«И вольный гений мне поработится»

Юрий Натанович, хотя и имел большой опыт инженерной работы, хотя и знал теорию и практику изготовления взрывчатых веществ, хотя и был старше Яхонтова по возрасту, — в силу тогдашнего своего положения не мог быть поставлен на первую роль в исследовании взрывчатки.

В 1937-м году, когда Зинюку было тридцать четыре, его исключили из партии (в ней он состоял с 1920 года), выбросили за то, что несколько лет перед тем, когда еще разрешались дискуссии, он на партийном собрании сказал что-то в защиту оппозиции. «Скрытый троцкист!» — определили в тридцать седьмом, и песенка артиллерийского инженера, участника гражданской войны, крупного работника индустриализации была спета. Юрия Натановича арестовали, дали десятку лагерей. В норильском формуляре у Зинюка значился почти весь «букет» 58-й: и вредительство, и диверсии, и шпионаж. Страшный преступник, представляю, как смотрели на него лагерные начальники.

Иногда, в доверительные минуты, он кое-что рассказывал о себе, о том, как фабриковали его дело. В числе обвинений было такое: вредительски запроектировал один из цехов Кемеровского химкомбината, так его состряпал, что цех взлетел на воздух. Зинюка, как выразился следователь, уже обезвредили, посадили, но заложенное им черное дело свершилось.

— Я подумал тогда, — говорил Юрий Натанович, — значит, произошло несчастье. Как это случается, я знал: где-то нарушили технологию, технику безопасности, а производство ВВ такого не прощает. Пытался втолковать это следователю, но где там! Всучили срок, в тридцать девятом привезли в Норильск. Через какое-то время встречаю в химлаборатории знакомого по Кемерову инженера, на химкомбинате при мне работал. Оказалось, арестовали его через год или полтора после меня, и тоже по пятьдесят восьмой. Спрашиваю, как произошло с пятым цехом, почему взорвался? «Откуда у вас такие сведения? — удивился он. — Ах, вон что! Да ничего не было, цех все время нормально работал».

Сивкова Римма Павловна и Щеглов Сергей Львович.
Опыты с жидким кислородом в оксиликвитной лаборатории

Признаться, когда Юрий Натанович такое рассказывал, нам, как следует еще не обстрелянным, развращенным следователями юнцам, не вполне верилось. Кто знает как было на самом деле, рассказать многое можно. Есть и другие рассказы, — говорили люди, что недаром получили сроки.

Но по мере нашего «образования», по мере того, как все больше судеб и жизненных картин проходило перед нами, выяснялось: что-то уж больно много подобных рассказов. И уже не воспринимались беспочвенными анекдотами вечерние разговоры в итээровских закутках бараков, толковищи в перекур на руднике, в цехе: «А этот за что сидит, который все с тетрадочкой-то?» — «Астроном Козырев? Луну будто бы взорвать хотел или какую-то диверсию с Солнцем подготовил». — «А зачем?» — «Ну, как зачем? Чтобы Советской власти навредить. Они, гады, на все способны».

Где-то в самой глубине души шевелилась иногда мысль: а как же те, кто храм Христа Спасителя в Москве, наш муромский собор времен Ивана Грозного до основания снес, тысячи церквей по всей стране разрушил, — кто же они-то? Не они ли вредители настоящие? Да нет, это все ради блага людей делалось, уничтожали опиум для народа. Спасибо, хоть Исаакия да Ивана Великого оставили, как музейные экспонаты.

Понадобилось два десятилетия, немалые изменения в политической обстановке, чтобы наветы, по которым Зинюк и такие, как он, были ошельмованы, рассеяли и осудили. После XX съезда Юрия Натановича восстановили во всех правах и в партии. Проработав в Норильске почти семнадцать лет, он покинул его в 1956-м, вернулся в Ленинград, в квартиру на Невском проспекте. Но уже и пенсия подошла, норильский заполярный стаж ее пододвинул. С учетом всех прошлых заслуг дали ему персональную республиканскую.

В Ленинграде всю войну жила семья Зинюка: жена Фаина Денисовна (так же, как и он, — участница гражданской войны, где они и встретили друг друга) и дети: сыновья Юрий и Ренат и дочери Нора и Октябрина. Старший, Юрий, погиб во время блокады.

