были люди, работавшие на воле поварами. Из бытовиков также подбиралась и вся обслуга столовой: повара, кухонные работники, мойщики посуды. Администрация лагеря тщательно следила, чтобы в столовой не было хищений. Виновные в этом немедленно снимались с работы и отдавались под суд.

Хищения продуктов не были главным злом в столовой. Если бы и удалось что-нибудь из них вынести, то сбыть похищенные продукты было некуда. Ухудшалось питание общей массы заключенных за счет разных поблажек, которые делались работниками столовой своим товарищам-бытовикам. Последние не получали дифференцированного питания, но всегда пользовались самым лучшим питанием. В этих делах контроль хотя и был возможен, но очень затруднен.

На следующий день после прибытия в лагерь заключенные прошли медицинское освидетельствование. Оно проводилось врачами медпункта лагерного подразделения в присутствии начальника лагпункта. Все заключенные по состоянию здоровья и пригодности к работе делились на три группы. В первую входили самые молодые, крепкие, здоровые лагерники. Они предназначались для наиболее тяжелых физических работ. Во вторую группу — здоровые заключенные средней крепости, пригодные для обычных физических работ. В третью группу попадали ослабленные люди, которым на производстве снижали обычные нормы выработки. Из них комплектовались хозлагобслуга, дневальные, рабочие на легких работах.

Медосмотр делался весьма тщательно, группа трудоспособности определялась обычно правильно, и заключенные ее редко опротестовывали. Да и заключенные-врачи не допустили бы неправильных определений. Инвалиды от работы освобождались, но их бывало очень мало, так как в Норильск они могли попасть только случайно.

Группу инвалидов пополняли и люди, пострадавшие на производстве. Часто инвалиды также использовались в качестве дневальных и дежурных на легких работах. Категория трудоспособности заключенного заносилась в его карточку. Время от времени производилась перекомиссовка.

Михаил Ильич был отнесен ко второй категории трудоспособности.

Весь этап заключенных, прибывших из Мариинской тюрьмы в отдельный лагпункт «Надежда», был предназначен для работы на шахте того же названия.

Распределял их по местам работ начальник шахты Либерман. Это был вольнонаемный горный техник лет 28-30. Рыжеватые волосы покрывали голову мелкими жесткими витками. Все лицо, с некрупными чертами, было в веснушках. Частая улыбка обнажала белые небольшие зубы. При этом сморщивался небольшой нос. Прежде чем назначать человека на работу, он выяснял, что за работник стоит перед ним. После непродолжительной беседы Либерман предложил Михаилу Ильичу идти работать техруком шахты «Надежда». По-видимому, он до этого познакомился с его личным делом. Предложение было неожиданным. Размышляя во время этапирования о том, что ожидает его в лагере, Михаил Ильич рассчитывал только на тяжелую физическую работу. «Хорошо бы, — думал он, — попасть в шахту на подземные работы, ближе к своей специальности, накопленному опыту, где можно было бы принести наибольшую пользу!» Но это пустая мечта! Ведь в течение двух с половиной лет в тюрьме его, как и остальных заключенных, уверяли, что их работа советской власти не нужна, что она в услугах врагов народа не нуждается. Любая работа в шахте уже была бы радостью. И вдруг ему предлагают инженерно-техническую работу по специальности! Раздумывать особенно тут было нечего. Какая бы ни была шахта, Михаил Ильич не опасался, что с нею не справится. Не пугали и особенности работы на Крайнем Севере. Ведь помимо работы в Кузбассе, где климатические условия также были не слишком благоприятными, он почти три года проработал заведующим шахтой «Грумант Сити» на Шпицбергене, расположенном гораздо севернее Норильска. Он был знаком и с вечной мерзлотой, и с полярной ночью. Радовала возможность вновь залезть под землю, ощутить запах шахты, видеть, как труды твоих рук и усилия твоих товарищей превращаются в потоки угля, широкой лентой идущие на-гора.

Он дал согласие на работу техруком, даже поверхностно не ознакомившись с самой шахтой и горно-геологическими условиями, с состоянием горных работ и механизмов. Не поинтересовался он, согласовано ли его назначение с руководством комбината, считая это само собой разумеющимся делом. Не задал также Михаил Ильич ни одного вопроса об условиях его работы. Он не спросил об этом и сейчас, как никогда не делал этого при любых назначениях на воле.

Нераскаявшийся враг вновь был в строю борцов за индустриализацию своей страны, за Социализм, вновь себя чувствовал в своей родной стихии, готовый отдать все свои знания и силы любимому делу.

До чего же жалкой оказалась шахтенка, в которую на следующий день опустился Михаил Ильич! Все выработки состояли из одного уклона, порядка 100 метров длиною и одного штрека 35-го горизонта. На этом штреке был неглубокий приямок, из которого небольшой центробежный насос качал воду. Порода и уголь поднимались по уклону в железных вагонетках. Забой уклона был забит льдом. Крепь в выработках была поставлена неумело: замки дверных окладов сделаны аляповато, наклон крепи неправильный.

Михаил Ильич не стал говорить Либерману о своих впечатлениях. Опыт предыдущей работы показал ему, что этого делать не следует. В шахтах очень не любят людей, начинающих с первого своего появления критиковать работу своих предшественников. Как правило, это рассматривается как зазнайство, стремление похвастать своими знаниями, опытом и заодно, охаяв чужую работу, воспользоваться ею.

Ясно было, что горные работы ведет какой-то недостаточно опытный человек. Казалось бы естественным, что ими руководил Либерман. Объем работ был небольшим, и с ним вполне справится один человек.

Впоследствии оказалось, что Либерман специализировался по буровзрывным работам и, по-видимому, с проходкой горных выработок и очистительными работами был недостаточно знаком. К тому же и бытовые условия у него были организованы весьма неудачно. Он жил в Норильске, на расстоянии почти 12 километров от шахты. Значительную часть этого пути приходилось идти пешком, так как других способов добраться до шахты не было. Да и дома у него не все было благополучно. Жили они с женой неладно. Она то уходила от него, то возвращалась. Все это не могло не отразиться на его работе: он приходил на шахту поздно. Вечером, должно быть опасаясь семейных неурядиц, старался попасть пораньше в Норильск.

Между тем шахта, какая бы она ни была, требует непрерывного наблюдения. Кто-то должен быть ее фактическим хозяином. Как оказалось, им был до появления на шахте Михаила Ильича горный мастер Дреер. Это был немец, осужденный на 10 лет лагерей по 10-му пункту 58-й статьи Уголовного кодекса. В заключении он находился уже порядочно и был достаточно опытным лагерником. Было ему в то время лет 37-38. Это был хорошо сложенный мужчина выше среднего роста. Черты его лица были бы совершенно правильными, если бы тонкий нос не был чуть-чуть длиннее, чем следовало. Одевался он очень аккуратно. Хорошо была подогнана черная ватная куртка, брюки тщательно заправлены в сапоги.

С горным делом он был связан еще на воле: где-то работал горным мастером, но этих его знаний и опыта было бесспорно мало для руководства шахтой, пусть даже маленькой, в довольно сложных условиях, какие оказались на «Надежде». Эта шахта не была самостоятельным предприятием. Она считалась участком другой шахты — «Угольного ручья», расположенного на расстоянии около 6 километров от «Надежды». «Угольный ручей» разрабатывал пласты мощностью до 6 метров. Для него маленькая шахта «Надежда» с пластом мощностью всего в 1-1,2 метра не представляла особенного интереса. К тому же она давала очень небольшое количество попутного угля, да и того некуда было девать, так как «Надежда» не была связана с «местной магистралью», то есть с узкоколейным железнодорожным путем Дудинка - Норильск. Представители шахты «Угольный ручей», а тем более ее руководители очень редко появлялись на «Надежде». Для Норильского комбината шахта «Надежда» пока еще не имела особой ценности. Уголь Норильску давали другие шахты, разрабатывавшие мощный первый пласт коксующегося угля.

