Эльза Лейтан-Михайлева. «Латыши прощаются с Сибирью» (Очерки. Субъективный взгляд с борта парохода «Латвия»)
Этим названием отмечено место на Енисее, с которые мы встретились рано утром 29-го. Енисей близ деревни Осиновка. Место преудивительное. Реки иногда проделывают невероятные вещи. Мягкая, нежная, легко переливающаяся из рук вода, ласкающая тело, меняющаяся, поддающаяся, не сопротивлявшаяся усилию, эта самая вода, когда захочет, когда у нее возникнет нужда, способна оказать колоссальное воздействие, в буквальном смысле – сдвинуть гору!
В описываемом месте Енисей, чтобы попасть туда, куда он стремился, пробил насквозь всю толщу гигантского горного массива, вставшего на его пути в Океан. Но, увы! Одержав победу над косной материей, оказался ее пленником. Горы раздвинулись, уступив ему дорогу, но не настолько, чтобы дать полную волю, в мощном охвате каменных берегов стиснули тело с силой, которую трудно вообразить. И Енисей вздыбился, взъярился, устремившись в узкий коридор, подобно сорвавшемуся с цепи хищному зверю. Беззвучный водопад воды, стремительно увлекал за собой все, что оказывалось на его поверхности, щепка, лодка или даже такой корабль, как наша «Латвия». Не имей он мощных моторов и опытных лоцманов, виртуозно лавировавших среди горящих красных буйков, не сохранить бы нам ровного хода и не выбраться живыми из щекастых берегов.
А место красивейшее!
Стоя на носовой палубе, мы наблюдали драму борьбы изначальных стихий мира, которые, в конце концов, как всюду в природе, достигли согласия, и не переставали восхищаться живописнейшим напластованием горных пород по обеим берегам реки. Серый гранит, розовые и сиреневые сиениты, черные, как египетский агат, лабрадор и базальт – свидетели бывшей некогда в этих краях вулканической деятельности. И над нами, словно воткнутый в волосы гребень, зубец осенней тайги, изумрудно-зеленой с вкраплениями червонного золота.
«Осиновские щеки – восторженный галдеж,
а древний старичище на юношу похож.
В серебряной накидке, в искрящейся волне
и с золотым узором на каменном гребне»
В давние, в хрущевские времена, я слушала однажды по радио рассуждения нашего правителя по поводу названий, какие народ дает тем или иным местам. «Лингвист-профессионал» (правители всегда профессионалы) чуть ли не по матушке честил владивостокских работников культуры, все еще хранящих старые названия в местах, какие могли бы стать, по его мнению, международными курортами, но которые своими названиями не только не привлекают, но напротив, отпугивают туристов.
– Вот на Ривьере, – говорил он, – «Пристанище четырех лун»! Вот в Крыму – «Ласточкино гнездо»! А у вас что? У вас – «Дунькин пуп»! «Дунькин пуп»!!! Олухи земли русской!»
Я видела это место: небольшой мысок, округло выпячивающийся на округлом пузатеньком берегу. Название как нельзя лучше выражало впечатление, и олухом, конечно, был не народ, назвавший это место «Дунькин пуп», а сам уважаемый Никита Сергеевич, по дурноте своего испорченного малым образованием вкуса склоняющийся к банальностям. «Осиновские щеки» – из этой же серии очень точных, выразительнейших народных наименований.
В 12-00 остановились в неизвестном месте. Информации о нем не было или я прозевала.
Екатерина Васильевна, закутанная в теплый платок, с раскрасневшимся возбужденным лицом вбежала в каюту.
– Эльза Адамовна, чего же вы тут сидите? Там – собаки! Скорее, целый табун!
– «Табун»? Ну, тогда…
Спустились по сходням. Я впереди, Катя за мной. Внизу и в самом деле – целый «табунище», ватага, свора рыже-черно-пятнисто-белых собак в теплых косматых шубах и с хвостами калачом. Лайки! Все до одной из этой знаменитой породы. Люблю лаек, как, впрочем, собак любой другой породы. Регион распространения их огромен: Сахалин, Камчатка, Якутия, все районы Заполярья. Лайки собаки особенные – ездовые. Кстати, первые из ездовых животных, которые еще задолго до лошадей и верблюдов – скорее всего, сразу же после Великого оледенения – стали использоваться в качестве транспорта. Услугами их пользуются до сих пор. Не только в тундре, но вот и здесь, в енисейской тайге.