Летом сорок шестого, когда до окончания срока Юрия Натановича оставался год, выхлопотал он разрешение на приезд в Норильск семьи. Фаина Денисовна с тремя детьми некоторое время жила в помещении полигонной лаборатории. Дочери были уже замужние, Ренат — школьник.

В следующем году Зинюка освободили. Но, как и всех, кто по пятьдесят восьмой, — с закреплением в Норильском комбинате.

Таков эскиз, краткий очерк биографии этого незаурядного человека.

Через пару или тройку недель после того как взяли в лабораторию меня, в том же, думаю, декабре 1942-го или январе 1943-го, появился здесь еще один новичок: Леонид Алексеевич Щекун. Окладистая русая борода и усы, настороженный тревожный взгляд (глаза в азиатском разрезе; признался потом Леонид, что за его прабабушкой киргиз гонялся), темные пятна на многократно обмороженных щеках. Бушлат латаный-перелатаный, бурки «ЧТЗ» похлеще моих, из штанов хлопья грязной ваты торчат. В общем, обмундирование тридцать третьего срока, то, что в лагерных складах значилось как б/у — бывшее в употреблении, но, по сути, давно списанное тряпье, обозначавшее доходягу.

Увидел я этого человека — себя увидел, как в том зеркале две или три недели назад. Глядя на него, я понимал, что и он тоже ужаснулся перед тем отражательным стеклом.

И я был в тех же лохмотьях, в каких пришел сюда, и вид наш с Леонидом Алексеевичем был тем более унизителен что рядом находились не только статный Яхонтов в его военной одежде, не только Зинюк и Труба (Юрий Натанович — в длинной гимнастерке с поясом, Тарас — в своей спортивной короткой курточке), но еще и девчата: вольнонаемные комсомолочки-чалдонки Аня Убиенных и Тома Чижова. Эти две коротышки, тонкая и пухленькая («Что положить, что поставить!» — самокритично говорила о себе Тамара), не так чтобы уж очень разглядывали нас (насмотрелись на доходяг лагерных), но нет-нет да замечали мы на себе их насмешливо-сочувственные взгляды. И было от этих взглядов не по себе.

Пожалуй, в полном смысле Леонид не был доходягой. Но общие работы на пурге и морозе так его разукрасили, так выветрили, что смотреть тяжко было. Рост неплохой, средний, как и у Яхонтова, и у Юрия Натановича, плечи прямые, широкие, видать, были когда-то, а теперь костлявые. Казался стариком (хотя ему тогда и 38 не исполнилось, родился 5 мая 1904-го), неразговорчив, лишь потом, месяцы спустя, мы стали почаще слышать его глуховатый басок.

Итак, Леонид Алексеевич был на десять лет старше Тараса Ивановича и на семнадцать — меня. Но мы с Тарасом этого не ощущали. Удивительно быстро свела нас и подружила совместная интересная работа и общая судьба.

Правда, Леонид Алексеевич был и самый старый лагерник среди нас. Того же призыва, что и Зинюк, но Юрий Натанович не испытал длительных общих работ, а за плечами у Щекуна был страшный Тайшет, лесоповал, строительство железной дороги в тайге. Он часто и много рассказывал нам о кошмарах той стройки. Считал, что судьба смилостивилась над ним, сделала счастливый поворот, одарив отправкой в Норильлаг. Бедный Леонид Алексеевич, если бы мог ты знать, что именно здесь, а не в тайге найдешь ты свою могилу и что осталось до нее всего лишь три с половиной года!

Впрочем, если бы он мог знать это и если бы ему было предложено выбирать: заканчивать срок на лесоповале или прожить три года, в общем-то, человеческой жизнью, в окружении хороших, близких по духу людей, с интересной творческой работой — не известно еще, что бы он выбрал.

Леонид Алексеевич был арестован на третьем курсе физмата Томского университета. Настоящая фамилия его была Шекун, но какой-то лагерный писарь приделал к первой букве хвостик, и пошел зэка Щекун по этапам и раскомандировкам, мало обращая внимания на искажение.

Кучинский Василий Кириллович, инженер

Щекун так Щекун, подумаешь, не все ли равно, жизнь пропала, а все остальное — мелочи.

Был он до ареста женат, но прожил с женой мало, и, видно, не сладилась молодая семья, — считал себя Леонид Алексеевич холостым. Характер у него был нелегкий, нравы довольно домостроевские. Меня коробило, когда он рассказывал, как требовал от жены, чтобы она мыла ему ноги.

