Часть первая. 1937.

Двенадцатая глава.

Павел зашел в камеру и сразу понял – «что-то не так». На нижней шконке лежал директор совхоза Гиршберг, рядом с ним сидел Петр Иванович Оболенский. В углу камеры стоял хмурый прораб Лепиков. Клюфт медленно подошел к нарам. Лежать днем в камере - запрещено. Это злостное нарушение - можно загреметь в карцер. Арестованные днем даже садиться на свои кровати боялись. Кому охота - на неделю, попасть в каменный бокс на воду и хлеб?! Кстати, охрана следила, что бы днем никто из арестантов не закрывал глаза. Никакого сна! Ведь некоторые узники камер, умудрялись сидя на табуретке, вздремнуть полчаса и час, в перерывах между обедом, и допросом. Но если надзиратели замечали такой «послеобеденный отдых» - тоже отправляли в карцер. Тюрьма не санаторий. А сон - это благо для человека! Сон нужно заслужить! Сон это привилегия свободных, а привилегии арестантам - не полагались. Поэтому кровать и ночной отдых были священными для вех попавших в тюрьму.

Но тут – директор совхоза лежал днем на кровати. Боле того - никто этого не боялся. Никто и не пытался скрыть. Рядом с Гиршбергом сидел старик - Оболенский и обтирал его лицо маленькой тряпкой. Павел взглянул на Илью Андреевича и ужаснулся. Это было ни лицо, а сплошной синяк. Распухшие губы. Красный, почти бордовый, нос и бурые от кровоподтеков глазницы. Страшно смотреть! Павел непроизвольно поморщился.

Гиршберг, с трудом, облизнул кровавые и обсохшие губы, и тихо вымолвил:

- Что, журналист, не узнаете? Да, вот, оно, как... вот, так… все,… все!… Вот оно, лицо сталинского правосудия.

Директор совхоза застонал. Видно, что Илье Андреевичу с трудом дается каждое движение. Старик Оболенский, провел тряпочкой по его лбу, грустно добавил:

- Да, вот. Все. Еще одним рабом на сталинских рудниках, наверное, будет больше. Если конечно он доживет до лагеря. Видите, как его отделали сволочи! Сволочи!

Павел стоял обомлевший. Он покосился на Лепикова. Тот, опять отвел взгляд. Клюфт испуганно спросил:

- А, что случилось? За, что его?

- Хм, за что, за что? За правду. Правду попытался найти. Вот и нашел. Ему сталинские холуи объяснили, что такое - правда в Совдепии! – зло бросил Петр Иванович.

Старик вновь протер Гиршбергу лоб. Клюфт подвинул табуретку и покосившись на дверь – посмотрел на кормушку. За маленьким оконцем их явно слушали. Надзиратель следил за происходящим в камере через глазок. Но заходить не решался. А ведь по уставу - он должен был согнать Гиршберга с кровати. Но видно, директор совхоза - был так плох, что даже тюремщики сжалились и не решались его трогать.

- А, что случилось? – шепотом спросил Клюфт.

- Видите ли, уважаемый господин журналист, Илья Андреевич подал прошение на рассмотрение его дела, после того, как суд Минусинска, вынес приговор, так вот – Илья Андреевич попросил, чтобы его дело рассматривалось Особым совещанием. ОСО! Слышали, наверное, про такое? – спросил Оболенский.

Павел кивнул головой.

- Так вот. Сегодня ему огласили приговор. Новый.

- И, что? – недоуменно спросил Клюфт.

- А ничего! Если Минусинским судом его приговорили к десяти годам без права переписки, то ОСО решили изменить срок на пятнадцать.

- Что, не понял? Как это? – испуганно спросил Павел.

- А, вот так. – Оболенский кивнул головой и тяжело вздохнул. – Тут, сработал принцип – получи, коль хотел больше. Это и есть хваленое сталинское правосудие! Вот так.

- А, что ему на суде то сказали? Ну, на это самом особом совещании? Там, хоть, что-то пояснили, почему, вдруг - так?

Тут подал голос Гиршберг. Илья Андреевич застонал и прохрипел:

- Павел, да не было никакого суда. Не было. Я тоже думал, меня вызовут в суд. Я смогу высокопоставленным юристам рассказать всю правду. А было все проще, - Гиршберг опять закашлялся.

Оболенский вновь заботливо обтер ему лоб. Старик покачал головой и добавил:

- Вот, наверное - совсем легкое отбили, сволочи. Мясники! Видите Павел, что тут могут сделать!

- Да, я ничего не пойму! Почему его на суде избили и почему, он говорит, что не было суда.

- Да все просто. Его вон вызвали в комнату допроса. Там протянули бланк с решением ОСО. И все. Весь суд. Так, вот - вершится правосудие. И теперь, он поедет по этапу – если живой останется,… - грустно подвел итог Оболенский.

- Так, а за, что избили? Избили-то, за что?