Руководители комбината также крайне редко посещали шахту. В этих условиях Либерман был фактически самостоятельным руководителем шахты. А при нем, в свою очередь, на шахте хозяйничал Дреер. Власть его, особенно над заключенными, была довольно солидной: он определял места работ, влиял на нормы выработки. Он же ежедневно подписывал рапорты о проделанной работе, следовательно, определял, какое питание будет получать заключенный, сколько он в конце месяца получит денег. Дело в том, что заключенные в зависимости от выполнения норм получали определенную сумму денег. Верхним пределом ее было 80 рублей.

ИТРовцы получали небольшой должностной оклад, который достигал 200 рублей в месяц. Эти деньги играли большую роль в жизни заключенных: на них в ларьке можно было закупить дополнительное питание, табак, спички, кое-какие предметы одежды. Часть денег можно было перевести семье. Рапорты после просмотра их Дреером утверждались Либерманом, но это уже была формальная подпись, так как он не знал фактически производственных объемов работ, не мог их контролировать.

Итак, Дреер был на «Надежде» большим человеком. Появление новых квалифицированных инженерно-технических работников ухудшало его положение и, естественно, было ему не по нутру. Особенно ему не понравилось назначение техническим руководителем шахты инженера-заключенного. Если бы прислали техническим руководителем на «Надежду» вольнонаемного, он жил бы в Норильске, на шахте был бы наездом, так же как и Либерман, а шахтой по-старому командовал бы Дреер. Надо как-то добиться, чтобы назначенный техруком инженер сам отказался от предложенной ему работы. Надо его припугнуть! Если он даже и не поддастся нажиму, то, во всяком случае, будет осторожнее и не рискнет отказаться от услуг Дреера. Он решил поговорить с Михаилом Ильичом.

— Знаете ли вы, — спросил Дреер, — что Норильский комбинат находится в непосредственном ведении НКВД?

— Знаю, конечно, — ответил Левин.

— Тут надо быть очень осторожным. Малейшая ошибка на шахте, и вас привлекут к ответственности, а при пунктах 58-й статьи вам ждать пощады не приходится.

— От ошибок и неприятностей ни один горняк не гарантирован. Будем стараться, чтобы их было возможно меньше. Ответственности же за ведение горных работ не боюсь. Не первый год веду их.

Михаила Ильича действительно не беспокоили возможные неприятности на работе. Ни сейчас, ни впоследствии, за все время руководства им отдельными горными предприятиями Норильского комбината, он не задумывался над тем, что он — заключенный, осужденный по самым страшным пунктам 58-й статьи, что при осложнениях на шахте его могут обвинить в том, что он сознательно их вызвал. И тогда не вылезть ему из лагеря!

Михаил Ильич думал о самой работе, как ее лучше вести. В шахте он забывал обо всем: о своем заключении, лишениях, перенесенных бедах.
Он вновь жил полной жизнью.

Михаил Ильич не допускал даже мысли, что «Надежда» будет, как и раньше, продолжать влачить жалкое существование. На шахте не было перспективных планов развития, все же ясно было, что ее работы будут быстро развиваться. Залогом этого служило хотя бы то, что сюда начали прибывать этапы заключенных. Аппарат шахты не имел достаточного количества сотрудников. Надо было доукомплектовать состав инженерно-технических работников: подобрать мастеров, бригадиров, выделить начальника вентиляции, а кое-кого из ранее набранных заменить. В прибывшем на шахту этапе были инженерно-технические работники — горняки. Из них выделить нужных людей было нетрудно. Михаил Ильич оставил Дреера горным мастером одной смены, в другую назначил инженера из Кузбасса — Берегового, руководство вентиляцией было поручено горному технику Арону. Сразу же были скомплектованы бригады. Среди заключенных не оказалось квалифицированных горнорабочих. Предстояло подготовить их на шахте, в первую очередь крепильщиков. Последних надо было подбирать из состава плотников и столяров, имевшихся на шахте.

Михаил Ильич и после назначения техруком продолжал жить в общем бараке, вместе со всеми заключенными прибывшего с ним этапа. Наряду с людьми, осужденными по 58-й статье, тут были и бытовики.

На шахте начали работать в две смены. В бараке было постоянно очень шумно. Было здесь и не особенно чисто: одежду, в которой люди ходили на работу, хранили здесь же, в бараке. Нахождение ИТРовцев в одном бараке с рабочими стирало грань между руководителями и подчиненными. Это не имело большого значения среди вольнонаемных, а среди заключенных это создавало ряд затруднений. Ведь все были равно бесправными, почему одни должны были подчиняться другим? Почему бытовики, считавшие себя привилегированными, признанными сторонниками советской власти, должны были подчиняться «врагам народа» — «лордам»?

Было голодновато. Питание пока еще выдавалось из общего котла, и его явно не хватало.

Иногда, хотя и очень редко, Либерман оставался на ночь на шахте. Тогда ему приносили из лагерной кухни котелок вареной картошки с черным хлебом. Угощал он этой картошкой и Михаила Ильича. Белая, разварная, горячая, она казалась необычайно вкусной. Надо сказать, что Либерман относился к заключенным очень внимательно и тактично. Не было случая, чтобы он в какой-либо форме подчеркнул разницу их положения или допустил грубость. Чувствовалось, что он очень ценил опыт и знания своих помощников — зэков. Должно быть, он мало верил в то, что имеет дело с действительными врагами советской власти. Это видно было и из того, что он кое у кого из заключенных брал письма, чтобы их отправить из Норильска «вольной почтой». Обычно письма заключенных шли через лагерь. Здесь их проверяли, кое-что вычеркивали, а некоторые письма задерживали, если они чем-нибудь не нравились цензору. При любых условиях они не скоро попадали в руки адресата. Заключенные старались отправлять письма через вольнонаемных. В этих письмах можно было писать более откровенно обо всем. Этим же путем старались отправлять заявления в вышестоящие органы о пересмотре дела.

Отправка писем через вольнонаемных была делом непростым и тоже рискованным. Ведь каждый вольнонаемный работник был сотрудником НКВД. Он мог передать письмо органам лагерного надзора. Тогда заключенный лишался на определенный срок права переписки, мог попасть в штрафной изолятор, становился нарушителем лагерного режима, что могло сказаться на всем его положении в лагере. Сильно рисковали и вольнонаемные, принимая письма заключенных. При обнаружении таких фактов вольнонаемный был бы обвинен в связи с заключенными, уволен из комбината и выслан за пределы Таймыра. И все же письма часто шли, минуя лагерную почту.

Михаил Ильич недолго оставался в общем бараке. Его переселили в одну из комнат шахтной конторы. Помещалась она в небольшом каркасно-засыпном здании. В нем были три комнаты. Из них две на нижнем этаже занимала контора, в третьей, в мансарде, жили шесть человек — служащих и ИТР-заключенных. К моменту перехода сюда Михаила Ильича все нары, кроме одних верхних, были уже заселены, и он занял место наверху, почти у потолка. В комнате было тесно. Если не топили, было холодно, если же затапливали печь, то от жары некуда было деваться, особенно наверху. Страшно мучили клопы. Их было видимо-невидимо. Ночью они набрасывались на Михаила Ильича целыми полчищами. Спать было совершенно невозможно. Раем представлялась теперь койка в Мариинской тюрьме, где всегда было чистое постельное белье и где клопов и следа не было. Преимуществом нового помещения были большая тишина и порядок.

Комнаты конторы были очень маленькими, тесными, грязными. В одной был кабинет начальника шахты, в другой помещались все остальные сотрудники «Надежды». Надо было думать о другой конторе, другом жилье.
На шахте работы стали расширяться. Прежде всего надо было освободить забой уклона от льда. Легче всего это было сделать взрывными работами. Взрывники имелись на шахте. Это были расконвоированные заключенные — бытовики. Заключенных, осужденных по 58-й статье, к взрывным работам не допускали. Старшим взрывником был Иван Загребаленко — крупный вор-рецидивист, отбывавший десятилетний срок заключения. Своей бывшей «профессии» — воровства он не стыдился и иногда рассказывал о своих похождениях. Его группа на воле грабила товарные вагоны и магазины. Довольно комично Загребаленко представлял, как охала от восторга его деревенская жена, когда он приносил домой мешки сахара-рафинада или отрезы мануфактуры. Жилось ему, по его словам, неплохо, пока его не «застукали» на месте преступления. Надо признаться, что вид у Загребаленко был не особенно приятный: низкий лоб, широкий нос с раздутыми ноздрями, толстые губы, большой рот, полный здоровенных зубов, жесткие волосы, широкие плечи, слегка сутулая крепкая фигура. Свою работу он знал, был бесстрашным взрывником. Как это ни странно, Загребаленко был добродушным человеком и хорошим товарищем. Распоряжения Михаила Ильича выполнял беспрекословно, и между ними установились хорошие, почти дружеские отношения.

