Часть I
Пленник обстоятельств

Когда погибал друг

Сваленного леса оказалось мало, видимо, мужики, торопясь домой, поленились поработать еще минут пятнадцать, и потому Кеша стал настаивать:

— Давай разочнем штабель сами. Тех сутунков, что подвезли к берегу, и на полчаса погрузки не хватит.

— Ты ничего лучшего не придумал? — вместо ответа спросил я, хорошо понимая, что это опасное дело. Еще коней, чего доброго, задавим.

Кеша тоже разгорячился.

— Трусишь, да? Трусишь? Ты что, ни разу не расчинал, да? Ты же работал на штабеле!

— Мало что работал. Надо все предусмотреть.

— Ну и предусматривай, кто тебе мешает?

Я не смог устоять под напором товарища. Мы подвели коней, надели цепные петли на концы трех нижних бревен, которые служили опорой для других, и под команду «разом!» понукнули коней. Цепи натянулись — так лошади готовились к рывку и — налегли на постромки. Конечно, мы старались, чтобы у нас все было без промашки, как у взрослых, но все-таки не увидели того единственного бревна, почти в обхват толщиной, которое едва держалось на самом верху. Когда нижние кругляки еще только начали рассыпаться, оно, это верхнее, ринулось вниз и, едва не убив лошадь, сшибло с ног Кешу.

Немало покорячился я, пока откатил в сторону пару сутунков. Когда подтолкнул стяг под бревно, которое придавило напарника, я так нажал на него плечом, что в спине громко хрустнуло и в глазах моих засверкали разноцветные кольца. Я упал. Освобожденный из-под груза товарищ хотел встать и упал рядом со мной. С болью в голосе, едва слышно произнес:

— Не могу. Ноги что-то... И грудь вот здесь… — показал рукой.

Он так и не смог подняться. Лежал между покатов бледный, испуганный и, глядя на меня, бормотал что-то невнятное. И я не мог подняться. Не разгибалась моя спина, словно заклинило ее изнутри чем-то вроде лома. И я не помню, какое сделал движение, после которого в позвоночнике опять раздался довольно отчетливый хруст, и я вздохнул с облегчением.

Еле волоча ноги, не обращая внимания на то, что хочет сказать мой самоуверенный товарищ — ведь говорил же, что нельзя расчинать штабель, — я отстегнул у одной из лошадей постромки с цепью и запряг ее в волокушу. На ней и привез пострадавшего в избушку. Сил моих едва хватило на то, чтобы дотащить его до нар и уложить на постель. Я боялся за его состояние. Если уж он сразу, после того как его придавило, не смог подняться, то теперь надеяться на это было практически невозможно. А время двигалось к ночи. И если дело очень серьезное, то чем я мог бы помочь ему? Не дай Бог помрет, отвечай потом, почему?

Я сварил ужин — картофельную похлебку, будить уснувшего товарища не стал. Пусть, дескать, поспит, наберется сил. Проснется — поест.

Когда стемнело, я прилег рядом на нары, заснул, но ухо чутко сторожило звуки. Проснулся сразу же, как только услышал тяжелый стон. Спросил немедленно:

— Что, дружок, больно?

— Подо мной что-то мокрое, — послышалось в ответ.

Я встал, засветил лампу, развязал на худых штанах друга веревочку и отшатнулся, увидев кровь. При свете керосиновой лампы она показалась мне очень черной. Страшно стало, подумал: «Неужели живот разорван?»

Но живот оказался целым. Только на бедре была большая ссадина. Потрогал ее пальцем, сказал как можно спокойнее:

— Это тебя суком царапнуло. Кровь уже не идет. Но ты подожди маленько, я сейчас что-нибудь к ране приложу.

Выбежал я за дверь в темь, ночную промозглую сырость, стал на ощупь шарить вдоль тропы. Нашарил подорожник, большой пожухлый, прохладный от приморозка, приложил его к царапине.

— Теперь полегче?

— Полегче. Ты мне еще на брюхо положи и на грудь. Все огнем горит.