- Да он, был не согласен, с таким решением. Кинулся на представителя ОСО. Ну, там, охрана его и избила. Видите, постарались. Мастера, как говорится, своего дела.

- А врача-то, вызвали? Если он, вон, кровью харкает? – растеряно спросил Павел.

- Да вызвали, а что толку?! - махнул рукой Оболенский. – Вы, Павел, должны понимать - что тут, врачи, это вам не на воле! Чем больше и быстрее мы тут начнем дохнуть, тем выгоднее им. И все. А если вот он умрет в камере – так и на нас с вами, его смерть списать могут.

- Как это? – не понял Павел.

- А, вот так, - вдруг зашептал Оболенский.

Он нагнулся к Клюфту и тихо сказал:

- Вон, стоит человек. По фамилии Лепиков. Так вот - он «наседка»! Если что, на кого ни будь из нас, укажет. Даст нужные показания. И все. Тогда срок еще и за избиение припаяют. А если не дай Бог, - старик перекрестился. – Илья Андреевич умрет, так и свидетелей то не будет.

- То есть, как это, даст показания, как это – «наседка»? – Павел растеряно посмотрел в сторону Лепикова.

Прораб делал вид, что не слушает, хотя сам, отвернувшись в сторону окна – ловил ушами каждый звук.

- Да так. Он стукач! Завербованный! Понимаете Паша?! Он согласился работать на органы. Что бы ему, срок скостили. Вы с ним осторожней разговаривайте! Осторожней, – Оболенский склонился к Гиршбергу.

Директор совхоза закашлялся. Он тяжело дышал. Павел с ужасом смотрел на этого человека. Несколько часов назад перед ним был здоровый, статный и красивый мужчина. Холеный и немного самодовольный. А теперь?! Теперь, перед ним, лежал - практически полутруп! Страшный, изувеченный человек. Кусок мяса! От былого лоска - ничего не осталось. Ничего!

«Как легко, тут, уничтожают личность?! Господи! Как легко! Неужели так будет и со мной? Не ужели? Я приду завтра на допрос, а меня, вот, так же - в отбивную котлету превратят?! Так же! И все! Принесут - бросят на грязный матрас. И все! А я то, радовался - что победил?! Дурак! Разве можно победить систему? Может, мне, лучше вот так – не слушать этих людей? От греха подальше, взять ни ничего не замечать! А завтра - подписать все, что требуют?! Все! И тогда, может быть - будет легче?! А дальше?! Что дальше? Как я смогу жить сам с собой? Я не смогу жить!» - со страхом и каким-то леденящим ужасом, думал Павел.

Открылась дверь. Клюфт и Оболенский поднялись с табуреток и внимательно смотрели на вошедшего. Это был низенький человек в белом халате и галифе. Из-под белой накидки, выглядывали петлицы с тремя кубиками. Он обвел камеру взглядом и покосился на Гиршберга. Молча подошел и присел рядом с ним на табурет. В руках, у этого врача, был маленький чемоданчик. Из него, тюремный лекарь - достал фонендоскоп. Надев прибор – принялся слушать грудь у Ильи Андреевича. Клюфт и Оболенский покосились друг на друга. Двое надзирателей внесли носилки. Гиршберг закатил глаза. Ему было совсем плохо. Еще немного и директор совхоза потеряет сознание. Медик снял фонендоскоп и повернувшись к тюремщикам, тихо сказал:

- Его нужно срочно в санчасть нести. Срочно - если не хотите, что бы у вас тут жмурик был.

Надзиратели переглянулись. Потом посмотрели на Лепикова, затем на Павла. Один из тюремщиков грубо сказал:

- А ну, ты и ты! Несите своего соседа за нами!

Лепиков с готовностью подскочил к носилкам и опустил их на пол возле нар Гиршберга. Павел тяжело вздохнул и тоже нагнулся. Но врач, подозрительно сказал:

- Нет, пусть, вон, старик несет. Пусть старик несет. Мне нужно еще и старика там у себя осмотреть. Ваша фамилия Оболенский? – спросил неожиданно тюремный медик у Петра Ивановича.

Тот удивленно развел руками и по-детски, мягко, и виновато ответил:

- Да, Оболенский Петр Иванович. Статья пятьдесят восемь, дробь четыре, шесть, одиннадцать.

- Вот вы и понесете. Вы, кажется, у меня на приеме еще не были?

- Нет, не был, - растеряно ответил Оболенский.

Он не понимал, почему тюремный доктор выбрал его, а не молодого Клюфта.

Но спросить не решился. Да и спрашивать не имел никакого права. Старик тяжело вздохнул и согнулся над носилками. Клюфт вздрогнул, когда железная дверь громыхнула и он остался один в камере. Павел с тоскою посмотрел на кровать. Ему, так хотелось прилечь. Казалось бы, что тут такого – взять и лечь на кровать. Просто полежать и вздремнуть часок другой. Ерунда – о которой, он, не разу и не подумал на воле, теперь была, каким-то - сумасшедшим желанием! Каким-то огромным и желанным но недостижимым блаженством!