Загребаленко был страстным рыболовом. Как расконвоированный, он в свободное от работы время имел возможность уходить к озерам ловить рыбу. Всегда его сопровождала большая черная собака Альма. Озер кругом было много, и рыба в них еще не пуганная. Загребаленко обычно возвращался с большим уловом крупных рыб. Тогда в бараке был праздник.
Пища для заключенных лагеря готовилась из второсортных продуктов: соленое мясо, сушеная или соленая рыба, дешевые крупы. Да и работали на кухне доморощенные повара. Уха же, приготовленная из только что наловленной рыбы со свежей картошкой, была исключительно вкусная. Ею нередко угощали и Михаила Ильича.

Горные работы на шахте «Надежда» велись в зоне вечной мерзлоты. Вода, попадавшая в шахту с поверхности, быстро замерзала. Ее появление в подземных работах могло быть только результатом расхлябанности. Одной из первых работ Михаила Ильича было рытье нагорных канав у устья штольни. Доступ воды в шахту был скоро прекращен. На всякий случай на горизонте 35-го метра поперек уклона была прорублена в почве канава, и случайная вода, попавшая под землю, потом выкачивалась центробежным насосом.

После очистки уклона от мусора и льда началась его проходка. Одновременно прорезались по обеим сторонам уклона ходки и штреки.

Месторождение оказалось сложным. Уклон всем своим забоем врезался в пустую породу. Необычная для Левина, белая, плотная, она не была похожа на осадочные породы, к которым он привык во время работы на угольных предприятиях других бассейнов. Это была жила твердой изверженной породы. Бурить ее теми ручными сверлами, которые применялись на шахте, было бесполезно. Во время работы их прижимали к забою грудью, животом, за что они были прозваны заключенными «брюшным тифом». Пришлось перейти на ударное бурение. Оно было таким же ручным, как и вращательное, но более приспособленным для бурения по твердым породам. Механического бурения на шахте еще не было. Количество людей на шахте росло. В лагпункт прибывали все новые этапы заключенных. Шли они небольшими партиями. В первый период Михаил Ильич не участвовал в их распределении. В лагпункте часть людей отправляли на строительство жилых домов в созданный стройучасток, не подчиненный шахте, часть людей оставляли в хозлагобслуге, а остальные шли на шахту. Последних по местам работ расставлял Либерман в присутствии Михаила Ильича. Впоследствии заключенных, прибывших на шахту, распределял уже один Левин.

Партийные и беспартийные зэки

В эти сутки прибытия этапов не ожидалось. День подходил к концу. Был прекрасный вечер. Легкий теплый ветерок разогнал комаров и приносил душистый запах полярных цветов, мхов, трав, покрывавших ярким ковром большие пространства безлюдной тундры. Солнце, опускаясь, окрасило легкие облака в пурпурные, оранжевые и золотистые цвета. Стояла тишина. Людей не было видно: было как раз время ужина.

Михаил Ильич осматривал угольный отвал. Его необходимо переделать: надо удлинить эстакаду, перейти с неудобных копелевских самоопрокидывающихся вагонеток на глухие анзеновские, обычные для угольных шахт. Двенадцать этих вагонеток лежали на «Надежде» без употребления, так как не могли ими пользоваться: не было опрокидов. Копелевских же вагонов было мало.

Михаил Ильич набросал эскиз такого опрокида. Он был изготовлен в шахтной кузнице. Теперь его надо было установить и опробовать.

Вечер и вся окружающая обстановка очень напоминали Михаилу Ильичу годы, проведенные на Шпицбергене. Такие же вечерние зори, такие же примитивные угольные отвалы, такое же начало работ, сходные горные условия. Но какая разница в положении Михаила Ильича! Там он был свободен, пользовался полным доверием, был окружен семьей, друзьями, людьми, разделявшими с ним и радости, и горести строительства нового рудника. Вспомнился секретарь партийной организации Александр Павлович Михайлов, с которым вместе выезжали из Архангельска, вместе создавали шахтерский коллектив рудника «Грумант Сити». Где он теперь? Куда его занесла партийная судьба? Михайлов всегда был очень общительным, уживчивым человеком, умел выпить в компании, повеселиться. Счастливый характер! Он никогда не имел врагов. У него были все данные избежать катастрофы 1937-1938 гг. Вероятно, он сейчас где-то отдыхает на курорте, наслаждается южной природой и горячим солнцем. Или он вновь за границей? Едва ли он даже знает об аресте Михаила Ильича, его тяжелой судьбе.

Но кто это идет по отвалу? Неужели начались галлюцинации? Ведь это Михайлов! Все та же улыбка, освещающая все лицо. Левин протер глаза. Но это было не видение, не галлюцинация, не плод расстроенного тюрьмой воображения. К нему шел живой Михайлов. Михаил Ильич бросился к нему навстречу. Крепко обнялись и расцеловались.

Михайлов — член партии с 1919 г., бывший нарком одной из советских республик, работавший в последние годы начальником Главсевморпути, — оказывается, был арестован в 1938 г. и теперь прибыл с вечерним этапом на шахту «Надежда».

Михаил Ильич не виделся с ним 6 лет. Печальна была встреча на суровой таймырской земле! С Михайловым Михаил Ильич встретился впервые в Архангельске. Намечалось назначение его заместителем управляющего рудником «Грумант Сити» на Шпицбергене, то есть заместителем Левина. Им предстояло вместе строить советский рудник, создавать шахтерский коллектив на Крайнем Севере, на норвежской земле. В Москве в Центральном Комитете партии, куда их обоих вызвали, предупредили:

— Главное, чтобы между вами не возникло никаких трений. От вашей совместной дружной работы будут зависеть благополучие всего коллектива, результаты работы. Смотрите, чтобы между вашими женами не возникало ссор, дрязг.

Михайлов оказался жизнерадостным человеком, хорошим товарищем. От его небольшой плотной фигуры, улыбающегося круглого лица так и веяло доброжелательством. Михаилу Ильичу казалось, что улыбка и жизнерадостность Михайлова не всегда были искренними, но все же приветливый вид был приятнее неизменно хмурого вида его предшественника, с которым Михаил Ильич был вынужден расстаться. Правда, лицо Михайлова могло стать и гневным, и перекошенным, если что-нибудь шло не так, как следует. Жили на Шпицбергене дружно. Дело ладилось, и о совместной работе остались наилучшие воспоминания. У обоих была уверенность, что партийная судьба где-нибудь скрестит их дороги, и они с радостью вновь потянут общий воз порученного дела.

И вот встретились! И снова за Северным полярным кругом. Все так же в улыбке расплылось лицо Михайлова. Но как горька улыбка, как печальна встреча!

Подземные работы на «Надежде» постепенно налаживались. Рабочие учились бурить по углю и породе, крепить, делать забутовку, проходить горные выработки. Налаживалась и работа поверхностных цехов: кузницы, мехмастерской. Все это было еще довольно примитивно, но все же значительно укрепились порядок и дисциплина. Много времени отнимала проверка рапортов. Они составлялись сменными мастерами и содержали описание работ, произведенных каждым человеком в отдельности. Стремление обеспечить заключенным-рабочим максимальную выдачу питания приводило к очень большим припискам. Бригадиры и мастера старались не обидеть заключенных, записать им такие объемы выполненных работ, которые при любых обстоятельствах давали не меньше 100 процентов выполнения норм. Такое положение приводило, с одной стороны, к незаинтересованности в работе: заключенные знали, что при любых условиях им «выведут» 100-процентное выполнение норм; с другой — к чрезвычайному росту норм выработки. Где-то в недрах комбината подсчитывались объемы работ, выполнявшиеся заключенными согласно рапортам. Отличить, что в них правильно, а что приписка, не было никакой возможности: попробуй учти, сколько было вынуто снега, сколько раз его при этом перелопачивали, сколько было вынуто земли и какой плотности, какой крепости бурилась порода. Планирующие органы видели, что установленные нормы резко перевыполнялись. Их увеличивали. Затем начинался новый тур: мастера увеличивали приписку, а плановики и нормировщики увеличивали нормы. Они становились фактически невыполнимыми. «Туфта» росла, как снежный ком. С этим надо было во что бы то ни стало кончать, чтобы вырваться из заколдованного порочного круга. При этом надо было не лишать добросовестно работающих людей возможности выполнять нормы и зарабатывать себе питание, необходимое для поддержания здоровья и способности к труду.

