Кровный союз

Да, хорошо, когда душа открыта дружбе и общему делу, не засохла, не заскорузла во зле и ненависти. Чаще всего, конечно, она открыта в юности. Но вот мне было двадцать два, а Леониду Алексеевичу — под сорок. Что же скрепляло наше единство? Я знал что: он тоже открыт был. Хотя и хлебнул такого, от чего судьба меня сберегла, хотя и прорывались в нем нередко и недоверие, и озлобленность, и ныло сердце от перенесенных страданий, но вот стоило попасть в более или менее человеческие условия, в человеческое окружение, и оттаивала душа, и взгляд добрел, и придавленный поднимался, выпрямлялся, возвращалась утраченная красота.

Так шли в нашей работе и дружбе месяцы и годы, перемежались опыты и исследования в лаборатории и на полигоне с промышленными делами, возили мы оксиликвит на рудник, бегали по каменным уступам, запаливали бикфордов шнур, крутили динамо-машину взрывную, поднимали в воздух тысячи тонн камня.

В конце июня 1945 года Яхонтов вернулся из Москвы довольный, посвежевший. Собрал нас, основных сотрудников лаборатории, у себя в кабинете. Рассказал, с каким интересом и пониманием встретили его сообщения в научном мире столицы. Дал нам прочитать выписку из протокола заседания технического совета Главкислорода при Совнаркоме СССР. Мы благоговейно смотрели на подпись: председатель технического совета академик П.Л.Капица. (За ним еще — ученый секретарь А.С.Федоров, но какая фамилия не померкла бы в сиянии Петра Леонидовича?)

В той выписке значилось:

«СЛУШАЛИ: Промышленное применение оксиликвитов на Норильском никелевом комбинате — доклад начальника оксиликвитного завода Норильского комбината А.Д.Яхонтова.

РЕШИЛИ: Доклад инж. А.Д.Яхонтова о промышленном применении оксиликвитов на Норильском никелевом комбинате принять к сведению.

Отметить инициативу работников Норильского никелевого комбината НКВД, успешно осуществивших в промышленном масштабе использование жидкого кислорода для производства горно-взрывных работ.

Считать желательным организацию экспериментального производства и применения оксиликвитов еще на одном руднике (помимо Норильского комбината и Коунрадского рудника) для проверки спорных моментов, возникших в результате опытов, проводимых в различных почвенно-климатических условиях.

Просить Горный институт Академии наук СССР (академика Скочинского) детально обсудить в среде специалистов опыт промышленного применения оксиликвитов на Норильском никелевом комбинате, выявить неясные вопросы и наметить необходимые мероприятия по разрешению этой важной народнохозяйственной проблемы».

Мы читали, и сердце распирали гордость и торжество. Подумать только, сам Капица высоко оценил наш труд! Значит, не преувеличивали мы, не хвастуны.

Любая большая работа всегда связана и с личной судьбой ее участников. Можно представить, какие надежды и мечтания вспыхивали в наших сердцах!

— Возможно, хлопцы, придется нам ехать куда-нибудь и на новое место — налаживать производство и применение оксиликвита! — сказал Юрий Натанович, когда мы возвращались от Яхонтова. — Не исключено, что командируют нас, скажем, в Среднюю Азию...

Средняя Азия — это хорошо. Ни пург, ни морозов, достаточно намерзлись мы в Заполярье.

— Ну, где там, кроме Коунрада, еще открытые горные работы? — усомнился Тарас Иванович.

— Средняя Азия велика, — успокоил Зинюк. — Мало ли где еще никель и кобальт захоронены.

— Юрий Натанович, — раздался басок Леонида Алексеевича, — ничего из этого не получится...

— Это почему же не получится? — встрепенулся Зинюк.

— Не получится... если мы это решение сейчас не закрепим.

Начальник лаборатории остановился и вопросительно посмотрел на Щекуна. Тот не стал его долго мучить:

— День уже кончается, опыт по бризантности начинать нет смысла... Давайте посидим, обдумаем это дело как следует...

На сей раз Юрий Натанович не ограничился тем, что выдал нам «фронтовые» сто грамм (хотя день был не боевой), а и себе наполнил тигелек — такое было редкостью.