Пришлось еще раз бежать под темное ночное небо за подорожниками.

Минут через пятнадцать, закутав Кешу поплотнее в одеяло, я затопил печку, сказал:

— Пойду покричу лодку, может, услышит кто в Аносове.

— Ночь же...

До кромки берега едва добрался опять чуть ли не на ощупь. Сложив рупором ладони, стал кричать:

— В Аносове! Лодку подайте!

Долго кричал, до хрипа, пока не подумал: «Да если меня кто-то сейчас и услышит, так кто же поплывет в такую темь?». Вернулся, ориентируясь на огонек, в избушку, прилег опять поспать. Когда на рассвете проснулся и глянул в окно, ужаснулся: «Туманище!» Такой туманище висел над Ангарой, что вытяни руку — собственных пальцев не увидишь. Спросил, млея от нехорошего предчувствия:

— Кеха, ты живой?

Тихо в избушке. И не поймешь, то ли дышит кореш, то ли уж нет. Приложил ухо к груди. Дышит!

Над обрывом сыро и неуютно. Зябнут руки, ноги, все тело. Мокрота скапливается на лице и слезинкам скатывается по щекам на подбородок. А может, это в самом деле слезы? Сижу, съежившись, на обрубке бревна у глинистой кромки яра, подогнув под себя босые ступни, и не громко, а сипло пытаюсь кричать:

— В Ано-со-ве! Лод-ку по-дай-те!

Недалеко Аносово, но из-за тумана, знаю, никто не сможет услышать мой слабый голосишко. И не кричать нельзя. Кеша должен слышать, что я зову помощь.

А корешу плохо. У него нет силы поднять голову, отнялись ноги, не смотрят глаза. Час назад он едва прошептал потрескавшимися губами:

- Пи-ить...

Кое-как напоив его из жестяной кружки остывшим кипятком, я опять ушел на берег. Кричу без надежды быть услышанным.

Затрусил дождик — мелкий сеянец, и туман на какое-то время поредел. Глянул я вправо и испугался, аж сердце захолонуло. Что это? И тут же сплюнул: баржа стоит, как чудо-юдо из воды вынырнуло.

Ее привели и причалили, видимо, глухой ночью еще до тумана. В голову пришла мысль: на ней должен быть рупор, надо крикнуть в него. Перепрыгивая через бревна, бурты спутанных тросов, пробежал по качающемуся трапу на баржу и через минуту оказался в покосившейся будке шкипера. Рупор стоял в углу. Схватил его, поднес к губам и заорал, распугивая туман:

— В Аносове! Слышите меня?

Из-за острова тотчас же донеслось:

— Слышим, чего базлаешь?

— Здесь человек заболел!

— Что за человек?

— Кешка Кондратьев!

— Скажи Кешке, пусть перестанет болеть. Тоже — выбрал время.

— Он помирает. Его бревном раздавило.

За рекой возникла пауза, и лишь спустя минуту донеслось:

— Как схлынет туман, придем. Что еще?

— Привезите врача из Федоровки!

Туман не сходил и сходить, по всей видимости, не собирался. Опять посыпала нудная морось. И еще холоднее стало. Дрожь до самых печенок достает. Теперь можно вернуться в избушку. Сделал что надо, но уверенности, что лодка или катерок придет скоро, не было. Позвал товарища:

— Кеш, а Кеш, ты меня слышишь?

Тот открыл мутные, как у слепого, глаза и тут же закрыл их.

— Ты что молчишь-то?

Никакого ответа.

Вспомнил я, вроде аптечка где-то была. Нашел на одном из подоконников картонный ящичек, а что в нем, в пакетиках, скляночках, пойди разберись. Открыл один пузырек, нюхнул и чуть не обалдел — так в голову ударило. Нашатырный спирт! Это и надо. Сунул Кеше под нос — тот сразу закашлялся, пришел в себя. Я опять к нему:

— Ты что так дрыхнешь, добудиться не могу?

— Я... не дрых... — Кеха едва разлепил губы. — Меня не было...

