Сергей Норильский. Сталинская премия
Да, дружба моя с Кантовым всё росла. Сближали не только возраст, некоторая общность судьбы, но и еще что-то, таинственнее и трудно объяснимое, что творит друзей. Добрые отношения с Цюрьке, оборванные этапом из Москвы, остались светлым лучом во мраке первых тюремных дней, а тут судьба одарила длительным счастьем ничем не прерываемого общения двух близких по духу людей.
Петр Кантов тоже начал свой крестный путь с Лубянки. Следствие взяло исток именно там и теперь неторопливо струилось в спокойном, далеком от фронта сибирском городе Омске. Петя был настроен мрачно, ждал, что припаяют самое меньшее — пятнадцать.
— А может и на всю катушку, — безнадежно говорил он.
Темнота моя в уголовной терминологии была так густа, что не постеснялся я спросить у Кантова, что это значит. Осветив лицо застенчивей улыбкой и по привычке поправляя очки на переносице, Петя объяснил:
— Бывалые люди расшифровывают так: вся катушка — двадцать пять. По кодексу выше этого сроков не положено. Дальше — «высшая мера социальной защиты»: расстрел.
— Что же ты сделал такого? — простосердечно спросил я.
— Критиковал то, что мешает нашему движению вперед.
Значит, то самое, за что оказался здесь и я.
— Что же именно?
— Мы, несколько десятиклассников, заступились за арестованного преподавателя истории.
В ожидании обеденной баланды, в уютной близости под койкой, на краю которой величественно восседал Жаровский, чуть не касаясь его белых икр, Кантов заложил тонкие руки за голову и неспешно излагал свои мысли. Камера негромко, но дружно гудела от оживленного говора арестантов, воодушевленных предстоящим радостно-важным событием. Почти каждый о чем-то беседовал с соседом. Только Эрдели сидел один, неподвижно и молча устремив в пол выцветшие глаза.
— Видишь ли... После смерти Ленина исчезла настоящая коллегиальность в руководстве партией и государствам. Многие решающие шаги делаются по команде одного человека. Те, кто не согласны с его приказами, преследуются, доходит до их физического истребления. К власти пробираются проходимцы, карьеристы вроде Ежова. Пачками арестовывают старых коммунистов, участников и полководцев гражданской войны, клеймят их как врагов народа и уничтожают.
Я впитывал каждое слово, и вспоминался Лаплевский. Вот и он так же страстно проповедывал. А потом его речи оказывались не в ушах, а в устах следователя. И такими подколодными змеями ложились в папку следователя НКГБ. Платили Лаплевскому за это? Или служил он по убеждению, из ненависти к «врагам народа» и к ним причастным? Всего скорее, думал я, никакой он не сын репрессированных, никакой не соратник Вышинского его отец. Теперь-то мне было ясно, как ловко играл он свою роль. Может быть и Кантов вызывает меня на откровенность по заданию следователя?
В то же время радостно изумлялся я, видя, как совпадают мои взгляды с тем, что говорит Кантов. Как созвучны мысли Петра тому, с чем в той далекой дотюремной жизни беседовал я с Антроповым. Но ведь почти такое же чувство испытывал я и при излияниях Лаплевского! Однако теперь-то я стреляный воробей.
И старался проверить свои подозрения возражениями, которые и действительно возникали.
— Откуда тебе знать, что всё обстоит именно так, как ты представляешь? — говорил я Кантову. — Политика делается высоко вверху, а кто мы? Десятиклассники.
— Не так уж мало, — спокойно отвечал Петя. — Почему семнадцатилетних-восемнадцатилетних считают несмышленышами? В гражданскую и шестнадцатилетние иногда полками командовали. А революция? Ее вождями нередко становились люди в двадцать с небольшим. Бауман, Щорс, Свердлов, да мало ли. Да и сам Ленин. Ведь ему было двадцать три года, когда он организовал «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».