— Эх, пятьдесят грамм не хватило! — с сожалением промолвил Леонид Алексеевич, когда мы вышли из лаборатории и направились к вахте.

— В самом выгодном положении у нас Сережа, — сказал Тарас Иванович. — Через девять месяцев он — свободный человек. А свободному такая командировка в первую очередь.

— Да, это точно, — согласился Щекун.

Всем нам — Зинюку, Тарасу Ивановичу, Леониду Алексеевичу, мне и еще нескольким работникам завода — за добросовестный труд снизили срок на три месяца.

Логично, конечно. Но я подумал: еще неизвестно, что принесет мне март сорок шестого. Вон сколько случаев, когда не выпускают окончивших сроки.

Однако первое изменение произошло в судьбе Тараса Ивановича. Его сделали начальником! Предстоял пуск завода динамонов на Медвежке — так все называли гору Медвежий Ручей, что была за Надеждой, выше рудника Угольный Ручей.

Динамоны — взрывчатые вещества типа аммонитов, из аммиачной селитры и тротила, но с добавкой того же мха-сфагнума, что и в норильском оксиликвите. В 1942 году Зинюк узнал, что в Дудинке размывает дождем и снегом гору аммиачной селитры, завезенной сюда на барже в 1940-м или 1941-м. Аммиачная селитра — слабое ВВ, можно применять, скажем, для дробления угольных пластов. Возможно, для этого и завезли ее за шестьдесят девятую параллель. Селитра легко растворяется в воде, но складов и даже навесов в Дудинке не было и баржу опростали прямо на берег — зэка-зэка тачками по шаткому трапу вывезли соль из баржи. Так и лежала она год или два, постепенно убывая, уходя с ручьями в Енисей. Пока слух об этом не дошел до заключенного «врага народа» — артиллерийского инженера-химика Зинюка. Он сразу же написал рацпредложение: использовать аммселитру на вскрышных работах рудника Угольный Ручей, смешав с битумом (это и есть один из сортов динамона). Начальник комбината поручил Зинюку разработать технологию смешивания, и в начале 1943 года мы с Тарасом Ивановичем и Щекуном одно время выполняли его задания на этот счет: производили химические анализы, готовили и взрывали на полигоне опытные патроны. Битум почти сразу же был отвергнут и заменен измельченным торфом. С небольшой добавкой тротила получилось довольно мощное ВВ, вполне пригодное для замены аммонита в помощь оксиликвиту. Для изготовления динамона спроектировали и построили заводик. Техноруком по рекомендации Зинюка назначили инженера-химика Трубу, начальником поставили какого-то мужика малой грамоты, но безупречной анкеты.

Так и расстался с нами Тарас. Его расконвоировали и поселили в балке рядом с заводом, деревянные одноэтажные здания которого по самые трубы были занесены снегом (что и привело потом к трагедии, но это особый рассказ). Освободившуюся в нашей лаборатории должность инженера-химика с добавкой двух букв — и.о. — отвели Щекуну. Тоже рост. Я оставался в прежнем качестве: лаборант-взрывник.

Но вот наступил март 1946-го, пробил и мой час. 23 числа утром в лагпункт «Кислородный» пришла из ОУРЗ (ОУРЗ — Отдел учета и распределения заключенных) управления Норильского ИТЛ бумага на освобождение зэка Щеглова С.Л., номер личного дела 52465.

Нарядчик предложил мне с вещами отправиться в десятое лаготделение. Я сбежал с горы, перескочил через знакомый ручей на дне ущелья, сел в кабину подъемника и пять минут спустя подошел к вахте. Без всякой задержки меня допустили к начальнику хозчасти Андресону, тот черкнул что-то на листке бумаги и направил к вещкаптеру. Вещкаптер осмотрел имевшееся на мне обмундирование, нашел его вполне приличным, за исключением бушлата. Бушлат был рваный, мой целенький выпросил у меня перед уходом знакомый работяга. («Все равно при освобождении заменят».) Надев новый бушлат (ну, не совсем новый, б/у, однако без лохмотьев, и заплат не так уж много) и получив какие-то бумаги, я отправился вдоль Угольного ручья в поселок — в управление лагеря, где должно было свершиться окончательное священнодействие. Отпустили меня не одного, дали вертухая с дудоргой (как будто бы я убежал!). И на всех трех вахтах, через которые надо было пройти до выхода в поселок, проверяли мои бумаги. Порядок!