«Как многое мы не ценим?! Как многое мы не замечаем?! Обычного. Простого. Не замечаем рядовой радости. Например - обычной возможности сходить в туалет или выпить стакан чая! Ну, что тут такого - для человека?! Ан, нет! Только в тюрьме понимаешь – как много, ты не ценил на воле!» – с тоской подумал Павел.

Он осмотрелся и взглянув, на черную дырку, глазка на двери, медленно присел на табурет, возле своей кровати. Там, за дверью стоит человек, который с любопытством разглядывает его, как подопытную мышь. Смотрит, что бы узник - не закрыл глаза! Как странно?! Неужели этому человеку так интересно следить за этим? Неужели ему есть дело – вот так целыми днями смотреть в эти дырки – оббитые железным кольцом. Словно подсматривая чужую жизнь.

…Вдруг в скважине замка звякнул ключ. Дверь заскрипела и отворилась. Но в камеру никто не вошел. Распахнутая дверь и тишина. Павел в напряжении встал. Ему стало страшно. Холодный воздух сквозил из коридора. Клюфт стоял и смотрел на раскрытую дверь и дрожал. В камеру вошел охранник и злобно улыбнулся. Этот странный человек в форме сотрудника НКВД добродушным голосом сказал:

- Вижу, сидеть тебе тут скучно одному. Вот соседа тебе привел.

Показался человек. Высокий мужчина. Темно-зеленый плащ. И растрепанные волосы. Это выбритое гладкое лицо и взгляд, почти равнодушный, но в тоже время сопереживающий. Нет! Нет, не может быть. Перед Павлом стоял он! Богослов! Он! Тут в камере! Охранник, взмахнув, связкой ключей – вышел. Иоиль остался стоять посреди камеры. Он молча смотрел на Павла. Сначала, Клюфт, хотел, было, кинуться к богослову и даже обнять его. Но Павел сдержался. Надзиратель мог наблюдать в глазок. А все это - обыкновенная провокация. Вот, так, определить очередного сообщника. Клюфт, опустил голову и словно, не замечая богослова, продолжал молчать. Тишину нарушил Иоиль. Он медленно подошел к Павлу и потоптавшись на месте, виновато, спросил:

- Ты, я вижу не рад меня видеть. Не хочешь показывать, что узнал меня. Ты, хочешь показать - что мы враги. Или нет, ты просто не хочешь вообще меня замечать. Но, так нельзя. Я тут. И я хочу с тобой поговорить.

Павел тяжело вздохнул. Не поднимая взгляда, ответил:

- Я вас не знаю,… кто вы такой?

- Не бойся, - богослов пододвинул табуретку, которая стояла возле кровати директора совхоза. – Там нет надзирателя. Он не смотрит в глазок. Мы, можем с тобой поговорить, не опасаясь, что нас услышат. Так, что не претворяйся.

Павел поднял глаза. Иоиль улыбался. Его лицо светилось надеждой. Надеждой на доброту. Павлу захотелось нагрубить этому человеку. Ведь он, стал невольным виновником - во всей этой нелепице с арестом. Не подскажи он, тогда, этих слов из библии – кто знает, сидел бы сейчас Павел тут, в камере?!

- Ты мучаешься. Ты считаешь, что кто-то виноват, что ты здесь. Но поверь. Тут, нет ничьей вины. Ты, виноват лишь сам. За свои поступки отвечает каждый человек - сам. Никто не может отвечать за его поступки! Никто. И никто не может заставить отвечать человека - за поступки других.

Клюфт, хмыкнул и покачав головой, язвительно ответил:

- А, как же, ты? Я вот, отвечаю за тебя?! За твои поступки отвечаю я!

- Не правда. Если, ты хочешь сказать - что это я заставил тебя, тогда ночью, написать те слова, за которые тебя сейчас обвиняют, так это не правда. Ты сам их писал. Ведь ты мог их и не писать?! А во-вторых: почему ты считаешь, что написал не правду? Ты ведь написал правду! Так ведь есть, на самом деле? И тебя обвиняют зря!

- Ну, ты же сказал, что я не виноват! А сейчас говоришь, что виноват?! Вернее наоборот! – возмутился Павел.

- Нет, ты запутался. Я сказал, что каждый человек - отвечает за свои поступки. И ты, сам виноват, что написал эти слова. Но с другой стороны - ведь ты, написал правду. Понимаешь?!

- Хм, кому нужна – такая, правда, за которую, тут, теперь гноят?!

- Странно. А я думал, тут все ясно. И нет вопросов. Правда, вообще никому не нужна. Она вообще не требуется не в чьем желании. Ей все равно – она ведь, правда. Она просто есть. И все. А уж это дело людей судить, или хвалить и чествовать за правду. Это совсем другое.