Я невольно повысил голос:

— Не выдумывай! Как это тебя не было? Ты давай терпи. Туман схлынет, катер врача привезет. Я же докричался.

— Пить...

Попил, и опять чужими стали глаза, незрячими. Поводил он ими по потолку и закрыл. Я посидел рядышком и вновь вышел на берег. Стою, вглядываюсь в серую пелену, словно надеюсь увидеть кого-то, кто бы помог мне, а в голове одна мысль: «Ждать больше никак нельзя, помрёт Кеха. Не было его, видишь ли! А может, он уже умирал, да я помешал ему? И ведь никуда не побежишь за помощью. По левому берегу хоть в ту, хоть в другую сторону непролазная таежная глухомань. Ни дорог, ни деревень нет. Одна надежда на катер. А туман не сходит и сходить не собирается. И ветерка нет. Хоть бы разогнал его.
Я знал, за ручьем в полукилометре от избушки стоит беспризорная лодка. Длинная и черная. Похожая на пирогу. Весел нет. «Может, на ней увезти Кеху? Только вот как загнать ее вверх по течению? — подумалось мне. — Разве что на шесте зайти?»

Не раздумывая долго, я схватил стоявший подле стены конюшни один из багров с длинным и прямым черенком, бегом помчался к ручью.

Тяжелая лодка всосалась в мокрый песок. Надрываясь, преодолевая страшную боль в позвоночнике, кое-как раскачал ее, столкнул на воду.

На шесте я не ходил, не доводилось, но видел, как это делается, не раз. Попробовал — получилось. С трудом, но пошла лодка вперед. Еще поднажал, еще! Главное было — удержать, не дать течению отбить нос лодки от берега и, не мешкать, перекидывая шест.

Сколько времени я затратил, чтобы загнать свою пирогу вверх, до места причала к избушке, определить было трудно, да и не замечал я его. А когда привязал лодку обрывком веревки к лежавшему на берегу судовому якорю, разбрызгивая жидкую грязь, бегом взбежал на взвоз. И только тут, мокрый от тумана и пота, впервые почувствовал колотье в груди. И так схватило, что вынужден был присесть, чтобы перевести дыхание.

Друг мой лежал без чувств. Не добудился я его, стал собирать в дорогу. Оторвал с краю нар пару досок, прихватил свое старенькое одеяло, перенес все это в лодку. Доски на дно постелил, чтоб сухо было. Здесь же, у причала, нашел одно весло. Решил: «Поплыву прямо в Федоровку. Там есть врач, там помогут».

Закончив приготовление, вернулся за другом и едва взвалил его себе на плечо, такой он оказался тяжелый. Тащил и приговаривал:

— Ничего, ничего, Кеха. Мы с тобой еще поживем! Если плыть по Матёре, в Федоровку не попадешь. Она выходит на фарватер ниже ее. Следовательно, надо сначала опять зайти вверх по течению, доплыть до острова, найти протоку и уж только потом перегребаться к правому берегу. Причем поторапливаться надо. Ангара быстрая, мимо деревни пронесет — и не заметишь, как.

Толкая лодку шестом, со всей силой упираюсь в каменистое дно и не пойму, то ли лодка продвигается вперед, то ли шест скользит по камням назад. Присмотрелся — лодка движется. Ну и хорошо. Прошел мимо баржи, мимо дымящихся кабанов углежогов, обогнул недлинный мысок... Еще с полкилометра надо подняться, а уж от смолокуренной ямы можно брать в руки весло. Кеша мой лежит недвижим. Круглое лицо его с маленьким острым носом одрябло. Ни кровинки в нем, ни живинки. Совсем как у покойника. И глаза плотно закрыты, и губы сжаты.

В тумане на реке заблудиться пара пустяков, говорили сплавщики. Куда ни погляди, кругом вода. Но мне повезло. Как стрелой в мишень, ткнулся носом пироги в остров и выскочил на галечник поискать протоку. Она оказалась в ста шагах ниже. Сам того не заметив, сказал вслух: «Слава Богу!»

