Сибирь. Первое крещение

Ненастным апрельским днем небольшая группа людей двигалась по городским улицам. Омск — город большой. С одного конца в другой его быстро не пройдешь, тем более когда идти приходится по установленному маршруту, минуя центральные площади, проспекты, главные улицы и другие многолюдные места.

Народ был пожитой, молодых почти никого. По воле судьбы в нашей группе оказались люди многих национальностей, со всех краев земли русской. Каждый говорил на своем языке, но друг друга понимали хорошо. Никто ни у кого не спрашивал: «Чей ты? Какого роду-племени?» Все были одинаковы: и русский, и татарин, и черкес... Уравнивала всех одна особенность — осужден по полити-ческим мотивам.

В кромешной тесноте тюремной камеры я быстро уверовал: нет на земле разных народов, народностей, рас, национальностей и тому подобное, есть две разных категории людей: добрых и порядочных — одна, а подлецов и мерзавцев — другая. И здесь Творец вселенной, создавая мироздание со множеством противоположностей и противоречий, не отступил от своего убеждения при сотворении паствы на нашей планете.

Несколько дней назад объявили приговоры и сроки наказания. Вернули из тюремной каптерки личные вещи, выдали дневной паек и вывели за тюремную ограду.
В начале пути шли бойко, потом стали сдавать. Некоторые несли довольно увесистые узлы с пожитками, у других были потертые чемоданы. У меня — совсем легкий мешочек. Какие может иметь «богатства» недоучившийся десятиклассник?..

Шедший со мной рядом сосед совсем выбился из сил: старый был да еще, видимо, и больной. Я взял у него довольно тугой баул. Он вздохнул облегченно и, поблагодарив, сказал: «Зачем тащу?! Все равно все пропадет...»

За долгое пребывание в тюремных камерах люди заметно утратили свои привычные манеры: движения были скованы, действия нерешительны. Вид жалкий. На бледных лицах — глубоко впавшие глаза. Многие в камерах отпустили бороды (теплее, да и хлопот меньше).

По прибытии в лагерь всех тут же обрили — нечего заразу разводить. У меня не было ни бороды, ни усов, а так себе — какое-то пушистое недоразумение.

Стояли теплые дни. Моросил весенний дождичек. На дороге — лужи воды. Их не обходили, конвой не разрешал ломать строй, а тем более разбредаться по сторонам. Шли медленно. Разговаривали мало, хотя конвоиры не запрещали. Каждый был погружен в свои тяжелые думы. Думал и я. Вернее, мечтал: по приходу в лагерь обменяю часть своих вещей. Хоть и маловато их у меня, на хлебушек, может, да кашу... В тюрьме ведь кормили впроголодь и есть хотелось всегда. Эти приятные мысли радовали сердце, подбадривали.

Шедший со мной рядом пожилой сибиряк заметил мое томительно-блаженное выражение лица, спросил: «Что-то ты вроде бы резвишься в своих мечтаниях?» Я ему рассказал о своих заботах. Он помолчал и, не поворачиваясь, сказал: «Не думай. Все равно будет не так, как хочется».

Когда подошли к воротам лагеря, дождь прекратился, тучи рассеялись, выглянуло солнце. На вахте работники УРЧ (учетно-распорядительная часть) быстро сверили документы (поднаторели в этих делах) и пропустили всех в зону. Завели в большой барак, совсем недалеко от вахты. Назывался он «транзитным».

Спустя немного времени пришел работник КВЧ (культурно-воспитательная часть). Их называли культработниками, иногда культурниками, а проще «культы». Он провел беседу: рассказал про обстановку на фронтах, призвал всех работать честно на благо Родины и народа, а главное — на защиту Отечества. В завершение добавил: «За героический труд могут освободить досрочно». Это меня насторожило. Но в этот раз не стал вдаваться в подробности. В первую очередь спросил: «А на фронт берут?» (В тюрьме научили.) «Культ» ответил: «Берут, только по усмотрению». Как понимать «усмотрение», объяснять не стал.

Затем пришел комендант. Объяснил правила поведения, сказал, что на этой «транзитке» пробудем мы двое суток (для «акклиматизации»). Раньше давали трое суток, но теперь время военное, некогда прохлаждаться. «Потом вас переведут в колонну № 5 (их в лагере было несколько). А там распределят по бригадам. Вот и все. Сейчас же изберите старшего группы, дневальных и получите ужин».

Вечером подкрепились. После отбоя разлеглись, как «бояре». Барак был большой. Мест хватило бы еще на пять таких партий. Я облюбовал себе местечко на втором ярусе. Хорошо. Не то что в тюремной камере, где лежали как селедки, переворачивались с боку на бок по команде.

Первая ночь прошла без происшествий. Начался день, полный хлопот и забот. Все куда-то ходили, спешили, суетились, о чем-то разузнавали. К концу дня появилось много разной информации. Узнали, что в этот лагерь заключенных начали свозить с прошлого года. Первыми этапами привезли украинцев, белорусов и других западников. Были этапы из Москвы и Ленинграда. Людей накопилось около двадцати тысяч. Водили на строительство нескольких объектов: авиационный завод, шинный, аэродром с взлетно-посадочной полосой. В лагере десять колонн, несколько «буров» — бараков усиленного режима. Один сизо, карцер. Но самым страшным местом была штрафная колонна. Рассказывали всякое. Там дня не проходило без поножовщины или драк. Отправить человека на тот свет считалось обычным делом (как сейчас в наших столицах и больших городах). Жуткие казни учинялись за доносы и предательство. Душераздирающие крики разносились по всей зоне...