Повернув ко мне лицо, Петя пристально, со скромней доверительной улыбкой глядел сквозь толстые линзы, и под тем взглядом становилось мне стыдно за подозрения. И я снова поддавался обаянию беседы с интересным человеком близких взглядов. У меня с Кантовым оказывалось так много сходных животрепещущих вопросов общественной жизни и политики, как когда-то с Лешей.
— Ну, а кроме того, мои родители — старые большевики, — продолжал Петр. — Отец в партии с тысяча девятьсот одиннадцатого года, мать — с двенадцатого. Они многое мне рассказывали. Оба знали Ленина. Я рос в насыщенной политической атмосфере. Уже в семь лет следил за газетами, в десять — регулярно читал «Юманите». Мы жили тогда в Париже, папа работал в нашем посольстве.
Вот это — Париж, «Юманите», посольство, запросто в высоких сферах — было одним из важных помостов притяжения моего к Кантову. Рожденный во владимирской деревне безвестной сельской учительницей от безвестного сельского учителя, впервые в Москву наведавшийся в четырнадцать лет, о Париже я только читал в заманчивых книгах и газетах, с революционерами не общался. А тут передо мной сверстник, для которого вся эта невиданная мною жизнь была реальностью, буднями. И я чувствовал себя в двусмысленном положении мальчишки, удостоенного равного общения с человеком несравненно более высокого уровня и знаний, жизненного опыта. Мы с Кантовым никак не были равны, и только несчастье уравняло нас, бросило под эту тюремную койку бок к боку.
Из рассказов Петра я запомнил, что Кантовы-старшие были арестованы пять лет назад и с тех пор Петя ничего не знает об их судьбе. Тем более важные, значит, птицы. Собственный, почти неведомый отец с только что пришлепнутым клеймом эсера, издалека знакомый Сухорский с черным треугольником на фотографии, нэпман дядя Коля, все эти мамины бывшие аристократки и епископы, о которых я знал, — были такие мелкие сошки по сравнению с родителями Кантова, Лаплевского — активными участниками революции, оказавшимися между ее жерновами.
— Происходит не что иное, — горячо доказывал Кантов, — как широко задуманная диверсия международного империализма. Его передовой отряд, фашисты, прорывается в самый глубокий наш тыл. Уничтожить опытные, преданные революции кадры в то время как готовится схватка не на жизнь, а на смерть, — это ли не цель, достойная стратегов капитализма? К великому сожалению, этот замысел в значительной степени уже реализован. И даже сейчас, когда схватка началась, диверсия не приостановлена. Разве не на руку Гитлеру то, что нас вот здесь держат? Сколько таких камер, набитых до отказа?
И опять подозрение закрадывались в мою голову. Завтра вызовет следователь и скажет: ты и в тюрьме продолжаешь свою антисоветскую агитацию?! Нам все известно. Про «уничтожение старых опытных кадров» с сокамерниками распространялся? Распространялся! Про «отсутствие коллегиальности» болтал? Болтал. Членов правительств, проходимцами и карьеристами обзывал? Обзывал.
И снова и снова возражал Кантову. Отчасти из подсознательного трусливого намерения откреститься от опасных высказываний, отчасти искренне, из своих действительных убеждений. Казалось, давным-давно, в доисторическом детстве были газетные страницы в широких черных рамках, где сообщалось об убийстве Кирова, Горького, Куйбышева (а всего-то несколько лет прошло!). Коварство и жестокость врагов, кровавые их методы прочно засели в полудетском мозгу.
— Не думаю, чтобы Жаровский, Шпретер и Эрдели принесли пользу на фронте, — не соглашался я с Кантовым. — Как могут вести себя на войне люди, мечтающие о победе врага? Правильно, что их держат здесь.