Павел тяжело вздохнул. Ему вдруг стало нестерпимо обидно. Вот так, этот человек, вновь говорит вещи – с которыми не поспоришь.

- Ты удивлен. Ты запутался в своих мыслях. Хочешь узнать, почему тебя так мучают? Зачем тебе эти испытания? Все очень просто. Бог любит тебя. Он дает тебе шанс. Вот и все, – добавил богослов.

- Что? Бог любит меня? И это ты называешь любовью своего Бога? А есть ли, он - твой Бог, если вот так, допускает, все это? А?! Хватит мне, опять, тут, говорить свои проповеди! – закричал Павел.

И тут же осекся. Он с испугом посмотрел на дверь и черное пятно глазка. Если так кричать – войдут охранники и отправят его в карцер. В каменный мешок! А Иоиль сидел как, ни в чем, не бывало. Он лишь улыбался:

- Да. Тебе трудно. Но знай. Ты мудрый. Ты еще не знаешь, что ты мудрый. И кстати, не каждому человеку, вот так, достается, пообщаться – со мной. Дай наставление мудрому и он будет еще мудрее; Научи правдивого и он приумножить знание. Начало мудрости – страх Господень! И познание святого разум. Ты станешь мудрее, когда поверишь в Господа. Хотя в принципе это нужно больше тебе, нежели ему. Вот она истина. Поверь и все начнет у тебя меняться. Все!

- Да, что ты, тут, мне, такое говоришь? Поверь в Господа! В Бога? Что бы поверить в Бога, нужно увидеть чудо! А я пока, вижу обратное.

- Ну, а какое бы, ты хотел увидеть чудо? – невозмутимо спросил Иоиль.

Павел опешил. Он понял, что не готов к такому вопросу. Он просто не знает, что сказать?! Что попросить? «Да и у кого просить? У Бога? Но как просить, если он сам 6не верит, что Бог есть. А если попросишь – значит, сознаешься, что ты поверил в него!» - Клюфт ухмыльнулся:

- Экий, ты жук. Да. Меня загнал в тупик. Чертяка!

- Прошу тебя - не называй так меня! – испуганным голосом сказал Иолиль.

Павел заметил, что он изменился в лице. Гримаса боли легла на выбритые и гладкие щеки.

- А, что так? – язвительно переспросил Клюфт.

- Просто не хочу, - уже более спокойным тоном ответил Иоиль. – Ты даже не знаешь, что попросить. Но я тебе и тут помогу. Вот, например, ты сегодня заявил следователю – что у тебя в дровянике лежит библия? Так ведь?

Павел открыл рот от удивления. «Это человек знает – то, что он говорил в кабинете двум сотрудникам НКВД. Значит, это человек и есть провокатор! Значит, он и есть агент? Вот оно как! Это чудовищная провокация! Все было задумано давно! К нему подослали этого человека?! Нет!» - Павел, хотел вскочить с табуретки, и кинутся на богослова. Перегрызть ему горло. Задушить!

Но тут, богослов сказал:

- Нет, я не тайный агент. Нет. Я не работаю на твоего следователя. Нет. Просто, что бы ты понял, что тебя любит Бог. Я тебе это доказать решил. Знай. Завтра этот следователь поверит тебе. И все, будет, по-другому. И ты поймешь, что я прав. Знай это. А на меня кидаться с кулаками не надо. Это ничего не решит. И горло мне не перегрызешь!

Обомлевший Клюфт даже перестал дышать. Богослов читает его мысли. Просто, как газету, как книгу!

- Да, но как, как он мне поверит? – еле выдавил из себя изумленный Павел.

- Поверит. Поверит. Завтра поймешь.

Стукнула железная дверь. Павел чуть не упал с табуретки и очнулся,… открыл глаза и поморщился. В камере стоял хакас. Бывший прокурор Угдажеков удивленно смотрел на Клюфта.

«Это сон. Это опять был сон! Я уснул сидя на табуретки?! Опять сон! Кошмар. Разговор с богословом! Бред моего воображения. Нет. Я определенно начинаю сходить с ума. Я определенно боле. Сказать? Кому?! Своим сокамерникам? И что? Они пожалеют? И все! Сказать тюремщикам? Рассмеются и вызовут фельдшера. И все. Кто поверит, что ты сумасшедший? Никто! Да и если ты сумасшедший – что это поменяет? Ничего!» - рассуждая, Павел, непроизвольно встал.

