Эльза Лейтан-Михайлева. «Латыши прощаются с Сибирью» (Очерки. Субъективный взгляд с борта парохода «Латвия»)
Для меня оно началось с неприятностей. Представьте-ка себя отставшим от поезда, еще ближе, отставшим от самолета или парохода.
Советский пассажир в основном железнодорожный. Случается, летает, когда надо быстро, когда наскребет деньжат. Но вот круизы по морям-океанам – это больше для кино. Тем огорчительнее, согласитесь, остаться на берегу с билетом в руках.
Утром, открыв глаза и опознав зеленый зал, со всеми его особенностями, я, тем не менее, почувствовала себя странно. Все было так и не так. Было убийственно тихо. Все окружавшие меня диваны и кресла были чисты и невинны, словно бы и не держали никого вечером в своих объятьях. Не было не только моих спутников, но и их чемоданов.
Поспешно сунув ноги в сапоги, я выбежала в соседнее помещение. Пусто! Пробежала по коридорам и залам – никого! Заглянула в резиденцию директора и кабинет дежурной – только столы и кресла! «Да что же это такое! Где все, ушли, уехали?!» Услышала бульканье воды в умывальнике – бросилась туда, там неспешно заканчивал уборку уборщица.
– Послушайте, вы не знаете, что случилось? Куда все подевались? Он ушел?!
– Не он, а она. У нас директором женщина.
– Да я же не о директоре вас спрашиваю, о пароходе! Пароход «Латвия»! Сегодня мы должны были отправиться в рейс. Он что, ушел уже?
– Не знаю. Когда сюда шла – стоял.
– А когда это было, когда вы шли, сколько было времени… А теперь сколько?
Кое-как напялив пальто, шапку, подхватив свой клетчатый гэдээровский чемоданчик, счастливо купленный однажды в московском магазине «Лейпциг», я устремилась на пристань. «Где, где… Где он?!»
Он был там. Стоял у того же причала, что и вчера. Вечером мы с большим интересом рассмотрели его внешний вид: красную ватерлинию, белое тело и огромные сине-лазоревые с позолотой буквы: «ЛАТВИЯ». «Слава Богу!» – обрадовалась я и, сбавив скорость, медленно, но с удовлетворением, поднялась по трапу.
Я застала на пароходе невообразимую суету. Пассажиры, подобно муравьям на муравьиной куче, сновали туда и сюда по всем направлением, по коридорам и лесенкам, называемым трапами. Но муравьи не сталкиваются друг с другом и не оглашают воздух криками. Здесь же всюду кипели страсти, происходили горячие словесные баталии.
Дело в том, что пока я нежилась на своем ласковом бархатном диване, досматривая теплые латвийские сны, здесь, в Сибири, на пароходе началась борьба за власть, и к моему появлению на нем установилось двоевластие. С одной стороны власть местная – красноярская в лице Раисы Васильевны Гостевой с близнецами «Нелей-Аделей»; с другой – власть Москвы – директора рейса Беллы Львовны с эмиссарами из ОРЛ – Маритой и Тамарой Хейдемане. Первая, до прихода чужаков, распределила каюты, отдав первый класс своим. Вторая, не и потерпев «несправедливости», пересмотрела дело и распределила каюты по своему усмотрению, то есть в противоположном варианте.
Подозревая Мариту и Тамару в умысле – «позабыли» меня в зеленой комнате, чтобы избавиться от соседства с русскоязычной – я нахохлилась и смотрела на весь этот бедлам с крайним осуждением – Адель угрожала Белле сорвать все ее благотворительные акции, Белла грозила Адели выпроводить вон неаккредитованных журналистов красноярских газет и неизвестно, с какой целью взятый на борт русский народный хор: «Зачем, ну зачем я впуталась в эту историю! Зачем поехала в такую даль!»
Меня заметили и, как оказалось, обо мне уже «позаботились». Выделили каюту в первом классе, в компании с библиотекарем из Ангарска: «Помните, это та самая Катя Васечкина, которая на вечере памяти рассказывала об Анатолии, которая спасла поэта от голода. Очень, очень милая женщина. Получилось удачно. Она сама попросила. Она очень обрадовалась, когда узнала, что будет жить вместе с Вами». Прекрасно. Значит и мне предстоит «порадоваться». Она что, получила обо мне информацию в ООН?