— Во-первых, Жаровских среди нас не так уж и много возразил Кантов, — а Славка, ты, я, Ким Хо, Ахалидзе, Михаил Всеволдович, Сима, — разве не стали бы драться с фашистами беззаветно, не заботясь о собственной жизни? Уверен: стали бы! Во-вторых, такие как Жаровский тоже могли бы приносить пользу, а не сидеть здесь сложа руки и зря поедая государственный хлеб. Они бы работали в тылу на благо фронту.
— Твоих и моих родителей Советская власть считает врагами — почему же она должна верить нам с тобой? А вдруг всадим нож в спину.
— Ты способен на это?
— Конечно нет, и ты тоже, я уверен. Но по логике борьбы такое подозрение возможно. Именно так и думают те, кто нас здесь держит. Ты заметил, как глядят на нас наши охранники, особенно наши сверстники? Сколько злобы и ненависти в их взорах. Нет, всё равно, правильно или неправильно арестованы наши родители, здравый смысл государственной осторожности подсказывает, что доверять их детям нельзя. Ты вот заступался за арестованного преподавателя, высмеивал приспособленцев и бездарных педагогов. Пошли тебя на фронт — ты и там начнешь листовки писать против бездарных командиров. А там надо выполнять приказы.
— Это разные вещи. Я революционер по убеждениям, хочу быть достойным своих родителей. Идеал человека для меня — Ленин, Маркс, Энгельс. Я изучил «Капитал», усвоил «Манифест Коммунистической партии». Критиковал и критикую не советский строй, не Советскую власть, а тех отдельных личностей, которые присвоили себе монопольное право вещать и решать от имени Советской власти. Читал я и «Майн кампф», знаю о фашизме из первоисточника. И мне ужасна и отвратительна его идеология. Как же я могу перейти на сторону гитлеровцев или помогать им?
— Благими намерениями ад вымощен. На войне всё перемешивается, там легко при правильных мыслях и убеждениях совершить неправильные действия.
— Во-первых, позволь тебе заметить в скобках: у Данте сказано, что благими намерениями вымощен не ад, а дорога в ад. Существенная разница, — мягко улыбнулся Кантов. — А во-вторых, — никак не возможно настоящему большевику стать фашистом.
Я почувствовал, как покраснели щеки. Не без основания я считал себя более начитанным, чем мои сверстники. Даже «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона читал. А вот до «Божественней комедии» не добрался. Более того — даже не знал, до сих пор, что именно оттуда эта расхожая фраза насчет благих намерений ада. Петр оказался первым на моем пути, чья начитанность выше.
Но временами раздражала меня самоуверенность Кантова, безапелляционность его суждений. Я отгонял раздражение, старался признавать, что убежденность Пети в правоте своих суждений основана на больших знаниях, на эрудиции, которой недоставало мне. Хотя я на два года старше и первый курс института закончил, а явно уступаю Кантову в начитанности и кругозоре.
Следователь Завалишин готовился к очередной встрече с Кантовым. Снова и снова перелистывал изрядно вспухшее дело, читал показания осведомителей, протоколы предыдущих допросов.
Среди подшитых документов был один, который Завалишин перечитывал с особенным вниманием и интересом. Это были три отпечатанных на машинке листка, где значилось следующее:
«Прочтите!
Дайте прочесть тем, кому верите.
Дайте прочесть тем, в кого верите!
Кто весел - тот смеется,
кто хочет - тот добьется,
кто ищет, тот всегда найдет!
Павла Артуровича нет с нами уже месяц. Его более счастливые преемники, оказавшиеся, как все и ожидали, педагогами воистину советскими, притом небеспартийными, третью неделю извергают на наши головы потоки: один — громкоречия, другой — тихо, но все — сладкоречия. Их исторические познания в области мельчайших деталей потрясающи, многочисленные цитаты — убийственны. Это не «звери-педагоги», под их взглядами не замирают ученики. А успеваемость по истории (следовательно, вообще успеваемость) будет несколько выше в 100-й школе. Как хорошо!
