Ванда Яновна Павляк. Воспоминания
Не
знаю, кто виновник в моей судьбе. Как говорится,
не моего ума дело. В политике я разбираюсь плохо,
но имею своё понятие, кто враг народа, а кто
честный советский человек.
Репрессии 37-38 годов. Много есть людей, которые не хотят верить, что могло быть такое. Даже молодые люди, семнадцати-восемнадцати лет, на страницах газет высказывают своё возмущение, требуют прекратить позорить и клеветать на руководство того времени. Ну что же, я их не виню. Будь я на их месте - я бы тоже не поверила.
Для того, чтобы поверить, надо всё испытать, увидеть, пережить. Но не дай Бог никому! - я не хочу и, наверное, никто не хочет, чтобы это повторилось. Живите, будьте счастливы, любите Родину, делайте всё, что в ваших силах, чтобы всегда был мир.
Я не буду писать о великих людях, прошедших эту страшную школу (повторяю, не мне судить). Я пишу о себе и нашей семье.
Каратанова 15. 1 этаж, 4 окна слева. Семья Павляк жила тут до 1937 г. 1 окно -
братьев Кеши, Маши, Миши. 2 - комната, где находилась вся семья, а 3-4 окна
комнаты мамы и папы
Родилась я в Красноярске. В семье было семь детей. Папа с детских лет работал в Енисейском речном пароходстве. Родителей у него не было. Сначала был подсобным, потом учеником, матросом, боцманом, лоцманом, а последние 5-6 лет до 1937 года - первым штурманом парохода "Мария Ульянова". Член ВКП/б/ с момента Ленинского призыва. Мама родилась в Одессе. Дед за поджог усадьбы помещика шёл в кандалах с этапом каторжников на вечную ссылку, мама с бабушкой и братом шли за ним. Маме было 18 лет. По прибытии в Красноярск маму отдали в няньки, а маминых родителей поселили в Балахте. Потом мама работала прислугой в семье священника Попова, горничной у купца Гадалова. Вышла замуж за папу, и так мы жили, - тихая спокойная семья. Старшие братья переженились, а мы с сестрой остались с мамой и папой.
И вот 1937 год.
Ночь. От какого-то странного шёпота проснулась, сестрёнка Галочка спит. Слышу: "Разбудите девочку!" - незнакомым голосом приказывает маме гражданка, одетая в чёрную шубу, в пуховом платке. Через минуту появился мужчина в военной форме, сказал: "Пусть девочки выйдут из спальни". Видим испуганное, заплаканное лицо мамы.
На вопрос "где папа?" мама ответила: "в той комнате" (где спали родители). Мы пошли туда. В квартире было всё перевёрнуто, раскидано, папа стоял уже в пальто и шапке, а рядом - двое военных. Подождав, когда закончат обыск в детской, один из военных вытащил наган, и папу повели, посадили в машину, стоявшую у крыльца нашего дома. Мы с сестрой кричали, бежали за машиной. Шофёр остановился, женщина из окна машины сказала: "Не плачьте, папа завтра придёт домой".
Это произошло 13 февраля 1937 года, но ни завтра, ни через год, никогда больше наш папа не вернулся. Наутро мама нас с Галочкой повела к тюрьме. Но мы так ничего не узнали о папе, где он, что с ним.
В школе первые дни не знали, что случилось у нас дома. Я все уроки плакала и, наконец, рассказала учительнице. Она только пожала плечами, но успокаивать меня не стала.
18 февраля 1937 года мне объявили: "Ты исключена из комсомола". Галочку-сестренку попросили уйти с пионерского сбора. С нее сняли пионерский галстук и зажим (предмет, закрепляющий пионерский галстук).
Жизнь в школе стала невозможной: постоянные унижения, оскорбления со стороны сверстников ("дочь врага народа", "шпионка", могли дёрнуть за косы, бросить в лицо любой предмет).
Понимающие нас некоторые учителя старались как-то всё уладить, но не получалось, да и часть учителей резко изменили отношение: перестали вызывать к доске, не проверяли выполнения домашних заданий. Я училась в школе N 18 (Водников) в 8 классе, сестрёнка в 4 классе. Школа "Водников" называлась так потому, что в ней учились исключительно дети работников Красноярского речного пароходства.
Папа работал 1-м штурманом п/х «Мария Ульянова» Красноярского речного пароходства. Нам стало известно, что в туже ночь, когда арестовали папу, арестовали много работников речного пароходства: капитана Алексеева, капитана Вакутина, капитана Сидорова, Шумайлова, Паршукова и ряд других.
Через некоторое время в городе начались массовые аресты, а потому и в школе увеличилось число детей "шпионов", "изменников Родины", которые переносили эту страшную пытку унижений и оскорблений
Дни шли, но папу мы так и не дождались. В школу я не вернулась.