Вертухай сдал меня в ОУРЗ и еще до обеда я вышел из двухэтажного дома управления Норильлага свободным. В кармане телогрейки лежала свернутая вдвое бумажка — справка № 228/52465 («Форма А, видом на жительство не служит. При утере не возобновляется»): «Выдана гражданину (ке)... такому-то... такого-то года рождения, уроженцу (ке) г.Мурома Горьковской области, гражданство — СССР, национальность — русский, осужденному (ой) по делу УНКВД Московской области 6 мая 1942 г. ст. ст. (прочерк) УК (прочерк) к лишению свободы на пять лет, с поражением в правах на Нет года, имеющего (ей) меру наказания с 23 июня 1941 г. по 23 марта 1946 г. с учетом снижения меры наказания по решению Особого совещания НКВД СССР от 28/VIII-45 года на три месяца и за отбытием с применением ст.39 положения о паспортах из Норильлага НКВД освобожден (на) 23 марта. 1946 г. с закреплением на работе в Норильском комбинате по вольному найму, пос.Норильск».

Справку, которая процитирована, как говорится, с сохранением «орфографии» и формы бланка, честь по чести подписал пом. нач. Норильлага НКВД капитан Двин (через несколько лет прогремела его история: какая-то связь с Америкой, родственники, что ли, выдал, якобы, какую-то страшную тайну. И — в лагерь). Слева внизу — громадная круглая, с гербом СССР в центре, печать Норильского исправительно-трудового лагеря Народного комиссариата внутренних дел. Еще левее в квадратике напечатано: «место для фотокарточки или дактооттиска указательного пальца правой руки». Но карточку не спросили и палец не придавили, а велели в квадратике расписаться.

На обратной стороне начальник финчасти засвидетельствовал, что мне возвращено личных денег в сумме 292 рубля 61 копейка. Столько я заработал за три с половиной года в лагере.

Под этим три дня спустя начальник отдела кадров РOР Григорьев шлепнул жирный фиолетовый штамп, где значилось, что с 26 марта 1946 года я принят в Норилькомбинат НКВД. За три дня справку разукрасили еще штампы о выдаче паспорта (бумажка на один год) и военного билета.

Что изменилось, что осталось прежним в моей жизни после освобождения?

Почти все осталось прежним: работа, окружающие люди, интересы. Уехать из Норильска было нельзя, даже в отпуск (его предстояло еще заработать, это — год). Строить какие-то планы новой жизни, продолжения учебы — бессмысленно: куда сунешься со справкой об освобождении и «желтым» паспортом? Семьи нет, отец и мать в лагерях (отец — не знаю в каком, с 1937 года ни звука, мать — в Караганде). Любимой девушке я из лагеря не писал. Она была участницей наших литературного и исторического школьных кружков, но по следствию мне стало понятно, что ее не арестовали, и я не хотел связывать ее судьбу. Написал об освобождении только дяде Коле и тете Клаве, которые спасли меня после ареста матери и, можно сказать, поставили на ноги.

Конечно, была мечта о литературе. Из лагеря вынес два толстых романа, они казались мне достойными того, чтобы попытаться напечатать. Писал их ночами в лаборатории, пользуясь относительной свободой в отношениях с зоной: работа требует меня почти круглосуточно. На эти романы надеялся в мечтах, но было достаточно здравого смысла, чтобы понимать: действительно надежное в моей жизни сейчас, та синица в руках — оксиликвит. К тому же он мне действительно интересен.

И я продолжал с прежней энергией трудиться в лаборатории.

Пришло, конечно, и нечто новое. Расширились заботы. Где жить? Во что одеться? Как питаться?

