С тремя перекидками

Со следующего утра нас стали выводить на работу. Событие радостное, трудиться хотелось, тут виделось что-то от воли, да и, действительно, на работе мы чувствовали себя свободнее, чем в зоне, не говоря уже о тюрьме, которая была еще близко в памяти.

Рано утром, собрав зэка к воротам, нарядчики начинали развод. Выстраивали заключенных по бригадам, а уж потом пятерками выдавливали из зоны. По ту сторону проволоки каждую бригаду принимал конвой — несколько красноармейцев с винтовками и овчарками.

Три-четыре бригады — человек семьдесят (и нашу в том числе) — конвой повел вниз по той тропинке среди скал, по которой мы сюда поднимались. По скользким от росы камням спустились в знакомое ущелье, к одиннадцатой штольне, мимо строящегося подъемника, перешли ручей, а потом по такой же еле заметной тропке, по таким же острым и влажным лавным осколкам, срывающимся из-под ног в крутизну, взобрались на противоположную гору — Рудную.

На вершине, покрытой замшелыми валунами, среди которых гнездились редкие кустики, стоял сколоченный из горбыля сарай. Открыв дверь, инструментальщик выдал нам ломы, кайла, топоры, лопаты, тачки, — все, что надо для земляных и каменных работ. С другой стороны горы, откуда просматривался внизу Норильск, вилась между камнями дорога. По ней на подводах стали подвозить бревна, доски, мешки цемента, кирпич, шлакобетонные блоки, трубы. День ото дня росли штабеля строительных богатств.

Одной из подвод правил кривой верзила колоритного вида, Максим. Он любил потолковать с нами во время разгрузки подводы. Свернув громадную цигарку махры и ехидно ухмыляясь, зыркая единственным глазом, Максим расспрашивал, кто откуда, кто за что и на сколько.

Человек, которого называли десятником, длинный, лет под сорок, по фамилии Ватутин, подвел нас к размеченной площадке на краю плато и сказал, что тут будет зона. Колышки, слегка забитые в грунт, означали: на месте каждого надо рыть ямки под столбы ограждения. Внутри очерченного ими четырехугольника такими же колышками обозначены будущие котлованы под бараки. Принялись мы долбить кайлами и ломами камень. И с первых же ударов обнаружили: сотворить тут хотя бы маленькую дырку — дело крайне трудоемкое. Двинешь кайлом или ломом — искры брызнут, а отколется пять-шесть семечек.

На ямки ушло несколько дней, потом стали ошкурять сосновые бревна и ставить их, заваливая остаток ямы щебнем и утрамбовывая чуркой. Другая бригада одолевала неподатливую скалу под бараки, а часть людей отвели подальше от края горы, и там они начали долбить котлованы широкие и на невообразимую глубину — дело, казалось вовсе безнадежное. Десятник объяснил, что тут завод будет. Прошло недели две, и скептики опозорились: котлованы протолклись вглубь на несколько метров. Щебень из них выбрасывали сначала с одной перекидкой, потом с двумя, а под конец с тремя (так и в нарядах, которые выписывал десятник, значилось). К стенке пристроили из горбылей настил, потом, по углублении котлована, опустили, а напротив соорудили второй, повыше. Со дна каменной ямы совковой лопатой зэка кидал щебень на настил, а там стоял еще один «контрик» и перекидывал на следующий. С него третий камнекоп делал последнюю перекидку — в тачку, которую держал наверху «каталь». Тот и отвозил ее подальше, в отвал.

«Плотники есть?» — разнесся по кучкам зэка вопрос десятника. Нашлись, и даже больше, чем надо. Сообразили ребята, что топором тюкать да пилу дергать легче, чем тот треклятый камень крошить. Ну, а уж проверка на плотничьи навыки — в бригаде очкастого Осипова, там все зависит от твоей смекалки, прилежания да уважения к бригадиру.

Вскоре ограда зоны была готова, по столбам в пять рядов ту милую проволоку пришпандорили, свежую, еще не потускневшую, и шипы матово-стальные, не ржавые. На углах дощатые вышки для попок, — принимай, гражданин начальник! И ворота с той же проволокой, и проходная с вертушкой и засовом, все как положено. А внутри уже бараки растут, осиповцы стараются.

