Урок Сахарова

Вечером того же дня, 7 октября, в экстренном порядке прошел вечер Сахарова. Имела ли эта дата мемориальное значение, не знаю, но имя Андрея Дмитриевича Сахарова, урок его жизни к нашему рейсу, к тому, что происходило между нами и берегом, имели прямое отношение. Потому был вечер, потому явилась необходимость рассказать о нем, поставившая меня в довольно сомнительное положение.

Когда берешься рассказывать о человеке, о котором давно все рассказано, о котором рассказывают все, кто его знал – не знал, видел – не видел. Когда собираешься написать портрет, тиражированный тысячами изображений, лицо, настолько известное, что стоит закрыть глаза, тут же появится со своими характерными приметами: нимбом седого пуха волос над высоким лбом, мягкой улыбкой, походкой, легкой, не обремененной, ни толстый животом, ни дурной совестью, да еще при всем этом, захочешь сказать о нем, как о некоем мистере «Икс», то, сами понимаете, как это может выглядеть.

Конечно, в данном случае у меня была возможность ничего не говорить сверх того, что видели глаза и слышали уши. Описать ресторанный зал, превращенный по случаю в зал собрания, президиум, выбранный устроительницей вечера Беллой Львовной из наиболее авторитетных пассажиров – тут бы явилась прелестная картинка двух «пушистых совушек» – Товия и Валентины, прижавшихся друг к другу «крылышками»; модная, черная, с разрезом на бедре юбка на красавице Юльке; импортный шик наставницы «англичан», а также живописнейшая стойка буфета, сплошь уставленная тарелочками: с серебрящимися омулями, с шоколадом, с печением и до неприличия соблазнительными зелеными бутылками, обернутыми по горлу золотой и серебряной фольгой. И мало ли, мало ли чего еще! Но…

Пока все рассаживались, пока шумел прерывистый ветерок возбужденных предстоящим событием голосов и грохали сдвигаемые и раздвигаемые стулья, я в упор созерцала картины иные: всем хорошо знакома сцена на первом съезде депутатов Союза: кресла, кресла, кресла... В них – головы, головы: причесанные, прилизанные, с лысинами и пролысинами; лица: твердые, твердокаменные с глазами: колющими, режущими, пронизывающими, изничтожающими бегущего по ковровой дорожке к микрофонам нынешнего юбиляра; ощерившееся раздражением яростно-пунцовое лицо Горбачева и жестяной оглушительный треск «аплодисментов» – неологизм библейскому «Распни, распни Его!»

Совсем было позабытую баррикаду Делакруа с грудастой красно-косыночной Свободой и баррикаду у Белого дома в недавние августовские дни, когда в смертельном поединке вновь скрестились слова Правды и Лжи.

Вот эти-то до боли неприятные и нравоучительные воспоминания-картинки, наложившиеся на вполне приятный вид начинающегося собрания в честь того самого бегущего в «толчках» и «щипках», и лишили меня благоразумия, подвинув на зловредный критический взгляд и на смелость, ничем не подлепленную, кроме как желанием перехлестнуть волну запоздалых раскаяний и покаяний.

Они рассаживались. Точкой отсчета в голове президиума уселся солидный Владимир Борисович, в толстовской бородке, в пиджаке английского кроя, в галстуке; рядом с ним села хозяйка вечера Белла Львовна Клещенко в своем «парчовом» «тициановском», рядом с ней председатель Красноярского Мемориала Владимир Сиротинин, удостоившийся президиумной чести в силу своего гражданского родства с юбиляром; рядом с Сиротининым незнакомая грустная дама с пачкой смертельно увядших газет и журналов – по всей видимости, библиотекарь – и, в качестве замыкающих, – справа и слева, – ученики Микушевича, молодые московские поэты.

Кто из них заговорит первым? Кому первому будет предоставлено слово? Что скажут? И что, собственно, следует говорить вот в таких случаях?

Белла говорила: «В рейс должна была поехать Елена Боннер. Дала согласие, но... что-то помешало». «Как жаль!.. Что случилось бы? Что стали бы они говорить, если бы она попала за этот президиумный стол? Если бы оказалась сейчас среди нас со своим чиненным-перечиненным сердцем, хриплым голосом и искушающей к правде совестью?