Лайки, выманившие нас из теплой каюты на ветер, холод, были чем-то возбуждены, толпились у трапа, в нетерпении взбегали по нему почти до палубы, поглядывали вверх, просительно повизгивали, переминаясь с лапы на лапу.
Собак я знаю. Всю жизнь валандалась с ними. По морде, по глазам, по бурно виляющим хвостам, поняла: ждут кого-то и ждут с нетерпением. Гадать об этом долго не пришлось. Не успели спуститься, как увидели бегущую по трапу Люду, официантку из ресторана второго класса, в белом халате и с большим блюдом в руках.
Люда была хозяйкой Тигруши, полосатого кота, с которым я познакомилась в первый же день, потому-то я ее знала и потому-то тотчас догадалась, кого ждут эти прелестные полудикие собаки, столпившиеся на берегу.
– А ну, отходи! Тих! Тихо! – прикрикнула Люда на собак, бросившихся к ней со всех ног. – Терпение! Тихо вы, оголтелые, вы же свалите, свалите меня!
Куда там. Терпения не было. Каждая хотела подбежать первой, каждая желала выразить свою любовь, каждая надеялась на лакомый кусок из одаривающих рук.
Кусков было много и все в высшей степени лакомые: жареная рыба, хлеб с маслом, сыр, копченая колбаса, которую нынче: «Бери! – Не хочу» – все, что оставалось на столах, не помешалось в наши, еще не успевшие разъесться, желудки.
Разомкнув кольцо прыгающих собак, Люда царственной походкой сошла на берег и, усмирив их пыл властным голосом, стала наделять: кого куском колбасы, кого ломтиками сыра, а кого лишь только хлебушком. – Не умеет человек быть беспристрастным, – было видно: вот этот Белый, с круто заверченным хвостом – в фаворе, самый любимый. Морда умнейшая и степенен, не лезет под ноги, как та желтая пройдоха – «Лиса».
Не успела я придумать для рыжей имя, как тут же оно подтвердилось. Люда крикнула!: «Лиска, не лезь!» – и поддала ей под брюхо острым сапожком; Черный с белым треугольником на морде тоже из фаворитов. Людина рука высыпала в его открытую пасть целую горсть колбасок; ну а эту сучку, грязнуху» с поджатым хвостом, явно всего лишь жалуют: хлебушек и кусочек сыра. Дрожит вся. Уж не больная ли?
– Люда, Люда, бросьте вон тому, хромому! – крикнула я, думая, что хромого она не видит.
К моему удивлению, Люда отрицательно покачала головой и вместо того, чтобы бросить кусочек грустной собаке, стоявшей в стороне и не решавшейся ввязаться в свару, широко взмахнула блюдом, веером разбросав по земле все, что в нем еще оставалось. Моему протеже, при этом, ничего не досталось. «Ах так!» Не дожидаясь хозяйки опустевшего блюда, чтобы узнать о причине жестокости, я бросилась в каюту за булочками и баранками, запасенными мной в Красноярске на всякий «пожарный» случай. Катя последовала за мной и тоже достала «запасы»: баночку масла и хлеб. Затем мы спустились назад на берег и маршем проследовали сквозь строй лаек к той, которую собирались облагодетельствовать.
– На поешь! – бросила я собаке баранку. – А вы пошли, пошли отсюда!
Собаки зарычали, но не на нас, а на «несчастную», и не просто зарычали, а бросились скопом. В одну минуту с полдюжины зубов оставили на ее боках отметины. Баранка досталась Лиске.
Отогнали «разбойников». Снова подошли к «нашей». Катя стала давать ей еду из рук, но не успела та обнюхать, как собаки вновь окружили ее и… угощение во второй раз попало не к ней.
– Да что же это такое? – сказала Катя.