В конце февраля шесть детей перестали ходить в
школу, просто бросили учиться. Появились слухи,
что наши отцы в тюрьме. Мы стали вместо школы
ходить к зданию тюрьмы. Простаивали часами в
любую погоду, в любой мороз, надеясь, что
кто-нибудь увидит нас из-за решётки. Кричали и
плакали, но никто нам ничего не отвечал. Карнизы,
навешенные на окна тюрьмы, не давали возможности
нас увидеть.
Мама узнала, что я бросила школу, и это стало для неё ещё одним немалым ударом. Но, несмотря на наставления и внушения мамы, в общеобразовательную школу я больше учиться не пошла. Я продолжала учиться только в музыкальной школе. Пыталась пойти работать, но на работу не брали: мне ещё не было шестнадцати лет.
А всё же не зря говорят: "мир не без добрых людей"! Устроили меня в юридическое бюро Красноярского управления Крайпотребсоюза, на должность делопроизводителя. Я продолжала учиться в музыкальной вечерней школе.
Жить было не на что, я получала мизерную зарплату. Мама дома шила, сестренка училась. Ежедневно мы с мамой и сестрой ходили к тюрьме с передачами, которые у нас брали. О папе так ничего не узнали и не знали, получал ли он передачи. Вряд ли. Время шло
Так
мы жили: мама дома шила людям на заказ, я работала,
а сестра Галочка ходила в школу. О папе мы так
ничего и не знали.
10 октября 1937 года, в восемь-девять часов вечера, возвращаюсь домой из музыкальной школы. У ворот стоит старушка, наша соседка, плачет и говорит:
- Не ходи домой, твою маму увезли в машине два военных, и Галочку тоже куда-то увезли. Сейчас они снова вернулись, ждут тебя. Убегай куда-нибудь, дочка!
"Они" уже побывали в музыкальной школе и где-то по дороге со мной разминулись. Но об этом я узнала только через девять лет, когда вернулась в Красноярск, от работницы музшколы, которая работала в то время в гардеробной.
Куда же я побегу? Мне и бежать-то некуда.
В нашей семье было семь человек детей. Две девочки Тоня и Таня умерли до ареста
папы, до 1937 года. Старший брат Иннокентий жил в города Енисейске, работал в
речном пароходстве, остался на зимовке. Средний брат Александр в Ленинграде
служил в Краснознаменном Балтийском флоте, брат Михаил служил в рядах Советской
Армии. Наши братья спаслись чудом от репрессии, не жили с нами в Красноярске.
Они были не родными детьми папе..
Побежала я домой. В квартире топтались военные, с ними женщина и ещё какие-то люди. Мамы и Галочки уже не было.
В квартире, судя по обстановке, был обыск. Всё переворошили, перевернули, вещи валялись на полу, из ящиков комода всё высыпано на пол, книги разбросаны. Когда я вошла, один из военных НКВД спросил меня: «Фамилия, имя. Мы вас ждали». На мой вопрос, где мама и Галочка, мне никто не ответил. Помню, женщина в форме, которая была с военными, обтерла мне полотенцем лицо и дала попить воды. Я немного успокоилась. После чего вывели меня на улицу, посадили в машину «Черный ворон» и увезли в Красноярскую тюрьму.
Во дворе тюрьмы меня высадили у главного корпуса, туда и завели. Длинный коридор, направо дверь с тюремным волчком, вдоль по коридору просматривается ещё одна дверь - открытая (это комната для охранников, следователей и т.п.). Меня завели в комнату направо, ту, что с волчком, и сейчас же заперли дверь на замок. В комнате было два окна с решётками.
Я оказалась в большой комнате с двумя окнами под решеткой. Кругом было тихо, но страшно от непривычного одиночества, это примерно около 11-12 часов ночи. Потом один из конвоиров стал кричать в волчок: «Отойди от окна, подойди к двери, стань так, чтобы я тебя видел». Я со страхом на лице все выполняла.
Ночью же меня водили на допрос. На следующий день мне подкинули записку. Помню, что по коридору проводили двух арестованных и вели меня. Записку я подняла незамеченной конвоирами. Содержание ее следующее. Записка была ложная. «Твой папа видел тебя в день ареста, ему сказали, если не подпишешь протокол, мы твою дочку расстреляем»
Я подумала, папа тоже в тюрьме, живой. Сильно от радости заплакала. Но его уже в живых не было, он был расстрелян 18 апреля 1937 года. Об этом я узнала из свидетельства о смерти папы от 23 января 1990 года. Причина смерти – расстрел, город Красноярск.
Я по наивности своей была даже довольная, что в тюрьме, теперь, думаю, я увижу своего папу и маму. А через три дня выпустят меня домой. Так сказал мне следователь тюрьмы. И я увижу Галочку.
