Владимир Пентюхов. Пленники печальной судьбы
Их было много, этих разных встреч,
Все отличимы были друг от друга.
О них сейчас и поведу я речь
Среди людей известного мне круга.
Лагерный придурок Яков Гранин,
В прошлом – ротный, там же – педагог.
В сорок первом в Бресте был он ранен,
В плен попал и выжить как-то смог.
Там, в плену, оставил два ребра он.
Лёгкое одно, и потому,
Эскулап лагпункта Фимша Браун,
В формуляре написал ему:
«Для работ тяжёлых непригоден»,
Это значит: будешь жить пока.
И живёт он, и доволен вроде.
Ролью дурачка и простачка.
С раннего утра и до полночи
Плачет-надрывается баян.
То поёт про чьи-то кари очи,
То про чей-то милый сердцу стан.
То ударит браво, с перебором
Плясовую – не удержишь ног.
То смеётся, как не за забором
Он живет, и десять лет не срок.
Я спросил:
– Ну как ты можешь, Яков?
Это ж сверх возможностей и сил.
Он ответил хмуро:
– Доля наша.
Закурить тихонько попросил
И добавил со слезой на веке:
– Эх, мусью, что делать? Се ля ви!
Мне ли гравий нагружать в карьере,
На людской замешенный крови?
Можешь лечь шпалою над откосом?
Но маман... Как, скажет, ты посмел?
Я отдал ему все папиросы,
Ничего другого не имел.
В одной лагзоне подошёл парнишка.
Вернее, он казался пацаном.
Глаза блестели, на губах – улыбка.
Поговорить он хочет, но о чём?
А он украдкой, зорко оглянувшись,
Сказал:
– У нас писатель в зоне есть
Он пишет книгу
Всё строчит, строчит,
А как напишет да в Москву отправит,
То Сталин его враз освободит.
И вы скажите, гражданин начальник,
Но только честно. Как, на ваш-то взгляд,
Вот если стих я сочиню хороший
Про Сталина, меня освободят?
Писатель тот, о нём мне всё известно,
Его в театре, в Абези, я знал.
Он, Роберт Штильмарк, жил на сохраненье,
И никакой в нём роли не играл.
Что мне сказать наивному поэту?
Рискуя репутацией своей,
Мы, управленцы, сохранять старались
Жизнь в зонах замечательных людей.
И Штильмарк лгал. «Наследник из Калькутты»
Им был бы не дописан в зоне той,
Когда бы мы условий не создали.
За это я ручаюсь головой.
Ноябрь 1950 г.
Не во всех колониях, но видел
Я концерты местных культбригад,
В их программах Сталина родного
Исполнители благодарят,
Что из тьмы советские народы
Вывел он, фашистов разгромил,
И теперь ведёт их к коммунизму,
Не жалея времени и сил.
В общем-то концерты как концерты,
В них и соло, и дуэты есть.
Но все исполнители – мужчины,
Потому что нету женщин здесь.
Все зэка довольны, веселятся,
Забывая – кто они сейчас,
То орут задорные частушки,
То ведут азартный перепляс.
Всем артистам действует оплата,
Ужин не обычный, а вкусней.
Повара готовят специально
Для задорной братии своей.
***
Постовой, отвернись,
Сделай вид, что не видишь.
Я рвану за кусты
Да с обрыва – в реку.
Я вдохну всё душой
Воздух чистый, свободный
И тебе на прощание
Крикну: «Ку-ку!»
И тогда ты стреляй,
Поднимай ты тревогу.
Никакой опервзвод
Не поймает меня.
Буду Бога молить я,
Чтоб послал тебе счастья,
До конца твоей жизни,
До последнего дня.
***
Ночь опустилась над зоной,
Потухли в бараках огни,
А юноша тихо считает
Беды своей тяжкие дни.
Их много, десяток годочков,
И надо считать да считать...
А хватит ли силы дождаться,
Чтоб снова обнять свою мать?
Девчонка, конечно, забудет,
Ведь что ей какой-то ширмач?
В ночной тишине раздаётся
Утробный со всхлипами плач.
Гена Озолин, 6-й лагпункт,
переслано в газету «Строитель»
Капитан Иванов, капитан Иванов!
Знают зэки его – боевого комбата.
Говорят: он за слабого всюду готов
Грудью встать, если тот был в солдатах когда-то.