Планировала я иное. Я собиралась поселиться в каюте с кем-нибудь из латышей, чтобы за время рейса усовершенствоваться в языке. Но получилось вот как. Когда за тебя решают другие, получается «необыкновенно удачно».
Свое раздражение по этому поводу я перенесла на ни в чем не повинную Катерину Васильевну, встретившую меня и в самом деле с распростертыми объятьями, со всем пылом горячей русской души, но получившей взамен лишь прохладную латышскую вежливость. Впрочем, у нас еще было время и понравиться друг другу, и полностью разочароваться друг в друге.
Несколько слов о пароходе. Подозреваю, что многие, так же, как и я, не удостаивались чести быть пассажирами морских рейсов, потому мало знают, что там и как. Прежде всего просветим по поводу самого понятия «пароход». Оказывается, что теперь уже пароход не называется «пароход», а называется «электродизель». Наша команда – дикторы, капитан, штурманы – очень сердились, когда мы говорили «наш пароход» – ну какой там пар! Электротяга! «Электродизель»! – и упорно приучали нас к этому неологизму.
Пусть, однако, простят мне мой консерватизм, в своем повествовании о маленькой экскурсии и большом путешествии, я буду пользоваться старой терминологией.
Пароход «Латвия», с точки зрения моих геометрических познаний представлял собой усеченную пирамиду, одна половина которой была погружена в воду, другая вздымалась над водой. В верхних этажах ее располагались: открытая палуба без мачт, но с трубой, капитанский мостик, каюты первого и второго класса, в нижней – подводной – каюты третьего класса и трюм, где разместились наши детские беспокойные коллективы и красноярский Мемориал, очевидно, на оснований давно сложившихся взаимоотношений между властями и этой, тоже весьма беспокойной, организацией.
Действуя по обычаям кошек – недавно я закончила жизнеописание самой любимой кошки – Чары Очаровательной, отчасти еще находилась в образе, – я обследовала все уголки парохода, заглянула – «обнюхала» – все его коридоры, каюты, лесенки. Обнаружила два ресторана, два музыкальных салона, буфет, прачечную, душ, вверху нашла комнату, похожую на пульт управления космическим кораблем, на пятачке, между крутой винтовой лестницей, крохотный зальчик, с крохотным столиком неизвестного назначения и «святая святых» корабля – капитанский мостик.
Когда я туда выскочила, я увидела двух суровых мужчин, один из которых стоял у руля и хриплым басом отдавал распоряжения другому, стоявшему у открытого люка. Этот, увидев меня, сделал большие глаза: «Здравствуйте, я ваша тетя! Откуда такая, что за явление?» Не теряя присутствия духа, я поклонилась им и, без слов, юркнула в тот самый люк, в который заглядывал помощник капитана, или помощник рулевого, или штурман – Бог их разберет с их нашивками. Там обнаружилась еще одна крутая лесенка и, скатившись по ней, я, в полной своей неожиданности, оказалась на бортовой магистрали, носом к носу с Енисеем. Река тихо плескалась у борта, рисуя в далекой дали призрачный контур города. Вот это ширь! Вот это мощь! Под отливающей металлом прозрачной поверхностью ощущалось нечеловеческое устремление, неукротимое движение, при сравнении с которым собственные энергетические возможности показались усилиями комара, возомнившего подвинуть корову, на хребте которой он умостился. Через невообразимые пространства, через каменное плато и горные кряжи – к великой воде, к великому Океану: Вперед, вперед! О, Енисей! Вот, оказывается, ты какой!
Со стороны города, со стороны пристани, забитой судами и лодками, ничего такого не было заметно. Широкая, конечно, река, глубокая, но и только. Здесь же, на борту, рядом с ее холодным, влекущим вперед телом, открылась вся ее красота, все ее величие. Забыв о предстоящем нам – первом на пароходе – завтраке, я стояла и смотрела. Двадцать минут, полчаса, час… – счастливые часов не наблюдают! Когда возвращалась, между первым и вторым этажом, здесь считают не снизу вверх, а сверху вниз – обнаружила интересный стенд: карту маршрута «Латвии». Синяя лента реки, извиваясь, уверенно поднималась вверх, на север, только на север, без каких-либо существенных отклонений на запад и восток. Кружочками были изображены села и города – стоянки парохода на линии его движения. Первый самый большой – Красноярск. Долее по левобережью: Казаченское, Енисейск, Ярцево, Ворогово. После Ворогово все населенные пункты дружно перескочили на правый берег: Бахта, Верещагино, Костино, Туруханск. За Туруханском на левый берег в одиночестве перешла Курейка, а далее, снова по правому берегу, Игарка – известный из учебника географии лесопромышленный центр страны, и в самом конце – Потапово и Дудинка. Дудинка – последний пункт маршрута «Латвии». Далее нам предстоял бросок по суше до города Норильска, и на этой карте его, конечно, не было. Дудинка – океанский порт. В Дудинку заходят ледоколы. То-то будет зрелище! «Северный Рио-де-Жанейро!»