Елены Боннер не было. Были мы. Были они, рядком сидящие в президиуме.

«Если начнет Микушевич – начнет со стихотворения, со своего собственного или с чужого, и тех и другие в запасниках его памяти сотни. Затем, оттуда же, он извлечет подходящий афоризм, разъясняющий суть явления Сахарова, философскую идею и россыпь вопросов, не нуждавшихся в ответе.

Если слово предоставят Сиротинину, то вряд ли удержится он от того, чтоб не повести нас в глубь истории правозащитного движения и не живописать смертельную схватку друзей диссидентов с КГБ – Сциллой и Хорибдой коммунистической системы.

Библиотекарь? Откроет папки, и мы ретроспективно услышим лай всей свары. Облаивание зайца Сахарова в классическом варианте гэбэшной охоты, с той разницей, что заяц этот всякий раз уходил от погони. Оборачивался и – Боже, Боже, какой дурак! – огрызался!

Белла, ее преминет рассказать что-нибудь из интимной сферы, ибо с легкой руки Урмаса Отто, оставлять личную жизнь героев без внимания стало дурным тоном...

Начал Сиротинин. Вопреки моему прогнозу, не с истории диссидентского движения, а с его сегодняшней практики.

– Как вы относитесь к Андрею Дмитриевичу? (Вопрос этот был адресован ему 21 августа 1991 года следователем Красноярской прокуратуры).

– Прекрасно.

– А откуда вы знаете, о каком Андрее Дмитриевиче идет речь? Почему думаете, что о Сахарове? О вашем Андрее Дмитриевиче?

– Ну-у, это понятно, Андрей Дмитриевич у нас один. Я мог бы сказать и так: о Вашем Андрее Дмитриевиче!

Воспроизведя этот диалог, далее Сиротин, что называется, «попал в десятку», указал в явлении Сахарова на тот самый аспект, который только и может быть «уроком Сахарова».

– Сахаров – явление не места, а времени. Он – Человек и как таковой характеризует нас всех, задачу жизни любого современного человека. Урок Сахарова для ладей в нашей стране заключается в осознании возможностей «единицы». Единица, кому она нужна? Голос единицы тоньше писка» – помните? Так вот, на примере Сахарова мы видели, как эта самая «единица» с голосом тоньше писка – а голос у него, как знаете, и в самой деле был очень-очень тихий, – подняла не то что «пятивершковое бревно» и «пятиэтажный дом», но огромную многомиллионную страну, дала нам в руки методику – если можно так выразиться – борьбы с объединяющимся в кулак громадьем партий.

Урок Сахарова для Человечества еще шире, он в выведенной им максиме: «Права Человека, права всех, только тогда будут соблюдаться государством и государственными органами, когда им вполне защищены права каждого отдельного человека».

Ясная, понятная и очень рабочая формула! «Проверяйте этой максимой программы своих правительств, законы, постановления и конституции. Себя, свои чувства, свои дела!»

«Молодец Сиротинин! Какой молодец!» Я огляделась, посмотрела в лица наших, нашей латышской делегации. Для сегодняшней Латвии с ее аллергией на все русское это очень, очень хороший совет! Очень полезный!

Приступила к делу библиотекарь. (Грустная дама и в самом деле оказалась библиотекарем – работником центральной Красноярской библиотеки).

– Оживим память! – сказала она и стала доставать из своей толстой пачки газет одну за другой, из подшивки 60-70-х годов, зачитывать заголовки некоторых статей, считывать подписи. Только заголовки и только подписи! «Вредная идеологическая диверсия!»… «Одумайся!»… «Возмущены!» «Против кого он борется?!» «Решительно осуждаем!» «Ушат клеветы!» «Позорит звание советского гражданина!» «Иудушка – предатель!» и… колхозники, рабочие, академики, художники, учителя, врачи, артисты, писатели… Алексеев, Ананьев, Винокуров, Кабалевский, Хренников, Караев, Хачатурян....

Дурман! Дурман ежедневно подсыпаемый «простому советскому человеку», так сказать, прямо в утренний кофе.

