Часть первая. 1937.

Глава двадцать вторая

Надежда! Какое странное слово. Надежда… Вялая мечта об освобождении и спокойной жизни. Но наступит ли она? Сейчас большинство этих людей терзала эта мысль. Наступит ли она жизнь? Настоящая жизнь! Та, прежняя жизнь… Свобода, свобода и покой. Любимые добрые лица… - сейчас это казалось нереальным. Их жизнь вообще казалась – какой-то страшной сказкой. Страшным сном.

Тук-тук… Бледные и почти восковые лица. Негромкие разговоры где-то в углу. Слышался Кашель. Запах табака, дров и грязного человеческого тела.

Павел покосился на Фельдмана. И вздохнув, тихо спросил:

- А вы, Борис Николаевич, по какой статье проходили и какой срок получили?

- Тут, все по пятьдесят восьмой. Я получил десять лет без права переписки.

- Да. Не так уж и плохо. Тут, некоторые, по пятнадцать получили,… - грустно добавил Павел.

Фельдман кивнул в ответ, но ничего не ответил. За него, сказал Оболенский. Он зло процедил сквозь зубы:

- А мне, показалось, вам как-то, мало дали! – старик сверкнул ненавистным взглядом на Бориса Николаевича.

- Вы, я вижу, меня узнали, Вернее, поняли - кто я,… - печально ухмыльнулся Фельдман. – Ну, что ж, как говорится - пусть будет так.

Клюфт насторожился. Он сел, свесив ноги на нарах, и дернул на рукав Петра Ивановича:

- Вы про что? А? Про что? Что я такое не знаю?

Оболенский тяжело вздохнул и как-то неровно погладил Клюфта по плечу:

- Если Паша, это тот человек – который я думаю. То нам Паша, не нужно сидеть, в его обществе. Не нужно. Нам вообще от него подальше надо сидеть. А еще лучше – сказать, вон, всем, тут, в вагоне. Кто едет с нами вместе! – тихо, но зло прошептал Петр Иванович.

Павел впился взглядом в Фельдмана. Борис Николаевич грустно улыбался. Клюфт рассмотрел его гримасу в полумраке. Это была улыбка человека обреченного и в тоже время получившего, какое-то облегчение. Словно преступнику перед казнью дали выпить вина и выкурить папиросу.

- Борис Николаевич. Петр Иванович? Что происходит? Что за загадки? Спросил Павел. – Вы знакомы? Вы знаете друг друга? Может, вы друг другу, сделали что-то плохое?

Фельдман не обращая внимания на вопрос Клюфта, сказал ровным голосом Оболенскому:

- Вы можете сказать. Но кому от этого станет легче? Вы знаете, кто тут едет с нами в составе. Кого везут по этапу? А? Тут везут очень многих людей, которые виноваты не меньше чем я. А может и больше. Потому как они непосредственные исполнители. Непосредственные. И они тоже трясутся – что их узнают. И они тоже переживают, что станет ясно – что они причастны ко всему этому кошмару – который творится в стране. Вот поэтому никто из них не захочет мести. Никто из них не станет кричать о справедливости. А вторая половина, те, которые действительно невиновны – ну, как, вот этот молодой человек – так они не решатся. Потому как, если они решатся – они подпишут себе окончательный приговор. Так что зря вы так сказали. Я не боюсь. И не о чем не прошу. И не буду просить. Даже если кто-то из этого вагона загонит мне под ребро заточку, я не буду молить о пощаде. Не буду. Потому как, наверное - заслужил это. Но вот, станет ли вам после этого легче? А?

Оболенский кивнул головой и зло ответил:

- Вы правы. Мне доставит большее наслаждение смотреть - как вы мучаетесь вместе с нами! Наблюдать, как вас будет гнать конвой! И как вы, в конце концов, на своей шкуре испытаете – то, на что обрекли эту страну! Это и будет самым большим наказанием для вас! А пришить вас - я бы это сделал сам с удовольствием! Но марать руки о такую мразь – не думаю, что мне потом зачтемся на том свете это в плюс. Так, что наслаждайтесь. Но одно хочу сказать – держитесь от нас с Павлом подальше! И не надо с нами заигрывать. И не надо тут корчить из себя нашего спасителя и благодетеля.