Он вытянул руки по швам и с недоверием посмотрел на бывшего прокурора. Олег Петрович оглянулся на дверь и медленно подошел к своей кровати. Не глядя, на Клюфта, тихо сказал:

- Вы спали. С открытыми глазами. И вас это напугало? Можете не отвечать. Вас это напугало. Такое бывает. Меня тоже по началу напугало. Как вообще человек может спать с открытыми глазами, да еще и видеть сны? Но, как видите, может. Тут можно все. Тут человек меняется и иногда даже не в лучшую сторону. Даже можно сказать, в большой части - не в лучшую сторону. А когда человек меняется, меняются и его повадки. Организм начинает перестраиваться. Я тоже сначала этого пугался. Но постепенно это все пошло. Хотя конечно мне немного было легче. Ведь я сам прокурором был. Хотя и провинциальным. Но я сталкивался с нашей судебной системой. Да и вообще с системой наказания и знаю – что это такое. Знал, по крайней мере. Хоть не много. Хотя если честно признаться, как видно – знал плохо. Плохо,… - Угдажеков тяжело вздохнул.

Павел слушал эту исповедь и молчал. Он смотрел на человека, который, даже не поворачиваясь в его сторону, говорил откровения. Он не врал! Он не мог врать! Клюфт это чувствовал. Такие слова. Интонация. Нет. Исповедь в камере! А может и не исповедь?! «Что он, в сущности, ему сказал – что наша система такая? Не справедливая? Нет. Он просто рассказал - как он, считает правду. Правду, которую раньше - говорить посторонним людям не пытался, или боялся.»

Прокурор сел на табуретку. С тоскою посмотрел, на зарешеченное оконце, в котором было видно - краешек серого, зимнего неба. Угдажеков покачал головой и продолжил:

- Я сам был не справедлив к людям. Сам не раз. Я сам не раз участвовал в этом фарсе. В этом фарсе под названием «суд в стране советов». Да. И не думайте, что я контрреволюционер или национальный буржуазный агент Японии? Нет. Я просто говорю – то, что есть. Просто. Знаете, какое есть преимущество у тех, кто находится в тюрьме от тех, кто находится в нашей стране на свободе?

Павел молчал. Он хотел, что-то ответить. Спросить, или просто сказать - да. Но, промолчал. Угдажеков не удивился. Он и не ждал ответа. Он просто говорил,… говорил, спокойным, ровным голосом. Без эмоций:

- А преимущество в том, что тут за решеткой каждый может говорить то, что хочет. Хотя бы сокамерникам. Вот в чем. Ведь некоторым уже и терять то нечего. Нечего. Вот, например наш старик Оболенский. Он говорит то, что хочет. Ему нечего терять. Его все равно приговорят к расстрелу. И расстреляют обязательно. Вот он и расслабился. Его ничего не гнетет. Он говорит правду. Причем не подумайте. Правда, это не обидные обвинения, не на чем не основанные. И необязательно это должны быть какие-то гневные речи. Нет. Просто человек здесь может говорить правду. И некоторым поверьте – даже становится легче. Вот и мне стало легче. Я могу иногда сказать теперь правду. Но вот хотя бы вам. Конечно и тут, в тюрьме, не нужно всем подряд говорить правду. А особенно если вас еще не осудили. Есть, какой то шанс. Хоть и мизерный. Но все-таки. А вот там, на воле – ее нельзя говорить никому. Никому! Даже, самым высоким чинам. Они все это знают и молчат. И, мучаются. Все. Все до одного. И как я понимаю - даже Сталин! Сталин и тот, не говорит правду. И мучается! И мы с вами, вот, выходит - счастливее его. Вот такие дела. Вы молчите. Я тоже сначала молчал. Но потом. Это то неописуемое счастье - вот так, говорить правду людям. Просто говорить правду. Вы, как я понял, Павел - журналист. Значит, вы тоже сталкивались с несправедливостью. Вернее видели одно, а писали про другое. Вас это не коробит? Хотя можете не отвечать. Вы, наверное, боялись признаться даже самому себе, в том, что вас это коробит! Так. Я знаю. Но, вот позвольте вас спросить – неужели не было, ни одного человека, который бы вот так вам пытался сказать правду?

Павел встал и все–таки - не выдержал. Ему тоже захотелось сказать! Чем, этот бывший прокурор - лучше его?

- Нет, был. Был такой человек. Есть. Есть. Это самый любимый человек.

Угдажеков удивился. Он, не ожидал ответа. Хакас, растерянно посмотрел на Клюфта. Олег Петрович обрадовался:

- Мама?! Вам говорила это мама?!

- Нет. Мама умерла. Много лет назад. И отец тоже. Это мне говорила моя любимая девушка. Она мне говорила.

Угдажеков покачал головой и грустно улыбнулся:

- А вы, не послушали?

- Да, я не послушал. Не послушал. Но это бы ничего не изменило. Ничего. И это самое страшное.

- Да. Вы правы. Ничего. Хотя, если бы каждый, как ваша девушка, говорила бы правду – изменить можно было все.

- Хм, вы призываете к революции? – грозно спросил Павел.

- Нет! Что вы! Боже упаси! Нам еще одной революции не хватало! – замахал руками Олег Петрович.

- Кому вам?

- Нам, всем.

- А я думал вам - хакасам.