Итак, я продолжала какое-то время находиться в комнате. Вновь открылась дверь и уже новый военный, старше первого сказал: «На оправку». Я смотрена на него и не понимала, куда он меня зовет. Я отвечаю ему: «Я не знаю, что это такое». Он ответил грубо и с криком: «Пойдем». Это допрос короткий. После чего меня снова привели в эту комнату.
Я легла на голую скамейку, которая стояла в углу комнаты и уснула. Проснулась от дикого крика и плача, шума. В комнату, где я была, стали впускать много женщин кто с вещами, кто просто в чем есть. Жуткие, пронизывающие выкрики матерей выкрикивали имена своих детей. Матери не знали куда увезли детей, где их дети. Комната все наполнялась и наполнялась. Набилось столько народу в комнате за одну ночь, до утра. Я оказалась самой юной и робкой девочкой. Страшно испуганной. Одна из женщин меня спросила: «Девочка, ты как сюда попала, сколько тебе лет? Ты вместе с мамой арестована?» Я ответила, что нет, я не арестованная, меня кое-что хотят спросить и тоже увезут, наверное. Домой обещали через три дня выпустить. Она посмотрена мне в глаза и сказала: «Милая моя ты девочка, а тебя-то за что мучают» и погладила меня по голове.Всю ночь шла процедура оформления каких-то бумаг, брали отпечатки пальцев, потом партиями уводили куда-то, и новые партии заполняли помещение.
Утром, часов в девять или десять, привели ещё одну группу женщин, и здесь я встретила маму. Она оказалась в первой вечерней партии арестованных и всю ночь просидела в женском корпусе тюрьмы, а теперь эту партию тоже привели снимать отпечатки пальцев.
Когда мама увидела меня в тюремной комнате, трудно передать, что с нами было. С мамой стало плохо, она не могла держаться на ногах. Ей помогли женщины из арестованных немного успокоиться.
Я не знаю, могу ли я описать мамино состояние, если она видит свою несовершеннолетнюю, ничем не порочную дочь в тюремной обстановке. Первым вопросом мамы был: «Где наша Галочка?» Я сказала: «Не знаю». Единственное, что я могла ей сказать, что когда я пришла домой из музыкальной школы, мне соседка сказала, что ее увезли в этот же день на машине «Черный ворон». Вдруг открылась дверь комнаты, несколько женщин, в том числе маму выстроили и повели. Невозможно описать что было со мной. Мама успела крикнуть: «Просись, дочка, в 4-ю камеру». Как, каким образом мне еще хоть раз повидать маму я представить не могла. Обстановка усложнялась по-прежнему страхами, слезами и безнадежностью.
Процедуры оформления закончились. Услышали выкрик дежурного: «Заключенные, на выход». Нас повели в женский корпус. Началось распределение по камерам. Помню, фамилия охранника Юдина. Я обратилась к ней: «Тетечка, посадите меня в 4-ю камеру». «А почему тебя в 4-ю?» «У меня там мама сидит» - говорю я. Она злым грубым голосом закричала: «Я тебе не тетечка, шпионский твой выводок». Отстранила меня от всех, распределила женщин всех по камерам, а я осталась одна в этой комнате. Потом дошла очередь до меня, она провела меня по коридору и втолкнула в камеру № 8.
В этой камере находились только рецидивистки, воровки. В камере меня встретила женщина лет 35-ти с ребенком на руках. В это время в камере были вместе с матерями дети. Звали эту женщину Зина по кличке «Королева». Все ее тело было исколото татуировками, говорила только на блатном жаргоне. Она держала на руках мальчика месяцев шести. Ребенок был очень худой, бледный, неухоженный и больной. Я от неожиданности и удивления забыла где я есть.
Она спросила: «За что?» Я ответила: «Не знаю».
- Какая статья?
- Не знаю.
- Ты политическая? – последовал вопрос.
- У меня и мама здесь в тюрьме в 4-й камере сидит, меня туда не пустили.
От любопытства в этот момент двигалась толпа обитателей 8-й камеры, которой Зина командовала: «Разойтись!» Женщины отступили. Зина ко мне обращается: «Ты девчонка чистая, будешь нянькой моего сына Витьки». Я ответила: «Если вы мне доверяете, буду с большим удовольствием нянчиться». Возможно, благодаря Вите да и жалости ко мне я расположила к себе обитателей камеры.
Тогда в камере творилось что-то ужасное. Били друг друга, раздевали вновь поступивших, матерились. Оставляли в одних рубашках. Был при мне случай убийства. Отбирали у слабых передачи. Сплошной жаргон, нецензурщина. Охрана не могла с ними справиться. Я себя чувствовала в аду и больше. В этой камере я пробыла 2 м-ца. Я увлеклась Витюшкой, и это в какой-то степени отвлекало меня от моего собственного горя.