В разговоре он смел. Режет правду в глаза,
И в таких-то условиях, Господи, Боже!
Утверждают, что если он слово вам дал,
Что поможет, то это уж точно, – поможет.
У него за спиной третий год лагерей,
Впереди – восемнадцать. Отбухай поди-ка!
Есть в лагпункте мерзавцы похуже зверей.
Есть убийцы, фашистских пособников клика.
Есть бендеровцы – духи дремучих лесов,
Есть шпионы, бандиты и воры в законе.
Ты попробуй средь них уцелеть, Иванов,
Уцелеть, как сумел под Москвой, в обороне.
Уцелеть, как тогда, у карпатских высот.
Там, в ущельях, за гибель бойцов без причины,
Ты убил комполка. Жизнь – одну за пятьсот,
Отнял ты у него, обозлён, самолично.
Понимаю тебя, не смолчал, не стерпел,
Нет теперь ни душе и ни телу покоя,
Как же ты надзирателям здесь надоел!
Как же ты досаждаешь лихому конвою!
Нет, не внял, не умерил воинственный зуд.
Всё осталось по-прежнему, те же порядки.
А его я гляжу, мимо голым везут
На погост, где могил обвалившихся грядки.
Там, накрытый, как саваном, старым мешком,
Успокоился он, всю-то жизнь неспокоен.
Кол, дощечка, трёхзначная цифра на нём
Вот и всё, капитан, всё, чего ты достоин.
Страшно, страшно такого свидетелем стать,
И в бессилье кусать онемевшие губы.
Я гораздо позднее нашёл его мать.
Приезжала она из Цхалтубо.
Побыла у него на могилке, таясь,
Пирамидку поставила с алой звездою.
Капитан Иванов... Он погиб, не смирясь
С злополучной, такою трагичной судьбою.
Дождливое утро. Печально, понуро,
Колонны прошли мимо комендатуры.
Пехотные роты одна за другой,
То зэков ведёт на работу конвой.
В рядах – офицеры, сержанты, солдаты...
Их в том, недалёком году сорок пятом,
За то, что другие сражались в войну,
За то, что живыми остались в плену,
В печах Освенцима сгореть не успели,
Друг друга в голодном бессилье не съели,
В телячьих вагонах с немецкой земли
Сюда под советским конвоем свезли.
У них в формулярах: «предатель», «изменник»,
Их может поставить конвой на колени
Иль, веером пуль надо лбами пройдясь,
Швырнуть и больных, и простуженных в грязь.
Всё может конвой: застрелить в запретзоне,
Того, кто покончить с мучением склонен,
Но сам я себе был ответить готов:
Здесь бывшие пленные, нет здесь врагов.
Надоевший пейзаж... Насыпь, люди в бушлатах.
Стынет голая тундра под ветреный вой.
У костров по углам – оцепленье квадрата,
В полушубках овчинных там не дремлет конвой.
Слышен рельсовый звон. На морозе он тонок.
Редок взмах молотков по стальным костылям.
Салехард–Ермаково – путь и труден, и долог,
И пройдёт он по чьим-то неповинным костям.
Но звено за звеном, с каждым днём нарастая,
Удлиняется трасса, и насыпь растёт,
Что возить по ней будут из дикого края,
Царства мёртвой трясины и гиблых болот?
И едва ли достроена будет дорога,
Но не смей сомневаться и вслух говорить.
Ну а тундра, она ведь весной недотрога,
Что ей стоит людские труды проглотить?
Рассосётся отсыпка, лишь рельсы на шпалах
Закачаются гибким мостом в никуда.
Это значит: зэка, начинай всё сначала,
А народные деньги – твоя ли беда?
Полярное солнце и белая ночь,
Скажите: ну как мне себя превозмочь?
Как сделать себя равнодушным к тому,
Что вижу и слышу на каждом шагу?
Как сердце заставить не замечать
Всех тех, кто шагает навстречу опять,
За ком позади, справа, слева – конвой.
Чьи взгляды угрюмы и стон болевой?
Ох, было б возможно, я б всех отпустил:
– Идите домой! – но ведь нет моих сил
Свершить это дело. Я их отпущу,
А сам десять лет лагерей получу.
Я в лагере врагов. У них удел –
Нести свой крест, заслуженный по праву.
Где сроку или жизни их предел,
Кто скажет им, свою снискавшим славу?