- Хм, все-таки считаете, что я контрреволюционер, раз говорите таким тоном. Нет. Не хакасам. А всем. Хотя и хакасам тоже. Мы маленький, но мирный народ. Жили на своих землях. Занимались скотоводством. Пасли овец, ловили рыбу. Сеяли хлеб. А теперь? Мы еще и виноваты в чем-то? Нас обвиняют - в неприятии советской власти? А вы знаете, что там у нас в Хакасии, делал Гайдар? Этот писатель? Этот всадник на коне? Нет? И не узнаете. А я знаю! Это - страшно! Страшно, понимаете! А я знал! И знаю. И молчал. А мои соплеменники смотрели мне в глаза и презирали!

- Послушайте, вы как я понимаю все-таки очень сильно обиженный на власть. Вижу. Если уж - на Гайдара, так говорите. Он то при чем? Он писатель. Детский.

Угдажеков махнул рукой. Спорить не стал - лишь грустно улыбнулся. И какая-то неугасимая тоска, мелькнула в его, раскосых глазах. Павлу показалось, что на щеке у бывшего прокурора - блеснула слезинка.

Приоткрылась маленькая створка кормушки. И из глубины коридора грубый голос заорал:

- Обед, получай пайку!

Павел и Угдажеков непроизвольно вздрогнули, вскочили и бросились к двери - как по-команде, в лаборатории, какого нибудь - биоинститута. «Рефлекс зверей. Уже приучили к этой процедуре! Рыбкам, тоже постучишь по аквариуму, и они всплывают, что бы поесть корма!» - с горестью подумал Павел.

Он наблюдал, как в помятую, железную миску льется бурая жижа с запахом капусты и еще, чего-то, отдалено напоминающего овощи. Но Клюфт смотрел на эту баланду и глотал слюни. Его желудок непроизвольно подавал команду мозгу – схватить и быстрее выпить, вылакать эту бурду! Насладиться горячей помоями, именуемыми - тюремным обедом. Кусок черствого хлеба и кружка кипятка с сухарным чаем. Павел, обжигаясь, отнес свою пайку на стол. Но проблема - нет ложки! У него, не было ложки. Есть баланду нечем.

- Там возьмите. У Оболенского. Под подушкой. Его все равно нет, - яростно жуя хлеб, словно боясь, что кусок отберут – проурчал Угдажеков.

Павел подошел к нарам, где спал Оболенский. Засунув руку под подушку, нашарил железную ложку.

- Да берите. Берите. Пока его нет – ешьте, - бывший прокурор глотал горячую похлебку.

Тюремная баланда исчезала в его внутренностях - как горная река в ущелье. Угдажеков с удовольствием урчал, словно кот над рыбой. Ложка стучала по краям железной миски. Олег Петрович, так увлекся, поеданием тюремной «баланды», что даже закрыл глаза.

Павел, посмотрел на свою миску и зачерпнув ложкой, отправил варево в рот. Язык обжег горячий бульон. Сначала Клюфт не распробовал вкус. Просто горячая вода. Еще ложка. Другая. Попался сморщенный лист капусты. Павел глотал «баланду» автоматический. Через минуту ему уже не хотелось есть. Но Клюфт, все равно - отправлял в желудок, очередную порцию жижи. Есть! Неизвестно теперь, когда придется пообедать. Или поужинать. Так и уснешь голодный - если уснешь, конечно…

- Вам, наверно кажется, все это - ужасно не вкусным? Но тут, еще сносно кормят. Сносно. Некоторые каторжане говорят - в лагерях вообще опилки на клею дают. Так, что хлебайте горячий суп. Или, как там - щи. Тут, в принципе, любую жижу, можно назвать супом, – довольно сказал Угдажеков, облизывая ложку.

Он закончил прием пищи и отхлебывал сухарный чай. Довольное лицо азиата, выглядело, по-детски смешным. Павел тоже доел свою порцию «баланды» и вытер ложку о край свитера. Встал и подойдя к с кровати Оболенского – бережно засунул под подушку столовый прибор. Олег Петрович отнес миски к двери, и поставил на пол. Бывший прокурор приложил ухо к железной перегородке и вслушался:

- Нет, еще не скоро, - вымолвил он. – Еще то крыло кормят, - Угдажеков вернулся к окну. - А кстати, вы не знаете, где Оболенский и Лепиков?

- Унесли Гиршберга в санчасть.

- Как? – удивленно спросил хакас.

- Вот так. Гиршберга избили.

- Хм, за что? Кто? – Угдажеков насторожился.

- Ну, не Оболенский же. Его избили солдаты. На суде.

- На каком суде?

- У него сегодня суд был. Вернее все, что называется судом. Ему зачитали решение ОСО. И все. Оно его и вывело. Дали больше лет, чем первый раз. Вот он и кинулся с кулаками. На следователя. Ну, его и избили. До полусмерти.

- Ай. Ай, - совсем сник Олег Петрович. - Я ж ему говорил. Говорил – не подавай на пересуд. Нет, не послушал. Ай. Ай. Очень плохо. Ой, как все плохо, - Угдажеков неожиданно заплакал.