Лагпункт, который построили, назывался Кислородный, по имени будущего завода. Сказывал Ватутин: на заводе будут кислород из воздуха добывать. Для чего? — Не нашего ума дело, ребята, давай, долби веселее да пошустрей выбрасывай. Кто выполнит норму — шестисотграммовую пайку заработает. Норму не сделаешь — получишь вечером только пятьсот. А к шестисотке и талон первой категории: там и первое блюдо, и второе, и третье: суп, каша, а то и гуляш, или котлета, или мяса кусок, да еще оладьи, или два блинчика, да еще компот, либо кисель розоватый. К пятисотке, само собой, никакого гуляша, никаких оладьев.

Ну, а для ударников, тех, кто сверх нормы проценты дает, была еще восьмисотка, а для стахановцев и килограмм. Соответственный и приварок.

На первых порах я на шестисотку вытягивал. И кайлом искры высекал, и дробленый камень из глубины котлована совковой лопатой с перекидками выбрасывал, и по пружинистым доскам-трапам тачку со щебнем катал. Прораб или десятник замеры делали, наряды закрывали. Вернувшись в лаготделение вечером, добрый кус — почти полбуханки — хлеба получал от дневального, а из столовой приносил и первое, и второе, и третье: плюс к одной банке завел еще две. Бригадир сказывал, что и премвознаграждение идет. Что это такое? А это, разъяснил бригадир, вроде зарплаты вернее, что от нее остается за вычетом нашего содержания: еды, обмундировки, платы за жилье, то есть за нары в бараке. Позже от более опытных мы узнали, что вычеты эти почти целиком сжирают то мифическое премвознаграждение, до косточки. Но косточка все-таки остается — какие-то там невидимые рубли на лицевой счет где-то откладываются.

Точности ради надо сказать, что никто из нас об этом не задумывался. Не зарплата на карте стояла — жизнь, жизнь надо сохранить было работой, а не деньги накопить. Я, например, наученный уже примерами многочисленной заботы о зэках в лагере, — теми же консервными банками для баланды, теми же постельными принадлежностями, той же камерой хранения, — просто не верил в существование того таинственного лицевого счета. Где он, кто его видел? В минуту откровенности Ватутин сострил: да, конечно, все это как комариный пенис: его не видно, но он существует. Ну что же, верно, комары-то не исчезают, вон их здесь сколько было, когда нас привезли летом.

И наступил день, которого давно ждали. Утром, еще до завтрака, объявили бригадир и дневальный, чтоб сдали в каптерку постельные принадлежности, а на развод взяли с собой личные вещи: переселяемся на Кислородный, сюда больше не вернемся. Знал хитрый дневальный, что ни матрацев, ни одеял, ни простыней, ни подушек ни у кого из нас нет. Однако форму соблюсти надо. Форму соблюсти — это главное.

Как мы в тот день выглядели! Ни малейшей угрюмости, на лицах оживление радостное (вот как немного человеку для радости надо!). В новое жилье идем, сами построили, сами проволокой обтянули. Опять новоселье, опять барак, пахнущий смолистым тесом, светленькие двухъярусные нары.

И благодушие наше было вознаграждено: представьте себе, выдали нам в новой каптерке и по подушке, и по одеялу, и по наволочке, и по простыне, и по полотенцу. Подушки были набиты ватой, одеяла серые, жесткие, наволочки и простыни застиранные, в пятнах и заплатах, полотенца тоже больше на тряпки похожи, но ведь понимали же мы: не на курорте. И за то большущее спасибо начальнику.

Начальником лагпункта был Демченко. Маленький, тощий, прохаживался он в штатском пальтишке по зоне, оглядывая свои владения хитрыми недобрыми глазками. Да нам-то до него какое дело? Лишь бы на глаза эти лишний раз не попадаться.