Попали в плен, простил бы им и плен,
Пусть где-то поработали на фрицев.
Но за шаги предательств и измен
С людьми им никогда не расплатиться.
Во страшных снах – руины городов
И пепелища городов нам снятся,
И неизбывно горе сирот, вдов,
Что до сих пор в балках живут-ютятся,
Вон факельщик... Плюгавый вид, горбат,
И кличка – хуже не придумать – Псина.
А сколько сжёг он украинских хат,
Что до сих пор воняет керосином?
Вон – вышибало. Лагерный амбал.
Он из-под ног казнимых патриотов,
Скамьи своей ногою вышибал,
И марки получал, как за работу.
А вон – сигнальщик, с помощью ракет,
Он бомбовозы наводил на цели,
Был вечером завод, а к утру – нет,
И все дома в округе погорели.
Здесь полицаи, бургомистры есть.
Короче: всякой твари есть по паре.
Спешу отсюда голову унесть,
Ведь кирпичиной могут отоварить.
Им наплевать, по чьей я здесь нужде,
И в их глазах я смерти тем достоин,
Что Родине не изменял нигде,
Как русский патриот и воин.
Январь 1949 г.
То не старый волк учил
Своего волчонка,
А ВОХРОВЕЦ наставлял
Юного вохрёнка.
– Ты, Алёха, ежли что,
Враз клади колонну,
В грязь ли, в снег ли, всё равно,
Нам-то без резону.
Не послушаются, бей,
По-над головами
И патронов не жалей,
Списываем сами.
Да пошире разводи
Очередь, с размахом.
Чтоб попадали зэка,
Где стоят, со страху.
Ну-ка, гаркни им: «Ложись!»
Посреди той лужи.
Посмелее, докажи,
Ты других не хуже.
И Алёха доказал,
Но перестарался.
Из колонны той в живых
Мало кто остался.
19 июля 1949 г., пос.Абезь
ВОХРа – военизированная охрана из числа малосрочных заключённых.
В лагпункте я. Бывает, что сюда
Меня дела приводят непростые.
То у кого-то острая нужда,
То надо вникнуть в чьи-то козни злые.
Меня здесь знают. Знают, что я – свой,
Простецкий, смирный, что не без махорки,
Что можно новость передать со мной
В другой лагпункт какому-то Егорке.
Пожаловаться на кого-нибудь
Из лагнадзора или лагобслуги,
А то в стихах огрехи подчеркнуть,
Что сочиняет хлеборез Калугин.
Культорг Степанов в музыке мастак.
– Достаньте, – просит, – ноты для баяна.
А сбоку шепчет пожилой чудак:
– Нельзя ли водки, чтоб напиться пьяным?
А тут Кучигин со своей бедой:
– Нет умбры жжёной, нет ультрамарина,
А суррогат смывается водой
И потому не движется картина.
Ещё беда. Топилин, пианист,
Да, да, тот самый Всеволод Топилин.
Чайковский, Бах, Бетховен, Моцарт, Лист
Его, как виртуоза, породили.
– Для тренировки пальцев мне нужна
Доска с клавиатурой пианино.
Быть может, у кого-то есть она?
И поясняет путано и длинно.
Где, как достать столь нужный инструмент?
Как разобрать и как отнять ту доску,
Что может он тогда в любой момент
Гонять на ней столь нужную пальцовку.
Всё вроде мелочь, вроде ерунда,
А вот попробуй разыщи в посёлке,
Где можно в магазине не всегда
Приобрести задрипанной иголки.
Позднее доску я сумел достать.
В ДК рояль списали и сломали,
Но жаль, не мог ему её отдать.
Его в суровый ТайшетЛАГ угнали.
Ноябрь 1950 г., пос.Ермаково
Для того чтоб выполнялись нормы,
Месячных заданий, иногда
У намеченного километра
Ставьте спирт. Да, ящик или два.
Объявите: если рельсы лягут
К этой метке, выпивка вся вам.
И бригада в доску разобьётся,
Выполнит заданье за сто грамм.
Тучи; тучи... Плывут, бесконечны стада.
Чёрно-серые, грязные, рваные тучи.
И из каждой почти льёт на землю вода,
И стекает потоками с кручи.
Вместе с нею сползает в низину откос.
Смотришь, рельсы провисли, коробятся шпалы.
