Владимир Пентюхов. Пленники печальной судьбы
И боль и слезы, и печаль –
На много лет душевной муки.
В окне – решетчатая сталь
Сковала волю. Боль разлуки
С невестой, матерью, отцом,
Как червь, упорно сердце точит,
И мозг туманит, и лицо
Становится чернее тучи.
Ох, как ты просчитался, брат!
Отчаянно в боях сражался,
В плену немецком оказался,
А говоришь: «Не виноват!»
Поскольку на участке к Лабытнанги
Работы были все завершены,
Штаб стройки срочно начал собираться
Переместиться в самый центр страны.
На Енисей. Конечный путь – Игарка.
Всем службам срочный отдан был приказ:
Немедленно в вагоны загружаться,
И – в дальний путь, в счастливый добрый час.
Ох, сколько ж было собрано вагонов
В посёлок Абезь, чтобы без чудес
Создать аж восемнадцать эшелонов
С имуществом всего СУЛЖДС!
И многотысячной рабочей силой
С закрытых зон театра коллектив,
Учителей, врачей, спецконтингента
И всех других.
Да, мощный был прорыв
Через Россию к месту назначенья,
Причём не за одну тысчонку вёрст.
И я привязан был к переселенью.
Но ехал не один себе, как перст,
А со своей концертною бригадой.
Лихая в ней держалась молодёжь!
Оставь кого-то в Абези, в Игарке,
Тому замены вряд ли подберёшь.
8 июня 1949 г.
Десятки барж плывут по Енисею –
Великою сибирскою рекой.
В их трюмах заключённые бригады
Строителей.
На палубах – конвой.
Людей в тех трюмах – как селедок в бочках.
От духоты ручьём по телу – пот.
Никто не видит и не может видеть
Прибрежных, за кормой оставленных красот.
Здесь крики, стоны, матерные вопли:
– Конвой! Конвой! Дай воздуха глотнуть!
В ответ:
– Терпи! Осталось уж немного,
Надышишься, как будет кончен путь.
Конвой бы рад всех выпустить на волю,
Солдатики двадцати двух годов.
Да нет им воли, только боль на сердце.
Приказ за самовольство – ох – суров!
И сколько молодых да сердобольных
Уже мотают наказаний срок.
Побыл конвойным, стань и заключённым,
Познай на жизнь преподанный урок.
Десятки барж плывут по Енисею.
У них всего один на всех маршрут.
Они на 503-ю новостройку
Строителей стальных путей везут.
Июль 1949 г., Красноярск
Гостей Игарка приняла с тревогой.
Для них никто не строил здесь домов,
И разместить людей прибывшей стройки –
Вопрос вопросов. Но нашёлся кров.
На пустыре поставили бараки.
Брезентовые, метров сто длиной.
Семей на пятьдесят, а то и больше.
Строители их привезли с собой.
Холостяки заполнили все школы
В пустующих домах – все уголки,
Меня, с моей концертною бригадой –
В весёлый домик около реки.
Когда вопрос вселения утрясся,
Майор Степанов разыскал меня:
– Ну, дорогой, готовься в воскресенье
В театре игарчанам дать огня.
Концерт быть должен – пальчики оближешь.
Пусть знают наших. Здешним – нос утрём.
Сам Барабанов просит, понимаешь?
Престижа ради, ну, вертись угрём!
В «Большевике» – газете Заполярья
Концерт наш был отмечен похвалой.
Майор Степанов тоже нас поздравил
И руки всем пожал своей рукой.
7 июля 1949 г., Игарка
По сведеньям, в игарском драмтеатре
Шаляпиных или Шульженок нет,
И местные артисты, ну конечно,
Не пробовали ставить оперетт.
А наш театр ставит вдруг «Холопку».
(После концерта через десять дней.)
И зрители в таком восторге были –
Не высказать. Я понял тех людей.
Здесь ссыльных, представителей всех наций,
На одного из вольных двадцать пять.
Кто на гастроли к ним, таким, поедет
«Марицу» или «Сильву» показать?
16 июля 1949 г.
Игарка – город за Полярным кругом,
Из одного конца видать другой,
Но главное – здесь есть библиотека
И масса книг. И я ночной порой
Зачитываюсь часто до рассвета,
Увлёкшись чьей-то пламенной душой,
А днём работа. Хлопоты в театре –
Они не в тягость, если труд живой.
И я по-прежнему худрук ансамбля.