Потом, когда Леонид Алексеевич оклемался в лаборатории, стал он интересным собеседником, иногда пел (очень хорошо) украинские песни.

Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю:
Чому ж я не сокол, чому ж не летаю?

Декламировал сцены из «Скупого рыцаря»:

Отселе править миром я могу;
лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
в великолепные сады
сбегутся нимфы резвою толпою,
и музы дань свою мне принесут,
и вольный гений мне поработится...

Атмосфера научно-технических поисков, царившая в лаборатории, дружба нас троих, счастливых тем, что судьба спасла от гибели на общих работах да еще предоставила возможность участвовать в интересном творческом деле, соединила с интеллигентными людьми, — эта атмосфера укрепляла и формировала еще не закостеневшую душу, понемногу возвращала веру в жизнь и людей.

Но иной раз, вглядываясь в доходяг, роющихся на помойке возле нашего Дома Румянцева, вдумываясь в изгибы судьбы, я чувствовал стыд. Видел себя как бы в положении работника какого-нибудь посольства в военное время. Кругом на полях кровь, грязь, стоны, страдания, смерть — а ты за чистым столом, в тепле, беседы, протоколы научных исследований.

Летом 1944 года Леонид Алексеевич раздобыл учебник высшей математики и начал штудировать в свободные часы (а они у нас были, в зону мы не торопились, и оттуда нас не очень притесняли: знали, что и день, и вечер работаем, Яхонтов втолковал Демченко такую необходимость). Сшивал по примеру Тараса Ивановича тетрадки из оберточной бумаги (только они у него не такие ровные и красивые получались) и заполнял их выкладками по дифференциальному и интегральному исчислению (для меня они были тогда китайской грамотой). В другие тетрадки Леонид Алексеевич выписывал из нескольких имевшихся у нас книжек методики химических анализов, постигал премудрости химии от Тараса Ивановича, от Зинюка.

Итак, первые же опыты в лаборатории установили, что задуманный в Москве комбинированный поглотитель жидкого кислорода — смесь тонко измельченных активированного угля, мха-сфагнума и алюминиевой пудры — целесообразно заменить одним мхом-сфагнумом. В дальнейших испытаниях было установлено, что незачем его и в порошок превращать, гораздо лучше использовать в естественном волокнистом состоянии, спрессовав в патроны (ах, какой он пушистый, мягко-пружинистый, какой шоколадно-коричневый!). Технология производства поглотителя от этого упростилась, да еще стала более чистой — отпала необходимость возиться с углем, дышать и пачкаться черной пылью. Выяснилось к тому же, что оксиликвит на мхе-сфагнуме и более мощен, и более безопасен, менее чувствителен к случайному удару и другим воздействиям, вызывавшим неожиданные взрывы.

К весне 1943 года, когда в обоих цехах оксиликвитного завода начали монтировать оборудование, заключенные Марк Шевельевич Кантор (бывший студент-механик), Антон Сильверстович Вейшнер и Анатолий Иванович Муратов (мастеровитый слесарь-инструментальщик, уроженец Москвы, получивший десятку по 58 статье, привезли его в Норильск из Соловков) с помощью техника-электрика Николая Евгеньевича Демина (первую часть срока отбывал на строительстве Комсомольска-на-Амуре) сконструировали и изготовили прессы для промышленного производства патронов мха-сфагнума. Размеры, плотность и другие параметры патронов были рассчитаны в лаборатории. Прессы смонтировали в цехе поглотителей и начали штамповать торфяные цилиндры. Их запасы быстро росли на деревянных стеллажах — в ожидании пуска цеха жидкого кислорода.

В этом цехе смонтировали установку ВАТ (Всесоюзного автогенного треста), эвакуированную в Норильск из Днепропетровска. Состояла она из шестиметровой, диаметром два метра, ректификационной колонны — аппарата для сжижения и разделения на составные газы засасываемого из атмосферы воздуха; компрессоров для сжатия его и кислорода; скрубберов (очистителей), осушительных батарей (осушка воздуха) и других устройств. Уже поработавшие на совесть до войны на Украине, все эти аппараты и машины, вновь установленные на фундаменты (для них, для них мы утрамбовывали бетон!), исправно действовали в Норильске до середины шестидесятых годов. Спустя несколько лет после моего отъезда из Заполярья их демонтировали и пустили в металлолом — оксиликвитный завод был ликвидирован, производство газообразного кислорода сосредоточили на промплощадке БМЗ, затем медного завода, потом у горы Надежда.