Протоку прошел благополучно. Её свальное течение буквально выкинуло меня на фарватер. А здесь водяные струи аж в жгуты вяжутся, в воронки завиваются — так лихо катится Ангара.

Боюсь я проплыть мимо деревни. Там дальше неоглядный простор дикого берега. Боюсь пригрестись обратно к острову — опять придется далеко заходить на шесте. Страшит и то, что могу не пригрестись вообще ни к какому берегу.

Гляжу я на воду, стараюсь подставить струям почти половину кормы — так они сами толкают суденышко к берегу, и метод этот известный в народе, а сам гребусь изо всех своих ребячьих сил. На последнем дыхании командую себе: «Е-ще! Е-ще!» — и едва успеваю перекидывать весло с борта на борт.
И опять я достиг берега. Узнал его по очертанию. До деревни оставалось рукой подать.

Минут через десять к лодке, бросив свои домашние дела, прибежала местная фельдшерица, собрались рабочие. Мастер Баулин, извещенный кем-то, бегом прибежал на берег. Кивнув на Кешу длинным носом, спросил, что с ним. Выслушал меня и зыркнул глазами на фельдшерицу. Та поняла его взгляд:

— По-моему, у него поврежден таз и поломаны ребра. Его надо срочно в райцентр.

Баулин повернулся к конюху сплавной конторы Кольке Сорокину, парню призывного возраста.

— Запряги жеребца в дрожки, наклади побольше сена, чтоб было мягче, и махом сюда. Отвезешь травмированного в больницу.

— И меня с ним, — подхватил я.

— Нет, тебе придется дать показания участковому. Выясним, как твой друг попал под бревно, составим акт. Если не виновен, отпустим, виновен — сами отвезем в милицию. Иди пока в барак.

Но я пошел в барак только тогда, когда фельдшерица поставила другу какой-то укол. Пошел, да не дошел, увидел: за огородами с пожухлой картофельной ботвой, возле леса пасется баулинский Игренька. Я перемахнул жардевый забор, отвязал повод от длинной веревки, взнуздал и вскочил на мокрую от сырости спину коня. О последствиях не думал. Думал лишь о том, чтобы быть рядом с Кешей, хотя в моей помощи он фактически уже и не нуждался.

Рад Игренька размяться, так понес меня леском по окраине деревни, только грязь брызгами по сторонам, только и гляди, чтобы глаза нависшими ветвями деревьев не выхлестнуло.

От Федоровки до Аносова три километра. Они мелькнули не заметил как. Меж домов промчался галопом, пригнувшись к гриве, чтобы не узнали. Да в тумане никто меня и не видел. А дальше деревня Янды, за ней Ключи… Скоро взял в вид Кольку Сорокина — жеребец его шел крупной рысью. Догонять не стал, еще привяжется, что чужого коня взял без разрешения. Но уже в райцентре, едва держась на ногах, я вошел в приемный покой больницы через пять минут, как туда внесли кореша. Сорокин вытаращил на меня удивленные глаза.

— Ты что, с неба свалился?

— Ага, с неба. Меня летчики на аэроплане по пути подвезли.

— Ври больше! Какой аэроплан! Ноги вон грязнее моих сапог. Бегом бежал? Во дает! Шестнадцать километров-то?

В приемную вошла медсестра в белом халате, пожилая, усталая. Вынесла Кешкину одежонку, ботинки, обратилась к Сорокину:

— Вы ему родственник?

— Нет, — ответил Колька и указал на меня. — Он родственник.

— Постирать бы все это надо и прожарить. Вшей много. — И положила кучку рванья в уголок у порога.

— Где я его стирать-жарить буду? — как бы сам себя вслух спросил я.

— Дома, где же еще. Вы где живете-то? В Федоровке? Ну так туда и вези.

— Никуда не поеду я, подожду здесь, пока Кеша поправится.

— Между прочим, они сироты, — заявил вдруг Колька. — Живут в бараке у сплавщиков. Вы уж тут их пристройте как-нибудь. Володька помогать станет. Дровишек там напилить, наколоть, принести, отнести что... Он все может.