Нам ведь что нужно? Столовая есть, то есть барак-кухня, где нам пищу готовят и откуда выдают ее через окошко (съедаем-то мы все у себя на нарах). Каптерка есть, с вещскладом и хлеборезкой, и для медпункта помещение — две комнатки — отвели, а у медпункта и заведующий имеется, заключенный фельдшер Григорян. И дощатая, еще не утонувшая в отходах, будка туалета на кромке горы, у самой проволоки. И бараки, и кухня, и уборная, — все здесь поменьше размерами, чем в десятом лаготделении, но тем как-то и симпатичнее. А в баню пока что — раз в декаду — будут на старое место водить. Клуба нет, но нам, по правде сказать, от этого ни жарко, ни холодно. Не до развлечений.

Это ж надо, счастье какое: утром на развод вышел, пересчитали тебя, выпустили за зону, а там даже и никакого конвоя, ты — свободный человек вроде бы. Гуляй по всей горе, иди на все четыре стороны. Правда, знали мы, что за вершиной горы есть свое ограждение, стоят вышки, так что далеко не уйдешь. Да и расхаживать нам было некогда, каждый на учете у бригадира, работать надо, не гулять нас сюда прислали. Но важно то, что на рабочее место ты идешь сам, без дудорги (Дудорга — винтовка охранника) и без овчарки.

А самое главное — работа-то вот она, совсем рядом. Ни круч каменистых, ни снежных сугробов, и дождь ледяной сечет в лицо только пока до сарая-инструменталки идешь, и вот он, твой уютный котлован. А вечером-то какая благодать, о Господи, когда сил уже совсем не осталось и весь ты до нитки промок, как цуцик, и зуб на зуб не попадает, и скорей бы доплестись до зоны, а там — до кухни; так вот же она, зона, туточки, как мой напарник хохол выражается.

Работал я теперь на больших котлованах под завод. Возле них уже и насос стоял, и всякое утро, прежде чем в яму по деревянной лесенке спускаться, надо было воду выкачать. На площадке для начала появился локомобиль, а за ним и вовсе на стройку двадцатый век пожаловал. В помощь кайлам и ломам застрочил передвижной компрессор. Кое-кому из нас, проведя нехитрый инструктаж практический, дали в руки перфоратор. Котлован помчался вниз, к центру земли. И вскоре прораб Иван Михайлович Струков, замерив рулеткой высоту, сказал: готово, ребята, хватит, стоп!

Следующий день начали с того, что в просторном, с низкими бортами деревянном ящике замешали бетон, стали наваливать его в тачки, а с них сбрасывать в котлован. Мне поручили утаптывать. Обул я шикарные болотные сапоги из черной резины, с голенищами до пояса, и топтался в бетоне с утра до вечера, вместе с бетоном поднимаясь все выше. Однако и простаивать приходилось, как же без этого. А чаще — вылезать и помогать тем, кто бетон замешивал: подтаскивать на «козе» бумажные мешки с цементом, воду ведрами.

Может быть, кто-нибудь не знает, что такое «коза»? Боже мой, да проще пареной репы: доска шириной и длиной со спину, а в доску по паре деревянных штырей вбито, две сверху — в одну сторону торчат, два снизу — в другую. Вот и вся премудрость. Взваливаешь доску на спину, ухватываешь пальцами передние штыри, а на задние тебе мешок с цементом: бух! — или два блока шлакобетонных, или еще что. И пошел!

Котлованы понеслись еще быстрее, когда на гору затащили бетономешалку. А через некоторое время техника шагнула дальше. На смену локомобилю с Угольной, из ущелья, протянули на площадку толстый черный кабель, в нем — триста восемьдесят вольт. Попозже и кабель заменили — на постоянную электролинию по столбам. Ведь электричество беспрерывно требовалось и на лагпункт, и на стройку, и силовое, и на освещение, и на многие нужды.

Августовские солнечные ночи уже и из памяти выветрились. Сначала заменились на белые, матовые, потом на сумерки. А к тому времени, когда мы перебрались на Кислородный, в сумерки превратился день, да все укорачивался. Темнота наступала стремительно и неотвратимо. Все усиливающийся ветер с дождем и колким снегом остервенело раскачивал лампочки, прикрытые эмалированными белыми тарелками-абажурами. Они качались на столбах возле котлованов, сарая-инструменталки, вокруг зоны. Лампочки горели ярко, а когда гасли — разбитной кривоногий электромонтер Язев, один из тех, кто их вешал и ввинчивал, снимал с плеч когти, прилаживал на свои «ЧТЗ» и, с размахом вонзая острия в сосновую плоть, лез на столб, обхватив его руками, поднявшись до проводов, отыскивал и исправлял повреждение.