Павел понял, что эти люди знакомы и по каким-то причинам - дико ненавидят друг друга. Правда, вот Фельдман, почему-то, заранее признал себя виновным в этом противостоянии. Что он сделал Оболенскому? Может, они встречались во времена гражданской войны? Может, они встречались как противники? А? Клюфт не стал лезть расспросами. Он промолчал. Борис Николаевич посмотрел на Павла и как-то виновато сказал в его сторону. Он произнес это тихо. Словно исповедь. Павел увидел, как вместе со словами, изо рта Фельдмана вырывается пар:

- Я понимаю, что сейчас мои оправдания никому не нужны. И не пытаюсь это сделать. Но поверьте. Если вы будете держаться рядом со мной – то будет лучше для вас лучше. Вы будете в большей безопасности. Да и я кое-что еще могу. Так, что. Так, что не надо отказываться от спасательного круга при кораблекрушении, даже если этот круг вам толкает капитан – который виноват, в этом самом, кораблекрушении. Это глупо.

Оболенский махнул рукой. Старик был зол. Но он, не стал, вновь, пререкаться, а лишь грубо сказал:

- Я вам дал понять. Держитесь от нас подальше. И не надо нам вашей помощи. Баланду мы и так себе достанем. С конвоем договоримся. А с вами, я как-то предчувствую – еще могут быть проблемы. Потом, в зоне. Так, что не лезьте к нам. Идите, ищите себе других попутчиков.

Павел посмотрел на Фельдмана. Ему, почему-то стало жалко этого человека. Мужчина помог ему. Он спас его на пероне. И отвечать вот так резко человеку, который когда-то давно обидел старика Оболенского – не правильно.

- Нет, Петр Иванович. Вы же сами говорили. Тут все равны. И потом Борис Николаевич мне помог. И если бы не он. Вы зря. Вы же сами мне несколько минут назад говорили – что надо жить при любых условиях. А сами?

Странное чувство. Еще пару минут назад Павлу не хотелось разговаривать ни с кем. Ни с кем. А, тут, вот так… Клюфт, встал с нар и подошел к Фельдману. Он протянул ему руку и немного виновато сказал:

- Вы, конечно, загадочная личность. Но тут, как мне кажется, мы все равны. И если вы говорите от всего сердца. То я хочу вас поблагодарить. В ответ. Вы все-таки спасли меня на перроне. Спасли. Кто бы вы ни были…

Борис Николаевич пожал плечами. Он, на удивление, не обрадовался, что Павел встал на его сторону в этом споре с Оболенским. Фельдман довольно равнодушно и вяло пожал в ответ ладонь Павла.

- Ты, Паша, если бы знал – кто тебя спас, наверняка бы лучше предпочел умереть там, на пироне, - хмыкнул старик.

Он словно ревновал. Но Клюфт попытался сгладить ситуацию. Павел подошел к Петру Ивановичу и обняв его за плечо, миролюбиво произнес:

- Вы, я вижу, злой человек. Очень злой. Не надо так. От помощи действительно не дано отказываться. Не надо. Нужно хотя бы поговорить с человеком. Может он, что толковое скажет. Да и не думаю я, что его вина столь велика. Что между вами произошло – то ваше дело. Но я не хочу стать, как говорится, заложником ситуации.

- А вы ему скажите - кто я. Скажите и все. И пусть Павел сам решит общаться со мной или нет, – вызывающе прошептал Фельдман - Оболенскому.

Но тот не ответил. Старик махнул рукой и сел на нары. Он осмотрелся и озлобленно стукнул по доске кулаком. Потом приподнял воротник и, съежившись - словно воробей на жердочке – опустил голову. Павел сел рядом. Фельдман стоял в нерешительности:

- Надо места на ночлег занимать. Тут в углу – замерзнуть можно. Нужно, как-то, к печке пробираться. А тут, в углу – получить за ночь, воспаление легких, можно. Главное эту ночь пережить. Главное эту ночь пережить, – загадочно и грустно пробубнил Борис Николаевич.

Павел посмотрел на него. Затем в центр вагона – где была установлена буржуйка. Около нее - не то, что лечь, даже сесть было не где. Все места заняли зэки, которые, вытянув руки - пытались согреть ладони о горячий металл железной бочки. На трубе весели какие-то тряпки. Скорее всего, это были носки, портянки и еще что-то. Люди и перебрасывались фразами очень тихо. Их лица освещали всполохи огня, который бился в тесной печурке. Красные и темно-бардовые тона. Оранжевые и желтые полоски. Эти измученные глаза. Впавшие небритые щеки.

Павел вздохнул:

- Похоже, нам пробиться к печке нереально. И в этом я виноват.

- Ну, ну. Нет, Павел. Вы не виноваты, - вздохнул Фельдман.