Значит, скоро опять приползёт паровоз,
Еле дышащий, нервно усталый,
Затолкает платформу на место беды,
Бесконвойных бригада возьмётся за дело:
Ссыплет гравий ползучий, сырой от воды,
Затрамбует в раскисшее насыпи тело,
Рельсы выправит, шпалы подтянет в штырях...
Всё готово. Нарядчик, заполни наряды!
Со средины июля и до октября
Протопталась на месте большая бригада.
Ну а сколько других, ей подобных, у нас –
Не сочтёшь. И зачем их считать надо, право?
Нет на свете других аварийнейших трасс,
От Москвы хоть налево езжай, хоть направо.
Сколько вбухано в насыпь людского труда!
И ещё будет вбухано много-премного.
Эх, дорога, куда ты ведёшь нас, куда?
Золотая, проклятая Богом дорога?
Июль 1950 г.,
пос.Сидельниково, на реке Таз
Небольшое кладбище за зоной –
Для зэка. Напротив – для солдат.
Умирают люди здесь нечасто,
Но зато помногу, говорят.
Заключённым ставят кол с дощечкой,
Умершим солдатам – со звездой.
Ну а тем, кто застрелился с горя,
В головах уж ставят кол простой.
Ни фамилии на нём нет и ни даты,
Кто под ним лежит, когда погиб?
Грустно это было видеть, тяжко,
Рвался из груди невольный всхлип.
Но что же мог я изменить в системе
Пряника и стека? Впрочем – вру.
Пряников здесь нет, а есть жестокость
Не склонённых личностей к добру.
– Инспектор я особого отдела, –
Сказал ко мне вошедший капитан. –
Поскольку вы теперь администратор,
То вот такой совет вам будет дан:
Следите за артистами, следите,
Ведь враг в любом обличии есть враг,
Узнаете что, сразу доложите.
Молчанье ваше мы расценим так,
Как будто вы способствуете этим
Их замыслы преступные вершить.
– О Боже мой! – я зло ему ответил. –
Артисты – жертвы проклятой войны.
А вы...
– А вы по долгу чести
Помочь мне их разоблачить должны!
Вы ж комсомолец!
Боже мой! Что слышу?
Ведь я же понимаю, что почём.
– Да, комсомолец, но при всём при этом
Я никогда не стану стукачом.
И капитан ушёл, прихлопнув дверью.
А у порога буркнул:
– Ну смотри!
У нас ведь с этим делом скоро.
Прицелимся верней и – раз, два – пли!
Майору я сказал о капитане.
Его визит шокировал меня.
Степанов же, мешая чай в стакане,
Ответил так мне, ложечкой звеня:
– Забудь, прими моё предупрежденье.
Не смей в театре дружбу заводить,
Не стань зависим от кого-то, чтобы
Мать не заставить горько слёзы лить.
Вчера в театре балетмейстер Жадов,
Во время репетиции при том,
Был арестован, хоть и к заключению
На много лет приговорён был он.
Но двое особистов при наганах,
Не дав одеться, увели его.
Куда? Зачем? Попробуй догадаться
Или попробуй расспросить кого.
Был слух: за ним кровавый след тянулся,
Суд малый срок для наказанья дал,
За то, что он советских коммунистов
И комсомольцев пленных убивал.
И этот слух, пусть верный или лживый,
Как грянувший при ясном небе гром,
Поверг артистов в горестные думы,
В тяжёлый шок. Ведь это как разгром.
Им не позволят, как «врагам народа»,
Со сцены дальше просвещать людей,
Внедрять в сознанье им благие цели
И ленинских, и сталинских идей.
Пройдёт дней пять иль шесть, и вслед за этим
Приказ объявят: всех, затмивших свет,
Разбросить по лагпунктам отдалённым,
Где ты меня видишь, а я тебя – нет.
Сентябрь 1948 г., Абезь
1
В лагпункте я приехал к Родомиру.
А он, майор, здесь царь и господин.
Вопросы мне кидает раздражённо:
– Что, для конвоя прибыл ты один?
Приехал, чтобы только взять Смирнова?
Душа твоя при этом не дрожит?
Ведь он же уголовник тот полковник.
Пырнёт под бок ножом и убежит,
Нет, не отдам.
– А как же предписанье? –
Спросил я. – Иль оно вам не указ?