Но в первых числах июня 1943-го до тех событий оставалось четверть века, все мысли были о том, как скорее и вернее получить долгожданную хладокипящую бледно-голубоватую жидкость, рождавшуюся из воздуха на герметически закрытых медных тарелках ректификационной колонны, за толстым слоем шлаковой ваты. И вот начальные тонны драгоценной жидкости заполнили голубые шары — танки. Каждый час — 130 кубометров кислорода, если жидкость перевести в газ.

Сколько труда и знаний, смекалки и таланта вложили в это заключенные Марк Кантор и Антон Вейшнер, Анатолий Муратов и Николай Демин, слесаря Михаил Нехлюдов, Николай Балакирев, Павел Дубина, Павел Иванович Игнатушкин и Николай Васильевич Воинов (два неразлучных друга — и на нарах вместе, и ели из одного котелка, нечасто в лагере такое единство! Оба стали после монтажа аппаратчиками — высококлассными специалистами кислородного производства). На время наладки и пуска пригласили с «нижнего кислородного» его технорука — живчика Марка Рыжевского, единственного в Норильске тех лет техника-кислородчика с дипломом.

И один только вольнонаемный инженер — главный механик рудника Угольный Ручей Глазунов Всеволод Николаевич — держал общее руководство монтажом и пуском цеха жидкого кислорода; приезжал время от времени, выслушивал доклады, записывал в блокнот просьбы. По установившейся традиции кислородные установки входили в ведение либо главного механика предприятия, либо главного энергетика.

Кислород есть, патроны на стеллажах поглотиловки — можно делать оксиликвит.

Технология изготовления и использования была во всех деталях изучена и регламентирована в нашей лаборатории и на полигоне. Отсюда можно было идти в карьеры Угольного Ручья. По указаниям Зинюка и Яхонтова мы с Тарасом Ивановичем и Леонидом Алексеевичем повезли на каменные уступы («горизонты») танки и бачки с кислородом, ящики с патронами поглотителя, нужное оборудование. Мы были как бы средним командным персоналом: наши распоряжения выполняли, помогали нам взрывники и рабочие рудника. А мы вместе с ними таскали носилки с патронами, кислородные бачки на длинных вставных рукоятках, прикрепляли к патронам запалы, протягивали между камней детонирующий и бикфордов шнур, бежали под его шипение в укрытие — чаще всего в ковш экскаватора.

Первоначально, как и было предусмотрено проектом, сухие патроны поглотителя опускали в скважины, пробуренные на уступах рудника. Над каждой скважиной устанавливали бачок с жидким кислородом и, отвернув краник, выливали голубую жидкость внутрь скалы, на патроны. Это была сравнительно безопасная система зарядки. Не надо было манипулировать с патронами оксиликвита — он образовывался внутри скважины. Но большая часть кислорода уходила зря — на охлаждение скважин, качество полученного оксиликвита не поддавалось контролю, взрывали его вслепую, то ли пересыщенным, то ли недонасыщенным. В результате горная масса рыхлилась неравномерно, слишком много было таких глыб, которые не ухватить ковшом экскаватора. Бывало и так, что нижняя часть уступа вообще оставалась неоторванной («козлы»).

После нескольких взрывов Яхонтов и Зинюк от такой технологии отказались. В лаборатории срочно изучили и опробовали более совершенный способ, которым и пользовались затем несколько лет. Патроны поглотителя заливали кислородом в специальных ящиках-термосах (их по чертежам Кантора изготовляли в механической мастерской завода). Везли заполненные ящики в карьер, там извлекали патроны крючками, осторожно тащили к скважинам и опускали в них на других крючках («ванька-встанька»). Несколько патронов в каждой скважине обматывали детонирующим шнуром (ДШ), его концы соединяли в общую сеть с капсюлями-детонаторами. Когда все скважины были заполнены, сеть смонтирована, поджигали бикфордов шнур или включали взрывную электрическую машинку, подсоединенную к тонким проводам электрокапсюлей, и скала взлетала на воздух. Все, за исключением капсюлей, ДШ, проводов и машинок, делали на заводе. Конструкция термосов, спусковых приспособлений, носилок, бачков была выдумана в лаборатории с участием Зинюка, Яхонтова, Трубы, Щекуна, Кантора, Вейшнера, Муратова. Мы же с Зинюком, Яхонтовым, Трубой и Леонидом Алексеевичем рассчитывали все необходимые параметры для взрыва, количество патронов и кислорода.