Но о маме и Галочке, а также о папе я не забывала ни на минуту. Часто плакала, особенно ночью.
Камеру N 8 расформировали, и меня перевели в камеру N 4, где я всё-таки встретилась с мамой. Вместе мы были 14 дней. Радости и слезам при встрече не было конца. Я постоянно боялась снова потерять маму. По ночам, сонная, я так крепко держала маму за руки, что у неё оставались на руках синяки.
Она терпела, не могла нарушить мой сон, а сама едва ли спала, не знаю. Все эти дни и ночи она беспрерывно плакала, а ночью, как только задремлет, начинала дико выкрикивать имя Галочки.
Через 14 дней маму вызвали на допрос, и больше я её не видела до 1947 года. 10 лет не знать о родителях ничего. Сколько пережито, трудно без слез вспоминать, это надо было пережить.
Итак, камера N 4: квадратная комната, два окна с решёткой, с видом на забор, которым огорожена тюрьма. Слева от двери - маленький стол для получения пищи, справа параша. В камере, на двухъярусных нарах, могло бы поместиться не больше двадцати человек. Но общие деревянные нары были в один ярус, буквой "П", и помещалось нас там 70-75 человек.
Спали валетом, на нарах, под нарами, на столе, под столом. Словом, устраивались всюду, где можно как-то отдохнуть. В камере ни одной моей ровесницы, все взрослые женщины. На всю женскую тюрьму я самая младшая. Была ещё Тамара Думченко, дочь красноярского партийного работника. Ей было 18 лет, и её, как и меня и всех нас, обвиняли в измене Родине и сокрытии антисоветских действий отцов или мужей.
Допросы по ночам продолжались без перерыва. Ночь была для нас настоящим адом и даже смерти и помешательства. Женщины приходили с допросов с побоями, с подтеками под глазами. В ночь вызывали по 2-3 раза, многие женщины с допроса приползали до неузнаваемости избитыми. Синяки под глазами, на лице и теле. Люди со слабым сердцем теряли разум.
Вера Васильевна Малявкина жена
бывшего начальника Красноярского речного пароходства помешалась (тихое
помешательство), которое было очевидно, но врачи тюрьмы сознательно отрицали,
объясняли симуляцией. Позже, будучи в ссылке в городе Туруханске несмотря на наш
опеку она сумела уйти в тундру, где нашли ее объеденной каким-то зверем.
Осталась только часть ее кожаного пальто и голова с длинной косой.
Помню, еще в камере Комаровскую Евгению (Олимпию? - Ред. сайта), которая день и ночь кричала свою дочь, сына Геночку. Она наводила такой страх, страшно вспомнить.
Некоторые женщины по слухам арестованных стали узнавать, что часть мужей расстреляли. Каждый пришедший с допроса приносил новую информацию, веря и не веря в нее. Я по-прежнему о своем папе ничего не знала, а также и о маме и сестре.
Пять месяцев меня не вызывали ни на какие допросы, я их ждала со страхом каждый день. И вот настал мой незабываемый день.
Допросы вёл следователь Синюшин. Никогда не забуду эту фамилию.
Вопрос: Что за друзья были у твоего отца?
Ответ: Друзей у папы, по-моему, не было, он был очень вежлив, непьющий, не курил, был внимательным ко всем. Любил детей и маму.
Вопрос: Что говорил отец против Советской власти?
Ответ: Мой папа коммунист с 1924 года, воспитанник государства. Он нас учил быть настоящими комсомольцами, любить Родину. Учил петь песни: «Наш паровоз», «Смело, товарищи, в ногу», «Широка страна моя родная».
Допрос оборвался, кто-то следователя вызвал из кабинета. Меня отвели в камеру. В моих ушах все еще звучал строгий голос следователя и отчетливо я вижу его глаза.
Второй допрос был другим, вопросы почти те же, но с физическим насилием. Применяли карандаш, который следователь вставлял между пальцами и нажимал обеими кистями рук. Была страшная боль, кричать не разрешали, иначе усиливали боль. Трудно описать такой допрос словами. Опять возвращали в камеру измученной, заплаканной, пальцы распухшие. После допроса меня в камере очень жалели и плакали вместе со мной, пытаясь чем могли покормить.
Третий допрос. Не менее страшный, но не долгий. Было два человека следователей. Один из них сказал. Дословно его слова: «Раз ты ничего не знаешь и не говоришь, то подпиши здесь». Подает мне почти чистый лист бумаги. Я под угрозой расписалась внизу двух листов. При этом следователь обещал меня выпустить, отвели меня в камеру.