Постепенно эти «методы» составления рапортов были изжиты. В значительной степени это было достигнуто за счет выдвижения на административные должности инженеров и техников, привыкших на воле к строгой дисциплине и порядку.

На шахте начал создаваться сплоченный коллектив рабочих и инженерно-технического персонала, хорошо и честно работавший без «туфты» и обмана.

Очень тщательно подбиралось пополнение для работы на шахте. Через отдельный лагпункт «Надежда» проходило много заключенных. Для подземных работ Михаил Ильич отбирал физически и морально наиболее крепких людей. Из сотни этапников таких набиралось человек 10-12. Остальные отправлялись в другие лагпункты. Это возможно было сделать, так как отдельный лагпункт «Надежда» был на положении пересыльного.

Созданный таким образом коллектив в течение многих лет был одним из лучших в Норильске. При подборе людей приходилось руководствоваться только беседой с ними и своим впечатлением о них. Перед собой Михаил Ильич имел только маленький листок с указанием статьи и срока, на который осужден заключенный, и категорию его трудоспособности. Никаких анкет, никаких данных о прежней специальности и работе не было. Все надо было принимать на веру. Особенно нельзя было верить бытовикам. Каждый из них заявлял, что он либо парикмахер, либо слесарь. Это были работы, считавшиеся наиболее легкими. Во время бесед также выявлялись специалисты. На шахте надо было заменить часть ИТРовского состава, ранее набранного Либерманом. Участковым маркшейдером, например, был Ситников, заключенный лет 28-30, ранее окончивший, по его словам, землемерное училище. Это был малоквалифицированный, разложившийся человек, думавший только о том, как лучше прожить в лагере. Надо отдать ему справедливость, он неплохо приспособился к лагерным условиям: прекрасно выглядел и был неплохо одет.

С самого начала работы в качестве техрука Михаил Ильич слышал о нем только отрицательные отзывы. Его низкая квалификация была видна и из состояния подземных работ, и из маркшейдерской документации, хотя чертил он очень красиво. Но где взять настоящего маркшейдера? Надо присмотреться к заключенным, прибывшим вместе с Михаилом Ильичом первым этапом. Там было много специалистов. Их принимали и распределяли по работам начальник лагпункта и Либерман. Левин тогда еще сам был в числе «распределяемых» и влиять на размещение людей не мог.

Михаил Ильич начал вызывать к себе по одному из заключенных, попавших без его ведома на общие работы. Вызывал всех подряд независимо от места работы или физического состояния.

В одном из бараков дневальным работал Александр Андреевич Попов. Это был человек выше среднего роста, довольно хрупкого сложения. Тюрьма, этапы резко сказались на нем. Его интеллигентное лицо типичного ленинградца со старомодным пенсне было бледным, изможденным. По-видимому, он был настолько истощен, что при медосмотре в лагпункте был признан негодным для физической работы. Так он и попал в дневальные.

Он оказался опытным маркшейдером, доцентом Ленинградского горного  института, осужденным по 58-й статье в 1937 г. на 10 лет тюремного заключения. Попов был назначен главным маркшейдером шахты. Предстояло выделить для него рабочих, достаточно грамотных, добросовестных и физически крепких. Попов подобрал себе старшим рабочим бывшего начальника управления милиции одной из областей Урала Коновалова. Это был высокий мужчина лет 40, крепкого телосложения, с очень умным лицом. Высокий лоб, большое лицо выдавали крепкий, суровый, волевой характер. Улыбка была редким гостем на его лице. Как большинство людей, осужденных в 1937-1938 гг., он не любил рассказывать ни о себе, ни о своих делах. Известно было только, что осужден он по 58-й статье на 8 лет заключения. Другими рабочими были бытовики. Маркшейдерская группа стала сплоченной, дисциплинированной. Указания Попова выполнялись быстро и аккуратно. Впоследствии все замеры проходки, объемов работ выполнялись Коноваловым самостоятельно. Михаил Ильич мог быть уверенным, что замеры будут сделаны своевременно, точно, без обсчетов и приписок.

Геологом шахты был назначен инженер Боярогло, окончивший в свое время, так же как и Михаил Ильич, Московскую горную академию и прибывший с ним одним этапом.

Левин комплектовал шахту из заключенных, в основном осужденных в 1937-1938 гг. по разным пунктам 58-й статьи. Были среди них и бывшие члены партии, и беспартийные, инженерно-технические работники, рабочие и колхозники. Несмотря на осуждение, перенесенные лишения, они были людьми, безусловно преданными советской власти. Работали добросовестно, хорошо, с увлечением, как привыкли на воле.

Между всеми работниками шахты сверху донизу установились хорошие, товарищеские отношения. Работа шла без окриков, без подгонки, хотя и без панибратства. Все понимали, что надо быстрее готовить шахту к выдаче угля.

...За связь с Завенягиным

Отбывание срока заключения в Норильлаге не было таким тяжелым, как в других лагерях. Возможно, что это было связано с тем, что во главе Норильского комбината и лагеря стоял Авраамий Павлович Завенягин, толковый инженер и хороший коммунист.

Среди заключенных, из которых некоторые, в том числе и Михаил Ильич, были хорошо знакомы с Завенягиным по прежней работе или учебе в Московской горной академии, была распространена уверенность, что он попал не совсем добровольно на работу в Норильск, а в порядке опалы. Это подтверждалось тем, что в лагере находились инженеры, которые были осуждены на долгие годы тюремного заключения «за связь с Завенягиным». По-видимому, был такой период, когда собирались арестовать Авраамия Павловича и предварительно «заметали» людей, которым можно было бы приписать связь с Завенягиным. Впоследствии, должно быть, было решено его не трогать, но арестованных за связь с ним уже не выпустили на свободу и осудили на разные сроки, оставив формулировку в числе прочих обвинений «за связь с Завенягиным». Эти люди уже многое знали о методах следствия. Выпускать их на свободу было рискованно. Помимо всего прочего их освобождение рассматривалось бы как «брак в работе НКВД», что никак нельзя было допустить.

Что это могло быть так, Михаил Ильич не сомневался. Просматривая после окончания следствия материалы по своему делу, он убедился, что, когда еще был на свободе, ни о чем не думая, отдавал все свои силы работе на шахтах, налаживанию производства, был членом Сталинского горкома и Осиновского бюро райкома РКП(б), уже тогда против него подбирался материал, брались показания у ранее арестованных и находившихся на свободе людей. Такое положение могло быть и с Завенягиным.

С Авраамием Павловичем Михаил Ильич учился в Московской горной академии. Оба они были приняты в этот вуз в 1922 г. Левин прибыл в Москву из Смоленска. Он работал в политуправлении Западного фронта и после окончания гражданской войны в октябре 1921 г. демобилизовался и был принят на последний курс рабфака Смоленского университета. Отсюда он и попал в Москву в горную академию. Завенягин приехал из Донбасса с партийной работы. В академии они были на разных факультетах: Завенягин — на металлургическом, Михаил Ильич — на горном. Партийная организация была единой для всей академии. Коммунисты друг друга хорошо знали по выступлениям на партийных собраниях, выполнению партийных поручений.

Завенягин был выбран парторгом, часто выступал на партсобраниях. Выступления его были толковыми, без демагогии. Говорил он ровно, спокойно, не повышая голоса.

Михаилу Ильичу всегда нравилась внешность Авраамия Павловича: большой лоб, тонкий правильный нос, небольшой рот с хорошим рядом белых зубов, нежная, матового оттенка кожа лица. Весь облик его выражал решимость и твердую волю. Михаил Ильич ждал встречи с Завенягиным. Ведь они не виделись почти 10 лет. Как он изменился внешне? Какова будет их встреча?