Когда дрались группировка с группировкой или правили суд над «отступниками», дежурные надзиратели из штрафной зоны убегали. Потом уж целой ватагой врывались туда и наводили порядок. Колонна штрафников в общей лагерной зоне была огорожена двойным забором и имела только одну вахту, через которую выводили на работу или запускали проштрафившихся. По углам возвышались вышки с охранниками. Попасть туда было просто, но выходили оттуда не все. Самых отъявленных головорезов держали там постоянно. Описать их у меня нет способностей. Знаю только: они не просили пощады, сами тоже никогда ни от кого не ожидали никаких снисхождений.

Днем я и несколько человек со мной отправились в пятую колонну, где нас должны были разместить. Она находилась на другом краю лагеря. В ней было три построенных рядом жилых помещения (землянки — глубиной около двух метров, шириной пять, а длиной примерно 50 метров). Крыты шалашом. Окон не было. Вход с торцевой стороны. Один. Нары — в три яруса. Отапливались эти помещения-землянки металлическими печками. Здесь же несколько электрических лампочек, которые тускло освещали проход. Углы скрадывала темнота.

Бараки были пустыми. Заключенные ушли на работу. Остались только дневальные. Стали расспрашивать. От них узнали: «Контингент в основном из политических и бытовиков. Но есть и уголовники, хотя немного. Начальник колонны — Веревкин. А прозвище в лагере — Бездомный. Нарядчиком у него — Федулыч, по имени Ермил, но зовут его все только по отчеству. Любит такое обращение нарядчик Федулыч. Оба не в меру строги. Как понимать эту строгость, объяснять не станем. Сами поймете...»

Потом я узнал, что Бездомный (бывший вор в законе) переметнулся к начальству. Федулыч же из «бытовиков», колхозный ворюга. Тоже по первости примыкал к блатной ораве, потом отстал от них и схлестнулся с Бездомным. Вместе и правят сейчас в колонне.

Судьба заключенных во многом зависела от этих людей. Они могли сажать в «бур» или карцер до десяти суток (по своему усмотрению).

По лагерным законам на всякое административное взыскание должен быть письменный приказ начальника лагеря. Но такая форма зачастую не соблюдалась. Особенно же если начальник лагеря и его заместители сторонились этих «грязных» дел. И фактически «правление» оказывалось в руках их подручных. А от них (подобных Бездомному да Федулычу) горя и беды не перечерпать.

В самом конце нашей беседы дневальный сказал, что у них строго выполняются лагерные законы: пайки воровать у своих собратьев ни-ни, упаси Бог; отдыхать по ночам нужно тихо; если пойдешь на «оправку», руками за нары не держись, можешь схватить за ногу спящего; не можешь спать — не ворочайся и не разговаривай, другим не мешай — все заняты на тяжелых работах. А если нарушишь эти нехитрые правила, применяется «добрая взбучка».

Вот с такими не очень приятными сведениями мы возвратились в свой «перелетный» пункт. Вечером, забравшись на свой ярус, я прилег на нары и стал раздумывать. Как поступить? Еще днем я выменял на вязаные кальсоны пайку хлеба, граммов 800. Хотя пообедал и недавно поужинал, но сытости не чувствовал. Съесть или оставить на утро? А вдруг украдут? Раздумывая, как поступить, я отламывал по кусочку и блаженно пожевывал. Пока не доконал одну пайку. Начало размаривать. Хотелось раздеться, но было лень. Подложил под голову свой еще более потоньшевший мешочек и тут же безмятежно заснул. Какие заботы могут тревожить в восемнадцать лет?

Да. «Молодому хорошо и с колодкой на шее» — так когда-то в незапамятные времена обронил одряхлевший Чингисхан, глядя на резвившегося внука Бату. Действительно ли говорил так Хан Чанкоз — как узнать? А то, что сказано, справедливо, с этим нельзя не согласиться.

...Утих барак. Сон одолел всех.

Утром начался переполох. Почти у каждого что-то украли. У меня под головой тоже оказалось пусто. «Уплыли и хлебушко с кашей», — горько подумал я. И, обозлившись на себя, мысленно выругался: «Не надо рот варежкой раскрывать!» А еще хотел раздеться, понежиться, как благородный... Кто-то сбегал за надзирателем. Они всегда находились в комендатуре. Тот пришел, походил. Стал расспрашивать, у кого что утащили. Потом утвердительно сказал: «Искать бесполезно. Это работа «ночных шакалов». Теперь все ваше барахлишко давно проиграно или пропито». Посоветовал: «Ночью надо не дрыхнуть всем, а назначать сторожей — вот вам мой совет. А теперь готовьтесь, вечером вас переведут на колонну». Кто-то возразил: «А ведь два дня обещали...» «Некогда волынить, — сказал надзиратель. Надо работать!» Повернулся и тут же ушел.

Следом за ним появился нарядчик и повел всех нас в колонну № 5. И началась самая лихая пора в моей жизни...

Оглавление Предыдущая Следующая