Но такого не случилось, я по-прежнему находилась в тюрьме. Проходили дни, месяцы никто меня не вызывал и никто не выпустил из тюрьмы. В камере сохранялась такая же обстановка. Женщины приходили со следствия-допроса избитые, измученные. Ночью кричали, соскакивали сонные, бежали куда-то. От крика люди в ночное время фактически не спали и это каждый день. Днем я старалась успокоить их. Пела и стихи даже сочиняла. Вот один из куплетов:
О, этих черных дней
Конец настанет скоро
Людьми свободными вновь
Станем мы.
Проявим мы себя в бою,
В труде упорном.
Свободу дайте нам
Мы не враги!
Мы будем героинями
Ленинской страны!
Кто-то улыбался от моих прочитанных стихов, кто-то говорил: «Пиши, пиши, девочка. Мы добьемся правды, мы ни в чем не виноваты».
Питание в тюрьме было сносное, три раза в день. Один раз в месяц давали 1 кг сахару, 150 гр масла и кг рыбы. Был при тюрьме ларек, кто имел деньги, через конвоира могли купить кое-какие продукты. У меня денег не было.
Так проходили мучительные дни. Люди жили надеждой на освобождение, что совсем скоро будут на свободе, дома со своими детьми. Но такого не случилось.
Прошло время, следствие у многих было закончено. 17 апреля 1938 года мне в камере отметили день рождения (исполнилось 17 лет). Дарили подарки. Кто вышил маленькую наволочку - это была изумительная работа (на синем шелке расшита художественная гладь шерстью). Очень красивая была сделана кукла и связана кофта из верблюжьей шерсти. Верблюжья шерсть оказалась у одной из заключенных во взятом из дома матрасе. Шелк на подушечку подарила тоже заключенная – отрезала подол платья. Вязальные крючки делали из палочек, что скрепляли пайку хлеба с довеском. Обрабатывали крючки стеклом, которое находили во дворе во время прогулки, шерсть для вышивки - распускали старые вещи и делали новые.
В камере людей стало меньше, куда-то людей выводили, а обратно они не возвращались. В камере сохранялась та же обстановка: со следствия приходили избитые, измученные, продолжались дикие крики по ночам, что заставляло просыпаться всех обитателей камеры.
25 июня 1938 года часть заключенных вызвали из камеры в коридор и объявили приговор. Постановлением Особого московского совещания были объявлены сроки наказания. Мне было предъявлено 5 лет ссылки (Крайний Север).
28 июня получили хлеба по две булки, рыбы 3 кг, сахара 0,5 кг и этапом, под строгим конвоем мужчин и женщин погрузили на пароход "Мария Ульянова".
Мужчин поместили в трюмах, нас, женщин, в носовой части парохода, на полу. Путь оказался довольно длинным и голодным, паек сухой. Одно воспоминание, что когда-то мой папа работал на этом п/х штурманом и где проходило мое детство (каждое лето папа брал меня и сестренку с собой, а иногда и мама была с нами), не давало мне покоя, и без слез не могла я всю случившуюся обстановку осознать. Не сон ли это? Но это был не сон.
По пути постоянно заключенных высаживали с сопровождением конвоя по станциям: Ворогово, Ярцево, Чулково, Ермаково, Игарка и т.д. Остальные остались, в основном женщины, на п/ходе.
Конечная остановка была Туруханск, где нас под конвоем сопроводили до отдела НКВД г.Туруханска для дальнейшего проживания ссылки.В Туруханск прибыли мы вечером. В НКВД прошли оформление документов. Справка о невыезде, обязательной отметки в НКВД, ежедневной отметки комендатуры.
Итак, мы отбываем свой срок ссылки с клеймом «Враги народа». Нам предоставили жилье: пустое здание, состоящее из одной комнаты на всех прибывших мужчин, женщин и подростков 18-летнего Володи, совсем мальчишки. К сожалению, мы не могли все в здание поместиться.
Я на свободе, какое счастье после тюрьмы. Я могу свободно гулять, пойти куда хочу. Но вокруг тундра, особенно не разбежишься. И я пошла вдоль берега, примерно 0,5 км до старого разбитого монастыря. Иду, вижу солнце, дышу воздухом, любуюсь природой. Я готова целовать любую травку, а сама заливаюсь слезами. Плачу так, как человек может плакать от счастья, забыв все горе, не думая о будущем.
У берега Енисея я заметила лодку. Подошла поближе, лодка с целым дном, перевернула ее. Вот это будет мой дом. Залезла под лодку, хорошо. Натаскала травы, разложила по берегу для просушки. На ночь устроилась и переночевала. Утром проснулась, надо идти отмечаться.