Но попробуем подвести «некоторые итоги» и сделать «краткие выводы».
В письме, на которое мы отвечаем, писалось, что Иван Иванович и Петр Николаевич еще не распробованы нами, но что сама их «историческая» судьба — быть в сознании ребят историком после Павла Артуровича — печальна уж сама по себе. Теперь же мы их распробовали и раскусили. И мы знаем, что они виноваты перед нами, знаем, ЧЕМ они виноваты.
Виноваты тем, что учат нас НЕ ИСТОРИИ, А УЧЕБНИКУ ИСТОРИИ. Маленькое представление о разнице между тем и другим, благодаря Павлу Артуровичу, у нас сложилось. Несколько примеров.
Марксизм — это учение, которым руководился и руководится пролетариат всего мира. А нам досточтимый преподаватель пытался изложить его в один урок... Ясно, что если про эпоху Петра I кроме таких выдающихся «исторических событий» (достойных, правда, «исторических» людей типа Ноздрева), как казнь крысы или насильное переодевание монахе в европейский костюм, сказать больше ничего нельзя, то нам делать нечего... Ну, а если при изучении истории СССР тщательно обходят «новую оппозицию», но подчеркивают празднование 10-летия Октября (возьмите знаменитые — или злополучные — «узловые вопросы» и вы убедитесь, что это так), то что же тогда? Тогда вывод у нас один.
Они виноваты тем, что не понимают, что знать, понимать историю — это уметь ДУМАТЬ; а учить истории — учить ДУМАТЬ.
Одно из двух: или они не умеют думать сами, тогда, следовательно, они не имеют права преподавать нам, или (что вероятнее) не хотят - БОЯТСЯ, что мы БУДЕМ ДУМАТЬ ДАЛЬШЕ. А думать дальше, чем полагается, теперь боятся не только в нашей школе. Именно из этой боязни вытекла необходимость ареста Павла Артуровича.
Благонамеренные МОЛЧАЛИНЫ — аккуратные и умеренные, особенно в мыслях, блаженствуют и теперь. По-прежнему им страшно «сметь свое суждение иметь». И когда явится новый Чацкий, они или опять объявят его безумным, или назовут «зверем-педагогом», или, что совсем современно, упрячут его в тюрьму.
Но от свободной, человеческой мысли ИМ НЕ УЙТИ.
Она родилась — она проникла в школу, она в каждом классе, она есть даже в учительской, — она в каждом здоровом уме.
Письмо Едкого Натрия звало нас смеяться. Наши неизвестные товарищи ошибаются. Смеяться еще рано. Это холостой выстрел. У нас же есть сильнейшее оружие — МЫСЛЬ. Правила пользования этим оружием весьма просты. Конкретно: учиться так, как учились при Павле Артуровиче: конспектировать: ДУМАТЬ. ДУМАТЬ, ДУМАТЬ. Знайте — потенциальная энергия, скрытая в нашей мысли, обратится в кинетическую, которая всей своей мощью обрушится на все и всяческие темные, косные силы.
Наше письмо является, кажется, первым ответом на призыв ЕДКОГО НАТРИЯ. Пишите вы тоже!
Мы ждем. А когда напишете — найдем друг друга».
(Если бы этот пламенный документ мог прочитать тогда я! Какое восхищение вызывал бы он у меня! Как развеял бы он подозрения, сомнения в искренности товарища, с которым свела судьба! Как еще больше обнаружил бы он родство наших душ!
Но прочитать листовку дано было не мне, а совсем другому — следователю Завалишину).