Алексей Дмитриевич избавил меня от общежития, жизнь в котором была бы не намного лучше лагерной. Выхлопотал комнатку на втором этаже Дома Румянцевых на двоих — почти одновременно со мной из лагеря вышел рабочий завода, бытовик, мой одногодок и тезка — Серега Комаров. Специальности у него никакой, колхозный парнишка, добродушный и тихий, грамотешка тоже невелика. Таскал он в основном носилки с патронами и делал все, что прикажут. Вот с ним мы и жили вдвоем несколько месяцев в комнатке, где были стол, да два табурета, да пара железных коек. Получали по карточкам в магазине, которым когда-то заведовал Кадисов, крупу, консервы, сахар, хлеб, варили на электроплитке немудреную похлебку и кашу с тушенкой.

Самым дорогим в новом моем положении была, разумеется, свобода от вертухая, от зоны — хотя и в заключении последние три года мы, ведущие оксиликвитчики, не очень от них страдали. Но теперь я в любое время дня и ночи, когда позволяла работа, мог сбежать с горы и пройтись по улицам поселка, взять билет в кино и даже в театр — в здании клуба профсоюзов была неплохая труппа оперетты. Выходили две газетки — комбинатовская и лагерная многотиражки, было радиовещание. В лагерной газетке я и заключенным печатался — стихи, очерки. Теперь открылась такая возможность и в газете для вольных (она называлась «За металл»). С сотрудниками быстро познакомился, с некоторыми подружился. Но особенно привечали меня на радио, я стал там нештатным сотрудником. От очерков про передовиков со всех предприятий комбината до статей к юбилеям писателей (сам нередко и читал их, и мне чрезвычайно нравилось, что не только мое слово, но и голос слышат тысячи, десятки тысяч людей).

Так что если в лагере последние три года жизнь была заполнена до предела, то теперь уж на сон совсем мало времени оставалось. Но до сна ли в двадцать четыре года?

Вскоре уехал Яхонтов. Уехал, помнится, в длительный отпуск, за несколько лет, почти на полгода. Обязанности его стал исполнять технорук Марк Яковлевич Рыжевский. При Яхонтове он, техник-кислородчик, занимался в основном кислородной установкой, руководил технологией и ремонтами, к поглотиловке, лаборатории и всему, что выходило от них на рудник, не имел почти никакого отношения. Теперь, как и.о. начальника завода, стал вникать и во взрывные дела, хотя все они лежали на Зинюке. Но Зинюк — заключенный. Марк же свой срок (хотя и тоже по 58-й) давно отбыл и свободно общался с вольнонаемным начальством.

Человек он был необычайно живой, быстрый, кругозор его заметно выходил за рамки техники. Окончив срок, женился. Жена его, Александра Ивановна Расщектаева, была в числе видных инженеров БМЗ — Большого металлургического завода. За добродушие, товарищеское отношение к рабочим, как зэка, так и вольным, Марка уважали и даже любили. Этот тридцатисемилетний человек умел без всякого видимого усилия находить общее в отношениях с людьми различного возраста, образования и общественного положения.

Утро седьмого августа выдалось необычно теплым. Солнце грело не по-норильски, стояла предгрозовая духота. К тому времени, когда мы с Леонидом Алексеевичем закончили насыщать патроны в термосах, установленных на железнодорожной платформе (предстоял взрыв крупного блока скважин), небо покрылось облаками, а пока паровоз дотащил платформу до карьера, облака превратились в черные тучи. За Медвежкой погромыхивало, раскаты усиливались и быстро приближались.

Помощник машиниста отцепил платформу, вскочил на подножку, и паровоз, победно свистнув, умчался в депо. К нам уже шли ребята из взрывцеха, на плечах — бухты розового детонирующего шнура. Я разглядел Коровина, Лукьянова, Стельмакова, Мурашова и Меркулова. Когда они подошли к платформе, над головой грянул устрашающий удар и почти тут же хлынул ливень. Мы с Леонидом едва успели залезть под платформу. К нам прижались Коровин, Лукьянов, Стельмаков. Остальные спрятались с другого края.

— Не вовремя! — проворчал Коровин, глянув на часы (он был вольнонаемный, остальные взрывники — зэка). — Уже пора бы начинать.

— Причина задержки уважительная, — послышался басок Леонида Алексеевича.

Гроза прошла быстро, выглянуло радостное, промытое солнце, и освежившийся мир начал преломляться в каплях чистой влаги.