Он порылся в кармане и достал папиросу. Дунув в гильзу, постучал ей по костяшке пальца и подкурил. Клюфт, сглотнул слюну. Ему тоже захотелось курить. Тем более, сейчас, когда чувство голода, постепенно, овладевало желудком – внутри засосало. Хотелось чего-то съесть. А тут, табак… Табак, мог, притупить это противное в тюрьме, чувство. Да, да противное. Потому, как хотеть есть – в неволе, это уже мука, которая, может превратить его в животное, готовое  на все за кусок мяса. Человек за пайку может переступить через себя. Через свою честь и совесть и унизиться. Фельдман глубоко затянулся и оторвав кончик гильзы зубами – протянул тлеющий окурок Павлу:

- Вот, курите. Я специально не стал вас угощать папиросой. У меня есть еще. Но дорога длинной может быть. По крайней мере – я надеюсь на это. И нам пригодится даже одна лишняя папироса. Так, что - курите. Не побрезгуете после меня?

Павел взял папироску в руки, и жадно затянувшись, кивнул головой. Выпустил дым и сказал:

- Нет. Не побрезгую. А то, вот, есть захотелось. Как только начинаю хотеть есть – так все. Ненавижу себя. А табак. Сами понимаете!

- А он, может и не понимать. Он-то, наверняка, в камере для важных типов сидел, - буркнул Оболенский. – Он сидел, не открывая глаз, и делал вид, что дремлет.

Но на самом деле старик вслушивался в разговор.

- Да я действительно сидел в не простой камере. Но сейчас я с вами. И я сравнялся. Поэтому и знаю – папиросы нам еще пригодятся, - парировал упрек, как, ни в чем не бывало, Фельдман. – А, вы Петр Иванович зря, зря противитесь. Лучше, вон, пойдемте - поменяем папиросы, с кем-нибудь – кто у печки пристроился. На пару часов. Среди ночи можно будет прилечь на их нагретое место. И поспать. И Павлу вон отдохнуть надо. Еще не известно, как ночь сложится. Да и сложится ли она вообще? – тревожно сказал Фельдман.

Павел, протянул совсем маленький окурок Оболенскому. Тот приоткрыл один глаз. Покосившись на Фельдмана, вроде, как с неохотой - взял папироску и тоже нервно затянулся. Задержав в себе дым, он прикрыл глаза и несколько секунд сидел недвижим. Затем шумно выдохнул и закашлялся. Фельдман похлопал его по спине. Но Оболенский отмахнулся - не желая, чтобы Борис Николаевич прикасался к нему:

- Вы это, руки-то при себе держите. При себе. Не надо. Не надо – не люблю я этого.

- Да ладно тебе, Петр Иванович. Хватит. Вон - Борис Николаевич дело говорит. Если у него есть папиросы, может правда поменять нам одно место на всех у печки? А? По очереди спать будем! Давай, пойдем?!

- Нет, не пойду я. И папиросы у него брать не буду. Пусть сам идет и меняется. А я тут перекантуюсь. И тебе не советую туда идти. Там, хоть и печка, а ничего хорошего и нет. Это сейчас, вроде как, компания тихая. А потом, вон, ночью – подсадят блатных и все! Повыкинут всех на пол. А так наше место сохранится! Так, что не пойду я! – заупрямился Оболенский.

Фельдман сел рядом с ним на нары и похлопав себя по коленкам, грустно сказал:

- Я хочу вас огорчить. Больше сюда никого на этапе не подсадят. Это я знаю. И второе. Нам надо молиться, чтобы нас как можно раньше по этапу не сняли. С вагона. Поэтому лучше будет, если мы все устроимся там, в тепле.

- Это, с чего же, вы такой уверенный? По своим старым связям прошлись? Это они вас сюда по блату выходит - запихали? А?

- Да. Можно сказать и так. И главное – это литерный этап. И тут все возможно. Поэтому, если мы не будем держаться вместе – то ничего хорошего не будет. Я последний раз предлагаю вам – дружбу. Больше я уговаривать не буду. Просто я могу быть вам полезен, и вы сделаете глупость, если откажетесь от моей помощи. Смотрите. Если вам себя не жалко – то хоть этого парня пожалейте! – Фельдман кивнул на Павла.

Клюфт, стоял и внимательно слушал это странный разговор. Оболенский хмыкнул носом и ехидно ответил:

- Вижу - и тут вы свои методы применяете. Вот так. Мол: и тут, надо вас слушать, и выхода – мол, нет. Да! Ну и страна! Ну и общество вы создали! Заботливые вы наши! Справедливость, равенство, братство! Вот она, ваша справедливость! Вот оно, ваше равенство и вот оно, ваше братство! Справедливость в том, что - всех сделали нищими?! Равенство - что теперь, все, бесправные?! А братство - что теперь и палачи, и жертвы сидят, и вместе едут по этапу?! Прекрасная страна – совдепия! Этого вы хотели? А? Справедливые вы наши?!