Теперь уже «ансамбля» говорят,
И мы, как и артисты «крепостные».
Несём культуру в массы игарчат.
Что пилят тёс и брусья на продажу,
И грузят на суда из разных стран.
Вон собрались на рейде штук десяток
Французов, немцев, шведов, англичан.
Когда же нет спектакля иль концерта,
Гудит игарский трудовой народ,
Чтоб годы ссылки кончились скорее,
Он спирт ковшами без закуски пьёт.
Июль 1949 г.
Моя работа не была тяжёлой
И, чтобы время даром не терять,
Я часто уходил в библиотеку.
Библиотекарша, седая мать,
Всё для меня там что-то подбирала,
Мол, это развивает интеллект.
В последний раз, как я вошёл, сказала:
– Вот хорошо! Послушай-ка, сынок,
Я тут вчера на полке натолкнулась
На лекции в брошюрах, целый блок.
В них – жизнь рек, морей и океанов,
Возможны ли полёты на Луну,
Животный мир. Есть также об искусстве,
О том, как жили люди в старину.
Вот если б ты всё изучил до корки
Да знания те передал другим,
Ведь это ж было б здорово, не правда ль?
Совет был мудр, воспользоваться им
Я постарался тут же. Был доволен.
Ведь то не просто книжицу читать,
А знаниями, коих не хватало,
Свой мозг систематически питать.
В Игарке я справлял медовый месяц.
Когда звездами запестрела высь,
В мою квартирку, около протоки,
Товарищи по службе собрались.
Застолье было. Жданов и Степанов,
Хотя и офицеры, всё ж учли:
Здесь не перед кем званием кичиться,
И даже вместе с жёнами пришли.
И не в мундирах, а костюмах штатских,
Чтоб быть как я и Виктор Горбунов,
Не вызывать смущенья у застолья
Сверканием погон и орденов.
Не чванились пред мной и Горбуновым,
Со всеми были вежливо скромны.
Жене наговорили комплиментов.
– А вы, свет-Нина, дивно скроены!
На вас не заглядеться б ненароком...
А та в ответ ну ж брякнула тогда,
Отставив ножку, гордо подбоченясь:
– И вы, мужчинки, тоже хоть куда!
Уж за столом Степанов по-отцовски,
Обвёл всех взглядом: все ль без пиджаков?
Поднял фужер, наполненный кагором:
– Ну-с, за молодожёнов-молодцов!
За худрука, единого на стройке,
За Ниночку, красавицу его.
Дай Бог им жить сто лет и наслаждаться,
Худого не изведать ничего.
Насчёт жены он выразился верно.
У многих вызывает интерес,
Как Натали у Пушкина, опасно:
Не соблазнил б какой-нибудь Дантес.
Мы в этот вечер славно веселились.
Чечёткой Нина вызвала восторг.
Пел Горбунов, стихи читал Степанов.
Познав в размерах стихотворный толк.
А я читал им басни Михалкова.
(Уже тогда умел людей смешить.)
А женщины остались тем довольны,
Что вкусно удалось поесть, попить.
Мы северным сияньем любовались
Той ночью, стоя посреди двора.
Оно финальным номером явилось
Застолья нашего, но какова игра
Цветов, тонов невиданной раскраски.
За сменой их никак не уследить.
Не меньше часа небо продолжало
На нас цветную гамму щедро лить.
– Предвестье, что ли? – вдруг Степанов шепчет.
– Дай Бог, Володька, чтобы жизнь твоя.
Была такой же яркой и красивой.
– Благодарю, – в ответ шепнул и я.
21 октября 1949 г.
Недолго музыка играла,
Недолго фрайер танцевал.
Тревожный слух промчался по Игарке:
Мол, горсовет не хочет уступать
В каком-то важном деле новостройке.
Немало копий им пришлось сломать.
Не надо, мол, нам вашего театра,
У нас есть свой не хуже, и к тому ж
Мы обойдёмся и без ваших фруктов,
И проживём без яблок и без груш.
Ну и так далее. И Барабанов,
Он скор на руку, в тот же самый час,
О срочном переезде в Ермаково,
Он штабу с тройки передал приказ.
И потекли строителей бригады,
За сто двадцатый километр реки,
По зимней стуже в грузовых машинах
Столяры, плотники и печники.
И «крепостной» театр, наша гордость,
Последний дал спектакль под Новый год.