Леонид Алексеевич дал команду рабочим-оксиликвитчикам стащить брезент с термосов, и ребята крючками начали доставать из кипящей жидкости патроны и опускать их на носилки, которые держали рудничные работяги. Они и разносили их по скважинам, возле которых наготове стояли взрывники.

Наше дело было организовать работы по зарядке, следить за их правильностью. Но когда время поджимало, мы и сами становились в помощь взрывникам. Я стал помогать Коровину и Лукьянову: они опускали патроны в четвертую скважину от южного края фронта. Работа началась ходко, носилки с патронами ребята подтаскивали без задержки.

Подняв голову и выпрямившись после опускания очередного, покрытого белым инеем цилиндра, я увидел, что у соседней скважины, в четырех метрах от нас (по плану взрыва буровая сетка здесь — четыре метра), какая-то заминка. Меркулов, наклонившись над скважиной, дергал веревку крючка, но крючок, видно, не освобождался. Мурашов и Стельмаков стояли возле, держа в руках по патрону, ждали, когда выдернет шнур Меркулов. К ним подошел Леонид Алексеевич.

Когда я опустил еще один патрон и распрямился, чтобы надеть на крючок следующий, в поле зрения попал Марк Яковлевич. Он быстро шагал к скважинам, в темно-синем костюме, с черным плащиком на руке.

«Вот неугомонный!» — подумал я. И почувствовал даже легкое раздражение: не доверяет нам, что ли?

Вообще-то, как правило, на больших взрывах руководил зарядкой Зинюк. Но сегодня он сказал нам с Леонидом Алексеевичем, что немножко приболел и надеется, что мы справимся сами. Мы заверили Юрия Натановича: ему не о чем беспокоиться. И были довольны: такое доверие! И вот — Марк Яковлевич... Сидел бы в кабинете! Да и что он понимает в тонкостях зарядки? Не его это дело.

Такие мысли пронеслись у меня, пока я опускал очередной патрон. Я ощутил, как он стал на предыдущий, тяжесть исчезла, еще чуть опустил крючок и стал вытягивать бечеву. И в это время раздался грохот сзади, в том месте, где работали Меркулов, Мурашов, Стельмаков и стоял Леонид Алексеевич. Кто-то со страшной, необоримой силой надавил мне на плечи, спину, повалил ничком, прижал к камням. Торопливо отползая, увидел боковым зрением: тяжелая туча камней, закрыв свет, стремительно неслась над моей головой. Я быстро полз, туча кончилась, мчались лишь отдельные камни и падали впереди и рядом со мной. Увидел, что рядом так же быстро ползли Коровин и Лукьянов. У Коровина лицо и руки в крови.

Я вскочил, повернулся назад. Там, где только что стояли Меркулов, Мурашов, Стельмаков и Леонид Алексеевич — никого! Лишь черный налет копоти на камнях. Подбежал к этому месту, оглянулся: сюда же, прихрамывая, шли Коровин и Лукьянов. Я повернул обратно, сделал несколько шагов и тут увидел Леонида Алексеевича. Он лежал навзничь, в своем зеленом плаще, и вместо головы у него была только часть черепа, пустая и гладкая, как чашка. В двух или трех шагах валялись куски мозга и остатки лысины с венчиком волос — верхняя часть черепной коробки. Объятый ужасом, я отбежал еще и увидел: невдалеке, скорчившись, ничком, — Марк Яковлевич. Я наклонился, тронул лицо — оно было мертвое, все в иссиня-черных крапинках врезавшегося в кожу песка и мелких каменных осколков.

Мы с Коровиным еще бегали вокруг, пытаясь найти Мурашова, Стельмакова и Меркулова, но никого больше тут не было. Лукьянов сидел на камне, оторванным рукавом рубахи пытался перевязать ногу.

Издалека, от бурстанков и экскаватора, бежали люди. Первым подскочил к нам Константин Иванович Иванов. На моложавом, чистом, почти юношеском лице начальника буровзрывцеха было растерянное недоумение: неужели то, что произошло, — реальность?

Я тоже плохо осознавал это. Но вот они лежат — неподвижные, изуродованные Леонид Алексеевич и Марк Яковлевич!..