Фельдман дернулся. Было видно - он нервничает. Хотя и старается не подать вида.

- Ну, так как? Пойдете менять папиросы на место? – Борис Николаевич, спросил это уже я с явным раздражением в голосе. – А потом будем препираться. И может спорить. Хотя, спорить с вами у меня нет никакого желания. Да и что теперь кому доказывать. Все уже, всё, друг другу доказали. Сейчас на повестке дня, вопрос более насущный - как выжить. И выживать, как вы выразились - тут должны, к сожалению и жертвы и палачи. Потому, как те, и другие, новые палачи – уже вашего словоблудия не простят. И не поймут. Да и к чему им это понимать. У них другие задачи. Куда более простые и страшные. Вот, так то! Пойдете вы, или нет?! Я больше вас, тревожить не буду. Решайте?

Оболенский, внимательно посмотрел на него, почесав лоб, тяжело вздохнул:

- А, что значит – литерный этап? Это что-то, совсем, страшное, в вашем, зверином лексиконе?

- Лучше вам не знать. Но я, вам расскажу. Потом. Попозже.

Оболенский медленно и нехотя встал с нар. Он бросил гневный взгляд на Фельдмана и процедил сквозь зубы:

- Сиди Паша – грей хоть это место. Мы пойдем, попробуем - к печке на ночлег пристроиться. А там, посмотрим…

Фельдман, тоже поднялся. Достал из кармана брюк, пачку папирос и покрутив ей – сунул в руку Оболенскому. Тот, хмыкнул и двинулся к печке. Павел следил за ними, сидя на нарах. «Какой странный разговор?! Палачи. Странный человек с еврейской фамилией. Странное поведение. Оболенский. Почему, он, так ополчился на этого – Бориса Николаевича?» Фельдман вернулись быстро, но без Оболенского. Он привел, какого-то мужика. Бородатый крепыш, с узелком и в шапке ушанке – покряхтывал, как боров трехлетка, и противно хихикал:

- Хи, хи. Вот на ночь, на ночь, хи, а потом, потом вон, хи, вы будьте, любезны, освободите. Освободите.

- Ладно, ладно успокойтесь. Договоримся. А пока, пока, тут, вот, посидите, – Фельдман кивнул на свободное место на верху нар.

Мужик полез на топчан с явной неохотой. Но, как только, он там оказался – сразу задымил, как паровоз. Папиросный аромат разлетелся по вагону. Павел понял – для этого человека, сейчас, было важнее, вдоволь покурить, чем поспать в теплоте, возле печки.

Фельдман сел рядом с Павлом и грустно сказал:

- Ну, вот, вроде как одно место, нам удалось выменять. Но только одно. Поэтому, сейчас, там пусть отдохнет Оболенский. Пусть. Пару часов. А потом, потом, уже вы. Ну, а днем, если все будет хорошо – я лягу. Посплю. Вот, так-то, молодой человек. Вот, так.

Павел промолчал. Он рассмотрел в темноте фигурку Оболенского. Тот улегся на верхней полке возле печки. Старик лежал - подложив руки под голову, как ребенок.

Фельдман потер ладошками одна об другую и тихонько толкнул Павла в плечо:

- Вы, не хотите со мной разговаривать? Вас напрягает то, что ваш спутник так со мной общается? А? Ну, так это его право. Если он захочет, он вам потом расскажет почему. Потом. А пока не нужно загружать вас лишней информацией. И так, впечатлений, предостаточно. Даже слишком! Скажу, одно – вы молодой человек, главное, не падайте духом. Не падайте.

Клюфт, вздохнул и тихо ответил:

- Я уже это понял. Но, у меня, вот, характер такой. То - полное опустошение в душе. А то, нет-нет, да мелькнет искорка надежды. И не только искорка. А целое северное сияние! А потом, опять. Вот такой характер. Не знаю право. Отчего?

- Ну, это ничего. Ничего. Я сам в молодости такой был. Сам был. Это хорошо. Поэтому надо в себе эти искорки поддерживать. Лучше все-таки жить с верой, чем с полным опустошением. С полным опустошением - зачем жить?!

Павел посмотрел на Фельдмана. Странный все-таки человек. Очень странный. И говорит, как-то загадочно.

- Вы, Борис Николаевич, говорите вещи, которые мне пока не понятны. И меня это настораживает. И вовсе не то, что старик Оболенский с вами не ладит. Нет. А то, что вы какие-то вещи скрываете. А я загадки не люблю. И тем более не люблю неожиданные неприятные сюрпризы.