Завалишин был не молод, партийный стаж с 1920-го, боевое крещение принял в Первой конной. Он морщил лоб, перечитывая некоторые абзацы дважды, трижды, и пытался проникнуть во внутренний мир мальчишки, сочинившего эту прокламацию. Ничего Завалишин там не обнаружил — ни натуры бойца, ни личности незаурядной, ни литературного дара, ни искренности марксиста. Увидел лишь заумь, вскормленную на отпетой злобе, на ненависти за троцкистов-родителей. Этот вражина-учителишка, якобы учивший ребят «думать», всего лишь предлог, чтобы вылить злобу этих «Едких натриев» на Советскую власть. Все реверансы марксизму — оболочка, камуфляж. Суть — контрреволюция. «Она проникла в школу, она в каждом классе». И угрожают еще, мерзавцы. «Им не уйти!» «Потенциальная энергия обратится в кинетическую, которая всей мощью обрушится». Это знакомо!
Мыслители, мать вашу... Не выйдет, не обрушится! Кишка тонка.
Завалишин углубился в показания Елены Соболь. (Не представляло осведомителям большого труда установить, что именно эта девчонка и есть «Едкий Натрий». Она первая заварила кашу).
Обновив в памяти детали, следователь захлопнул папку и нажал звонок. Открылась дверь, красноармеец вытянулся и рывком приставил ладонь к козырьку.
— Кантова из девяносто пятой, — приказал Завалишин. Через пятнадцать минут в комнату впустили тощего обритого наголо мальчика. Приказав ему сесть на табуретку напротив своего столика, следователь смотрел на него и думал брезгливо: «И этот сопляк сочинил весь этот антисоветский бред? Линейкой перешибешь. И не ребром, а плашмя. А туда же — на Советскую власть замахивается».
— Твоя писанина? — Отогнул из дела листок, показал издали.
— Я не вижу отсюда, — сказал Кантов, поправляя очки
— Вот эта... — Завалишин прочитал листовку.
— Я такого не писал.
— А кто?
— Не знаю.
— Кто «Едкий Натрий»
— Не знаю.
«Ну, ты у меня заговоришь» — чуть не скрипнул зубами Завалишин. Но сдержался.
Дальше пошло по наезженной колее.
В конце допроса зашел Таранов. Завалишин вызвал дежурного и отправил Кантова в камеру.
— Студент? — вопросительно кивнул на закрывшуюся дверь Таранов.
— Десятиклассник.
— Вреднючие. Я на днях двести шестую подписал на одного такого. Три месяца с ним возился. Все вывертывался, придирался к каждой букве. По пять раз за ночь протоколы переписывать приходилось.
— В тридцать седьмом им бы переписали! — скривился Завалишин
Таранов промолчал. Он был из новых, бериевских кадров. Не наше это дело, оценивать тридцать седьмой год и прочее, подумал он.
Идем по тихой вечерней улице после занятия в школе.
— Жить надо для большой цели, — говорит Алексей. — Настоящий человек смело берется за большое дело. С отвагой, даже с дерзостью.
Миша Рубин саркастически улыбается и резюмирует:
— Каждый должен выбирать дело по силам. Смешно, если ты, Леша, будешь пыжиться сдвинуть вот этот дом. Силы надо соразмерять. Видишь недостатки или несправедливость — борись с ними. Но умно. Не бейся головой о стенку. Так справедливость не защитишь, недостатки не исправишь.
— Значит, что можешь — исправляй, а если не можешь — не вмешивайся? — горячился Антропов.
— Вмешивайся, но разумно. Эх, братцы, вы еще так молоды, так неопытны, — мягко улыбается Рубин. Поживете с мое — многое поймете. Всяк сверчок знай свой шесток.
И, помолчав, продолжил:
— Вот, вы колхозы критикуете. То в них не так, другое не этак. Ну и что? Разве тут ваша критика поможет? Да что колхозы. Возьмем поуже. Вот ты, Коля, недавно в «Приокском рабочем» заметку напечатал, что пора новый мост на Штаб построить, старый еле-еле держится, в любой момент рухнуть может, а овраг там — ой-ой. Всё правильно, я по этому мосту каждый день хожу. Ну, а каков ответ на заметку? Он напечатан тоже? Рассмотрели заметку в горисполкоме, признали сигнал правильным, мост надо заменять. Но денег в нынешнем и будущем году на это нет. Что теперь — в Москву писать?