– Собака – бич. Изгой! ответила я, все поняв.
Так бывает. Не только у людей. «Изгой» значит изгнанный из сообщества себе подобных, отвергнутый, вынужденный жить в одиночестве. Чтобы проверить предположение, мы сделали еще несколько попыток покормить собаку, но получили тот же результат. Другие не подпускали хромого к еде, когда мы решили отогнать их подальше, крик и камни испугали, более других, его самого: поджав хвост, сильно хромая, он помчался вдоль берега, где одна подле другой, цветным ожерельем, лежали лодки.
Вернувшись в каюту, мы стали обсуждать случившееся, и я прокомментировала событие с точки зрения некой эстетической доктрины, которая мне импонировала, но в истинности которой я не была убеждена.
В природе существует закон: все слабое, несовершенное обречено на смерть. Уродов не любят, не опекают. Даже родители стремятся уничтожить их. Курица заклевывает слабого, больного цыпленка, кошка или собака отказываются кормить свое неполноценное дитя, если случится произвести такое на свет.
Справедливо это или несправедливо? Если справедливо, тогда наше нравственное чувство, повелевающее сострадать убогим, – фальшиво и находится в противоречии с интересами человеческого рода.
Красота – условие существования для всего живого на земле и только в человечестве... Не способствуем ли мы вырождению нашего рода и вида? Поощряя леность и иждивенческие наслоения, не предрекаем ли ему инволюционную смерть?!
Встав на эту точку зрения, потому что Катерина Васильевна сразу же встала на противоположную, я обратилась за доказательством к Фридриху Ницше, к его теории сверхчеловека, процитировала, сколько могла точно, монолог Заратустры из его манифеста – одной из самых поэтических философских книг.
«Я говорю вам о трех превращениях духа: о том, как дух стал верблюдом, верблюд львом, и, наконец, лев – ребенком.
Много трудного существует для духа... способного к почитанию... «Что такое тяжесть – вопрошает выносливый дух, становится как верблюд на колени и хочет, чтоб его хорошенько навьючили... Не означает ли это: унизиться или заставить блистать свое безумие?
Или это значит быть больным, и отослать утешителей? Или это значит: любить тех, кто нас презирает?
Братья мои, зачем нужен лев в человеческом духе? Почему бы не довольствоваться вьючным животным, покорным и почтительным? Завоевать свободу и поставить священное «нет» выше долга: вот для чего нужен лев, братья мои…
Но скажите мне, братья мои, что может сделать ребенок такого, что не удается и льву? Зачем хищному зверю становиться еще и ребенком?
Дитя это невинность и забвение, новое начинание и игра, колесо, катящееся само собой, первое движение, священное «Да»…»
– Ну как, – спросила я Катю. – Убеждает?
– Чушь какая-то! Причем здесь Нище. Ницше – фашист! Если вы имеете в виду учение о сверхчеловеке, то...
– Да вы читали ли его книги, например, эту «Так говорил Заратустра?»
– Не читала и не собираюсь.
– Но ведь мысли мудры…
– Это Ницше-то мудрый?! Мракобес!
– Да откуда вы взяли?
– Писали! Многие писали о нем!
– О Сталине писали «мудрейший», «величайший». Разве можно называть мракобесом человека, который призывает стать наивнейшим существом на земле – ребенком! Вот послушайте, что он еще говорит:
«Вы жметесь к ближнему и говорите при этом красивые слова, но я говорю вам, Ваша любовь к ближнему – это всего лишь дурная любовь к самому себе... Вы приглашаете свидетеля, когда хотите похвалить себя: и когда вы убедили других думать о вас хорошо, тогда и сами начинаете хорошо думать о себе.
Не о ближнем учу я вас, а о друге, о вместилище добра, в котором мир предстает совершенным и завершенным.
Братья мои, любите дальнего, а не ближнего!
– А вы говорили, что – христианка! Христос учил «любить ближнего». «Любите ближнего, как самого себя!»