Распорядитесь привести Смирнова,
Иначе в штаб я доложу о вас.
– Ах ты нахал! – майор зубами скрипнул
И вдруг утих. Боялся штаба он.
И через полчаса на проходную
Был тот Смирнов-полковник приведён.
Он был в бушлате зэковском, в ушанке
Черней бушлата. На ногах – пимы
С толстущею из войлока подошвой,
В печальной думе брови сведены.
И даже в этой неприглядной форме
Был строен он и не согбен в спине.
Поправив сидорочек за спиною,
Робея, пододвинулся ко мне.
– Я в вашей воле, гражданин начальник. –
Сказал с ехидцей, а в глазах – тоска.
Ведь в этой зоне он уже прижился,
На голых нарах отлежал бока.
Какой же, к чёрту, я ему начальник,
Он как отец мне, старший командир,
И почему я именно обязан
Держать себя с ним словно конвоир?
2
Мы по дороге к станции молчали,
Он всё вперёд старался забежать,
Чтоб я шёл позади, а я старался
Быть рядом, ни на шаг не отставать.
И вдруг Смирнов остановился резко.
Спросил, справляя малую нужду:
– Вы, что ж, свою винтовку-то забыли?
Вернитесь быстро, я вас подожду.
И мне осталось только рассмеяться.
Привык Смирнов, чтоб сзади шёл конвой.
Но я ж не конвоир, а провожатый.
Его отпустят, может быть домой.
– Я вас узнал, – Смирнов сказал в раздумье.
Вы, год назад на станции Ухта
Моё письмо отправить обещались
В Москву своею почтой. Просьба та
Была исполнена? Скажите без обмана.
Мне ж срок в пятнадцать лет не дотянуть.
Сижу безвинно, а здоровье где взять?
– Да, я письмо отправил.
– Долог путь, знать, до Москвы, что не дождусь ответа.
Василий Сталин должен мне помочь.
Ведь у него в дивизии служил я.
До Абези мы ехали всю ночь.
Смирнов в купе служебном на минуту
Глаз не сомкнул. Всё говорил о том,
Как был затянут в злую авантюру
С горючим к самолетам под Орлом.
Но вот и Абезь, фонари перрона...
Когда Смирнов и я открыли дверь.
Оркестр грянул, что стоял напротив.
Перед глазами, верь или не верь, –
Сам Барабанов. Рядом с ним Мицкевич.
В серебряных папахах по бокам –
Штанько, Степанов, старики-майоры.
За Барабановым они шагнули к нам...
3
Я был отёрт плечами, но заметил:
Смирнов в руках встречающих повис.
Он бледен был. Не ожидал эффекта.
Я, вижу, лишним стал. Спустившись вниз,
Под насыпь, зашагал дорогой к дому,
В полуверсте ютился мой балок.
Мне думалось: полковнику Смирнову
Освободиться, видно, я помог.
Иду в театр мимо штаба стройки.
Навстречу мне – красавец – Бог ты мой!
Идёт полковник в новенькой шинели,
В серебряной папахе со звездой,
Идёт и улыбается чему-то,
Я – мимо. Он меня за руку – хвать!
– Вы, что же, милый друг, спросить хочу я,
Меня изволите не узнавать?
– Я рад,
Что снова встретился с тобою,
И помощь мне твою забыть нельзя.
Письмо, что ты сумел в Москву отправить,
Дошло. Как видишь, на свободе я.
Благодарю. А доберусь до дому,
Услугой за услугу отплачу.
Смирнов в Москву уехал самолётом,
И взял с собой фамилию мою.
Ноябрь 1948 г., Абезь
Я помню в феврале, числа второго,
Меня солдат посыльный вдруг нашёл,
Сказал: Степанов срочно вызывает.
Я тотчас же в политотдел пришёл,
А у майора – капитан на стуле.
Я знаю, он – начальник КВО.
Зачем пришёл, послушаю – узнаю,
Худого только б не принёс чего.
Всё оказалось просто, интересно.
Культурно-воспитательный отдел
Всех лагерей на стройке очень просит
Меня в командировку съездить.
Я вспотел:
– В какую и куда? Что, офицеров мало?
Я ж рядовой!
Ответ мне дал майор:
– Причём здесь звание, когда людей нехватка?
Ты ж культработник с некоторых пор!