Скважины бурили ударно-канатными станками с электромоторами — с помощью тяжелых долот, подвешенных на мачтах. Этим хозяйством командовал начальник буровзрывного цеха рудника вольнонаемный молодой инженер, коммунист Константин Иванович Иванов. В его ведении были и буровые станки, и взрывчатка твердая (один оксиликвит не мог обеспечить все нужды громадного рудника, применялось немало и аммонита, тротила, других видов ВВ, завозимых с материка). Начальником рудника был Зарапетян, главным инженером — Константин Аристархович Коровин, тоже вольнонаемные. Зарапетян был членом партии.

По долгу службы взрывчаткой, а, следовательно, и оксиликвитом, ведал Иванов. До поры до времени ведал формально, т.е. непосредственно к изготовлению и использованию оксиликвита отношения не имел — на то были Яхонтов и его помощники. Но в отличие от других руководителей рудника Иванов к оксиликвиту был благорасположен, его не приходилось уговаривать отпалить с помощью новой взрывчатки очередную серию скважин.

Этому человеку судьба предопределила быть одним из действующих лиц нашей истории.

Количество зарядов, необходимых для загрузки в скважины, рассчитывали работники технического отдела рудника, заключенные Александр Леонидович Каллистов (в прошлом — инженер-артиллерист) и Евгений Григорьевич Зыбин. Экономические выкладки, связанные с применением оксиликвита, делали сотрудники планового отдела рудника — заключенные Антонин Иванович Климовский и Александр Иванович Вершинин.

К осени 1943 года зарядка и взрывание скважин оксиликвитом по новой технологии были освоены. Но одна из трудностей состояла в доставке оксипатронов от завода в карьеры. Железнодорожная ветка к заводу с рудника Угольный Ручей еще не была построена, термосы с патронами и жидким кислородом возили на автогрузовиках, тракторами с автоприцепами и даже на телегах и санях лошадьми, по каменистой дороге, кое-как пробитой нами же (при помощи шпуровых патрончиков). Можно и нужно было давно уже проложить желдорветку к Кислородному, но тут сказывалось сопротивление рудничного начальства, одолеть которое у Яхонтова не хватало сил.

Был отвратительный сентябрьский день, бешеный ветер нес снег и дождь, снежная кашица хлюпала под ногами. Мы с Леонидом Алексеевичем получили задание — сопровождать на рудник две машины с термосами, в которых дымились щедро насыщенные оксипатроны. На самом крутом подъеме и повороте к руднику машины забуксовали. Шоферы, два взрывника и мы с Леонидом пыхтели, тужились, пытаясь помочь машинам, но колеса вертелись, стреляя струями мокрого снега и грязи.

Это была та самая дорога, по которой когда-то водили нас, колонны зэка, мыться в десятое лаготделение. Та самая дорога, где окончательно иссякли мои силы и овчарки вгрызались мне в штаны и «ЧТЗ». Теперь мы с Леонидом Алексеевичем мучились другим: как бы не опоздать к назначенному времени взрыва: график жесткий, за час до начала зарядки останавливают буровые станки, экскаваторы отводят на безопасное расстояние, чтобы не покалечили летящие при взрыве камни. Отгоняют и думпкары, в которых вывозят руду и породу, за пределы опасной зоны уходят рабочие. Когда все это сделано и уступы рудника пусты, безлюдны, мы привозим оксиликвит и начинаем заряжать скважины. Время от прекращения работ до взрыва рассчитано по минутам, возобновления подачи руды ждет обогатительная фабрика, а от ее продукции зависит план выплавки металла на заводах комбината. Вот почему мы так выбивались из сил, помогая мотору.

Одеты и обуты мы получше, чем когда меня в баню гнали и когда я стены возводил. Поверх телогрейки и бушлата — брезентовый темно-зеленый плащ с капюшоном, резиновые сапоги, а в них фланелевые портянки — Алексей Дмитриевич обеспечивал нас необходимым. Но и через плащ ветер продувал насквозь.