– Это разные вещи. Христос учил отношению к Человеку как созданию Бога, имеющему равные с ним возможности. Ницше указывал на разницу между лицемерной, ханжеской любовью к ближнему и истинной христианской. Христос побил палкой торговцев, осквернявших храм. Любил ли он их? Несомненно. Ибо побивая, учил истинному достоинству Человека. «Есть скрижали, созданные усталостью, а есть скрижали, созданные леностью» – говорил Ницше. «Время королей миновало: то, что сегодня зовется народом, не заслуживает королей».
«О братья мои, кто грозит величайшей опасностью будущему человечеству? Разве не добрые и праведные?.. В сердце добрых и праведных заглянул некогда тот, кто сказал: – «Это фарисеи». Но его не поняли и не могли понять именно добрые и праведные... Ибо глупость добрых необыкновенно умна…
Сокрушайте добрых и праведных, братья мои!»
– Я не понимаю этого. Я не хочу!
– Дьявол был прав, когда сказал: «Даже у Бога есть свой ад». И знаете почему он это сделал? Потому, что для Бога Ад – его любовь к людям». Кстати, и это тоже сказал Ницше.
– Не хочу, не хочу, не хочу! Это, это, это...
Так в первый раз мы повздорили и разошлись во взглядах с Катериной Васильевной Васичкиной.
29 сентября, во второй половине дня произошла еще одна знаменательная встреча: урок, преподанный нам в «воскресной школе». Приготовились к посеву мы, но сеятелями стали енисейцы. Мы стали почвой, в которую было брошено духовное зерно, и в которой ему, по прогнозу известной притчи, предстояло либо взойти и из малого макового семени вырастить большую смоковницу, либо засохнуть на бесплодной земле, либо быть погубленному сорняками и птицами.
Словом, прибыли в Енисейск. В прошлом – административный центр енисейского ГУЛАГа, ныне – заштатный провинциальный городишко.
Пароход подошел к берегу, дал длинный приветственный гудок, позывные на тот случай, если бы нас кто-нибудь захотел встретить. Но там, откуда дул пронзительный колючий ветер, где просматривались серые худые домишки и петляла смерзшаяся грязью седая от изморози дорога, никто не появился. Приветствующих и встречавших не было.
Не было латышских семейств, которые мы собирались облагодетельствовать столичной медицинской обслугой и концертами национальной латышской музыки, не было бывших ссыльных, которых собирался пересчитать «Мемориал», не было и просто жителей сирой провинции, коим захотелось бы узнать, как там сейчас живут в столицах, едят ли еще колбасу и не покупают ли уже в советских супермаркетах ананасы?
Белла, естественно, нервничала, а Раиса Васильевна, кое-что знавшая о причине невнимания к рейсу – о чем нам узнать суждено будет лишь в конце его – спокойно констатировала: «Не позаботились! Разве так дела делают?» и вышла со спасающим положение предложением: «Не посетить ли нам монастырь?»
Взяв, таким образом, инициативу в свои руки, она решительно свела нас на берег и, продираясь сквозь шквалистый ветер, повела под стены монастыря. Увы, и там нас никто не ждал. Угрюмые черные стены старинных домов, похожих на казармы, высокий зал вокруг, чугунные замки на плотно сомкнутых воротах.
Боже, как было холодно и неуютно. Тепло, захваченное с парохода, выветрилось в мгновение ока, соответственно пропал интерес к городу, и к монастырю. Да и чем этот монастырь мог удивить нас? Ни золотых маковок северо-русских обителей, ни белых крупчатых стен московских. Монастырь больше походил на острог, чем на Божий дом.
– Тут, по слухам, торгуют красной рыбой, клюквой и орехами. Может быть поискать «купцов»?
– Тут где-то есть действующая церковь, может быть, туда?
– А нет ли и на ней замков?
– Исключается. Сегодня воскресенье и по времени: вот-вот должна начаться вечерняя служба.
– Если там тепло, то я – за!
«И – я!..» «И – я!»
Так разделились. Некоторые пошли «на добычу», большая часть – в церковь. Хороший был бы доход у местной общины, если бы все наши догадались купить и поставить Богу свечи, положить лепту в церковью кружку. Но как я и предполагала, многие пошли в церковь в первый раз и порядков не знали. У входа застопорились: не то снимать шапку, не то, наоборот, надевать? Перекреститься? Но как: слева направо или справа налево?