В половине следующего дня я вернулась в дом. Женщины все расстроенные (потеряли меня), всю ночь меня искали. В общем, я получила такую взбучку, что помню до сих пор. Сообщили мне, что были утром в НКВД по вопросу работы, но работы для нашего контингента нет. Туруханск был в то время небольшое село. Производств не было, в основном люди местные занимались охотой, рыболовством. Маленькая больница, столовая, клуб, пошивочная мастерская и школа. Из наших ссыльных женщин были очень хорошие портнихи, им повезло, их взяли на работу на испытательный срок. Остальные оставались на длительное время без работы.
Небольшая часть из ссыльных имели запас денег, которые могли спрятать при аресте и в тюрьме. Они покупали продукты на скромную сумму. До войны, т.е. до 1940 г. выбор продуктов был неплохой. Не было денег.
Денег нет, работы тоже нет, но мне помогали выживать ссыльные. Мне было стыдно быть иждивенкой, и я снова ушла жить под лодкой. Предупредила, что ушла к людям, которые меня пустили на квартиру. Питалась полевым луком, иногда подбирала выброшенную рыбу рыбаками и вкусной Енисейской водой. Но это продолжалось недолго, настала зима, вернулась я в поселок.
Стала наниматься вольным на работу мыть полы, стирать белье и т.д. В основном голодала, спала где работала, у разных людей. И вот тогда, когда уже можно было спокойно подумать о чем-то, о маме, папе, Галочке, братьях сжималось сердце от тоски, от несправедливости происходящего. Просто кричать хотелось.
Настал 1939 год. По-прежнему без жилья, работы и главное без одежды. Мороз 40-50о, ходила практически в лохмотьях. До конца срока ссылки еще долго, надежды на жалкое существование практические угнетали до боли в сердце. Морально угнетенная, одна, родных нет, надежда иногда теряла свою силу о встречи с родными. Иногда спрашивала себя: «За что меня так наказали?» Ответ один – несправедливость власти.
В Енисейском речном пароходстве Красноярска были (может, они и сейчас есть, не знаю) три мощных буксирных теплохода: "Красноярский рабочий", "Клим Ворошилов", "Советская Сибирь". Так вот, один из них, теплоход "Советская Сибирь", в 1943 году должен был доставить для жителей Севера груз: продовольственные, промышленные и технические товары.
Теплоход буксировал более 30 барж, груженных мукой, мясом, рыбой, кетевым балыком, икрой, маслом, тушенкой, свиным окороком, спиртом, упакованным в маленькие бочонки из нержавеющей стали и многими другими дефицитными продуктами, а также промышленными товарами (одежда, обувь, мануфактура), т.е. все, чем должны быть обеспечены жители Севера на весь год. Были баржи и с химическим грузом (аммонал, карбид).
Теплоход с грузом не дошел до места назначения, т.е. Дудинки (по причине ранней осени караван зимовал в районе Н.Тунгуски - это в 70 км от Туруханска). Требовалось немедленная доставка рабочей силы для спасения каравана. Цель: очистить протоку от льда, чтобы завести караван, иначе во время ожидаемого весеннего паводка караван может раздавить льдом.
Рабочая сила состояла из з/к, завезенных из тюрем и лагерей самолетами. 17 апреля 1943 года с группой заключенных самолетом из КПЗ с.Туруханска привезли меня. По прибытии на место нас обеспечили спецодеждой (брюки, ватные бушлаты, шапки, валенки, рукавицы). Жить поместили в одну из барж. Заключенные были размещены в двух баржах: в одной женщины, во второй мужчины.
Обыкновенные баржи, в каких возят скот - сделали общие нары, установили железную печь и вот всю зиму там жили заключенные (я прибыла весной, в апреле).
Контингент з/к был разный, из мужчин большее количество рецидивистов, из женщин - указники, в основном, молодые девочки 16-20 лет, срок имели 5-10 лет (кто картошку мороженую на поле подобрал, кто пшено, валявшееся в грязи, собрал). Были дезертиры, сбежавшие с фронта, были и власовцы, бандеровцы, были репрессированные в 1937-1938 г.г.
Ежедневно каждое утро строем под конвоем нас водили на работу. Суть работы заключалась: долбить майны, взрывать лед, т.е. очистить протоку, чтобы завести караван.
Работа была тяжелая, по 8-10 часов долбить лед пешней, лед 2-2 м. Но молодость есть молодость, не унывали девчонки, каждый раз шли на работу с песнями - все собрались, как специально, с хорошими голосами и слухом.
Была там Даша, девушка лет 23 (указница). Такая здоровая румяная. Ее голос можно сравнить с голосом Зыкиной. Она была запевалой. Запоет наша Даша: "Что ж ты затуманилась, зоренька ясная" или "Вот и лес и река, где любил я гулять", потом включался весь строй женщин. Наша песня разносилась по всей тундре, по всему Енисею, а на сердце и печаль и радость. Печаль оттого, что не тут бы, девочки, вам петь, а радость оттого, что не сломить их души, были они людьми и останутся.