Ну, вот — так и знали: бежит Юрий Натанович! Наклонившись навстречу ветру, отворачивая лицо и загораживаясь рукавицей, начальник лаборатории карабкается по склону, скользит по обледеневшим камням.

— Ну, что у вас тут? До взрыва меньше часа осталось.

И становится с нами в ряд, подставляет плечо под задний борт кузова. Еще одна сила прибавилась. Но если бы хоть лошадиная!..

— Говорил я тебе: цепи надень! — упрекает Зинюк шофера.

— Думал — так поднимусь, Юрий Натанович.

Снова натужный рев мотора, опять струи грязи и снежной каши облепляют плащи.

И вдруг — что за мираж?! К нам, легонько покачиваясь на выбоинах дороги, от завода, снизу, пробирается черная легковушка. Вот подъехала, остановилась, открылась дверца, и вышел маленький худощавый человек в желтом кожаном пальто и белых бурках. На голове — серая каракулевая шапка. Юрий Натанович подошел к начальнику.

— Вот, Константин Дмитриевич, неприятность какая — застряли!

Человек в кожаном пальто хмуро, исподлобья посмотрел на Зинюка, обошел вокруг обеих буксующих автомашин раскрыл дверцу легковушки, залез на сиденье, прихлопнул дверцу, легковушка фыркнула, объехала грузовики и медленно покатила вверх по каменистой дороге — на рудник.

— Это — Васин? — спросил я Юрия Натановича.

— Ну-ка, хлопцы, давайте еще нажмем! — вместо ответа крикнул начальник лаборатории.

И мы снова налегли плечами на борт.

Я пыхтел, кряхтел, а память строчку за строчкой диктовала письмо, которое по поручению Зинюка переписывал весной: «Начальнику Норильского комбината полковнику госбезопасности Панюкову А.А. Вашим решением от 27 июля 1942 г., № 50, которое последовало в результате обсуждения моей докладной записки... была намечена технологическая схема, которая легла в основу для проектирования нового цеха поглотителей... Несмотря на мои неоднократные требования к проектному отделу о внесении изменений в технический проект... отдел по чьей-то злой воле не желает этого делать... Все это проистекает из того, что проектный отдел совместно с некоторыми работниками горного управления и рудника открытых работ (Васин, Коровин, Морель), показав свою беспомощность в работе с оксиликвитами в течение 1940-го, 1941-го и половины 1942 года, упорно не желают отдавать приоритет кому бы то ни было в этом вопросе и допускают всякие мошеннические приемы, чтобы доказать, что все сделанное сейчас по оксиликвитам сделано при их непосредственном участии, и когда им это не удается, то они готовы идти на всякие усложнения и удорожания, лишь бы не был признан авторитет Яхонтова... Главный инженер горного управления тов.Васин идет на явное удорожание и усложнение монтажа электрооборудования, «любезно» предоставляя исключительно дефицитную, крайне необходимую для угольных шахт взрывобезопасную арматуру, лишь бы не оформить предложение Яхонтова...»

— Вот черт! — Зинюк отошел от борта, смахнул грязь с Плаща. — Что же делать?

И тут вверху послышался стрекот трактора. Машина, стреляя черными пучками дыма и искрами из трубы, лязгая гусеницами, лихо спускалась с горы. Тракторист, высунувшись из кабины, подогнал вездеход почти вплотную к радиатору переднего грузовика.

— Что у тебя — глушителя нет?! — подбежал к трактористу Зинюк. — Тут же взрывчатка! Оксиликвит! А ты искрами стреляешь.

...Вечером, после того как взорвали скважины, насквозь промокшие, мы трое бежали по той же самой дороге домой, то есть в зону Кислородного (бежать было легко, подгонял ветер), у здания полигонной лаборатории Юрий Натанович сказал:

— Ну, зайдите на минутку, погрейтесь.

Дневальный Игнатюк (мы звали его Американский Рабочий) шерудил кочережкой жаркие угли в печке. Печка была кирпичная, стояла в центре здания и обогревала побеленными боками все три комнатки лаборатории. Юрию Натановичу и Игнатюку было разрешено здесь и ночевать, являться в зону только для отметки.

— Ну, как, Василий Митрофанович, — сбросив плащ вместе с бушлатом и потирая ладони одна о другую, спросил Зинюк, — обед у нас есть?