В храме была толчея. Люди все мелкие, небольшого росточку, скуластые, с полурусскими, полутатарскими физиономиями, на руках у большинства детишки, одетые по-городскому – богато, по-деревенски – безвкусно ярко. За толпой не сразу прошли к алтарю. Там, перед еще закрытыми царскими вратами, полыхали гирлянды свечей. Был тот, ни с чем несравнимый настрой, какой бывает только в православных храмах, где никто не сидит, но все стоят, где свет от сотен свечей, двигаясь в колеблемом дыханием воздухе, сообщает ликам святых на иконах и фресках странную полуфантастическую жизнь.
Эти лики, в изобилии покрывавшие стены церкви и семирядный иконостас, ошеломили меня. Я не новичок. Крещёна. Люблю церковную службу. В прежние времена, лет десять подряд, возила студентов художественного училища по «Золотому кольцу», об иконах лекции читывала, но тут – зашла в тупик.
Остроскулый Николай-Угодник: лик темен, глаза голубы. С монгольским раскосом глаза Христа и Святителей. Богоматерь, как на новгородских иконах, яркая, не с нерусским, лишенным кротости, выражением на лице, многие иконы словно списаны с деревянных раскрашенных скульптурок, что стоят в придорожных часовнях Литвы и Польши. А одна так и вовсе нонсенс: житейная икона Христа, ликом ударившая в иконографию царя Петра. Вытаращенные круглые глаза на круглом лице, вздернутые в нервном тике усики Петра Алексеевича... «Да что же это такое?! Что за иконы, какая школа, что за стиль?»
Началась служба. Притекающие с улицы енисейцы – не старухи и не старики – большей частью молодые, покупали свечи, ставили их в высокие медные подсвечники, умело крестились перед иконами, низко кланялись им или вовсе опускались на колени, к удивлению, к тайному смеху наших.
Начался обряд крещения. Вот, оказывается, зачем здесь столько детишек. Крестят на каждую службу. В сегодняшний день съехались со всех сторон: из рыбачьих станов, из таежных поселков,
Священник всем нам понравился. Отцы церкви тоже нынче молоды. Этому и сорока нет. Лицо тонкое – иной иконописи, чем на досках – интеллигент, аскет. Одет скромно: в черную рясу без парчи и злата. Отец Геннадий.
Вот этому-то человеку и суждено было взборонить и посеять в наших душах.
– Скажите, этот храм давно действует?
– Второй год. Еще и сейчас на втором этаже реставрационные работы.
– А что это за странная живопись, какой школы?
– Как какой, нашей, енисейской.
– Разве была такая?
– А как же, во-он...
– А откуда элементы католицизма?
– Здесь много людей из Прибалтики и из Польши. Вон там – две женщины – это литовки. А этот молодой человек – поляк.
– Ну, а откуда монгольский тип, глаза раскосы, скулы углами?
– Так ведь это понятно.
– А это, это кто, Христос или Петр Великий? Какого века эта икона?
– Эта икона начала восемнадцатого… А ведь и в самом деле – на Петра… Признаюсь, не замечал.
– Можно еще вопрос? Вот сейчас перестройка. При той потере духовности, которая произошла, понимает ли церковь свои новые задачи?
Вопрос припасла Корнелия, психотерапевт из Риги. Выросла в Дудинке, в семье ссыльного латыша. В церкви вела себя как в музее, откровенно рассматривая не только иконы, но и молящихся перед ними.
– Задачи церкви стары как мир. Не может у нее быть никаких «новых задач».
– Ну, не скажите! На Западе, например, давно это поняли. Чтоб способствовать повышению культуры, используют даже современную музыку, устраивает в церкви рок-концерты, красочные шоу, молодежь, посещая церковь, не только молится, но и приобщается.
– К чему?
– К современной культуре, конечно.
– Светская культура к церкви никакого отношения не имеет. Не имеет она никакого отношения и к Человеку.
– Да к чему же она тогда имеет отношение?!