И сведенья собрать со всех лагпунктов
Сумеешь хорошо, не торопясь,
Работает ли, коль есть там таковая,
Культурно-воспитательная часть.
Газеты получают ли, журналы,
Артистов ли работают кружки...
Что, скажешь, очень трудное задание?
Я рассмеялся:
– Это мне с руки.
– А за себя оставишь Горбунова.
Концерт пускай к Дню Армии даёт.
Слышь, капитан, ну, как кандидатура?
– Достойная. Конечно, подойдёт.
КВО – культурно-воспитательный отдел управления стройки.
Я не отказался от поездки.
Было мне известно, что почём,
Потому ещё, что до призыва,
Был в селенье нашем избачом.
А пройдя по лагерным колоннам,
Сколько я увидел и познал
Впечатлений!.. – не осмыслишь сразу,
Если ты и молод, и удал.
Сколько судеб горьких и печалей!
И каких людей здесь только нет,
Разных званий и происхождений.
Здесь на них сошёлся клином свет.
Но не яркий, радующий тело,
А такой, какой несёт гроза.
Подходили, жаловались робко,
Вытирая рукавом глаза.
На режим, на разные обиды
Лагерной обслуги и солдат,
Что корпят здесь, проклиная долю
За гроши, который год подряд.
Обещать им ничего не мог я,
Выслушать лишь был всегда готов.
Капитан отчётом был доволен.
Только и сказал:
– Ну, Пентюхов!
Посёлок Таз с рекой одноимённой –
Приток Оби, а рядом – океан.
И зона заключённых, что дорогу
Ведут от Салехарда в Янов стан.
И в этой зоне есть полковник Вепрев,
Охранником у Берии служил,
И Барабанов знал его когда-то,
Поэтому меня и попросил:
– Ты передай ему привет, коль встретишь,
Спроси: за что он получил свой срок?
Ведь в том, что в личном деле написали,
Едва ли может разобраться Бог.
И я в его виновность не поверил.
Порасспроси подробней, что и как.
Скажи: хочу помочь освободиться,
Покамест на горе не свистнул рак.
И вот в Тазу я. Прибыл самолётом.
Меня встречает младший лейтенант –
Инспектор КВЧ того лагпункта,
Где весь состав зэка из разных банд.
Известного разбойника Бендеры.
И должен я узнать там, почему
Там духарям не подуху культура.
Живут в общаге не по одному
И могут в шашки, шахматы сражаться,
Объединившись, хором песни петь,
Играть на музыкальных инструментах...
– Как можно развлечений не хотеть?
Они ж газеты даже не читают! –
У лейтенанта в голосе тоска. –
Моих культоргов ни во что не ставят.
Придут с работы, сразу на бока,
И анекдоты травят до полночи.
Скабрезнее на воле не найдёшь.
Уж я и так, и эдак с ними, бесполезно.
Ну не хотят, и всё, ядрёна вошь.
Мда... Я приехал, сразу всё исправил,
Уметь же надо что кому сказать.
Во всех бараках сразу все запели,
Кадриль-бандитку начали плясать.
***
Единственно, что мог я сделать в зоне,
То акт составить и отметить в нём,
Что здесь не пахнет никакой культурой
Ни поздней ночью и ни ясным днём.
Полковник Вепрев возрастом не молод.
Взгляд волевой, обветрено лицо,
Слегка сутул, но держит себя в форме,
Со стороны глядится молодцом.
Привет от Барабанова он принял,
И равнодушно выслушав вопрос,
Лоб почесал и высказал угрюмо:
– Пускай Василий* не суёт свой нос
В мои дела. Помочь он мне не сможет.
Пусть не рискует мудрой головой,
А сунется, так не сойти мне с места,
Окажется поблизости со мной.
А то раздавят где-нибудь как муху.
И скажут, мол, в аварию попал.
А Лаврушку боится даже Сталин.
Он круговой порукой повязал
Всё МВД, чтоб каждый эмвэдэвец
Его лишь указанья выполнял.
У зверя этого одна задача:
Дождаться дня, на Кремль накинуть сеть
И всё правительство советской власти,
Взмахнув рукой, с лица земли стереть.
Потом он уничтожит коммунистов
Всего СССР и комсомол.
Руководителей всех возрастов и рангов,
И всех других, кто б против ни пошёл.
Вот кто такой ваш Берия – министр.
Самоуправный, беспощадный князь.
