«Радио России». Аве Мария!

11.10.91 г.

Утром 11 октября, впервые со дня отплытия из Красноярска, слушали «Радио России».

По обыкновению, после каждой побудки, после кашлей и хрипов в динамике бодрый комсомольский голос делал объявление: «Говорит «Радио России»! Но первая же фраза пресекалась контральто Нелли: «Уважаемые дамы и господа, просим пожаловать к завтраку!»

Это действовало на нервы. Сказывалась привычка получать ежедневную порцию новостей. Скоро, однако, привыкли, мир за пределами парохода и Енисея отодвинулся и даже как бы вовсе исчез. Вдруг сегодня проявился: расширился и оглушил неприятным прогнозом предстоящих в нашей жизни перемен. «Эксдиссидент Гамсахурдиа освободил Грузию еще от одного «врага народа». «В Кунгуре хлеб стали выдавать по карточкам и в размере той самой «пайки», какую в оное время получали так называемые иждивенцы». «В Прибалтике нарастает требование гнать в шею Советскую Армию». «Фронты. Стоят носом к носу. Таможни понастроили! Сукины сыны: туда – все! А оттуда...» Где собираются покупать оружие? Нынче-то в Туле хапают! – «Невзоровский спич. Уж не заразилась ли невзоровщиной вся российская пресса?!»

Слушали по-разному: некоторые морщась, поеживаясь даже. Некоторые оскаблившись, одобрительно улыбаясь. Все пришли к выводу: там ничего не изменилось! То есть, ничего не изменилось к лучшему. И там, у них, так же, как здесь – у нас. Наши «нац. проблемы», наши «полит. распри» – точь в точь!

Вчера видела, как плакала Белла Львовна: «Пишут, – сказала она. – Собирают подписи!» Утром, в Бахте, был отстранен от работы русский хор на том основании, что местные латыши «всем русским давно объелись!» Вечером, в пику тем, кто собрался в первом классе на встречу поэтов, во втором классе был организован вечер отдыха и с таким размахом – с водочкой, с частушками, с «барыней», что «центр» был поколеблен и в большинстве своем сошел вниз.

Поползли слухи – снова и в какой уж раз! – Ох уж эти «древние старухи» – что не миновать нам новой аварии, что не пройдет нам просто так еврейское – слава Богу, сказано было не «жидовское» – правление! И что по приезде в Красноярск нас заставят оплатить не только белье, но и «жратву». Словом, дело шло к концу: к концу рейса и к концу нашего хрупкого мира.

Рейс заканчивался. Завершили работу литературные курсы – профессор Микушевич прочел свою последнюю, самую острую, самую экстравагантную лекцию «О самоубийстве и самоубийцах»; Юрис Биравалкс устроил час прощания с Шекспиром – Ратлендем; Белла отлучила нас от Антона Павловича до встречи в Риге; спешно устраивались плановые вечера, меж ними всовывались внеплановые; Тойво Ряннель выставил 30 этюдов, еще «тепленьких», «с пылу, с жару!» провел вернисаж «В пустыне безбрежного моря я остров нашел голубой»¹. Случился и мой творческий вечер, долгожданный, посуленный еще в Риге. Сляпанный наскоро меж революционных битв начальства, он, тем не менее, оказался приятным, окрылил неуверенную мою музу твердым успехом; последний раз, «в последний час» встретились мы с семейством Скрида, в маленьком музыкальном салоне на большом концерте классической музыки.

«Аве Мария!»

Подсобное влезть на камень,
Я певичка – невеличка –
Пусть летит мой голосочек,
Чтобы слышали сестрички.
Помоги, Господь, тому,
Кто сначала жить собрался!
Коням – ржать, коровам – мыкать,
Пахарю – ходить да петь!2

Аншлаг!
______________________________________________
1Строчка из стихов Тойво Ряннель.
2Народная песня

В музыкальном салоне и раньше на концертах Скрида теснились. Но на этот раз ноге негде было ступить. Сидели на сдвинутых стульях, на диванах; густо, чуть ли не на коленях друг друга; на подоконнике овального окна, открывающего вид на вспять бегущий Енисей; на полу: по-турецки, по-индусски; некоторые стояли там, где сидеть было уже нельзя; иные толпились у самой двери, а запоздавшие и вовсе за дверью.

Артисты!

Они явились минута в минуту к назначенному времени: Tetins, похожий, сразу на Рубинштейна и на Бетховена, нарядный бело-вороной, еще более нарядная mamina, повеявшая на нас лиловостью шелков и ароматом французских духов, meitenes: Байба и Линда со скрипочками под мышкой, Лаума при бантах, в прелестном, с латышскими аксессуарами, платьице. Каждая – вид цветка: перламутровая розовость щечек, алые бутоны губ, лазуриты глаз и пшенично-овсяные потоки распушенных волос – чудный букет, еще бесконечно удаленный от времени увядания!

Музыка!

Соло... дуэт… снова соло... снова дуэт... трио... Латышская классика, польская классика: «Песня волн» Витолса, Яков Италия! Луиджи Керубини, Вивальди… и, наконец, «Аве Мария», потрясшая нас всех: «Шуберт в обработке и исполнении Байбы Скрида».