– К Богу! У церкви собственная мирская цель: хранить заветы Господа нашего Исуса Христа, учить человека смирению.
– Ах, так! Значит, снова гнуть шею? Перед царем-батюшкой горбились, перед вождями, теперь, значит, снова перед добрым Боженькой!
– А вы выпрямляйтесь, кто мешает? Культура в заботе о человеческом. И книги, и музыка, и образование, все это во имя человека – гуманизм!
– Вы что, против гуманизма?
– Против. Гуманизм бездуховен. Гуманизм во имя Человека, а человек материален.
Дух – это Бог. И в нем нет ничего материального. Духовное же в человеке только
то, что он делает во имя Бога. Сейчас вы видите, к каким последствиям привело
радение о человеческом, последствия наиболее полного воплощения гуманистической
идеи. Воплотившись в коммунизме, гуманизм породил полную бездуховность людей. А
вы снова: выпрямляться! Культура! Во имя человека! Это – порочный круг. Если вы
хотите избавить людей от бездуховности, обратите их к Богу. Этим и занимается
церковь. Занималась всегда. «Если кто хочет идти со мной, отвергнись себя,
возьми крест и следуй за мной», – сказал Христос. Что сие означает? Смирись со
своей человеческой судьбой, наберись терпения, выполняя заповеди Бога, следуй им
и обрящешь! «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу
свою ради меня, обрящет ее»1 Этому и учит церковь "Какая польза человеку,
если in приобретет мир, а душе своей повредит?**
___________________________________
1Евангелие от Луки, гл.20, 16-17 стр.
Не понравилось сказанное отцом Геннадием Карнелии. И еще многим не понравилось. Как говорится: «не учи ученого!» Полезли со своим. Нет бы послушать новое.
Чтобы пресечь воспоследывавший за этим гул, умерить гонор невежд, профессор Микушевич громко и внятно сказал: – «Я, батюшка, полностью согласен с вами. Благословите, отче!» И не смущаясь шока, какой произошел от его слов в душах сподвижников, прошел сквозь толпу, принял благословение и поцеловал руку у священника. «Духовная тема», поднятая Корнелией, скуксилась. Перед лицом науки, вдруг солидаризировавшейся с религией, продолжение дискуссии могло лишь уронить достоинство тех, кто не принадлежал ни к тому, ни к другому клану, и они замолчали. Вопросы иссякли. Неудовлетворенность на уровне подсознания свернулась в спираль размышлений. Отец Геннадий ушел по своим делам. А мы, пройдя еще раз по всем помещениям церкви, вывалились на улицу, в рано начавшийся предзаполярный вечер.
Там встретились с нашими лицеистами. Более остро почувствовав неловкость пребывания неверующих среди верующих, они после беседы с отцом Геннадием предпочли осмотр храма с внешней, а не с внутренней стороны.
Среди них была Юлька, уложившая свою пшеничную копну под теплую шапку, румяная, белолобая, с бровями шнурочком, с лицом словно тиражированным с мадонн Филиппо Липпи, нежная, всегда очень серьезная Наташа, Миша – черный алмаз, Ксения Салина…
Вдруг из дверей церкви вышел батюшка, пошел куда-то в разлетах своей черной рясы, но был схвачен и счастливо остановлен Юлькой: – «Извините, отец Геннадий, мы вас ждем. Мы хотели спросить. Вот вы говорили о смысле жизни. Разве можно знать ее смысл? Разве есть люди, которые это знают?»
Сама-то Юлька знала! Была уверена, что истина всегда одна, что вопрос этот чисто риторический и ответить на него невозможно. Глаза ее светились притворным вниманием, свежие губки невольно складывались в улыбку.
Священник остановился. Разве можно было пройти мимо этой девочки и не ответить.
– Не знают, душа моя, не знают! – ответил он. – Кошка не знает, зачем живет, собака не знает, бабочка... Спроси себя – знаешь ли ты?
– Я не знаю. Я уже сказала об этом.
– Но ведь ты хочешь знать?
– Хочу.