Михаил Ильич решил не напоминать об их прежних отношениях, чтобы не ставить ни себя, ни Завенягина в сложное положение.

Отдельный лагпункт «Надежда» расширялся. Строились новые бараки, баня. Увеличивался состав заключенных. Поверхностные же сооружения шахты оставались без изменения. По-прежнему контора ютилась в жалкой хибарке из трех комнатушек. Это было в какой-то степени терпимо, когда на шахте почти не было управленческого аппарата. Надо было начинать строить контору. На шахте не было никаких чертежей подсобных временных сооружений. Не было кредитов на их строительство. Может, где-нибудь в недрах комбината это все и было, но об этом не знали ни Либерман, ни Левин. Решили строить контору по своим чертежам: из материалов, присылаемых для горных работ. Намечалось строить контору двухэтажной: четыре комнаты внизу и три мансардного типа наверху. Внизу должны были быть кабинеты начальника и главного инженера шахты, бухгалтерия и комната для нормировщика и экономиста. В одной из комнат наверху должен был разместиться геолого-маркшейдерский отдел, две остальные предназначались для жилья специалистов — строителей на шахте не было, их забрала к себе созданная тут же на «Надежде» стройконтора.

Строительством на шахте ведал столяр Полкунов, отбывавший десятилетний срок заключения по 58-й статье. В свое время он был где-то прорабом, был арестован и обвинен в контрреволюционной деятельности. Плотников на шахте было достаточно, и контора была к началу осени 1939 г. построена. В больших чистых комнатах разместился аппарат шахты. Получил кабинет и Михаил Ильич. Вместе с Михайловым они из лагпункта переселились в одну из комнат на верху конторы. С точки зрения обычной шахты контора не представляла ничего особенного, но на «Надежде», на фоне невзрачных одноэтажных бараков, она выглядела нарядно и радовала глаз. Построена она была на пригорке, за зоной лагпункта. Для Михаила Ильича построенная контора имела исключительное значение. Она вносила определенную организованность, дисциплину и порядок на шахте. Можно было вызвать в кабинет человека и вести беседу с глазу на глаз. Это были уже не разговоры на ходу двух заключенных, одинаково считавшихся врагами народа, а разговор главного инженера шахты с рабочим.

В кабинете Левина была исключительная чистота, на окнах висели занавески, на столе стоял букет полевых цветов.

Чтобы работа шла как следует, необходимо было забыть самому и заставить забыть других, что ты заключенный, что тебя в любой момент можно снять с работы, посадить в штрафной изолятор, откуда отправить на общие работы, обидеть, оскорбить. Особенно важно было поставить себя так, чтобы с тобой считалась администрация лагеря, чтобы она понимала, что перед ней главный инженер шахты, а не бесправный заключенный.

С первых же дней работы Михаил Ильич заставил уважать себя как заключенных, так и вольнонаемный состав шахты и лагпункта. Он ни перед кем не заискивал, никого не боялся. Это не было особенно продуманной линией, но было результатом того, что он не был сломлен судом, следствием и тюрьмой, оставался в душе коммунистом и никогда не чувствовал себя в чем-либо виновным перед партией и советской властью. Он отдавал все свое время и силы работе, и окружающие забывали, что перед ними «враг народа», к которому надо относиться с подозрением и недоверием. Михаил Ильич добился беспрекословного выполнения своих распоряжений как рабочими, так и ИТРовским составом. Впоследствии он убедился, что большинство заключенных, назначенных на инженерные должности, работали исключительно добросовестно, не за страх, а за совесть. Это могло показаться странным, и в это не верили отдельные работники лагеря. Они не могли понять, как это люди, обиженные, осужденные на долгие годы заключения, оторванные от семей и друзей, могут оставаться патриотами своей страны. Но это были советские люди, верившие партии и советской власти, любившие свою Родину и отдававшие ей все свои силы, хотя она и отвергла их, повернулась к ним спиной. Никто не жаловался, не хныкал. Все верили, что время изменится, истина восторжествует. Без такой веры невозможно было ни жить, ни работать.

В лагере болеть нельзя

На пропускном пункте лагеря был список заключенных, которым разрешался свободный выход в зону оцепления. Левин был в этом списке и мог в любой момент выходить и входить в лагпункт. Городского же пропуска у него не было. Он давался только расконвоированным заключенным, обычно бытовикам. Осужденные по 58-й статье редко получали городской пропуск, особенно имевшие такие «страшные» пункты 58-й статьи, какие были у Михаила Ильича, к тому же все эти пункты были прямые, те же через пункты 17-й или 19-й как соучастие или пособничество. Люди, осужденные по этим пунктам 58-й статьи, вообще не подлежали расконвоированию. В город Михаил Ильич мог попасть только под конвоем по разовому пропуску. Конвоиров обычно не хватало, и временами давался разовый пропуск под ответственность заключенного, имевшего постоянный пропуск.

Особой нужды Михаил Ильич в постоянном городском пропуске не чувствовал. Зона оцепления была довольна велика, она охватывала территорию ряда горных предприятий: шахты «Надежда», шахты «Угольный ручей», рудника открытых работ — и тянулась на десяток километров с востока на запад и на несколько километров с севера на юг. Все работы шахты «Надежда» оказывались в этой зоне. В свободное от работы время можно было пройти недалеко в тундру к близлежащим озерам и ручьям, набрать цветов, ягод. Мучили только комары и мошкара. Их были тучи! От укусов опухало лицо, шея, руки. К концу дня все это горело, как ошпаренное кипятком. Лагерникам выдавали накомарники, но комары ухитрялись залезать под них и жалить, жалить без конца. В накомарниках было неудобно работать. Они во время жары затрудняли дыхание. Все это было очень мучительно, особенно первые два-три месяца работы на «Надежде».

Михаил Ильич, живя в крупных городах, любил вспоминать тонкий звук комариного писка. Он напоминал далекое детство, отдых на поляне дремучего смоленского леса после длительного хождения по грибы, ягоды. Поставив корзинки, полные грибов и ягод, бывало, растянешься на сухой земле и лежишь, блаженно зажмурив глаза. Кругом ярко-зеленая трава, ромашки, незабудки, воздух напоен густым запахом сосновой смолы. Тихо журчит ручеек, и где-то вдали слышно тонкое пение комаров. Если когда-нибудь, бывало, и кольнет тебя тонкий хоботок комара, это замечалось только дома по зуду, но не могло испортить радости и счастья блуждания по лесу. Здесь же писк комаров был преддверием ада и предвещал мучительную пытку.

Но все же через некоторое время организм привык, видимо, к укусам, либо с увеличением населения лагпункта и разведением костров комары начали исчезать. Лагерники перестали на них обращать внимание. Комары почти перестали беспокоить. Все заключенные, работавшие в зоне оцепления, утром выпускались побригадно на работу и вечером обязаны были явиться в лагпункт. В это время во дворе лагпункта выстраивались все заключенные и делалась количественная проверка.

Людей в лагере было не очень много, и обычно проверка проходила сравнительно быстро. Хуже бывало, если количество заключенных оказывалось меньше списочного состава лагпункта. Тогда начиналась проверка по баракам, и это длилось иногда часами, сильно утомляя и раздражая заключенных, пришедших с работы усталыми, мокрыми и голодными.

Михаилу Ильичу, как уже было сказано, разрешили жить за зоной лагеря — в конторе. Это избавляло от проверок, шума и сутолоки лагеря, давало возможность держать комнату в чистоте, сохранить свои вещи, отдохнуть спокойно после работы.

Для начальства лагпункта проживание за зоной заключенного по таким суровым пунктам 58-й статьи было неприятным делом. Несколько раз оно пыталось вселить Левина в зону лагпункта, но обычно эти попытки отбивались начальником шахты.

Проживание за зоной лагпункта, работа по специальности создавали ощущение относительной свободы: не было тюремных решеток, не видно было конвоиров с примкнутыми штыками, не слышно было окриков надзирателей.

Либерман недолго оставался начальником шахты «Надежда». Вскоре он исчез. Больше с ним Михаил Ильич не встречался. На шахте распространились слухи, что Либерман снят с работы и уволен из комбината за связь с заключенными.