Закончив чтение, «грустная дама» сделала длинную паузу, внимательно посмотрела на всех нас – что хотела сказать этой паузой? Этим долгим и вопрошающим взглядом? Затем, в том же ритме, начала зачитывать заголовки и подписи статей в прессе 1990-1991 годов: захлеб словословий!

В заключение выступил Микушевич, со стихами, как и я предполагала, с экскурсом в историю и философию, и Белла, которая в конце своего коротенького спича неожиданно все оборвала: «Если более никто не желает сказать…»

Желали. Я желала. Еще днем я обдумала свое выступление, собиралась сделать одно предложение, задать один вопрос и рассказать о том, как сама чуть не стала диссиденткой, совсем было уж причислила себя к клану правозащитников, да пришлось сойти с дороги, юркнуть в кусты. Но... после слов Беллы все дружно встали, загремели столами, стульями, мгновенно перестроили торжественную букву «П» в более приятный ресторанный вариант и со стойки буфета на столы к рукам и глазам чествователей Сахарова потекли яства. Где тут было остановить! Пришлось, грубо говоря, «заткнуться».

Но не восполнить ли упущенное? Не выложить ли все, что я собиралась сказать там, теперь, на этих страницах?

Первого настоящего диссидента я увидела в 1977 году, в Латвии на хуторе «Стрелниеки», что находится в 73 километрах от г.Риги и в шесте километрах от станции Юмправа, в лесу, в «чае ведьм».

Мы засиделись. Обсуждали животрепещущую проблему тех лет: НЛО – в нашем доме гостил известный уже в то время специалист по палео-космонавтике Владимир Авинский. Вдруг стук в окно. (Вокруг хутора ни одного жилого дома, лес, лес и глубокая ночь, далеко за полночь). Все встревожились, вскочили, бросились к окнам. – «В такое-то время, уж не пришельцы ли из космоса?!»

За окном, в густой росной траве, среди ветвей яблони, усыпанных мелкими зелеными яблочками, стоял неизвестный, странно-худой и бледный – привидение или уффонат? – молодой человек.

– Артем Салин, – представился он после того, как мы, посоветовавшись, впустили его в дом. – Я из Алма-Аты. По рекомендации. – Позже сделал дополнение. – Я из так называемых диссидентов. В известном смысле общение со мной представляет опасность. Я потому и припозднился, что хотел прийти незамеченным.

Последовала ночь открытий, еще более потрясающих, чем сведения о ВЦ. Артем рассказывал о друзьях, о своей группе диссидентов в Казахстане, о начинающемся движении в Латвии и других Прибалтийских республиках. Впервые мы услышали имена Толи Марченко, Ларисы Богораз, Григорьева, имя Андрея Дмитриевича Сахарова (не в первый раз, конечно, но совсем в иной интерпретации).

Меня более всего интересовало то, на что они рассчитывают? Горстка беззащитных людей перед могущественнейшим КГБ?

– На то и рассчитываем, – ответствовал Артем, – на эффект, когда сильный не может сломать слабого. Наш девиз – правда! Мы ее говорим всем, даже чиновникам из партаппарата, даже КГБ. И убедились: действует! Движение захватывает все больший круг людей, а власть предержащих охватывает все большее волнение и неуверенность.

Мужчин интересовало иное: практическая сторона дела, тактика движения. Пока Артем рассказывал мне детективные истории из правозащитной практики, они с жадностью читали его работу: экономический трактат, содержащий невероятные, невозможные вещи. В статье говорилось о кризисе социалистических производственных отношений, о перерождении партаппарата чиновников в класс эксплуататоров, о революционной ситуации: когда низы уже «не хотят», а верхи «уже не могут»… и самое невероятное, как выяснилось, все эти невозможные вещи были написаны, напечатаны в каком-то специальном журнале для узкого круга советских работников и читались – читались! – этим самым кругом без каких-либо последствий для авторов.

– Не может этого быть! Да нежели?.. И они вас не посадили?! Оставили в живых!

– Как видите. Они хотят знать правду. Сами уже хотят. Не все, конечно.