На отстое были и вольнонаемные (как называли мы их) - команда теплохода, шкипера и матросы на каждой из барж, большинство из шкиперов брали в рейсы свои семьи - детей, жен, ну, и охрана.
Каждый день мы работали, не щадя себя. Старались, торопились, зная, что это - надо, весна берет свои права. Числа 25 апреля основные работы были проделаны, но никто не торопился заводить караван. На теплоходе постоянно была слышна музыка, слышны женские голоса, смех (говорили, что часть заключенных девочек были взяты на теплоход как обслуга с начала отстоя).
Первого мая 1943 г. в 6 часов утра мы все спали еще, т.к. подъем в 6.30, слышим аварийные гудки теплохода, страшный треск корпуса баржи и резкий наклон на один борт. Это была первая подвижка льда. Выбежать успели все женщины. Что с мужчинами, мы не знаем, их баржа стояла далеко. Что делать, надо спасаться, и вот решили бежать на остров. Лед периодически двигается, остров - в 0,5-1,5 км. Утро. Еще темновато, туман. Бежим кто как, в панике, с криком, слезами, а навстречу нам толпа мужчин - спасать нас. Они уже вывели всех больные мужчин и бегут к нам. Это была группа з/к, в основном рецидивисты. Они бежали на помощь, и ни один человек не был брошен. Помогли они вывести детей и женщин из обслуги транспорта (т.е. семьи шкиперов барж.)
Вышли мы все на остров, через несколько часов вторая подвижка льда. Баржи ломает льдом, перевертывает, все трещит. Судна, груженные карбидом и аммоналом, вспыхнули при попадании воды, образовался пожар, рядом стоящие баржи с грузом тоже загорелись. Теплоход получил пробоину, кормой ушел в воду, носовая часть торчит вверх. Люди, находившиеся там, в панике, слышны крики. А лед баржи ломает и несет неизвестно куда. Часть барж прибивает к берегу, т.е. острову, часть тонет и вместе с ними тонет груз, тонут продукты, может, на миллионы рублей. А тут в 1943 г., когда в стране голод, когда люди забыли, что такое хлеб плывут множество кулей с мукой, мешки с сухим молоком, сливками, тонет сгущенка, тушенка, масло, шпиг и т.д. Спасать груз было невозможно - не было доступа.
Погода резко изменилась, задули ветра, температура упала. Лед как будто прекратил свою буйную деятельность, но движется.
Связь была через вертолеты. Бросили с вертолета посылочку: "Спасайте народ, ожидается подъем воды до 5-7 м". Остров пологий. Люди на острове. Выход один - перейти по льду реку на противоположный берег, где стоит деревня Н.Тунгуска.
Риск: или тонуть на острове, или идти во время подвижки льда на противоположный берег. Решили идти. Запаслись веревками, досками, топорами, и вот вся толпа пошла. Шли все, не разбирая ранга и чина: заключенные, охрана, вольнонаемные, начальник и каждый думал, как спастись, как остаться живым. При возможности помогали друг другу. Особенно при переходе помогали Иван Кузнец, Михаил Чехлин, Михаил Орлов и много других ребят (фамилии не помню). Все они относились к рецидивистам. Они старались помочь больным и старым людям, женщинам. Иван Кузнец привязал двух девочек 5, 8 лет (детей шкипера) к себе, одну к спине, другую - к животу. Так он и перешел с ними. Кроме того, за веревку, обвязанную вокруг него, имеющую два свободных конца, он приказал держаться мне и еще одной заключенной указнице Марточке. Таким путем мы спаслись и перешли на берег.
Но перешли не все. Часть людей погибла.
Перешли мы реку, начальники решили пойти в деревню, чтобы договориться, где разместить людей. Начальников и охрану деревня приняла, а от заключенных отказались, боясь, что заключенные обворуют всех жителей деревни.
К вечеру лед пошел полным ходом. Погода изменилась, начались сильные холодные ветры. На берегу нет ни леса, никакой защиты от ветра. Люди мокрые, промерзли, дров близко нет. Оскорбленные недоверием наши заключенные мужчины в количестве 30-40 человек пошли в деревню, стали ломать стайки, палисадники (охрана не вмешивалась). Тогда председатель колхоза выделил лошадь, разрешил взять дрова. Разожгли костры, начали копать ямы, чтобы было где спрятаться от ветра и спать в этих ямах. У костра грелись, сушились, но сох только верх одежды, а внутри все влажное. Спали в ямах по несколько человек.
Так прожили две недели, пока не очистился Енисей ото льда, и не ушла вода с острова. Вид у всех был страшный, лица закоптели, вещи от костров обгорели, белье на теле грязное, появились вши в голове и в белье. Часть людей простыли, заболели, все голодные. Хлеб нам деревня возила, но это был сорок третий год. Что они могли дать?