Нас с Коровиным и Лукьяновым кто-то взял под руки, повели в медпункт. Я отмахивался, пытался освободиться, бормотал, что нечего перевязывать, все у меня цело. «Да ты же весь в крови!» — говорил мне кто-то. И тут я увидел, как рабочий несет чью-то оторванную руку. «Где нашел?» — спросил его Иванов. «Вон там!» — рабочий махнул рукой наверх, на гряду камней за краем уступа.

Потом нашли ногу, другие части тел, еще несколько минут назад бывших Меркуловым, Мурашовым и Стельмаковым.

И еще запомнился Юрий Натанович. Он прибежал вскоре вслед за Ивановым, только с другой стороны карьера — от завода. Перескакивал через камни, в резиновых сапогах и гимнастерке, подпоясанной кожаным ремнем, черные волосы спадали на виски. Глянул на труп Леонида Алексеевича, широко взмахнул руками, подбежал к Марку Яковлевичу, вгляделся в его лицо, и тут ноги у него как бы подкосились, он опустился на камень, обхватил голову руками и... зарыдал. Меня уводили, и я слышал его рыдания, оглянувшись, увидел мелко вздрагивавшие плечи и спину.

Через два дня хоронили Марка Яковлевича. Гроб с его телом поместили в клубе профсоюзов, я стоял перед ним почти на том самом месте, где незадолго перед тем мы с ним курили в антракте на «Марице» Кальмана.

Хоронили Марка Яковлевича одного. Останки Меркулова, Мурашова, Стельмакова и Леонида Алексеевича зарыли тут же, неподалеку от могилы Рыжевского, но где именно и когда — никто из нас не знал и интересоваться не имел права. Они были заключенные. Они еще не искупили своей вины, не получили справок об освобождении.

А меня этот кровный союз скрепил с оксиликвитом еще на одиннадцать лет. Вместе с Юрием Натановичем мне предстояло изучать причины преждевременного взрыва, еще и еще раз во всех подробностях исследовать свойства грозной взрывчатки, а потом и возобновить прекращенное после седьмого августа промышленное применение.

Яхонтов из Москвы не вернулся. Видимо, понял, что так будет лучше, подальше от греха, а то, не дай Бог, усмотрят при расследовании и его вину, как главного руководителя. (По старой лагерной присказке... «Ты куда бежишь, косой?» — «Как — куда? Беги и ты скорей, там верблюдам яйца вырезают». — «Так, а ты-то здесь при чем?» — «При чем, при чем! Отхватят — потом доказывай, что ты не верблюд!»)

Зимой у Зинюка кончился срок, и его выпустили. Но еще до этого назначили и.о. начальника оксиликвитного завода. Техноруком вместо Марка Яковлевича Зинюк рекомендовал другого Марка — Кантора, тоже к тому времени получившего справку об освобождении. Меня по ходатайству Юрия Натановича утвердили сначала и.о. инженера-химика, на место Щекуна, а вслед за назначением Зинюка начальником завода — на его должность, и.о. начальника оксиликвитной лаборатории.

Почти два года изучали мы повторно все свойства оксиликвита в лаборатории, на полигоне. Изготовление и применение его было усовершенствовано, стало более безопасным, надежным. Тем не менее, нелегко было после пережитого вновь встать к скважине и взяться за спусковой крючок оксипатрона. Но постепенно прежняя смелость и уверенность вернулись. Ведь надо было еще и показывать пример другим, знавшим гораздо меньше, но твердо убежденным в главном: с этим ВВ лучше не связываться.

Взрывание оксипатронов в скважинах возобновили и расширили. Залпы гремели один за другим на рудниках Гора Рудная и Медвежий Ручей (Угольный Ручей к тому времени уже истощил запасы). Расширился, естественно, и круг людей, причастных к взрыванию — и рабочих, и техников, и инженеров. Словом, масштабы возросли. Но главными организаторами и ответственными за все были три человека: начальник завода Зинюк, технорук Кантор и начальник лаборатории Щеглов.