Отплытие электродизеля – ну как, звучит? – было назначено на 16-00. К этому времени все 167 пассажиров его были на борту и были в крайне приподнятом настроении. На верхней палубе гремел «Диксиленд», крутились в танце пары. Палубой ниже Раиса Васильевна собственноручно дирижировала русским хором, объемистыми женщинами в цветастых кашемировых шалях, и русско-латышское веселье указывало на отсутствие каких-либо противоречий, обещало долгий и прочный мир.
Грустила лишь толпа на берегу – родственники, друзья пассажиров из Красноярска, местные латыши, утратившие возможность отправиться вместе с нами из-за происков красноярского начальства и нерасторопности своего председателя. Меж ними вилась Тамара Хейдемане, упакованная в лисьи меха. Ей предстояло провести на Енисее зиму – учить отстраненных от родины латышей латышскому языку, потому она, в отличие от других, была вполне готова и к жгучему красноярскому ветру, и ко всем предстоящим жестокостям Севера.
Наконец трап убрали, пароход сделал глубокий вдох – через свою высокую белую трубу попрощался с Красноярском, «Диксиленд» рванул что-то уж совсем металлическое, а радиоприемники парохода разразились «Прощанием славянки». Отчалили. Но город еще долго волочился за нами хвостами пригородов, трубами заводов, цветными своими дымами.
Наступил вечер. Вода в Енисее из свинцово-серой стала темной, почти черной, берега утонули во мгле, и вокруг нас осталось только беспокойное непрекращающееся шуршание волн.
Позвали на ужин. На первый из наших многочисленных роскошных ужинов. Думаю, вы обратите на это внимание, как только речь будет заходить об ужине, обеде или завтраке, будет появляться и это определение – «роскошный». Не думайте, что гипербола, не подозревайте, что на фоне систематических ныне перловок, овсянок и пустых борщей, мы, наши ресторанные обеды, склонны были переоценивать. Нет, смею вас уверить, заботами финансистов из «Агропласта» наши трапезы были воистину царскими.
Вот, например, этот первый ужин: великолепно приготовленный ростбиф под гарниром из картофеля фри, тонко нарезанный голландский сыр, пышная, с золотым кратером топленого и сливочного масла, рисовая каша, никогда не еденный и даже не виданный нами омуль, буквально ошеломляющий своими вкусовыми качествами – что осетрина! Куда лососю до омуля! – густо сбитые сливки с грушевым джемом и крепкий ароматный индийский чай, поданный, правда, без чайной церемонии и в обычных граненых столовских стаканах.
Голодные и бдящие в очередях, простите мне это описание. Изобилие посередь почти блокадного голода, да еще во время рейса покаяния, шокировало не только вас, но и многих из нас. Скажу по чести, мне лично стало стыдно. И было стыдно еще несколько дней. Но потом я привыкла – ко всему можно привыкнуть, не правда ли? – и кроме того, я не могла не согласиться с кое-какими доводами. Не осуждаем же мы сегодня американцев и немцев, сочувствующим нам и даже устраивающих благотворительные акции за то, что сами они могут позволить себе обед хотя бы и из десяти блюд и не стесняются в своих маркетингах набивать авоськи продуктами, которые нам, бедным, и во сне не снились.
Но вернемся в ресторан, к нашему столу, к сливкам и омулю. Едим, смакуем, удивляемся, восхищаемся… вдруг «Тах-та-ра-рах!» какой-то странный толчок, трясение. Покачнулся стол, зазвенела посуда.
– Что это? На середине реки и… налетели на рифы?
– Ну-у, тоже скажете! Просто в трюме переставляют бочки, ящики. Упаковываются!