Его плечи тряслись. Маленькая фигура вздрагивала. Бывший прокурор рыдал - размазывая сопли и слезы по щекам. Павлу стало жалко этого человека:

- Ну, что вы?! Что вы, он, будет жить! Будет.

Но Угдажеков лишь махнул рукой. Он, несколько раз всхлипнув хриплым голосом, сказал сквозь слезы.

- Я не о нем. Я о себе. Я не могу! Я не могу! Я не выдержал. Он выдержал, а я нет. И все. Понимаете, все! Я лучше б тоже вот так. А я не смог. Я слабый!

Павел хотел подойти к прокурору и погладить его по плечу - утешить. Угдажеков посмотрел заплаканными глазами и совсем спокойно сказал:

- Я сегодня предал. Всех. Я подписал все. Я написал все, что они просили. Понимаете. Все фамилии. Все. Всего - десять человек! Теперь, всех их - тоже арестуют. Я не смог. Я не выдержал. Я не смог. Понимаете – я оговорил невинных людей, своих знакомых и родственников! Они мне угрожали! Но я держался! Они меня, даже не били, просто угрожали, не били, они просто угрожали. Но сегодня, они сказали - что посадят отца и мать! И жену с ребенком! И все. И я не смог. Я не выдержал. Я подписал, все, что они просили. Я подлец! Понимаете. Я подлец – я испугался! Я испугался за них!

Клюфт привстал с табуретки. Он растеряно спросил:

- Как это? Вы оговорили невинных?

Угдажеков покачал головой. Он, потупил глаза в пол и выдавил из себя:

- Да, Павел, да. Я оговорил. Я сознаюсь. Это правда. Горькая, но, правда. Они настояли. Я сломился. Хотя меня даже не били. Не пытали. Только, вот - ночными допросами замучили. Это, наверное, еще страшнее. Я не знал ранее, что не спать такая мука. Хотя, знаете, я держался. Две недели держался. И вот. Вот не смог. Они нашли слабое место. Нашли. Это моя семья. Моя жена отец и мать. Дороже у меня ничего нет.

- А, кого, кого вы оклеветали? Эти люди? За что? Кто они? – изумленно спросил Павел

- Они? Хм, это просто люди. Два человека из моей прокуратуры районной. Двое из милиции – местный отдел. И еще два моих знакомых. Вот - шесть человек. Там, следователь. Он сразу меня начал допрашивать. И сразу сказал – у меня группа. Группа контрреволюционная и буржуазно-националистическая. И он меня не слезет - если не расколюсь. Вот и колол. Две, недели. Колол, как топором. Ночами. Днем. Ему еще один помогал. А потом. Потом вдруг перестали. И вот, сейчас - родные. Да вы знаете, я бы не поддался! Но мне показали документ. Протокол опроса моего тоже знакомого. Он там меня оклеветал! Взял и оклеветал! Назвал меня шпионом и прочее. Ну, я тут и не выдержал. Я как-то, вот понял – их ничто, не остановит. Тем более у них разнарядка сверху. А против нее не попрешь!

- Какая еще разнарядка? – брезгливо спросил Павел.

Ему стало противно слушать этого человека. Причем не только слушать, а даже смотреть. А может - бывшего человека? Вот так - предать своих друзей. Оклеветать и дать предпосылки к аресту. Что теперь будет с теми людьми? Что? Их тоже бросят в тюрьму по ложным обвинениям?

«Вот как, оказывается, разрастается эта цепочка. Страшная цепочка ложных обвинений. Ложных доносов. Арестов, пыток. И виноваты - вот такие люди! Вот такие, простые люди. Они сами оказываются виноваты. И не кто-то там, так в управлениях НКВД или Москвы. А тут. Сами люди, они сами себя - сажают в тюрьму! Не за что! Просто так. Они испугались и сами себя уничтожают! И никто не виноват. Никто! Только они. Они не смогли, они не выстояли. А я? Я? Разве я - не такой как они? Разве я, выстою? Я побывал лишь на одном допросе? Чем я лучше их? Или его – вот этого маленького человека с раскосыми глазами, который не смог себе пересилить. Вернее пересилить в себе любовь к своим родителям, любовь к своей жене и детям! А за что, за что я могу его осудить? За любовь, за боязнь за своих близких! Нет! Какое я вообще имею право его осуждать?! Он ведь в принципе такой, как и я. Такой. Просто слабый человек. Просто человек» - Павел тяжело вздохнул. Мысли пронеслись, словно утренний сон в голове. Сон, который улетучился тут же. Но его видение будоражило сознание. И запало в память. А мозг все не как не может переварить эту информацию и решить, что это - сон или явь?!