— Эвакуированные, поди?

— Нет, здешние. Славные ребята, работают хорошо.

— Славные... Эко! И работают хорошо? — переспросила женщина и посуровела голосом. — А чего же, если они работают хорошо, не одели, не обули их? Попростывали насквозь. А энтот вон вообще босый, и в груди меха сипят, как у худой гармошки.

— В рваных ботинках по грязи хуже ходить, — пытался пошутить я, но шутки не получилось.

Женщина в халате буквально напустилась на Кольку, стала попрекать его за невнимательность, и тот не выдержал, огрызнулся:

— Да вы что на меня-то напустились? Я же не начальник конторы, а всего лишь конюх. Мне приказано было отвезти пацана в больницу, я привез. Что еще надо?

Пока он так огрызался, я вздремнул, прислонившись головой к косяку окна, возле которого сидел.

Та же женщина и разбудила меня. Она принесла тарелку супа, ложки три жиденькой пшенной каши и тонюсенький ломтик хлеба.

На вопрос, что с Кешей, ответила тихо:

— Плохой твой друг. Сейчас его хирург смотрит, — она помолчала и добавила, — я скоро сменюсь. Пойдешь ко мне. Там баня затоплена. Отмоешься, согреешься, белье прожаришь. Зовут меня Екатериной Васильевной.

Только она выговорила это, в приемную, глухо стукнув разбухшей от сырости дверью, вошел милиционер Гошка Кадушкин. Зашел, хлопнул меня по плечу как старого знакомого, улыбнулся так, что морщины на щеках сбежались к ушам. Отчего ему было так весело, кто его знает. Спросил меня:

— Не скажешь, случайно, зачем я здесь, а?

— Баулин, наверно, позвонил, — высказал я предположение.

— Там такой тарарам поднялся, когда ты исчез, что и сейчас, наверное, ищут, куда ты мог подеваться. Потом Баулин позвонил и сказал, что тебя, кроме как подле дружка, и искать нигде не надо. На чем добрался-то?

— На Игреньке.

— На баулинском Игреньке? Ну, шкет! А где Игренька?

— Колька Сорокин увел обратно.

— Сокол, а не парень! Шестнадцать километров галопом отскакал! Хребтина-то цела?

— Сбил, даже сидеть больно.

Кадушкин повернулся к женщине.

— Теть Катя, мне приказано забрать Володьку и препроводить для взятия сведения. Не виноват — посадят, виноват — отпустят. Такой у нас порядок...

Екатерина Васильевна взметнула на него гневный взгляд.

— С ума сошел! Ты посмотри на него, в чем душа держится?

— Ничего поделать не могу. Приказ...

— Дайте ему хоть в бане помыться. Я натопила.

— Баня — это хорошо! А может, и мне можно будет попариться с ним заодно, а? Пару хватит, надеюсь?

— Да парьтесь сколько хотите, только оставьте мальчишку в покое.

— Спасибо на добром слове. А в отдел я сейчас позвоню.

Гошка покрутил ручку телефона, — тот висел между окном и дверью, — поговорил с кем-то и опять хлопнул меня по плечу.

— Все в порядке. Договорились. Надеюсь, ты не удерешь от меня, как тот попишко? Помнишь? Не видел его больше?

— Видел. Он в хлеву у коровы в яслях лежал, когда вы его искали.

— Проворный! Так мы его тогда и не догнали. Слушай, Баулин говорит, что, возможно, из-за тебя твой кореш попал под бревно. Это верно?

— Бревно само слетело со штабеля, — был мой ответ. — Мы его просто не заметили вовремя. Оно и меня могло пришибить.

Екатерина Васильевна надела телогрейку, завернула в старую газету одежонку, что лежала в углу, ботинки кинула мне.

— Обувайся. Дружку твоему они не скоро понадобятся.