Успокоились. Принялись за десерт, как тут снова удар. Тот же звук, то же трясение, только значительно более сильное,
– Батюшки Святы! Никак в самом деле авария?! Пробоина? Идем ко дну?!
Моторы стихли. Судно остановилось. Пассажиры, естественно, как тараканы, или, лучше сказать, как крысы, наверх, на палубу. «Что, что такое?!»
Оказывается, сели на мель. Оказывается, наши уважаемые: капитан, штурман и рулевой, по какой-то неизвестной нам причине – возможно, в силу того же увлечения роскошным ужином – оставили капитанский мостик и штурманский руль – те самые, какие я видела утром – и предоставили электродизелю, со всеми его не паро-, а электро-мощностями, двигаться самостоятельно. Слепая сила, как известно, не только слепа, но и разрушительна. Можно представить, чтобы случилось с нами, если бы под днищем, у берега, в который врезался пароход, оказался не песок, а скала, в изобилии покрывающие весь фарватер Енисея, в обозначении ярко-красных сигнальных буйков.
Пароход конвульсировал, пытался вытащить брюхо. Мы волновались, но поскольку спасательных шлюпок на воду пока не спускали, любопытствовали. Все-таки приключение. Причем первое.
Через некоторое время прибежал из Красноярска – благо город был еще под боком – шустрый катерок, забросил на нос нашего красавца трос, поднатужился, потянул, но не тут-то было – не вытянул. Позвали по радио другой катер поболее и… началось, как в той сказке про репку: позвал дед бабку, позвала бабка внучку, внучка позвала жучку… тянут-потянут вытянуть не могут.
Три часа тянули, мы уж притомились смотреть, надежды потеряли как появился еще один спасатель – огромная тяжелая баржа, на ней черный, словно бы выскочивший из преисподней, черт – мужик. Вертлявый и крикливый. Заорал на пол-Енисея: «Эге-ге! Э-э-эй!» Выбросил толстый металлический канат, нацепил его не на нос, а на бок и стал наезжать: ближе, ближе. Так что у наблюдающих это, под ложечкой засосало. Здакая махина, да как трахнет! Уж не собирается ли «черный» перевернуть нас и так выдернуть «репку»?! «Та-ак! Взя-я-яли! Еще, еще маненько!" Бу-уух! Баржа, ударив слегка о борт, отошла в сторону, а пароход, наконец, вздрогнул и, дрожа, стал подвигаться за ней. Через несколько минут мы почувствовали под ногами уже не только твердь деревянного пола, но и зыбкую волну реки. «Ура! Ура! Вскричали все швамбраны вдруг...»
Десять часов вечера. Мы снова в ресторане. На столах теперь не только мясо и омули, но и шампанское и шоколад. «Пир в честь спасения?» Нет, – традиционный вечер знакомств.
Белла в нарядном платье, с улыбкой представила нам – по неизбываемой советской традиции – всех, кого положено: начальство, иностранцев, наиболее знатных и значимых – пассажиров. Нам с Катей захотелось узнать имя молодого человека, который сидел за нашим столиком: черноволосый, с бледным, тонкого рисунка, лицом, с черными грустными глазами, но нам его не представили, впрочем, как и нас ему. Только собрались сами представиться, как раздался гром аплодисментов. «Кто это? Кого это так встречают?» «Ах, капитана! Ах, штурмана!»
Виновники недавнего приключения – в парадных партикулярных платьях – смущенно улыбались. Было чего! Ожидали, небось, тухлых яиц, а получили аплодисменты. Но уж таков наш советский народ – простой, нетребовательный, неизбалованный…
От меня не ускользнула реакция американца Джона, у которого, что называется, глаза полезли на лоб. Я тут же и прицепилась: «Скажите, Джон, – задала я вопрос через переводчика, – как поступили бы ваши американцы, если бы к ним вышли чуть не потопившие пароход капитаны?
Он сначала не понял, переспросил, а когда до него дошел смысл вопроса, расхохотался. Отсмеявшись, однако, не стал показывать дулю, сказал: «О-оо! Точно так же, точно так же!»
Прощание с Красноярском, два ужина кряду, несостоявшаяся катастрофа и инцидент с аплодисментами виновникам аварии – вот, пожалуй, и все наиболее значительные события первого дня путешествия. В четыре часа утра – по-рижскому времени – отправились спать в каюты. Подъем будет ровно в семь, разумеется, уже по-красноярскому.
На оглавление Пред. страница След.страница