– Вот, и я хочу, и все люди хотят, Хотят и не знают. Странно?! Не может быть такого, чтоб не было на этот вопрос ответа. Он – есть!
– Есть?!
– Есть. И он дан давно... вон он ответ!
Широкий рукав поповской хламиды взметнулся над Юлькиной головой, и рука его указала куда-то позади нее. Позади нас что-то происходило, что-то там было и, обернувшись, мы это увидели.
Там вдоль улицы споро шагала лошадка, запряженная в телегу, на телеге стоял, обтянутый черной материей гроб. В гробу, очевидно, лежал старик или старуха, ибо за гробом шла, в основном, болезная и сгорбленная в три погибели, старость. Все, как в классической притче о Будде. Манифестация неофитам смерти – похоронная процессия.
Юлька возмутилась – «Вы хотите сказать, что смысл жизни в смерти? Я живу для того, чтобы умереть?»
– Да, душа моя, да! Именно это я и хотел сказать. А вы, разве вы можете сказать что-то другое? Можете сказать, что никогда не умрете, что если поднатужитесь, то будете жить вечно?
– Я… Я, конечно, этого сказать не могу.
– Но, стало быть, сколько бы вы ни гадали о смысле жизни, какие бы ценности в ней не открывали, как ни любили, а вон он конец: гроб… могила!
Вот это был аргумент! И хорошо, что тут рядом не было ушлой Корнелии. Бесхитростная Юлька была потрясена фактом и сражена выводами, которые из него вытекали.
– Значит, получается, батюшка, что в смерти есть какой-то смысл и он-то и объясняет назначение жизни?
– Так, умница, так. Не жизнь, а смерть задает вопрос. Ибо главный вопрос жизни, что будет после смерти? Если бы после нее ничего не было, то зачем была бы вся эта кутерьма с жизнью? Зачем жить, если впереди одно – молчание, как сказал принц Гамлет?
– Ну и какой же ответ на этот вопрос?
– А такой, душа моя, что живем мы на земле для того, чтоб после смерти родиться на Небе, живем в Человечестве, чтоб родиться в Боге. Как думаете, что происходит с куколкой, когда из нее выводится бабочка?
– Куколка умирает, то есть, конечно, просто исчезает.
– Не совсем просто. Кое-что остается и от куколки: кожица от кокона, норка, в которой жила личинка, след на листочке, по которому она ползла, и еще то, что она сформировала внутри себя при жизни: бабочка, которая вылетела, как только она умерла.
Человек, прежде чем появиться на свет, тоже живет во чреве матери, питаясь от ее пуповины, как мы, живя на земле, питаемся от ее плодов. Можно допустить, что когда он рождается, то для него момент рождения – смерть. Недаром он кричит от страха и боли. И что бы было, если бы он не захотел «умирать», захотел бы «жить» в утробе матери вечно?
Вот почему момент рождения, как и момент смерти, одинаково неотвратимы и находятся не в нашем ведении. И вот почему жизнью своей человек должен приготовить себя к смерти, то есть к переходу в новую жизнь.
Бабочка еще в коконе приготавливает себе крылышки, чтоб после смерти куколки вылететь на волю, в воздушную стихию, в пространство своей новой жизни. Младенец еще в утробе матери формирует ноги, руки, глаза, уши, все пять чувств, без каких его жизнь на Земле стала бы невозможной. Во так же должны поступать и мы. Материальные существа, должны подготовить себя в жизни внематериальной, к жизни в духовном пространстве, к жизни на «Небе», «В Духе».
Всю жизнь копим мы богатства, заботимся о своем теле, но что из этих богатств возьмем с собой?
«Итак, не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или: «что пить?» или: «во
что одеться?»…» Потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем
этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам".1
__________________________________
1Евангелие от Матфея, гл.6, № 31, 32, 33, стр.12
Тот, кто приходил спасти нас, сказал это, дал, совращенным дьяволом возможность вернуться в Отчий Дом, указал на те условия, выполнив которые, мы, после нашей смерти, сможем жить вечно в этом Доме. Их немного. Всего десять, но не случайно их называют заповедями. Заповедями Бога. Прочитайте о них в «Евангелиях», и вы увидите, что ни в одной из них нет заботы о телесном, но только о духовном! Не о том же ли должна заботиться и церковь, созданная для хранения этих заветов, для разъяснения Человеку его духовных задач. Понятно ли сказал Вам о сем важном деле?..