Кончили котлованы под цех жидкого кислорода — землекопы перешли метров на двести в сторону, начали фундаменты под поглотиловку. (Землекопы! Не хватило творческого запала у начальства заменить это мало пригодное для Норильска название, придумать более соответствующее. Какая же тут земля, если габбродиабаз шестнадцатой категории крепости по шкале профессора Протодьяконова, как уверял нас Ватутин: поди-ка, покопай этот камень, его и отбойный-то молоток еле берет, его, проклятый, взрывать надобно!)

А что такое поглотиловка, что еще за зверь такой? «Цех поглотителей», — разъяснил всезнающий Ватутин. «Кого же там проглатывать будут, нас, что ли?» — «Не проглатывать, а поглощать», — наставительно просветил десятник. «Ну, поглощать, какая разница?» — «А разница, умники вы мои, в том, что будут делать в данном цехе такие патроны, гильзы, засыпанные углем дробленым. Они жидкий кислород впитывать станут, получится взрывчатка. Ей и будут взрывать породу (пустой камень) и руду (камень с вкраплениями металлов) в карьерах Угольного Ручья — вместо тола и аммонала, которые, сами понимаете, позарез фронту нужны. Породу отвезут в отвалы, руду — на обогатительную фабрику. Оттуда — на БМЗ, вон там, под нашей горой, Большой металлургический завод, самое сердце Норильского комбината, достраивают. Тут выплавляют медь, никель и прочие ценные металлы и их на машиностроительные заводы, на танки, пушки, самолеты и прочее, что для фронта, для победы над проклятым фашистом необходимо. Поняли?»

Вот такую общедоступную лекцию прочитал на досуге десятник Ватутин. Перед нами не только технология Норильского комбината обнажилась, но и вся важность нашего труда, и место его в общемировом процессе.

Ребята пошли на поглотиловку, а меня оставили на цехе жидкого кислорода, стены возводить. Сначала подсобником — подносил каменщику Ваньке Баканину кирпич, блоки шлакобетонные, раствор. Ванька — высокий, румяный и скуластый сибиряк — управлялся с ним ловко, быстро, резкими движениями. Парень был огневой, работал на совесть. Срок отбывал за убийство: праздничным вечером, в пьяном тумане, всадил нож в сердце соперника возле колхозного клуба. Но здесь блатарей сторонился. И они его не трогали.

Помощью моей Ванька был доволен, и когда встал вопрос, что нужен еще каменщик, кладчик то есть, он предложил десятнику: вот, студент, он уже умеет, справится. Действительно, я легко научился не столь уж хитрому на первый взгляд ремеслу укладывать кирпич и блоки на подушку раствора, от рейки до рейки, вдоль туго натянутого шпагата. Даже искусство выводить угол постиг. Десятник мою работу посмотрел, показал прорабу Струкову — и поставили меня рядом с Баканиным.

А надо сказать, что таскать блоки и носилки с раствором по настилам ежедневно растущих лесов становилось все утомительнее. На «козе» еще ничего, она плотно и ладно на спине лежит, лишь бы ноги крепкие были, два блока — четыре пуда — втаскиваешь на верхотуру без чрезмерного напряжения. Труднее с носилками: тут сила в бицепсах и пальцах нужна, чтобы ручки удержать, не выпустить. С этим мои студенческие, не испытанные ни трудом, ни спортом, опавшие за год Лубянки—Таганки—Омска мускулы и косточки неважно справлялись. И хотя вешали мне и напарнику брезентовую петлю на шею, в помощь рукам, все равно без их крепости не обойтись, и после десятка рейсов концы носилочных планок так и норовят выскользнуть из слабеющих пальцев.

Работа кладчика была престижная, не каждый ее осваивал. И уважение тебе, и пайка восемьсот граммов, а иной раз и целый килограмм, и к нему приварок первой категории, и даже и премиальный талон — с оладьями на масле, премблюдо.