Вместо него начальником шахты был назначен горный инженер Павел Евсеевич Слепцов.

Как мал земной шар! Как узки дороги в необъятном Советском Союзе! Оказалось, что начальником шахты назначили человека, с которым Михаил Ильич встречался на воле.

Это было в середине 30-х годов. Левин работал управляющим одного из рудоуправлений Кузбасса.

Однажды к нему в кабинет пришли работники, ведавшие тыловым ополчением (Когда наступал призывной возраст, люди, лишенные гражданских прав, и их сыновья отправлялись не в воинские, а в трудовые части — тыловое ополчение). С ними пришел и Павел Евсеевич, работавший в производственном управлении тылового ополчения. После окончания деловой беседы об использовании на шахте ополченцев все из кабинета вышли, кроме Слепцова. Он попросил предоставить ему работу в рудоуправлении. Михаил Ильич недолюбливал инженеров, после окончания вуза работавших не на производстве, а в аппарате. Он сказал, что свободных вакансий нет. Павел Евсеевич не мог не понять, что это вежливая форма отказа.

Слепцов Михаила Ильича сразу узнал, но не стал напоминать о прошлом. Левина встревожило это назначение. Оно не обещало ничего хорошего.
Либерман был простым парнем, ценившим знания и опыт своего техрука. Он считался с ним, защищал перед лагерем, не мешал работать. Как сложатся отношения со Слепцовым? Как назло, вскоре после его назначения Михаил Ильич заболел.

Он всегда был здоровым человеком. В тюрьме не болел, если не считать одного обморока, к врачам не обращался ни в тюрьме, ни в лагере.

В лагпункте был небольшой, но содержавшийся в образцовом порядке медпункт. Ведал им Виктор Данилович Латышев. Это был биолог с высшим образованием, переквалифицировавшийся в лагере в медицинского работника. В заключении он был давно, прошел солидную медицинскую практику при лагерных больницах и теперь неплохо справлялся с обязанностями заведующего медпунктом.

Невысокого роста, скуластый, он и по внешнему виду напоминал деревенского фельдшера. Осужден Латышев был за непреднамеренное убийство (в порядке самозащиты) к десяти годам заключения. Как бытовик, он был расконвоирован, мог ходить в город и пользовался относительной свободой. Латышев был культурным человеком, много читал специальной литературы, был умен, изворотлив. С ним было приятно иметь дело. У Михаила Ильича установились с Латышевым очень хорошие отношения, но услугами его он не пользовался.

Как-то вечером Михаил Ильич почувствовал боль в пояснице и резь в мочевом пузыре. Он решил зайти в медпункт. Прием больных давно был окончен, но Латышев жил при медпункте, и Михаил Ильич застал его дома.
Боли все усиливались, становились совершенно нестерпимыми. Всю ночь Левин пробыл в медпункте, и ему не удалось уснуть ни на одну минуту. Неимоверные боли вызвали рвоту.

Утром Латышев договорился о помещении Левина в городскую лагерную больницу и сам отвел его туда. Михаил Ильич впервые в своей жизни попал в больницу. Это был большой деревянный барак, расположенный внутри лагерной зоны. Палаты были оштукатурены и побелены. В каждой помещалось шесть-семь больных. На металлических койках с сетками лежали ватные матрацы, покрытые бязевыми простынями. Было чисто. Медицинский персонал весь состоял из заключенных. Уход был внимательным, заботливым, питание достаточным. Нигде не подчеркивалось, что ты заключенный.

После первой мучительной ночи боли не возобновлялись, только очень низко упала температура тела — до 34,5-35,4°С. Лечащий врач считал, что боли были вызваны прохождением через почки песка или мелкого камешка.

В больнице Михаил Ильич пробыл 11 дней. Здесь он узнал, что на его место Слепцов назначил техруком заключенного — инженера Киселева, работавшего вместе с ним в Прокопьевске, в Кузбассе. Это было неприятное известие. Слепцов мог оставить Киселева на этой работе и после выздоровления Михаила Ильича. Для этого ему не требовалось никаких объяснений или доказательств.

Неизвестно, удалось бы Михаилу Ильичу вновь попасть на работу по специальности или пришлось бы перейти на общие работы, вновь вернуться в общий барак.

Михаил Ильич старался ни одного горного инженера не отправлять на общие работы. Будет ли этой линии придерживаться Киселев? Сам по себе он не казался Михаилу Ильичу человеком, подходящим для работы в качестве техрука. В условиях лагеря помимо знаний и горняцкого опыта нужны были еще очень крепкий характер, решительность, организованность. Этого у Киселева не было. По-видимому, он был совершенно деморализован следствием, судом и тюрьмой. Временами казалось, что он не совсем вменяем: глаза, не мигая, смотрели в одну точку, лицо было совершенно бессмысленным. Возможно, что у Слепцова и было намерение оставить Киселева техруком, но скоро он смог убедиться, что тот не в состоянии заменить Левина.

Слепцов, как в свое время Либерман, жил в Норильске. Ему нужно было иметь на шахте человека, самостоятельно на свой страх и риск ведущего все работы. Для этой роли Киселев не подходил.

Когда Михаил Ильич вернулся из больницы, он сразу же приступил к исполнению своих обязанностей. Но болезнь не прошла для него даром. Он пришел к твердому выводу, что в лагере болеть нельзя. Необходимо всеми силами стараться сохранить здоровье. Если ты все же заболел, то должен это скрывать от всех. Сочувствия ни у кого не вызовешь, но будешь выброшен из жизни и будешь влачить жалкое существование лагерного «доходяги», всеми толкаемого и презираемого. Михаил Ильич нагляделся на таких людей. Большинство их опускались все ниже и ниже и в конечном счете гибли в суровых условиях. Надо было крепко держать себя в руках, твердо верить, что лагерь — это только ступень в твоей жизни, что впереди еще будет много светлого, счастливого, что есть смысл бороться, что вся эпопея с осуждением, тюрьмой, лагерем пройдет, как кошмарный сон.

Шахта «Надежда», или иначе № 12, как уже было сказано, не была связана железнодорожными путями с магистралью Дудинка — Норильск. Не было до нее и автодороги. Это создавало большие трудности со снабжением ее продуктами, материалами, особенно крепежным лесом. Все предназначенное для шахты и лагпункта выгружалось на 102-м километре и отсюда тракторными санями доставлялось на «Надежду». Трактором приходилось тянуть грузы по топкой тундре. Они нередко выходили из строя, вязли.

Между тем подземные работы развивались довольно интенсивно. Наступил такой момент, когда из-за отсутствия крепежного леса работы были приостановлены. Тракторов в тот момент Норильский комбинат выделить не мог, да и едва ли они могли бы помочь. Стояла уже осень, и тундра размякла. Даже тракторы не вытянули бы саней, груженных лесом. Шахте грозила консервация, может, всего на пару недель, но это было бы для нее крайне неприятным делом. Людей пришлось бы передать временно на другие объекты Норильского комбината, вернее всего, на другие шахты. Обратно их было бы очень трудно получить, особенно наиболее добросовестных и здоровых работников — людей первой категории по трудоспособности. С таким трудом созданный коллектив быстро развалился бы.

Было решено попытаться доставить на шахту лес на собственных плечах. Это была очень трудная задача. 102-й километр, где был выгружен крепежник, был расположен ниже «Надежды» на несколько сотен метров. Лес надо было восемь километров нести на плечах вверх по мокрой тундре, по глинистым скользким откосам. Лес же был тяжелый, прибывший сплавом по Енисею и только слегка обсохший. Не легче был и местный лес — лиственница, заготовленная в близлежащих к Норильску районах Таймырского полуострова.

На доставку леса вышли все рабочие и ИТР шахты, заключенные и вольнонаемные во главе со Слепцовым и Михаилом Ильичом. Утро было туманным и пасмурным. Намечено было сделать за смену два рейса. Каждая пара несла одну лесину. Это было тяжелым испытанием. Ноги вязли в глине, скользили на холмистых склонах. Влажные, скользкие бревна норовили сорваться с плеч, больно ударить по ногам и полететь вниз.