Этот обволакивающий туман, более тонкий, чем воздух, эта соединительная ткань Души человека с Душой мира, моей душой с душами других, эта музыка, существующая сразу во всех точках пространства зала и во всех порах тел слушателей, она придавала всему статус универсальности: протяженность бесконечности. Здесь и везде – сейчас и всегда!

Вспоминая концерт теперь, что можно сказать о нем, кроме сожаления по поводу того, что о музыке рассказать нельзя. Что о музыке может рассказать только сама музыка.

Помню погружение, растворение, полное исчезновение себя: мыслей, чувств, внимания к окружающим, к виду реки, просачивающейся синью сквозь тела сидящих на окне.

Помню краткие «пробуждения» – на гранях смены номеров, – преображенные предметы, изменившиеся лица: лицо Наташи Каже, нашей опасной пчелки, с вечно торчащим жалом интеллекта, пчелки, наконец спрятавшей жало и превратившейся в пушистый безобидный цветочек; лицо Саши-фотографа, притулившегося в ногах у Тани, журналистки из Симферополя, чуть закинутое вверх, словно он принимал солнечную ванну, «безглазое» – глаза были закрыты, и все-таки видящее, смотрящее всеми своими частями: щеками, носом, губами; Юлькико личико, полностью позабывшее о себе, о своей красоте, фортепиано, окно и другие предметы, выступавшие на равных с телами людей и их лицами.

Помню крещендо наших чувств – экстаз «Аве Мария». Прилив к глазам горячего жгучего вещества, готового высыпаться, пролиться на стесненную сладкой болью грудь.

Милую Байбу, так щедро, без всяких притязаний одаривающую нас чудом парящих, кружащихся семикрылых Серафимов. Что есть более сильного, чем действие красоты?! Ни к чему не прилипает сердце так, как к тем, что дарует нам встречу с нею, кто устраивает свидание!

Латышская семья Скрида, здесь, на этом концерте, более чем кто либо другой из пассажиров «Латвии», выполнила свою миссию, поставила точку, окончательно утвердив авторитет страны Латвии в стране Россия.

Что знают русские о латышах?

Смею уверить, что очень мало. Значительно меньше, чем знают латыши о русских.

Латышская семья Скридов – сам облик, вид девочек и их родителей, талант, проявленный в музыке, культура поведения в быту свидетельствовали о талантливости, интеллигентности и культуре народа. Ибо не может быть музыки там, где нет музыкантов. Нельзя сказать о горах – высокие, если нет на них Монбланов и Джомолунгм. Открытие латышей другими народами дело будущего, еще предстоит! Здесь хочу обратить внимание на одну историческую особенность, если хотите!

Знают ли другие народы, что латыши в культурно-историческом процессе – спринтеры, что высота той культуры, которую нынче отмечают все приезжающие в Латвию, иногда немало завидуя ей, достигнута нацией за считанные исторические секунды, что расстояние, на которое другим потребовалось несколько столетий, пройдено ею за один век. Знают ли, что еще в пятидесятые годы девятнадцатого века, когда в России, например, были уже Державин, Фонвизин, Пушкин, Глинка, Гоголь, в Латвии не было даже просто грамотных. В Латвии в это время было всего два грамотея, причем один из них – Кришьян Барон – только родился.

В течение последних 700 лет, в долгой четырехтысячной истории Латвии, эта страна находилась под гнетом самого страшного рабства, какое когда-либо выпадало на долю народов.

В тринадцатом веке ее захватили крестоносцы-тевтоны. Бароны – как стали называть их латыши. И с этого момента жизнь любого из них стала стоить не более, чем стоила рабочая скотина. Люд продавали, покупали, проигрывали в карты, доводили до полного изнурения работой, секли публично на площадях перед немецкими церквями, где одновременно с церковью ставили позорный столб.

Школ не было. Была чума, были волки, настоящие, жившие в густых латвийских лесах, и волки-оборотни «вурдалаки» – бароны, которые, воплотившись в зверей после смерти, продолжали терзать и мучить покоренный ими народ. Так длилось семь веков, до конца девятнадцатого.

Но, по странному стечению обстоятельств, в середине девятнадцатого века получил высшее образование один латыш: Кришьян Волдемар, а в 1835 году 31 октября родился Криштян Барон, который, следуя Волдемару, выучился грамоте, получил свободу от крепостной зависимости, поступил в Дерптский университет и стал вторым образованным человеком Латвии.

И вот – чудо! К началу XX века грамотной стала практически вся Латвия, все латыши. В ней появились свои поэты, свои писатели и музыканты, своя литература, своя музыка, своя наука!

Как смогли двое пробудить к культурному движению тысячи? Самоочевидно, что для такого самораскрытия нации должны были быть веские причины, почва, должны были быть какие-то уже сделанные народом накопления.

И они были.