И вот шуга стала редкой. Ребята взяли лодки в деревне ловить кули с мукой. Тогда мы пекли на костре в золе лепешки.
Шуга прошла вода спала, погода стала лучше. Прекратились ветры, стало теплей, и нас на лодках перевезли обратно на остров.
По берегам острова разбитые баржи, тлеют недогоревшие туши мяса, разбитые ящики, масло смешано с грязью. Самые ценные балыки рыбы – белуга, кета, танки икры, сгущенка, высшие сорта колбас, кондитерские и макаронные изделия и прочее, прочее, прочее... Все это, перемешанное с грязью, вымоченное и раскисшее в воде, лежит на берегу. Часть продуктов в разбитых баржах, в ящиках придавлено большими льдинами. По Енисею плывут мешки муки, мешки яичного порошка, сухого молока и сливок. Страна голодает, люди умирают с голода, а здесь какие-то головотяпы допустили такое, и вряд ли кто нес за это ответственность, наоборот, один из главных ответственных руководителей отстоя был назначен на очень ответственный пост, где проработал много лет.
По прибытию на остров работа заключалась в спасении оставшегося груза: отобрать и затарить продукты, вытащить оставшийся груз из трюмов разбитых барж, в общем, все, что можно, привести в надлежащий вид.
Выстроили из досок оставшихся барж жилища, разместились, даже медпункт был сделан, где лежали больные. Врачи тоже были. Пароходом нам направили новую охрану, и часть прибыла еще з/к. Также привезена была колючая проволока, чем обнесли наш лагерь - зона! На работу выводили за зону.
Новая охрана состояла из самоохранников - это тоже заключенные арестованные во время войны украинцы, осетины, Это были палачи. Как они издевались над слабыми, больными людьми! Били, сажали в открытом месте на ветер и так далее.
Работа была тяжелая, опасная, потому что часть барж наполовину была в воде, надо было лезть в трюм (а там вода), чтобы вытащить какой-нибудь ящик. Люди срывались, тонули, кое-кого придавливало грузом и льдинами, сохранившимися в трюме.
Люди отказывались, а их били, били, били...
Как я уже писала вначале, на Севере летом ночи нет. Пользуясь этим, отдыха нам не давали. Мы работали день и ночь, спали кто мог, где попало. В зону водили только на обед, что нам совсем не нужно было - продукты все в нашем распоряжении. Народ был такой измученный от усталости и недостатка сна, что некоторые падали на ходу, за что получали прикладом в спину, в лицо, по голове.
Как-то раз я заболела, то ли устала, то ли умучалась без сна. Мы с Марточкой выждали, когда отойдет охранник, решили спрятаться за кустик и уснуть хоть минут тридцать. Подумали, что людей много, он нас не заметит. Ну и ушли. Мы упали на землю и уснули. То ли сам хватился, то ли кто выдал, но он нас нашел. Соскочили от сильных пинков и дикой брани. Повел он нас дальше в тундру, т.е. подальше от бригады, поставил лицом к деревьям, кричал: "Я вас расстреляю за побег" и стал стрелять. Один выстрел около моего уха, второй - около Мартиного. И так он тешился несколько раз, а мы стоим спиной к нему и ждем смерти. Я не помню своего состояния, я слышу новые выстрелы и одним глазом наблюдаю за Мартой. Она кричала, плакала. Помню ее слова: "Не увижу мамочку" и потом она упала. Я жду выстрела, что сейчас умру и я. Но этого не случилось, выстрела не последовало. Он с грубой бранью подошел к ней, схватил за куртку, хотел поднять на ноги, но она не встала, она потеряла сознание. Марте было 18 лет. Он меня отправил в бригаду, чтобы кто-то пришел и унес ее в бригаду.
Через два дня этого конвойного (звали его Василь) не стало. Все поиски со стороны надзора и командования лагеря прошли безрезультатно. Заключенные заявили, что если не уберут охрану из самообслуживания, участь их будет такая же. Их убрали, остались старые наши охранники, которые относились к заключенным, как положено по закону, тем более что часть из них перенесла этот ужас перехода через реку. Кстати, двое из них, молодые ребята, тонули во время перехода, спас их Миша Чехлин,
Летом 1943 г. всех заключенных мужчин нашего лагеря до сорокалетнего возраста забрали на фронт (не знаю, насколько достоверно, но в 1944 г., якобы, Иван Кузнец получил звание Героя Советского Союза.) Остальные з/к разных статей были доставлены баржой в г.Дудинку во 2-ое лаготделение Норильского комбината
Ванда Павляк в ссылке. Одежду дали примерить соседи-ссыльные...