Михаил Ильич шел в паре с горным мастером Говорухиным. Это был крепыш невысокого роста, осужденный по бытовой статье. Была только одна мысль: дотянуть бревно во что бы то ни стало, не показать, что у тебя силы на исходе. Ведь рядом, растянувшись длинной цепью, идет вся шахта. Никто не жалуется, никто не стонет, никто не просит пощады. И никому нет дела, что ты измучен следствием, судом, тюрьмой, что ты недостаточно сыт, недавно только вышел из больницы. Ведь ты техрук шахты. С твоего согласия проводится эта безумная затея. Терпи! Неси и доставь бревно на шахту. Никто не должен заметить, что у тебя дрожат ноги, что ты холодеешь при мысли, что не дотянешь до очередной передышки, когда одновременно с напарником сбросишь бревно и, выбрав сухое место, сядешь отдыхать. В голове не было никаких мыслей, только одно желание дойти до места, дойти во что бы то ни стало, не осрамившись.

Поздно вечером доставка леса была закончена. Сделали только по одному рейсу. На следующий день подземные работы на шахте возобновились. Доставленного леса хватило на несколько дней. К этому времени комбинат подбросил крепежник, и больше ходить за лесом и нести его на плечах не пришлось.

Об этом варварском эксперименте ни Михаил Ильич, ни рабочие шахты никогда не вспоминали и не говорили.

Наконец-то на шахте послышался смех...

С момента ареста, то есть с февраля 1939 г., почти три года, Левин не видел ни одной женщины, ни одного ребенка. Как будто они исчезли с лица земли. Кругом были одни мужчины: они вели следствие, они судили. В тюрьме и лагере вся обслуга, все начальство состояли исключительно из мужчин. Неожиданно в контору шахты пришли две женщины. Это были работники управления комбината — первые, с которыми встретился Михаил Ильич. Начальника шахты не было, и обе зашли в кабинет главного инженера и представились Михаилу Ильичу: горный инженер Любовь Абрамовна и экономист Раиса Михайловна. Им было года по 24-25. Были они совершенно не похожи друг на друга. Черты лица Любови Абрамовны были более твердыми, волевыми: тонкий нос, сжатые губы. Карие глаза на белом лице смотрели пристально, чуть-чуть подозрительно, бледное лицо оттенялось черными волосами. Раиса Михайловна вся была круглая: полная небольшая фигурка, круглое лицо матового цвета, глаза с явно восточным разрезом. Улыбка открывала ровный ряд красивых зубов. Рот был небольшой, нежный. В мягком изгибе губ чувствовалась какая-то еле уловимая горечь. (Впоследствии Михаил Ильич узнал, что и она в лагере пробыла 5 лет.)

Обе, по-видимому, были довольны приходом на шахту, оживленно беседовали, выясняя, в каком состоянии работы на «Надежде», каковы ее нужды.

У Любови Абрамовны чувствовалась все же какая-то настороженность, напряженность. Она, должно быть, недавно прибыла в Норильск, наслушалась разных наставлений о том, как надо держаться с заключенными, особенно такими «страшными», как осужденные по 58-й статье враги народа.

Любовь Абрамовна Зайдман старалась скрыть чувство некоторого стеснения в необычной для нее среде, временами вдруг замолкала.
Раиса Михайловна была оживленной, любезной, много смеялась, шутила. Чувствовалось, что она в своей тарелке.

Наконец-то на шахте послышался смех, веселый, задорный. Он был здесь необычным: заключенные да и администрация лагеря не смеялись и не улыбались. Одни отбывали срок незаслуженного наказания, другие охраняли «врагов народа».

Тут было не до смеха и улыбок. Они были здесь неуместными, пожалуй, даже кощунственными, как на похоронах или на кладбище.

Двадцать лет спустя, когда Михаил Ильич уже 5 лет был реабилитированным и полностью восстановленным во всех правах, гостившая у него на даче в Кисловодске племянница все время допытывалась, почему он никогда не улыбается. «Ведь улыбка — это флаг корабля», — все время твердила она.

Она была еще маленькая, не понимала, какую бурю мучительных переживаний вызывает своими вопросами. И действительно, не к месту было постное лицо, сурово сжатые губы, сдвинутые брови, когда ярко сиявшее южное солнце освещало стеной стоявший зеленый сад. В листве поблескивали, как будто отполированные, яблоки, груши, персики, синели крупные сливы, застенчиво прячась от людских глаз.

Все было хорошо и красиво, дышало покоем и тишиной, но еще не зарубцевались раны пережитых страданий, да и зарубцуются ли они до самой смерти? Михаил Ильич пытался улыбнуться, но улыбка получалась жалкой, скорее похожей на гримасу ребенка, собирающегося заплакать.

...Девушки пробыли на шахте часа три. На обратном пути их провожали до границы запретной зоны Левин и Михайлов. Последний не удержался и на прощание спросил: «Скажите, Раиса Михайловна, вы не корейка?» — «Нет, я кореянка. Корейка получается, когда свинью зарежут, бок ее прокоптят. Это очень вкусная штука. К сожалению, из кореянки корейку не сделаешь». Она весело рассмеялась. Михайлов, человек остроумный, находчивый, не привыкший за словом лезть в карман, на этот раз смутился и замолк.

По-дружески распрощались и разошлись в разные стороны: женщины в Норильск — тепло и свет вольного города, Михайлов с Левиным за проволоку, в зону оцепления.

Впоследствии Михаил Ильич в заключении встречал многих женщин и детей, но первое посещение «Надежды» двумя девушками оставило надолго воспоминание как о чем-то радостном, очень светлом, незабываемом.

Руки распухли, как бревна...

Была суровая зима 1940 г. Стояли трескучие морозы. Михаил Ильич торопился с закладкой штольни. Надо было врезаться в коренные породы до весны, пока не размякли наносы и вода не хлынула в штольню. Возиться в грязи и слякоти не доставило бы большого удовольствия. Да и доставка на новую шахту материалов была более легкой по санному пути, чем по топкой тундре. Начало работ задерживала маркшейдерская группа. Морозы и туманы затрудняли теодолитные работы, не давали возможности вынести точку закладки штольни на местность. Стекла очков у маркшейдера Попова покрывались ледяной коркой. Он ничего не видел, а без очков работать не мог. По его словам, не только руки, но и нос и глаза у него примерзали к теодолиту. Михаил Ильич нервничал, нажимал на Попова. Тот сердился, огрызался, но в мороз на полевые работы не выходил. А кто мог сказать, скоро ли установится подходящая погода.

Пока же Михаил Ильич подбирал для «Западной» ИТРовский состав и комплектовал бригады. Она должна была стать вторым участком «Надежды».

Как-то раз в конце марта выдался ясный, солнечный день. Мороз был не слишком сильный, не больше -25°С. Попов наконец получил возможность провести необходимые работы и вынести точку заложения штольни и ее направление на местность. Все необходимые предварительные камерные работы были произведены заранее.

Дня оказалось достаточно, чтобы выполнить все маркшейдерские работы и дать возможность начать проходку штольни. Но до этого надо было расчистить от снега площадку перед устьем штольни, настлать пути для вывозки породы от проходки, построить эстакады, обогревалку.

Работы было решено вести в две смены: первую начинать в 8 часов утра, вторую — в 16 часов и сменяться на месте. Наряд рабочим и мастерам обоих смен давал Михаил Ильич. В книгу нарядов заносились все задания на смену, мастер расписывался в их получении и уводил людей на работу. Наряды давались в новой конторе шахты «Надежда», находившейся примерно в 500-600 метрах от точки заложения новой штольни.

Ночи еще стояли длинные, и к моменту ухода людей на шахту «Западная» (так назывался новый участок) еще было темно.

Дней через 10 после начала работ на «Западной» Михаил Ильич как-то утром проводил наряд. Дул сильный ветер. Шел снег. Не видно было ни зги. Мороз был не слишком сильным — где-то около -25°С. Показатели погоды не позволяли день актировать, то есть признать непригодным для работы, и людей оставить в лагере. Самое неприятное было, что еще темно, что пробитую в снегу дорогу метель заносила и люди могли сбиться с пути. Кругом на много километров была только голая, мертвая тундра. Люди могли заблудиться, могли наткнуться на заслон охраны, не услышать из-за воя ветра окрика и быть расстрелянными. Если задержать смену до наступления светлого времени, то разыгрывающаяся пурга могла совсем сорвать работы.