Михаил Рубин был старше нас лет на десять и казался пожилым, хотя учились вместе. Но чем-то привлекал он нас и с ним дружили.
Рубин вошел в литературный кружок, участвовал во многих неказенных мероприятиях, тянулся к молодежи. Но за осторожность ему доставалось. Вот и в тот вечер, выслушав тираду Рубина Антропов решительно изрек:
— Позорная это философия — насчет сверчка. Унизительная. На деле ты, Михаил, призываешь быть премудрым пескарем. Жил дрожа, и умер дрожа.
— Вот именно, — поддержал я друга. — Тем более, что есть другая позиция, другая философия: горящее сердце Данко «Безумству храбрых поем мы славу»! Она должна быть близка каждому настоящему человеку.
— Ну и как, подумал? — встретил Алексея следователь на очередном допросе.
— Нечего мне думать, — набычился Антропов.
Чекист вынул из кармана гимнастерки расческу пластмассовую, бережно поправил белокурую, плотно вьющуюся шевелюру. Высокий, стройный, голубоглазый, кудри пшеничные лежат волнисто и густо на большой ладной голове. Приземистый, скособоченный, низкорослый Антропов рядом с этой фигурой — как воплощение ущербности классовой, — обреченности отжившего строя.
— Значит нечего? — Глянул на Алексея мрачно. — Тогда не будем терять время.
Тронул кнопку звонка. Тут же вошел красноармеец.
— В санаторий — бросил красавец.
И повел Антропова вояка тюремный на первый этаж. Спустил в подвал. Там встретил их дежурный надзиратель, отпер изрядно проржавевшую дверь, затолкнул Алексея в сырое затхлое жерло карцера. На цементном полу мокро, окна нет, в потолке чуть светит пятнадцативаттка.
— Раздевайся, — приказал дежурный.
— Зачем? — нелогично вырвалось у Алексея.
— Снимай все до трусов и майки, — уточнил охранник.
Антропов медлил.
— Ну что, помочь что ли? — разозлился красноармеец.
Унизительное и зловещее раздеванье произошло. Надзиратель взял пиджак Алексея с отрезанными пуговицами, брюки, лишенные и пуговиц и ремня, рубашку, ботинки, шнурки из которых выдернуты еще в первую тюремную ночь. Захлопнул дверь, дважды повернул ключ в замке.
Антропов присел на койку и ее железные, ничем не прикрытые полосы сразу же начали вдавливать в него холод. Алексей охватил ладонями плечи, склонил голову. Скоро мелкая упорная дрожь стала сотрясать все тело...
— Поостыл малость? — внимательно оглядывая Алексея, поинтересовался следователь. Они не виделись пятеро суток. — Вот смотри, что показывает твой лучший друг
И подал два листка. Оба исписаны ровным почерком. Внизу на каждом — подпись Николая Силантьева. Её-то и ухватил взгляд Антропова прежде всего. Но исписаны листы не Николаем, его руку Алексей знал хорошо, недаром же сидели когда-то за одной партой, а потом читали рукописи друг друга для «Литкружковца».
Это был допрос Силантьева. Из ответов Николая следовало, что главным антисоветским агитатором в их компании был он, Антропов, Силантьев же поддался его напору, впрочем, пытался и сопротивляться, спорил, урезонивал ретивого революционера, даже пытался сдерживать его порывы. Так выходило из ответов.
Черная туча раздражения и злобы поглотила Алексея. Сразу же всплыли в памяти первые месяцы знакомства с Колькой, кличка Хвост, которой наградили Силантьева Алексей и его друзья. Правильно, стало быть, мы тогда его поняли, это и было настоящее его лицо!