Ох, как в ту ночь, с артистами прощаясь,
Печально выл гудком лесозавод.
Январь 1950 г., Игарка
Но вот и я приехал в Ермаково,
Как Енисей очистился от льда.
Близ озера в землянку нежилую,
Занёс вещички, сам скорей туда,
Где могут мне сказать – к кому явиться
Для прохожденья службы, так сказать.
Ведь мой ансамбль оставили в Игарке,
Им Горбунов назначен управлять.
Концерты будет ставить вдоль по трассе
Игарка–Емаково для солдат,
А я же был направлен в кадры штаба,
Но не охраны, а СУЛЖДС,
Как будто был не рядовой служака,
А офицер, в каком-то деле спец.
– Иди в политотдел, – сказали в кадрах.
В политотделе слышу:
– Позовём,
Как надо будет. Отдыхай с дороги,
А заодно реши вопрос с жильём.
8 июля 1950 г.
Он над рекой, на взгорье среди леса,
И в нём уже не меньше ста домов,
Покрытых дранкой. Стены щеле... щитовые,
На две квартиры только без дворов.
Для штаба двухэтажное строенье,
Театр из бруса строен, только он
Теперь уж не театр, а Дом культуры,
В котором есть и партер, и балкон.
Библиотека рядом и больница,
В пристройке – радость женская – роддом,
В котором скоро дочь моя родится,
И мы её Людмилой назовём.
В ДК обосновалась культбригада
Зэка-артистов, небольшой состав,
Концерты ездят ставить заключённым,
А также вольным, если есть приказ.
Директором, как прежде, Алексеев,
С которым я работал целый год.
Он без театра как без рук остался.
Всё тот же вроде, да уже не тот.
Ни спеси в нём, ни гордости. Ещё бы!
Унижен оказался человек.
Меня у входа встретил, руку подал,
Слезу утёр, скатившуюся с век,
Сказал:
– С приездом! Во дела какие!
Штанько, Штанько* театр разогнал.
Нельзя, мол, чтоб состав врагов народа
Строителей советских развлекал.
9 июля 1950 г.
*Штанько – подполковник войск МВД. Начальник политотдела 503-й стройки.
В восьмом утра за мной пришёл посыльный.
Степанов вызывал в политотдел.
Семён Степаныч весело настроен.
– Что, отдых, чай, тебе не надоел?
Садись за стол, пиши текст телеграммы
Всем взводным командирам. Пусть пришлют
Солдат, способных выступать в концертах,
Мы им экзамены устроим тут.
И выберем талантливых, способных
И удивлять, и веселить солдат,
И населенье нашего посёлка.
Служить в ансамбле будет каждый рад.
Но главное, чтобы в твои концерты
Могли духовный поднимать настрой
У слушателей, кто б они ни были.
За это отвечаешь головой
И так: я стал начальником ансамбля
И с присвоеньем звания – сержант.
Задача та ж, обслуживать концертно
Солдат вдоль трассы, что на Салехард.
И было удивлению подобно.
Нашлись среди ровесников моих,
Представьте: тенор, бас, два баритона.
Приятно было нам послушать их.
Приехал баянист – играл по нотам,
Приехал мастер «Русскую» плясать,
И виртуоз игры на балалайке,
И фокусник, способный удивлять.
Короче: Алексеев, я, Степанов,
Набрали группу в двадцать человек
Ребят способных, умных, без пороков.
И тут всем нам на голову, как снег,
Явился заключённый. Лет за сорок.
– Силантьев Алексей, – представился он нам.
Могу руководить вокалом, хором
И духовым оркестром. Всё отдам
Делам ансамбля, только не гоните.
Других здесь, в Ермаково, нет.
– Откуда взялся ты? – спросил Степанов.
– Услышал и пришёл, – был дан ответ. –
По пропуску работаю на доме,
Поскольку срочно штукатуром стал.
Хотелось быть полезным в культработе,
Ведь я же за неё и пострадал.
Да, нам специалиста не хватало.
Решили взять, но скрыть, что он – зэка
Что, мол, вольнонаёмный, из Игарки,
Проверенный на деле музыкант.
Но выступает пусть в солдатской форме
И без погон. А в пропуске вписать:
Имеет право ездить без конвоя,
Куда б его ни стали посылать.
Дней через пять сказал мне Алексеев:
– Ты зря рискуешь. Вызнает Штанько,
Что у тебя в ансамбле враг народа.
Ох, открутиться будет нелегко!