Угдажеков, как-то отрешенно сказал. Он, не оправдывался. Он, просто говорил, свои мысли в слух:

- Разнарядка была Павел. Была! Эх, Павел. Я когда сам еще прокурором был. Так нам в начале года ее спустили. Сверху. К нам из крайкома спец. почтой приказ пришел. Что бы по Хакасии выявить десть групп контрреволюционных. Не больше, не меньше. Понимаете. Просто взять и выявить. Группа по пять человек не меньше. А где взять – наши проблемы. Тогда я как-то не задумался, что в одну из групп по роковому стечению сам и попаду. А вот. Буду, так сказать - главным. И еще шестерых за собой потяну! Вот все и кончилось. Теперь все.

- Подождите! Так, это правда?! Вы не врете? Что действительно такие бумаги? Просто искать врагов народа, даже если их нет – придумывать? По разнарядке? – опешил Павел.

- Да. Я ж вам говорю. Есть такие бумаги. Есть. И боюсь, они по всей стране есть. И по городу и по селу. И по республикам и по областям и по краям. И вы, не удивлюсь по этой разнарядке пошли. В крае кому-то нужен заговор и журналистов! Кстати, кто на вас то показания написал? Вы не знаете?

Но Павел не ответил. Он онемел. Вера! Верочка! Она говорила ему правду! Говорила – а он не поверил! «Господи! Господи! Может ты действительно есть? За что? Почему? Кому это нужно? Искать врагов, которых нет? зачем? Искать черную кошку в темной комнате, а кошки то нет?! Так, кажется, сказал этот китайский мудрец? Но почему? Почему? За что? Ведь если прав этот хакасский прокурор – то вот так по всей стране, в тюрьмах, гниют - невинные? Да, что там гниют? А расстрелы? Неужели убивают невинных? Просто так – ради разнарядки? Нет! Господи! Если ты есть – ответь за что? За что?» - Павел непроизвольно сжал ладони и приложил руки к груди.

Угдажеков увидев это, печально спросил:

- Вы верите в Бога?

- Что?!! - испугался Клюфт.

- Вы, я вижу, в Бога верите?! – переспросил прокурор.

- Я, это… да. Вот, бывает. А вы?! - Павел покраснел.

- А я верю. Верю. Я ж православный. Наш род, еще в восемнадцатом веке крестили. Вот и верим уже двести лет. Правда, коммунисты запрещали. Но мы тайно. Тайно. И тут я вот дал волю. И, даже вот, молюсь по ночам. Понимаете? Молюсь. А если вы верите, то помолитесь. Может легче будет. Ведь в тюрьме - Бог единственное спасение. Помолитесь. Легче будет, – Угдажеков размашисто перекрестился.

Тут звякнула металлом щеколда. Бряцанье ключей. Дверь со скрипом растворилась и в комнату ввалился Лепиков. Он зловеще улыбнулся. Угдажеков, в тот же миг, опустил голову и прикусил губу. Его взгляд потух. Хакас обессилено сел на табурет и отвернулся к стене. Лепиков презрительно посмотрел на прокурора, улыбнулся и весело сказал Павлу:

- Что вы тут? Пообедали уже? А я вот не успел. Мою то пайку сожрали?

Клюфт хмыкнул и пожал плечами:

- Так нам ее никто и не давал.

- Да? Странно! – как-то загадочно сказал Лепиков.

Он ловким движением достал, из-за уха папиросу. Подошел к нарам и порывшись под матрасом - вынул коробок со спичками:

- Вот курехой разжился, – попыхивая папироской, довольно пробубнил Федор Иванович.

Павлу нестерпимо захотелось - тоже затянуться табаком. Дым от папиросы дразня, щекотал ноздри. Лепиков это заметил. Он, цыкнул, чуть приоткрыв рот:

- Ладно, оставлю тебе досмолить, журналист.

Но Павел, сглотнув слюну, гордо ответил:

- Да я не хочу. Я бросаю.

Лепиков пожал плечами и подмигнув почесал небритую щеку:

- Ну, как знаешь.

- А где Оболенский? – спросил Клюфт.

- Оболенский? – Федор ухмыльнулся.

Он, сделал вид, что не понял вопроса и лукаво посмотрел на хакаса. Словно ответ предназначался ему.

- Так, где Оболенский? – переспросил Павел.

- А, Оболенский сюда больше, наверное, не придет. Не придет. Все. Не хрен этой гниде больше народную еду жрать. Контра! Конец, наверное, контре пришел.

Угдажеков вздрогнул. Он с ужасом посмотрел на Лепикова. Павел привстал с табуретки и облизнув губы спросил:

- То есть, как не придет?!

- А его увели. В камеру смертников. Там где под вышкой сидят. Вот и все. Сюда больше он не придет, наверное. Все. Так, что его шмутки можно поделить между нами. Вот так то!

Павел опустился и сжал кулаки. Он заметил, как Угдажеков затряс плечами и отвернулся. Бывший прокурор вновь плакал навзрыд.

Предыдущая Оглавление Следующая