– И не преследуют?!

– Ну, этого бы я не сказал. Если бы не преследовали, я бы пришел к вам не в «час ведьм», а утром. Их метод борьбы с нами: изоляция. В концлагерях тоже!

По мере движения нашей беседы личность Артема все вырастала: вызывала все большее удивление, уважение, восхищение, но и смутную тревогу, вопрос: зачем он у нас? Не должны ли мы уже теперь написать заявление о том, что «вступаем и торжественно клянемся...»

Никаких таких предложений Артем, однако, не сделал и исчез из нашего дома, так же неожиданно, как пришел. Когда мы утром проснулись, его уже не было. На столе лежала записочка с благодарностью за гостеприимство и несколько адресов, в Ригу, в Москву, в Алма-Ату. Ни одним из этих адресов, кроме адреса самого Артема, мы не воспользовались, хотя долго хранили. Зерна упали на вскопанную землю, даже проросли, но забитые сорняками: опасением, недоверием, сомнением, отцвели пустоцветом. Одно теперь утешение: слова Сахарова о том, что «не все должны побывать в окопах». Что «те, кто в окопах, там для того, чтоб другие – стало быть, такие как мы с мужем – могли жить лучше, могли наслаждаться жизнью».

Спасительный аргумент! Но грустно, грустно, грустно! Грустно и от того, что нам твердят об уроках Сахарова, но где они? Кто следует его примеру, или мы уже все свободны, все под крылом у закона?!

Нам говорят о последователях, о широких фронтах демократов, но те, кто должны были бы встать под знамена Сахарова – молодежь – едва знают его имя.

Вот маленький, но весьма типичный диалог. Исследование, проведенное в электричке на перегоне Огре–Рига. Молодой человек с толстым журналом в руках: «Знамя», страницы с романом Артура Хейли.

– Простите, я хочу спросить вас. В этом журнале опубликованы воспоминания Андрея Сахарова, вы уже прочли?

– А что?

– Ничего особенного. Просто я из пишущих. Интересуюсь.

– Не читал, но... просмотрел.

– Ну и как?

– А зачем вам?

– Хочется знать, как молодые относятся к тому, что он делал и к нему Самому?

– Хорошо относятся.

– А что вы о нем знаете? Думаете по поводу его деятельности?

– Допрос?

– Ну, если не хотите, если секрет...

– Нет секрета. Но знаю мало. Знаю, что человек был неплохой, умный. Знаю, что гоняли его. По-моему, за разглашение какой-то тайны. Ведь это он придумал водородную бомбу? Жил в Горьком. Нобелевку получил, тоже, наверное, за бомбу...

– Да сколько же вам лет?? Небось, уже институт кончил?

– Кончил. Сельскохозяйственный. Ну и что?

– Да ничего. Ничего не читал. Не знаете такого человека!

– Я политикой не занимаюсь. Честно сказать, обрыдла мне вся эта говорильня. Сегодня плохой, завтра хороший. Может быть, когда-нибудь и пройдет, а пока прививка! Вы уж простите.

Простить ли? «Воспоминания» Сахарова – «сизифов труд», как сам он назвал свою работу, остросюжетная приключенческая повесть. Поярче той, какая напечатана в тех же книжках от пера Хейли. И... не читают. Неинтересно! Рецидив на лживость лицемеров-политиков, не может обернуться ли он новой трагедией?! Азбукой поведение для любого человека, который хочет жить в свободной стране и быть свободной личностью, могла бы быть жизнь Сахарова, букварем ее – его трагическая книга. Но – не читают. Читают лишь все те же: кто пользовали самиздат, кто был рядом или давно шел во след. Не читают даже тогда, когда проводят вот такие уроки. «Уроки Сахарова».

Мое предложение: тогда я его так и не смогла высказать, прекратить говорильню и начать читать. Как читают «Новый завет» общины баптистов, как читают в церквях Библию. Только слово, идущее от самого Сахарова – урок Сахарова – урок не в идеях демократии, ими давно полнится мир, а в человеческой сути, в его личности.

Мой вопрос: читали ли Вы уже Сахарова?

На оглавление Пред. страница След.страница