Он – главный враг советского народа.
Я говорю об этом не таясь.
И Вепрев замолчал. Он был доволен,
Что выговорил всё мне, что хотел.
21 апреля 1951 г.
*Василий – Василий Арсентьевич Барабанов
Крайнов пришёл ко мне уже под вечер,
На венский стул, не торопясь, присел.
За месяц дней в дороге проведённых
Он, то заметно было, похудел.
Запали щеки, под глазами – тени,
И голос глух, на сквозняке простыл.
Я сбор ромашки, купленный в аптеке,
Ему опять с собой в кармане прихватил.
А он в ответ мне протянул тетрадку.
Сказал:
– Я думал – как тебе помочь?
Театр скоро лопнет, это точно.
Вот, просидел под лампочкой всю ночь,
Но вспомнил. Записал литературу,
Какую тебе твёрдо надо знать,
Чтоб мог ты на гражданке без проблемы
Экзамены вступительные сдать.
В литературный институт, к примеру.
Пять лет уж служишь, а когда конец?
Тут я со вздохом произнёс уныло:
– Об этом знает Берия – отец.
Крайнов поправил:
– Не отец, а отчим.
Он не имеет на сердце добра.
Учти, будь осторожен, он не терпит
Любителей правдивого пера.
О том, что ты женился, мне сказали.
Жалею. Я ошибку допустил,
Что не успел предупредить заранее.
Нечистый дух тебя, знать, соблазнил.
Ведь это же конец твоей карьеры,
И где? У самой стартовой черты.
Ведь женщины ревнивы и сварливы.
Чего с такой женой достигнешь ты?
На всякий случай: будь в мечтах упорен.
Чтоб ни было, учись, учись, учись.
Во всём, всегда, не поддавайся гневу,
И в алкоголе, друг мой, не топись.
Мой славный, добрый Дмитрий Александрыч!
Как я был благодарен за тетрадь!
Не будь её, не смог бы я, пожалуй,
Экзамены на зрелость жизни сдать.
Когда же стал я членом журналистов,
Крайнов по телефону в тот же час,
Ответил из Москвы мне:
– Поздравляю!
Я очень рад,
Что не ошибся в вас!
Сентябрь 1959 г., Красноярск
Вечер был томительный и жаркий.
Небосклон озолотил закат,
На широкой улице в Игарке,
Застрелился молодой солдат,
Он в семнадцать лет простился с домом,
Отслужил без малого семь лет,
Милому Отечеству родному,
А конца той службе нет и нет.
Пролетела юность стороною,
Птица счастья ранена в крыло,
Енисейской тёмною волною
И любовь, и радость унесло.
Шёл с поста он, еле двигал ноги,
Расстегнул заношенный мундир,
Впереди, как столб среди дороги,
Вырос его взводный командир.
Крикнул взводный:
– Это что такое?!
Застегнуться, подтянуть ремень!
Как стоишь, наглец, передо мною?
Что надел фуражку набекрень?
Лейтенант немало придирался,
Для морали время не жалел,
Как хотел он, так и издевался.
Наконец солдат не утерпел.
Он воскликнул:
– Как вы надоели!
Из кармана вырвал пистолет,
Выстрелил в висок себе. Затлели
Волосы, и вот солдата нет.
Через день его похоронили
За крутой кладбищенской горой,
Матери при этом сообщили:
Сын погиб на службе как Герой.
Май 1951 г., Игарка
***
Сказал мне шеф:
– Бываешь в лагерях,
Ищи людей, кто так или иначе
Тебе бы помогал в твоих делах,
И требуй ежемесячной отдачи.
Я «Слушаюсь!» ответил и, хоть плач,
Не мог понять: ну для чего мне, право,
В моей работе хоть один стукач?
Он, что, прибавит доблести и славы?
Ещё подумал: «Тысяча чертей!
Выходит, все, кто связан с лагерями,
Везде своих имеет стукачей,
Условно называемых друзьями?
И в лагерях – стукач на стукаче
Сидит и стукачом же погоняет,
И друг на друга в темноте ночей
Доносы, ухмыляясь, сочиняет?
Вот потому и шефу моему
Мой каждый шаг известен, даже слово…
Я тот приказ не выполнил. К чему
Крепить столбов подгнившие опоры?
Май 1950 г.
Предыдущая Оглавление Следующая