Сроки же врезки штольни были жесткими. Потребность Норильска в коксующемся угле для собственных нужд была очень велика. Комбинат требовал ускорения работ. Итак, смена должна вовремя попасть на работу! Наряд дан. Надо выходить из конторы. Рабочие начали по одному выскакивать на улицу, но сразу возвращались обратно. Через дверь видна была вращающаяся белая снежная муть.

Среди рабочих начался ропот: «Нельзя идти, пропадем». Михаил Ильич обождал немного и решил сам вести рабочих на вахту. Все же он ранее работал на Крайнем Севере, был больше знаком с пургой, метелью. Недаром он почти три года зимовал на Шпицбергене, работал в Сибири, был знаком со свирепыми морозами.

Став впереди колонны, он приказал: «Пошли!» Раздались возгласы: «Куда ведешь нас? На смерть ведешь!» Было действительно жутковато. Ветер завывал, захватывал снег, бросал его в лицо. Страшно было оставлять теплое, светлое помещение и идти в кромешный ад.

Но отступать уже было нельзя. Ведь это Таймыр! Будут более опасные моменты, будут более суровые пурги, осложнения в шахте. Распоряжения должны выполняться беспрекословно!

Михаил Ильич пошел, не оглядываясь. За ним потянулась вся смена. Замыкающим шел мастер. Михаил Ильич, собираясь на наряд, не думал идти в район «Западной»: ему предстояло сегодня проверить ход работ на «Надежде». Он был одет довольно легко: ведь вход в «Надежду» был расположен в нескольких десятках метров от конторы. Под землей же было 3-4 градуса мороза. При этих условиях было достаточно надеть на себя поверх телогрейки легкую прорезиненную куртку. На руках были брезентовые рукавицы. Идти так на «Западную» было рискованно, но времени на переодевание уже не было. Левин пошел без бушлата, без теплых рукавиц, без суконной маски для лица. Рабочие были одеты тепло. Уже метров через сто Михаил Ильич почувствовал, что у него мерзнет лицо. Было ощущение, что оно мертвеет, что вместо лица бесчувственная гипсовая маска. Ужас охватил Левина. Ни в Сибири, ни на Шпицбергене с ним такого не случалось. Он сбросил рукавицы, схватил рукой снег и стал натирать лицо. Когда начинала мерзнуть одна рука, он грел ее за пазухой и тер лицо другой рукой. Только впоследствии Михаил Ильич узнал, что тереть мерзнущий орган тела снегом нельзя.

К моменту, когда дошли до «Западной», он успел обморозить обе руки. Надо было немедленно возвращаться в медпункт лагеря, где могла быть оказана ему первая помощь. Проверив, что все люди благополучно дошли до места работы, Михаил Ильич оставил смену на попечение мастера и быстро вернулся в медпункт. К этому времени кисти рук сильно распухли. У Левина оказалось обморожение 3-й степени.

На медпункте Латышева уже не было. Им теперь ведал Григорий Давидович Бриллиант — опытный врач, в свое время бывший главным врачом крупной больницы, а затем заведующим областным отделом здравоохранения на Украине. В 1938 г. он был арестован, обвинен во вредительстве и осужден на 25 лет заключения. Это был очень культурный, мягкий, обходительный и внимательный человек. К обязанностям заведующего медпунктом он относился с исключительной добросовестностью и рвением.

Осмотрев Михаила Ильича, Бриллиант покачал головой и сразу же велел погрузить руки в ванну с марганцовкой. Руки распухли, как бревна, кожа на них почернела и сходила клочьями. В течение двух недель длилось лечение, и все это время Михаил Ильич не мог посещать работ.

Со Слепцовым установились хорошие отношения. Это был беззаботный, жизнерадостный, веселый человек, любивший поговорить, рассказать анекдот. Жил он, как и Либерман, в Норильске. Добираться до вахты по-прежнему было нелегко. Это отнимало часа два, столько же требовалось затратить на обратное возвращение. Для шахты оставалось мало времени. Кроме того, по-видимому, Слепцов много выпивал и на вахту время от времени приходил обрюзгший, с большими синяками под глазами.

Вскоре Слепцова перевели начальником шахты «Угольный ручей». На «Надежду» начальником был назначен горный инженер Юрьев. Он решил установить на шахте более строгие порядки. Прежде всего Юрьев потребовал, чтобы заключенные, в том числе и весь инженерно-технический состав, называли его «гражданин начальник». Это было предусмотрено положением о заключенных. Подняв трубку телефона, заключенный обязан был сообщить: «Говорит заключенный такой-то», чтобы, не дай Бог, его не приняли за вольнонаемного. Так было положено, но так никто не делал на шахте.

Начальника шахты Михаил Ильич и другие работники шахтоуправления называли по имени и отчеству. Ни Либерман, ни Слепцов против этого не возражали. В свою очередь, таким же образом и они обращались к своим заключенным. Это сближало на работе вольнонаемных и заключенных, давало возможность руководящим работникам з/к (так сокращенно называли заключенных) на время работы забывать их зависимое, приниженное положение. Впоследствии Михаил Ильич убедился, что такой же тактики придерживались заключенные-инженеры и в Норильске.

Как Юрьев ни старался, никто его «гражданином начальником» не называл. Это уже была завоеванная позиция в борьбе за достоинство и права заключенного инженерно-технического персонала, и никто не хотел ее сдавать.

Юрьеву, возможно, было безразлично, как его зовут заключенные, но он опасался, что услышат посторонние и его обвинят в «близости», панибратстве с заключенными. Это был вообще недалекий, педантичный человек, всего боявшийся. Попытался он вмешаться и в ход наряда. Это было пустой затеей, так как он ни работ, ни людей не знал. Пару дней Михаил Ильич терпел его присутствие на нарядах, затем в грубой форме предложил ему убраться из нарядной. Чтобы заключенный прогнал с наряда вольнонаемного начальника, было неслыханным делом. Юрьев опешил, но все же ушел и на нарядах больше не появлялся.

Со стороны Михаила Ильича это был рискованный шаг. Юрьев мог его снять с работы и отправить в штрафной изолятор, но он смолчал и в дальнейшем в дела Левина не вмешивался. На резкий шаг по отношению к Юрьеву Михаил Ильич решился не случайно. Ему не нравился этот сухой, пропитанный формализмом инженер. Как горняк, он себя ничем на шахте не проявил, свой же мелочный, ничтожный характер показал сразу. Неприятна была его манера спрашивать, если он чего-либо не понимал: «По чьему заданию вы это сделали?» Намекал, должно быть, на выполнение чьей-то вредительской директивы. Он был прямой противоположностью двум предыдущим начальникам шахты. Те тоже не особенно вникали в ход работ на шахте, но оба были жизнерадостными, общительными людьми, с заключенными держались просто, как равные, избегали даже случайно обидеть кого-либо. Их приход всегда радовал. Они приносили атмосферу другого мира, известия о том, что творится там, на воле, за проволокой.

Юрьев приходил на шахту хмурый, серьезный, сосредоточенный. Завидев его, инженеры в конторе начинали перешептываться: «Идет козел, гражданин начальник. Сейчас начнет давать директивы».

Юрьев недолго пробыл начальником шахты. Его сменил молодой инженер-механик Николай Иванович Галкин. Все были довольны уходом Юрьева. Каким-то будет новый начальник шахты? Кого бог послал на «Надежду»?

P.S. На этом месте мы пока прервем записки горного инженера Моисея Исааковича Евзерова. Судя по деталям и подробностям лагерной жизни, свой рассказ о мытарствах в Норильске он начал почти по горячим следам. Писал долго, время от времени давая передышку самому себе: заново пережить Норильлаг, даже в воспоминаниях, очень тяжело.

Нам не хотелось сокращать документальное повествование автора, скрывшегося за именем Михаила Ильича Левина. Трудно переоценить личный вклад М.И.Евзерова в историю горного дела в Норильске и как непосредственного участника, и как человека, описавшего ее первые страницы.

Продолжение записок горного инженера М.И.Евзерова читайте во второй книге воспоминаний норильчан.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."