Антропов зашелся в тяжелом глубинном кашле и долго не мог унять его. Грудь разрывало, свистело и пело там на все лады.
Когда, наконец, поутихли спазмы, проглянула мысль: а как поставлена эта подпись Силантьева? Может, после вот такого же «лечения» или чего похуже?
Мысль эта несколько успокоила, сняла буйство злобы. Но разогнать тучу не смогла.
— Ну? — спросил следователь.
— Очную ставку! — крикнул Антропов.
— Нужно будет — сделаем. А пока — показывай: так было на самом деле?
— Не так.
— А как же?
Следователь упорно высвечивал каждую фразу из показаний Силантьева: как он сказал, что ответил Антропов. Помнил, помнил Алексей эти разговоры. В общем-то, правильно изложил Колька. Но разве так друзья поступают? За этой правильностью — одно: себя обелить, всё самое тяжкое свалил на товарища. И опять злоба душила Алексея. Сволочь! Предатель! И опять рвал грудь нутряной нескончаемый кашель.
— Ну, так говорил ты это про колхозы? Говорил, что колхозники за палочки пустые работают?
— А за что же они работают?
— Стало быть, говорил?
Следователь принялся за протокол допроса.
График работы Председателя ГКО не предусматривал в тот день визита Наркомвнудел. Но Берия через охрану знал, что с утра у Верховного хорошее настроение, ночью поступили известия о нескольких победах на фронтах. Ну, не победах, маленьких успехах, скажем так, но и то просвет. Было бы глупо не воспользоваться этим. Лаврентий Павлович набрал цифру на вертушке и услышал голос Хозяина.
— Заходи, дорогой, — разрешил Коба.
Правильно! Момент выбран верно.
Миновав несколько дверей, у каждой встречая подобострастные улыбки или суровые лица вытянувшихся в струнку чекистов, Берия дошел по мягким коврам до заветной двери и раскрыл ее. Маленький широкогрудый человек в известном всему миру кителе стоял в углу недалеко от письменного стола и разглядывал сквозь лупу что-то на огромном глобусе.
— Здравствуй, Лаврентий, — не сразу ответил он на приветствие наркома. — Как там твоя лагерная пыль?
— Работает на Победу, Иосиф Виссарионович, — бодро возгласил шеф заключенных, выдерживая зоркий иронический взгляд вождя. — Ежовские методы вырваны с корнем. Злостные их сторонники уничтожены вместе с отъявленными врагами. Заключенные, в том числе и по пятьдесят восьмой, с энтузиазмом трудятся, выполняют по несколько норм. Многие просятся на фронт.
Сталин неторопливо подошел к столу, взял трубку, набил табаком из коробки, зажег, раскурил.
— Родину у нас есть кому защитить и без заключенных, тем более контриков. Их дело работать в глубоком тылу, раз уж оставили им жизнь.
— Именно так и разъясняем, Иосиф Виссарионович.
— Как в Норильске дела? Скоро пойдет никель?
— Готовлю вам подробный доклад, назначьте время.
— Хорошо. Согласуешь с Поскребышевым. Да... Норильск... — Сталин вернулся к глобусу, крутанул его легонько и поднес лупу к точке наверху, недалеко от Северного полюса. — Вот Курейка. Совсем близко.
Задумался вождь, глядя в сторону Полюса, дымил трубкой.
— Ты вот не был, Лаврентий, в тех краях...
— Собираюсь слетать.
— Не торопись, и здесь дел хватает. На Завенягина положиться можно. Какого человека хотел стереть, а?! — Опять зорко и длительно глянул Хозяин на наркома.
— Все ежовские последыши оттуда удалены — во главе с бывшим начальником ИТЛ и Норильстроя.
— Где сейчас Матвеев?
Вот память — восхищенно подумал Берия. — Каждую мышь помнит.
1957-1998
На оглавление На предыдущую На следующую