Домарев Владимир Сергеевич, 1897 г.р., геолог, инженер-строитель. Главный инженер отдела наркомата путей сообщения. Арестован в 1937-38. Срок отбывал в Норильлаге. Участвовал в геологических работах, связанных со строительством. Много сделал для изучения КК. В 1946 расконвоирован, жил в городе в служебном кабинете геологического управления. Зарезан бандитами при грабеже управления.

После гибели папы (об этом я написала в томе первом «О времени, о Норильске, о себе...») мама приняла, наверное, самое правильное в сложившейся ситуации решение ехать со мною в Норильск. Ей пришлось в 47 лет начинать жизнь сначала, не имея ни специальности, ни трудового стажа. Единственной жизненной опорой могла стать и действительно стала добрая память, которую оставил на Норильском комбинате папа.

Мне комбинат определил довольно приличное ежемесячное денежное содержание. Кроме того, мама получила единовременное пособие, и в начале лета 1947 года мы отправились в дорогу. До Красноярска мы ехали целую неделю поездом. Там мы пробыли довольно долго, снимали комнату, дожидались парохода. Деньги были на исходе, и четыре дня на пароходе мы практически ничего не ели. Тем не менее я все-таки оценила необыкновенную красоту енисейских берегов. Мы плыли на север до порта Дудинка, а оттуда по узкой железнодорожной колее в вагоне, раскачивающемся из стороны в сторону, добрались до Норильска.

Сразу же без проволочек нам предоставили комнату на втором этаже трехэтажного здания бывшей гостиницы, ставшей к тому времени общежитием инженерно-технических работников. Комната небольшая, но со всем необходимым для жизни и с отделенной от нее портьерой крохотной клетушкой с умывальником. Остальные удобства — туалеты и душевые — в коридоре. На первом этаже была кухня, где целый день топилась большая плита, на которой готовили хозяйки. В кухне всегда стоял титан с кипятком. На нашем этаже был огромный холл с прекрасным паркетным полом, обставленный мягкими креслами и диванами, журнальными и шахматными столиками. Благодаря этому холлу создавалась возможность ненавязчивого комфортного общения жильцов друг с другом, что мне очень импонировало.

Вообще вся обстановка в гостинице (все предпочитали так называть наше общежитие): широкие лестницы, крытые ковровыми дорожками, огромный вестибюль, дежурная за столом с телефоном, телефоны на каждом этаже в коридоре — все это так отличалось от нашего убогого московского жилища! Тем не менее все время, пока я жила в Норильске, тоска по Москве не оставляла меня.

Маму сразу определили на должность машинистки в Геологическое управление комбината, хотя печатала на машинке она медленно, что называется одним пальцем, очень переживала по этому поводу. В 1949 году ее перевели в плановый отдел комбината: сначала на должность старшего статистика, а затем — экономиста…

А какие люди встретились мне в Норильске! Никогда и нигде больше не видела я такого скопления культурных, высокообразованных, как правило имеющих по меньшей мере два высших образования, специальное и университетское, интересных и душевных людей, именно такие были сконцентрированы в нашей гостинице. Общение с этими людьми незабываемо. Всю последующую жизнь они служили для меня эталоном, на который хотелось равняться...

На третьем этаже в номерах люкс (три комнаты, телефон, холодильник, все удобства) жила чета Урванцевых, Николай Николаевич и Елизавета Ивановна. Это были довольно суровые, мало общительные люди. В холл они никогда не спускались. Мы с мамой несколько раз были приглашены к ним в гости. Впечатление произвел аппетитно поджаренный огромный гусь в центре стола, которого Н.Н., будучи страстным охотником, подстрелил собственноручно... Близкими мамиными приятельницами в то время были живущие в гостинице Александра Степановна Цукерман и Надежда Константиновна Бейлин. Муж Александры Степановны, автомобилестроитель, после Норильска был главным инженером Горьковского автозавода. Я не знаю, кем он работал в Норильске, но по роду службы часто ездил в командировки, и во время его отсутствия Александра Степановна ежедневно получала от него телеграммы столь нежного содержания, что мама удивлялась, как он не стыдится в его солидном возрасте посылать такие телеграммы, ведь никто не поверит, говорила она, что это адресовано жене. Однако при этом он был по отношению к ней очень требовательным, и, если обеденный стол не был накрыт белоснежной накрахмаленной скатертью, он за него не садился. У Цукерманов был сын Дима, на год старше меня. В Норильск к родителям он приехал на год позже нас.

Надежда Константиновна отбывала свой срок вместе с мамой в Томском лагере для ЧСИР (членов семей изменников Родины). Муж ее был гроссмейстером и часто играл со мною в шахматы. Я, конечно, неизменно ему проигрывала, и после моего очередного проигрыша он, как правило, восклицал: «Эта девочка помогает мне играть!» Не знаю, какой смысл он вкладывал в эту фразу, я же понимала это как самую низкую оценку моей игры. Однако маме он говорил, что я очень способна к шахматной игре. Сама Надежда Константиновна запомнилась мне своей реакцией на утверждения, что до революции женщина была угнетена. «Как бы я хотела, — говорила она, — снова стать угнетенной женщиной!»

С семьей Битадзе, которая тоже жила в номерах люкс, мама подружилась после моего отъезда из Норильска. Я же хорошо помню отца семейства, который постоянно и очень трогательно возился со своей трехлетней очаровательной дочуркой.

Не могу умолчать и о довольно многочисленных маминых поклонниках, которые активно использовали меня, чтобы сблизиться с ней. Она же, как правило, пряталась от них и на увещевания доброжелателей, настоятельно рекомендующих ей выбрать себе спутника жизни (люди-то все солидные), неизменно отвечала, что имела такого мужа, которого ей никто не заменит. Настойчивым был и Иосиф Адольфович Шамис, который поймал меня в Красноярске на пути в Москву и настоял на том, чтобы я что-нибудь послала с ним маме. Пришлось купить и отправить с ним губную помаду, а поскольку он был человеком семейным, только семья его жила в Москве, мама отнеслась к нему более благосклонно, и вскоре он стал другом нашей семьи. Много позже, после маминой смерти, он разыскал меня в Москве и очень много сделал для увековечения памяти о моем папе, за что я ему очень благодарна. В начале 90-х годов он с семьей эмигрировал в США.

Восьмой класс был последним учебным годом в Норильске. К этому времени я уже была комсомолкой. Тогда в комсомол принимали всех достигших 14 лет. Сначала решение принимало комсомольское собрание школы, а затем в Норильске вопрос выносился на комиссию политуправления комбината. Суровые мужчины в форме НКВД восседали за огромным столом. Какие вопросы задавали — не помню. Запомнилось только, как один из них сказал что-то вроде того, как смею я, дочь своего отца, претендовать на священные ряды ВЛКСМ. Однако сидящий рядом одернул его и что-то долго шептал ему на ухо. После этого меня сразу отпустили с миром и в новом качестве...

Конечно, не все было так безоблачно в моей норильской жизни. Обстановка в городе была специфическая: колонны заключенных, сопровождаемые конвоем, использование их на стройках, на работах по очистке улиц. Скалывая ледяные глыбы, они бросали их не глядя, не опасаясь попасть в прохожих. И когда им говорили, что так можно убить человека, они цинично заявляли, что больше уже присужденной «вышки» (25 лет) им не дадут, так что по улицам надо было ходить с оглядкой.

В Норильске застала нас новая волна репрессий. Однажды маму вызвали в политуправление. Вернувшись, она сказала, что, если бы папа был жив, его бы снова арестовали, так как якобы в Америке оказалась геологическая карта Норильска.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."