Опять концерты, снова порученья:
Мне непременно в зоны заходить,
И брать на карандаш вопросы жизни,
Какие на местах не разрешить.
Вопросы те у всех, конечно, были,
И каждый рад был их столкнуть с плеча,
Но для меня важнее были встречи
С людьми, что в них лихие дни влачат...
Их было много. Каждая с печалью.
Обиженные горестной судьбой.
Спешили поделиться с человеком,
Который с воли, хоть и молодой,
Своей бедою, думами, заботой,
И этим снять с души давящий груз.
И я их слушал, утешать старался,
И клал рассказы их под свой картуз.
На память. Для чего – и сам не знаю.
И их в мозгу уже не перечесть.
И вот пишу об этом, вспоминая,
Удастся ль их кому-нибудь прочесть?
Пятидесятый год снесло ветрами.
Он для меня прошёл как жизни часть,
Лишь то осталось в памяти навечно,
Что в октябре дочурка родилась.
И стала крошка отвлекать ночами
Меня от книг – учебников моих.
Мечта стать образованным манила,
А как стать образованным без них?
И что это за трудные науки,
Особенно истмат и диамат.
Без консультанта их нельзя осилить,
А где он служит, этот консультант?
Здесь биографию вождя все учат
Подряд уж много, много лет,
А мне лишь словари достойно служат,
Несут мне яркий просвещенья свет.
А как стихи терзали мою душу!
Я пачками бумагу изводил,
Чтоб изложить хоть что-то без прокола,
Остатками бутылочных чернил.
Жена хвалила, что учусь прилежно.
Ругалась что я по ночам не сплю,
И плакала порой, не слыша долго
Заветное: «Как я тебя люблю!»
К тому ж её так часто волновали
Мои поездки по стальным путям
На Янов стан и дальше вдоль по трассе.
Как будто с кем-то я встречаюсь там.
А дочь росла красивой и весёлой,
Пока что не способной для проказ.
И не болела коклюшем, простудой,
Чем очень-очень радовала нас.
Весну мы ждали. Может, где-то в мае,
Придёт приказ о дембеле, и мы,
Покинем север, где так душно летом,
Как холодно средь длительной зимы!
Декабрь 1950 г.
И вот апрель. Ещё снега не тают,
А день длиннее стал часа на два.
Я из Москвы пакет вдруг получаю.
Хо, что там знает обо мне Москва?
В пакете – текст. То песня о чекистах:
«Вперёд за Сталиным нас Берия ведёт,
С приказом: ею открывать концерты
На все года, пока ансамбль поёт».
Вот это да! Я крепко озадачен:
А как же партия, она наш рулевой?
Её, родную, что, уже в отставку?
И я своею собственной рукой
Грех исправляю, не боясь последствий.
Пакет-то с текстом мне лишь одному:
«Вперёд за Сталиным ведёт нас партия».
Вот это мозг не ранит никому.
Концерт с той песней скоро состоялся.
Иссяк на нём наш молодецкий пыл.
Второй пакет с тем текстом о чекистах,
Майору-особисту поступил.
Предчувствия меня не обмануло.
Я эту ночь не позабуду век,
Придя домой, все рукописи спрятал
Клееночкой обернутыми в снег.
Конец апреля 1951 г., Ермаково
Иду по улице, вдруг за спиною – скрип.
Шаги чужие, вкрадчиво тактичны.
С разу мысли: ну на чём-то влип,
Хотя весь день провёл я на «отлично».
А может, раньше где-то что сказал?
Да вроде – нет. Идут как будто двое.
Вон, впереди, спортивный виден зал,
Сверну к нему. Нет, всё-таки – за мною.
Живот аж заболел. Скорей, скорей домой.
Свернул и жду. Те, двое, тотчас – мимо.
Ну, слава Богу, валят стороной.
Вот мнительность! А сердце так ранимо...
Жена и дочь, я вам взгляну в глаза,
За то, что в дом не приволок печали.
За мною шла соседская коза,
А я-то думал... Видно, нервы сдали.
Они пришли уже перед зарёю
И так забарабанили в окно,
Что я подумал с болью и тоскою:
«Теперь уж всё, следят за мной давно».
Шепнув жене: «Не открывай подольше»,
Я кинул в печь стихов своих блокнот...
Что может быть печальнее и горше,
Чем жечь стихи, ночных раздумий плод?