Понятно ли? Может быть, и не всем все было понятно. Но может быть, именно поэтому случай подготовил для нас другой урок, лекцию профессора Микушевича «Грядущий хам», «Я и Бог», которую он, как бы в продолжение дела, начатого отцом Геннадием в церкви, прочел нам перед самым ужином в музыкальном салоне. Провидение снова сделало ход конем.
Провидение – просвещение – посвящение. Посвятить значит освятить, высвятить то, что свято. То, что есть свет. Свет – Свят!..
Собрав нас в музыкальном салоне – уплотнив физически – как сельди в бочке – и духовно, подстегивая мысль собранием странных идей, афоризмов, неологизмов, синонимов, антонимов, Владимир Борисович развернул проблему духовности Человека с того момента, когда она возникла в человечестве, то есть со дня содеянного Хамом, сыном Ноя. В тот день, когда Хам посмеялся над своим отцом, показав братьям его обнаженное тело, непотребство того, кто называл себя созданным по образу и подобию Бога, многомерное в человеке было сведено к одномерному.
«Что такое «Жизнь» и то такое «Я»?
Я – и мое платье; Я – и моя рука. Моя нога, моя голова… мое тело. Является ли мной мое тело? Мои чувства? Моя мысль?
Человек – многомерен!
Хам, отказав отцу своему в многомерности, ограничил его восприятие внешним, самоочевидным, этим создал прецедент для возникновения мирового хамства, хамства, возведенного в принцип.
Коммунизм возник как идеология хамства. «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов» – сказал Христос. Что имел он в виду. То же, что имел в виду Берт: «Человек есть Бог и Скот одновременно». «Бог скота – есть Скот». «Бог Бога – есть Бог».
Христос многомерен!
Почему история не сохранила ни одной вести о Христе. Потому что историку нечего было бы написать. Вера в него лежит за пределами интеллектуального мира. В Христе самое главное то, что он воскрес! Но стало быть, в христианстве есть разница между бессмертием и вознесением.1
«Я верю в Бога», «Я не верю в Бога» – в этих словах наше отношение не только к Богу, но и к «Я».
«Когда Бог открыл свое имя Моисею, он сказал Яхве» – «Я» – Хве» – «Я – существую». Отсюда ясно: «Я в человечестве и есть самое главное, то, что единственно Существует. Дьявол, соблазнивший Еву и Адама, сказавший им: «Съешь яблоко и не умрешь» – космический Хам, упростивший проблему Жизни и Смерти. Основной постулат религии – как Спасти Себя. Основной постулат культуры: можно ли ставить нравственность над правом?
С точки зрения истинного права Смерть – проявление космического Хамства.
«Я и Жизнь.2 Я – первая буква в слове «Аллилуйя» и последняя в алфавите. «Истинной алфавит, сиречь вид альфы, идея Я, а Я – се яд без Бога; говорят «яд, яд», а выходит «дядя» вместо отца, а с Богом Я – Яхве, стало быть Бог не без Я».
«Да» – это «Я», а «нет» – это «ты», а ты – это тын, за которым рай, ибо Яр и я на ты, но из я изъян, зато аз всегда за; атом – ад omnis отсюда всеядность бытия; посему повторяют «ом», но ом – это homo, стало быть повторяют «се человек», а Хомо – хам, ибо хомо из гумуса, отсюда хамунизм, но при том ом-ум, а умно умноженное, отсюда ум-и-рат.
Если все это не показалось вам абракадаброй, я буду рада, ибо истину можно
добывать разным путем и на разных уровнях.
_______________________________
1Здесь и ниже вольная цитата, отчасти, интерпретация лекции В.Б.Микушевича.
2Ниже цитата из публикации в ж. «Новый мир» № 5, 1991 г.
«Адрай» – стихи Владимира Николаевича
На оглавление Пред. страница След.страница