Игнатюк поднялся с колен, не очень приветливо глянул на нас с Леонидом Алексеевичем, поворочал массивным подбородком и неторопливо ответил:

— А как же. Все на плите. Сегодня и оладьи есть.

— Ну вот и отлично, — заключил Зинюк. — Раздевайтесь, хлопцы.

Мы сняли плащи вместе с бушлатами, повесили на гвоздь в коридоре и потопали в аналитическую. Там было прохладно, ветер ударял в большое окно, но зато не так шибало в нос сернистым газом, которого изрядно напустил Игнатюк из печки.

Американским Рабочим прозвали Игнатюка по двум причинам. Во-первых, за то, что при своем богатырском сложении он никогда ничего не поднимал тяжелее судков с обедом для Юрия Натановича, которые по два раза в день приносил на полигон из лагпунктовской кухни. А во-вторых, потому что рассказывал, как одно время работал в Америке. Он, как и Юрий Натанович, до ареста жил в Ленинграде, и они были там знакомы, почему и устроил его Зинюк на легкую работу.

— Ну, что, ребята, угостить вас за труды?

— О, Юрий Натанович, очень кстати, — пробасил Щекун. — Зуб на зуб не попадает!

Мы уселись за столик, а Юрий Натанович отправился в другую комнату — то был его рабочий кабинет; стояли там письменный стол, диван, обитый черным дерматином, тот самый, что прежде был в кабинете Яхонтова в Доме Румянцева, и громадный стальной сейф. В сейфе хранились капсюли-детонаторы для опытов, реактивы строгого учета (яды, растворы драгметаллов) и тридцатилитровая бутыль со спиртом.

Появившись с круглой тонкостенной колбой в руке, Зинюк взял с лабораторной полки два фаянсовых тигля, наполнил каждый до половины и отнес колбочку назад в кабинет. Мы с Леонидом Алексеевичем торжествующе перемигнулись, и Леонид долил тигельки дистиллированной водой из конусной колбы Эрленмейера. Каждый тигель вмещал сто миллилитров.

Юрий Натанович из кабинета вернулся в прихожую (она служила также и кухней). Что-то сказал Игнатюку, мы услышали недовольное бормотание дневального, но через пару минут Американский Рабочий, усиленно сопя, поставил перед нами тарелочку с разрезанной селедкой и двумя кусочками хлеба.

— Ну, что, Юрий Натанович, за успешный взрыв!

— Давайте, давайте, хлопцы!

— Эх, Христос в лаптях прошел! — погладил Леонид Алексеевич по животу.

Селедочка съедена, тарелочка кусочком хлеба вычищена, мы свернули цигарки из махры, и пошла беседа. Все в ней: и впечатления от только что проведенного взрыва, и Васин, и цепи (без них теперь — ни-ни!)... А потом и война, которая где-то там далеко-далеко перекатывается по земле, и Ленин, и наша судьба...

Юрий Натанович появляется в комнате, одергивает гимнастерку, по-военному заправляет складки назад, за широкий пояс.

— Ну, как, погрелись?

— Погрелись, — отвечаю я.

А Леонид Алексеевич поднимает руку, почесывает двумя пальцами сбоку шеи и говорит:

— Пятьдесят грамм не хватает.

Это его всегдашняя присказка.

Юрий Натанович улыбается. Но в кабинет не идет. (Такое случается крайне редко). Норма — закон. Наши «фронтовые» сто грамм. Мы поднимаемся, покидаем аналитическую, берем с гвоздя бушлаты с надетыми на них мокрыми плащами. Американский Рабочий сидит на топчане у печки, очки — на кончике носа, какая-то книга в руках. Отложив ее, поднимается, ждет, пока мы распрощаемся с хозяином, завяжем тесемки шапок под подбородком.

Ветер подталкивает нас, нам хорошо, весело; вдали, внизу, мигают лампочки завода и лагпункта. «Никто пути пройденного у нас не отберет, Мы конница Буденного, мы движемся в поход!» — затягивает негромко, но бодро Леонид Алексеевич.

Сейчас главное — твердо и чинно, по-деловому, прошагать через проходную, не дыхнуть на вахтера, четко назвать свой номер, который тот сверит с фанеркой. И — если все обойдется — в барак. Там у Егора — наш ужин.

Хорошо!

  На оглавление  На предыдущую На следующую