Вечером после бани мне стало худо. Мне и так-то весь день было тошно, едва перемогал себя, а из бани вышел — голова закружилась, земля поплыла куда-то вбок и вдруг перевернулась. Вместо нее показалось туманное небо. Как сквозь вату в ушах услышал голос Кадушкина:

— Ты что это, малец, а? Ты что? Давай-ка пойдем, пойдем в дом.

Я чувствовал, что он пытается поднять меня, но сам к этому не прилагал никаких усилий. Не мог заставить себя хотя бы сесть или передвинуть ноги. И голос Гошкин доходил с трудом:

— Теть Катя! С парнем нашим что-то случилось. Как мешок с травой стал.

Далее со мной произошло следующее: меня занесли в дом, уложили на длинную лавку, что шла вдоль стены, и Екатерина Васильевна стала выяснять, что со мной сталось. Она довольно скоро определила, что у меня температура, и побежала в больницу за врачом или за лошадью, чтобы увезти меня туда. Но лошадь ей достать не удалось. Вернулась с пожилой врачихой. Я в это время катал разгоряченную голову по подушке и кричал... Точнее, не кричал, а слабенько пищал:

— В Ано-сове! Лод-ку по-дай-те!

Глядя на меня, перепуганный Гошка — он никогда не видел людей в таком состоянии — молился:

— Господи, не дай ему помереть! Он же следствию сведения должен дать.

Крупозное воспаление легких — таков диагноз установила явившаяся в дом к Екатерине Васильевне старушка-врач.

Положили меня в ту же палату, где лежал Кеша, и, таким образом, мы опять оказались рядом. Только кореш крепко спал после операции, а я в беспамятстве все еще кричал:

— В Аносове! Лод-ку по-дай-те!

Где-то после полуночи и я заснул. Дышать стал ровнее, и в груди уже так не свистело. Но, оказалось, такое затишье бывает обычно лишь перед бурей. Вскоре я опять замотал головой, начал сбрасывать с себя одеяло. И лицо побелело, и бисеринки пота на лбу засверкали, и дыхание участилось.

Екатерина Васильевна не отходила от койки. То и дело брала мою руку, щупала пульс, вздыхала и потихоньку плакала. Иногда она убегала в глубину больничных палат и возвращалась с дежурным врачом, молоденькой выпускницей. Обе суетились подле меня, ставили уколы, шептались.

Только перед утром перестал я опять метаться, звать на помощь, начал ровнее дышать, улучшился пульс. Врачиха повторяла:

— Только бы кризис прошел, только бы прошел кризис, а там встанет.

Она ушла к другим больным — из палаты раненых фронтовиков кто-то настойчиво звал ее, а Екатерина Васильевна осталась дежурить возле меня. Она присела на кромку кровати, облокотилась на ее спинку и, утомленная, задремала...

Взошло солнце, добралось лучом до Кешиной койки, и тот проснулся. Сначала он долго и непонимающе смотрел в потолок, потом, едва ворочая головой, стал осматриваться по сторонам, вспоминая, где он и что с ним? Вспомнил все и понял, что лежит в больнице. С левой стороны от него была стена с солнечным зайчиком, отраженным стеклянной банкой, справа — койка. На ней лежал пацан, чем-то напоминающий меня. На этой же койке спала женщина в белом халате. Но на нее ему было смотреть неинтересно, а я лежал, вытянувшись в струнку, щеки и лоб мой словно были напитаны воском, а под глазами чернели тени. И похож я был на настоящего покойника. Кеша отвернулся было, но какая-то сила вновь заставила повернуться в мою сторону. Наконец он узнал меня и завопил изо всех силенок:

— Володька!

Ошарашенная криком, взметнулась с койки Екатерина Васильевна, махнула рукой по глазам, склонилась над Кешей, не дает ему ворочаться, а тот орет:

— Володька! Володька!

Прибежала дежурная врач, больные стали в палату заглядывать, и никто не может понять, почему кричит человек. На меня все обратили внимание лишь после того, как кореш вырвал из-под одеяла руку и указал ею на меня. И оказалось, вовремя — я уже помирал.

Предыдущая Оглавление Следующая