Второй этап применения оксиликвита в Норильске оказался наиболее плодотворным. Взрывы скважин с его помощью стали регулярными и более крупными, превратились в систему, проводились по графику. В среднем за год в 1948-1950-м с помощью оксиликвита взрывали миллион из семи миллионов тонн руды, добывавшейся на открытых рудниках комбината. Килограмм оксиликвита обходился на 78 копеек дешевле, чем кило завезенного на Таймыр аммонита.

Такие успехи породили у руководителей комбината мысль — представить норильский оксиликвит на Сталинскую премию, высшую в то время награду за научно-исследовательские, производственные и иные достижения. Юрию Натановичу предложили подготовить материалы. Это легло на меня и Кантора. Я поставлял исследовательские и расчетные данные, Кантор — готовил чертежи. За несколько месяцев напряженной — день и ночь — работы сводный отчет со всеми таблицами, графиками и чертежами был завершен. Мы работали с невиданным воодушевлением: а вдруг и в самом деле нам дадут Сталинскую премию?

Но подписи под отчетом оказались не только наши. Руководителем работ значилось первое лицо Норильска — начальник комбината инженер-полковник В.С.Зверев, а участниками — его заместитель по горным работам К.Д.Васин, начальник горного управления И.В.Усевич, начальник рудника М.Д.Фугзан и главный инженер К.И.Иванов. Вся административная лесенка. Понятно, их подписи стояли выше наших.

Из всех этих людей только Иванов и Фугзан на деле приложили руки к изучению и промышленному применению оксиликвита. Константин Иванович математически обосновал ряд свойств оксиликвита. Марк Давидович Фугзан принял участие в составлении отчета и помогал в организации взрывания скважин во второй период.

С грифом «совершенно секретно» отчет и аннотацию к нему, а также анкеты на представляемых к премии послали в Москву.

Через несколько месяцев отчет вернули — с замечаниями видных ученых-горняков — на доработку. Какие уж там замыслы зрели в высших сферах, какая кипела борьба за славу и деньги, — этого нам знать не позволялось. Еще год мы дорабатывали материал, заодно накапливая опыт промышленного применения оксиликвита, взрывая все новые и новые блоки скважин, прибавляя сотни и сотни тысяч тонн добытой оксиликвитом руды.

Второй отчет отправили в столицу в конце сорок девятого года. На титульном листе в качестве руководителя работ значился Константин Дмитриевич Васин — видимо, Звереву в Москве посоветовали отступиться, он уже получил однажды Сталинскую за какую-то другую работу на комбинате. Все остальные, представленные в прошлом году, остались в этом же порядке.

Прошло несколько месяцев. И вот в один знаменательный день по Всесоюзному радио было объявлено, а затем и напечатано в газетах о присуждении Сталинской премии третьей степени (в числе многих других по стране) за оксиликвиты. В списке лауреатов значились: К.Д.Васин (руководитель работ), И.В.Усевич, М.Д.Фугзан, К.И.Иванов и Л.Н.Марченко. Эта фамилия заменила бесследно исчезнувших с последней ступеньки Зинюка, Кантора и Щеглова.

Марченко... Про нее нам приходилось слышать, рассказывали, что эта сотрудница буровзрывной лаборатории ИГДАН СССР — Института горного дела Академии наук — в первые послевоенные годы что-то там изучала в части оксиликвитов под руководством известного взрывчатника, кандидата технических наук В.А.Ассонова. Испытывала в московской лаборатории и на полигончике во дворе патронята-свечечки. В Норильске она, да и Ассонов, не были ни разу, наших оксипатронов-пушек и просторов рудников и в глаза не видели.

Никто не сказал нам, почему, по каким причинам мы были вычеркнуты. Да мы и не спрашивали. Все было ясно. Люди низшего сорта. Вчерашние рабы, исправленные «враги», мы не имели права ни на что претендовать. Как не могли ни на что претендовать ни Тарас Иванович Труба, ни Леонид Алексеевич Щекун, ни Марк Яковлевич Рыжевский, чьи жизни легли под пьедестал оксиликвита.

Мог претендовать Алексей Дмитриевич Яхонтов. Но не стал. Хватило ума и жизненного опыта, чтобы понять бесплодность претензий. С сильным — не борись, с богатым — не судись.

Бедные люди! Неужели вы навсегда обречены жить по этому принципу?

1989 г.

  На оглавление  На предыдущую На следующую