Безудержно свирепеющая зима подгоняла; скорей бы поднять стены, укрыться за ними от леденящего ветра, острого снега, секущего нос, щеки и подбородок.

Настелить бы кровлю, вставить окна и двери, чтобы хоть обогреться где было, бочку с углем поставить. Костер на лютом студеном ветру — плохое подспорье.

Оказалось, стоять на ветру Заполярья на макушке лысой горы, в десяти-пятнадцати метрах сверх нее, и укладывать кирпичи и блоки в мгновенно твердеющий раствор — дело совсем не простое, как издали кажется. Пальцы коченели, роняли мастерок, щеки и нос через пару дней покрывались коростой от перманентного обморожения, бушлат и телогрейку продувало насквозь и даже глубже, ног в скользких обледенелых «ЧТЗ» я не чувствовал. Работа шла все медленнее, да еще и вредный старик Струков въелся: то не так, другое не эдак.

...Было на крыше цеха жидкого кислорода в конце одного из жутких морозных и ветреных дней. Плотники уже деревоплиту настилали по кровле, а мы, каменщики, заканчивали парапет стены, выступающей над крышей. Темень, неистово раскачиваются лампы с тарелками абажуров.

— Ты пузо выпустил? — подходит ко мне Струков.

— Где?

— А ну, иди, носом ткну.

Подводит меня к газгольдерному отделению, самой высокой части здания (там кровля еще не настлана и леса у стены не сняты).

— Твоя работа? Ты вчера тут стоял? Ну, то-то. Срубай.

Верно, часть стены провалилась внутрь. Как это блоки ушли от бечевки, как это я просмотрел? Э, да что там, дело было уже под вечер, пурга такая, что с ног сбивало, закоченел начисто, к тому же ближняя лампочка перегорела.

Дорабатываю раствор, откладываю мастерок, топором стесываю выпирающую часть блоков. Как назло, крепкие попались, топору едва поддаются. Да, тут надолго, норма сегодняшняя полетела.

Тесал, тесал, и вот, кажется, стена выровнялась. Может, успею еще носилки раствора опростать, глядишь, и норму схвачу. Вернулся на свое место, продолжаю укладывать блоки.

Струков опять тут как тут.

— Ты что, считаешь, снял пузо?

— Снял.

— А ну, посмотри. Это что?

Беру топор, еще стесываю. Когда снова возвращаюсь к рабочему месту, Струков на ходу бросает:

— Еще, еще срубай!

И тут какой-то чертенок меня за ниточку дернул. Подхожу к прорабу и — сквозь зубы:

— Ты долго будешь ко мне придираться?!

Всего скорее, даже не это слово употребил, с той же приставкой, но более крепкое. Без матюгов мало кто у нас обходился, женщин вокруг не было (а иных и женщины бы не удержали).

Старик (Струков стариком нам казался) так и подпрыгнул. Закричал, грозить начал.

Топор сам взлетел в моей руке.

— Вот раскрою башку и вниз сброшу!

У Струкова ничего против топора не было, деревянный метр не в счет. Старик повернулся и — от меня, от греха подальше. Ну, а наутро, понятно, я уже в подсобниках. Без всякого там приказа — просто лишний каменщик оказался.

— Еще ладно отделался, — сказал Ванька Баканин. — Мог старик и рапорт подать, угодил бы ты в карцер. А то и на Коларгон — за угрозу холодным оружием.

Коларгон — от одного этого слова сердце холодеет, столько о нем мы наслышались. Штрафная раскомандировка в тундре, вдали от Норильска, лагпункт в каменном карьере. Говорят, не видели еще того, кто бы оттуда возвращался.

— Ну, прежде чем на Коларгон, я уж бы его пристукнул, — расхрабрился студент.

Через несколько дней силы окончательно покинули меня, я уже не мог таскать носилки с раствором, ручки все чаще выскальзывали из ладоней, носилки повисали на шее, сбивая с хода напарника. Оставалась «коза», верная подруга. Она привычно давила на спину, только вот ноги стали как ватные: пока дотопаешь по трапам — наклонно уложенным доскам с прибитыми поперечными планками — на четвертый настил лесов, — совсем перестают слушаться.

  На оглавление  На предыдущую На следующую