Нехитрый скарб моей сырой землянки,
Обшарили они на три ряда
И даже манку вытрясли из банки,
Не спрятал ли я что-нибудь туда?
Проснулась дочь. Глупышка, видя это,
Им свой горшок взяла и подала.
Смотрите, мол, не там ли труд поэта?
Возможно, и она всё поняла.
Я был домой отпущен через сутки,
Но, прежде чем жену обнять и дочь,
Я обнял печь, в чьём пламенном желудке
Сгорел блокнот в ту памятную ночь.
Блокнот сгорел, ну а стихи-то живы.
Они не тонут, даже не горят.
Но я пока не вижу перспективы
Поставить их когда-то в книжный ряд.
Апрель 1951 г.
Сегодня особистом я допрошен.
Майор не предложил мне даже сесть.
Потею, стоя около порога,
А он пытать меня имеет честь:
Как, почему исчезла из припева
Фамилия министра МВД,
Когда текст песни утверждён в ГУЛАГЕ,
Разослан всем ансамблям по стране?
Потом себя он, распаляя гневом,
Усы топорща, словно дикий кот,
Щербатые показывая зубы,
На весь свой тесный кабинет орёт:
– Как, в Бога-мать, посмел ты, недоносок,
Плясун, певец и на дуде игрец,
Из песни ликвидировать министра,
Ведь он для наших войск – святой отец!
Нам за него молиться надо Богу
И, как Иисуса, прославлять везде,
А ты, дерьмо собачье, что позволил?..
Я о себе подумал: «Быть беде».
– Ещё тебе какого чёрта надо? –
Кричал майор. – Отец твой – офицер?
У Колчака служил в двадцатом годе?
И воевал он против СССР?
Так расстрелять тебя за это мало!
Скажи, кто научил тебя, щенок?
Майор Степанов или Алексеев?
А может быть, Силантьев дал предлог?
– Считаю политической ошибкой
Того, кто текст для песни сочинил! –
Смог наконец я перебить майора
И тоже закричал, что было сил:
– А если вдруг что с Берией случится,
Как будет песню исполнять наш хор:
«Вперёд, за Сталиным ведёт нас Фимша Браун».
Или какой-нибудь Елпидефор?
Майор умолк, как в стену вдруг упёрся.
Он отпустил меня, но дал наказ,
Чтоб из посёлка я не отлучался
Ни шагу никуда и ни на час.
Конец апреля 1950 г., Ермаково
Штанько каким-то образом дознался,
Всего скорее кто-нибудь донёс,
Что наш хормейстер, музыкант Силантьев,
Не просто заключённый, а прохвост
И негодяй. Суждён как враг народа,
Внушает всем, что Берия – шпион,
Что лагеря людьми переполняет
Не Сталин вовсе, а собственноручно – он,
И каждый год шлёт в ЦРУ отчёты:
Сколь в зонах им умерщвлено зэка.
Но это всё одни лишь только слухи,
Иначе меры принял бы ЦК.
Штанько прижал Степанова. Степанов
(В отставку надо мирно уходить)
Подумал малость и закрыл ансамбль.
Так легче было смуту прекратить.
Силантьева опять загнали в зону,
Я – не у дел, в подследственных хожу,
Майор усатый из особотдела
Всё выяснял: с кем я дружил, дружу.
Запрашивал – родители кем были,
Нет ли за мной других каких грехов.
И не найдя крамолы, объявил мне:
– Свободны вы, товарищ Пентюхов.
10 мая 1951 г.
Приказ о дембеле был наконец-то дан.
Сбылись надежды, мамочка родная,
Уж потерпи, сбираю чемодан
И завтра Ермакове покидаю.
Что увезу я, прослужив семь лет,
Какой багаж, какие капиталы?
Всё и богатство – литерный билет,
Чтоб кое-как добраться до Байкала.
И чем займусь я на гражданке той,
Что я могу, служивый недоучка?
Другое дело, был бы холостой,
Вот разве что поможет авторучка?
Ведь только ей обязан был я там,
Что не стоял на вышках у забора,
И потому спокойно сплю и ем,
Что не имею на душе позора.
Мне обещали должность и оклад,
Мол – оставайся! Я – как с моста в воду.
Был до того, признаться, горд и рад,
Что наконец-то обрету свободу.
Прощайте всё: балок, окрестный лес,
Прощай и ты, посёлок Ермаково –
Дитя ГУЛАГА и СУЛЖДС,
Меня вам здесь уж не увидеть снова.