Раскрою секрет: в Латвии были ДАЙНЫ. Народные латышские песни. И Дайны эти были не только песнями, многотомными философскими трактатами, собранием эстетических принципов и рекомендаций, нравственным кодексом и практически руководством во всех случаях жизни от рождения до смерти.

Вот послушайте несколько, вчитайтесь, вдумайтесь, и вы поймете какая была это школа, какой всеобъемлющий университетский курс!

Тихо, тихо, потихоньку гром приехал из-за моря,
Не отряс черемух белых, поля нашего не тронул,
не сгубил посевы наши...

К гордецу не хожу,
С толстосумом не дружу.
Что имею, тем владею,
Чем владею, тем горжусь.

Я улегся возле дуба, да не дремлется, не спится,
И откуда быть дремоте – заливаются пичуги.
Ой, ты дуб, густой, зеленый. До чего ж ты вековечный!
Я – родился – ты стоишь. Я умру – ты все шумишь!

Когда дашь достаток, Боже,
Дай к нему и разуменье:
Сам достаток мало стоит
Коли разуменья нет.

Ты мои слова послушай,
Я твои послушать рада,
Когда слушают друг друга,
Душа в душу можно жить.

В клеверочке луговина,
В сапогах косцы шагают,
Я же перейти не смею,
Чтоб цветочки не помять

У всех народов есть фольклор: семенной фонд культуры, но ни один народ не воспользовался этим фондом с такой полнотой, с такой силой, как латыши. Литература Латвии из этих песен. Музыка Раймонда Паулса из этих песен. Из них же музыкальность семьи Скрида.

Однажды в Москве в случайном магазине я увидела тоненькую книжку в желтом переплете, с узором на тему латышской вышивки. «Латышские дайны»! Составитель: народный поэт Латвии Имант Зиедонис. Открыла. Стала читать. И... полился этот золотой освежающий и очищающий сердце дождь:

Поплыла я по молве, будто лебедь по волне,
И волна не намочила, и молва не омрачила,
Кто они такие, что друг друга судят,
Бога ли святее, Солнца ли светлее?

Что такое счастье? Что лежит в природе нашего страдания и наших радостей? В чем ценность жизни? Как отличить добро от зла? «Я искал систему – пишет Зиедонис – и я нашел ее. Счастье – всего лишь порядок вещей. Ни что так не удручает человека, как перебои ритма, неупорядоченное движение. Ритм производит согласие, возвышает, подбадривает и делает счастливым!» «Дайны учат порядку, согласию на всех уровнях жизни».

Вы не смейтесь, добры люди. Я ведь не для посмеяния!

Светло-белая хожу я, будто Солнышко сияю,
Разве стану я чернее, если кто-нибудь охулит?

Понятие «белое» в латышском фольклоре включает в себя два момента: эстетический и этический – прекрасное и доброе одновременно. «Прекрасное и Доброе!» Вот что лежит в самой глубине нашего народа, нашей нации: Латвии – Балты! Балтия!

И другому учат дайны: «Хоть и горькая сиротка, а пасу скотину с песней». «Да с чего мне молодому тосковать и горевать!» «Люди добрые, старайтесь сиротинок не печалить. Солнышка на всех хватает. Всем хватает теплоты».

Листать страницы этих прелестных поэтических поучений и наставлений можно бесконечно. В городе Турайда в музее Кришьяна Барона – он всю свою жизнь посвятил сбору и изданию дайн – есть шкаф, в нем 70 ящиков и двадцать отделений, в этих отделениях двести сорок пять тысяч дайн.

Вот он, сундук на дереве Жизни, в котором ларец, ларец, в котором яйцо, яйцо, в котором игла бессмертия. Бессмертия Латышского Народа!

«Наш язык могут заставить снова замолчать. Или коверкать его по образцу чужих языков – писали Кришьяну Барону из ссылки поэты Аспазия и Райнис, – но в ушах наших будут звучать собранные Вами песни... У нас можно отнять все, только не нашу любовь. Она сохранится, переходя от поколения к поколению, уносимая в дальние края, подобное священному огню. И настанет день, который мы желаем Вам пережить, который сможет своим солнцем осушить все потоки слез и крови. Этот день уже грядет – день нашего возрождения».

Писалось это в 1915 году, когда над Ригой и Турайдой вовсю гремели пушки первой мировой войны. И Латвия истекала потоками эмигрантов на Запад и на Восток.

Не наступил день возрождения для Кришьяна Барона. Для Аспазии и Райниса.

И другой поток «эмигрантов» – сгустком запекшейся крови был выброшен из пределов страны после второй, после так называемой «отечественной». А день возрождения еще не начался, еще и сейчас грядет! Но верим – близок!

Концерт, музыка, исполненная на пароходе «Латвия» тремя латышскими девочками и одной латышской женщиной, был прощанием с латышами Сибири. С потомками и тех первых добровольных эмигрантов, и этих, называемых ныне репрессированными: латыши прощаются с Сибирью!

Но одновременно он был и приветствием, символом уже начавшегося возрождения!

Аве Мария! Аве Латвия! Аве, вечно возрождающаяся Душа Великого народа!

На оглавление Пред. страница След.страница