Июль 1951 г.
Борт теплохода «Мария Ульянова»
Я солгал, что нищим уезжаю,
Да, мне север не скопил рубля,
И опричь дешёвенького чая
С брюквой щи мне сердце веселят.
Да, бушлат везу я, и кирзухи,
И пимы подшитые везу.
Но совсем не ради показухи,
Чтобы вызвать чью-нибудь слезу,
А затем, что жить мне как-то надо,
Я тому, признаться, очень рад,
Что умел среди людского стада
Отличать, кто друг мне, а кто враг.
Сколько судеб повстречал в пути я,
С кем в пути не сопереживал,
С кем столкнула лбами мать стихия,
Чтобы никогда не забывал.
О годах отслуженных не плачу,
Карты бил то в масть, а то не в масть.
Впереди иной вопрос-задача:
Как в цивильной жизни не пропасть?
23 июня 1951 г., пос.Ермаково
Век двадцать первый. Северная стройка,
Обросшая легендами, живёт.
От Салехарда к Яновому стану
Она неспешно линию кладёт.
К старателям – нефтяникам Тюмени,
Разнодобытчикам подземных руд,
Богатства умножающим России,
к Енисею, возможно скоро поезда пойдут.
Потом в Норильск, потом всё дальше, дальше
К Камчатке, Магадану... Путь стальной,
Вдоль берегов нетающего моря.
Через Хабаровск свяжется с Москвой.
Мечта живёт, она не угасает.
Надежда есть, настанет день, когда
С добром бесценным северного края,
Помчатся этой трассой поезда.
Года бегут, но память сохраняет
Двадцатый век, год пятьдесят второй.
Пришло известие, что стройку закрывают
В начале года лютою зимой.
Строителей посёлки опустели,
В бараках зон никто уж не живёт.
Покинули их люди по приказу:
– Встать! Шагом марш по насыпи вперёд!
В глазах – тоска и боль недоуменья:
Как можно было лютою зимой,
Переводить людей к жилым посёлкам
За сотни вёрст пешком? О Боже мой!
Куда глядел ты? Как же ты позволил?
Но, говорят, что тракторы везли
На санях с печками, под тентами без окон
Тех, кто идти в колоннах не могли.
Ну а весной, уже от Ермаково,
На баржах вновь, стеная и оря,
Строители пятьсот весёлой стройки,
Поехали в другие лагеря.
А следом опустело Ермаково.
Жизнь замерла в нём, в окнах тишь и мрак.
Лишь трубный вой несётся над посёлком
Да жуткий плач оставленных собак.
Осень 1953 г.
1
Окутав землю холодом туманным,
Двадцатый век уплыл в небытие.
Событие, что он унёс с собою,
Повергло в транс сознание моё.
Поверить трудно.
В Красноярск под осень
Нагрянули эстонцы, латыши
Искать своих сородичей могилы
В сибирской нашей северной глуши.
Их вроде бы охрана расстреляла
В каком-то Ермаково – тысяч шесть.
Так вот: нельзя ли раскопать могилы,
Останки их на Родину увезть?
А им в ответ: «Коль надо, поезжайте
В то Ермаково, покопайте там,
Коль кладбище найдёте. Не найдёте,
Не обессудьте, Бог поможет вам».
На «Латвии» поехали прибалты.
Был в Красноярске этот теплоход,
Но что они нашли на этой стройке?
Да ничего. Там лес густой растёт.
Вблизи от зон усиленно искали
Под шпалами лопатами скребли,
Вскрывали бугорки, но сколь не бились,
Захоронений так и не нашли.
Зато нашли под насыпью крутою
Скатившийся в низину паровоз
И вслух роптали: «Может, он, гадюка,
Сюда их соплеменников привёз?»
Вернулась экспедиция на судно...
Чтоб доказать, что ездили не зря,
Они с собою принесли предметы
Нелёгкого труда и бытия.
2
В одном мешке лежал черпак без ручки,
Доска от нар и форточка с окна,
Рубанок, пилка, колосник от печки,
Моток колючки, котелок без дна.
Да, будет что показывать в столицах
И врать о том, как русские скоты
Морили в зонах их отцов и дедов
Среди болот и вечной мерзлоты.
Со мной они общаться избегали:
Ещё бы, испытали злой обман,
Поехали в глухую часть Сибири
Искать вчера растаявший туман.
Август 1996 г.