- Хм, а кто ж их любит-то? Да, вы правы. Но, я, готов вам сказать все, что не понятно. Все. Если смогу.

Фельдман вновь слегка толкнул в плечо Павла. Клюфту это не понравилось, и он не произвольно отодвинулся.

- Вы вот тут говорили - о литерном эшелоне. О литерном этапе. Что это такое? – спросил подозрительно Клюфт.

Фельдман задумался. Вздохнув, он покачал головой:

- Да, это, наверное, больше всего, что и волнует меня. И вас, в том числе. Хотя вы пока это не понимаете. Дело в том, что литерный эшелон – это уже само по себе, особое положение. Как вы, наверное, представляете – поезда ходят по расписанию. И даже грузовые составы. И прочие. Но вот есть так называемые - литерные. То есть, поезда особой важности, которые - не вносятся в обычное расписание. Они идут по дороге вне графика, и движение их может меняться. Так вот, литер присваивается чаще всего – правительственным поездам и военным. Но в данном случае, литер присвоен и нашему составу. А это значит - он особый.

Павел, переваривая информацию, посмотрел на собеседника. Тот, сидел, как, ни в чем, не бывало. Он, не отводил своего взгляда, нет! Напротив - пялился на Клюфта вызывающе!

- Что, значит – присвоен нашему составу? Он, что секретный?

- Нет, он конечно, не секретный. Но он, особой важности. И может менять свое расписание. Вот, что это значит. А это, очень плохо.

- Все равно, не понятно. Как это - особой важности? Как менять расписание? И что? Что это значит?!

- А это значит то, что поезд может простоять на некоторых станциях дольше, или сделать непредвиденную остановку.

- Ну и что тут такого? Подумаешь. Делать остановку. Так поезду надо и водой пополняться и дровами, и углем. Да баланду раздавать надо.

- Эх! Так-то, оно так. Но это все запланировано и у обычного маршрута. А литерный – он встанет на каком-нибудь полустанке и может простоять сутки. А то и двое. Или еще, того хуже, вообще может быть, расформирован! Просто пропадет по дороге!

- Как это? Как это поезд, может пропасть?

- А вот, так! Нет и все больше поезда!

- Ну, вы впрямь, какие-то вещи говорите – страшные! Что поезд, утонет, что ли, или упадет под откос? Куда ему деться-то?

Фельдман вздохнул и погладил Павла по плечу. Горько ответил:

- А вот и есть куда. Просто везти поезду некого. Некого. И все. До конечной станции ему не зачем ехать. Вот вы сами-то подумайте – арестанты говорят, тут, между собой, мол: везут нас в Ванино, а там на Колыму. То есть, конечный пункт - Ванино. Это на Тихом океане. Но события могут развиваться так – что не доедем мы, до Ванино.

- Как это? Угля, что ли не хватит? – недоумевал Павел.

- Да нет, молодой человек. Все гораздо проще и страшнее. Начнут нас на станциях ссаживать. По партиям. Что бы, не вести до Ванино. Понимаете. И все! Тогда пиши - пропал!

- Как, это - ссаживать? Зачем? – Павел начал злиться.

Запутанное объяснение немного пугало, но и в тоже время раздражало.

- А, то, что у многих приговор могут изменить. Не довезти. Высаживать и все. А там, ой, как, все повернутся - не так может. И не какие, там, не пять лет, и не десять…

- Что вы имеете в виду? – Павел осмотрелся по сторонам, словно боясь, что их услышат. – Что некоторых просто в местные лагеря отправят? Так, это же, лучше.

- Ближе Павел – не всегда лучше. Если в ближайший час, два, начнут народ ссаживать с поезда – по мелким этапам, то все, попали мы, как кур – во щи. Так, что молитесь Павел, что бы вашу фамилию на полустанках не выкрикивали. Молитесь. И за друга своего просите.

- У кого просить – испуганно прошептал Павел.

- У Бога, Паша! У Бога! Только он, что-то может. Сейчас.

- Да хватит мне тут мозги прочищать! Какие там, полустанки? Какие фамилии? Зачем это всем надо? Нас везут на Колыму. И все! Что тут, не ясного?!

- Может, так и выйдет. Но только, я вам говорю, очень важные сведения. И знаю, что говорю. Не дай Бог, вашу фамилию на полустанке выкрикнут - все!

- Да, что все?!

Фельдман придвинулся совсем близко и почти на ухо, страстно зашептал Павлу. От его слов, у Клюфта обожгло сознание:

- А то и все, что значит все! В исполнительные лагеря, так называемые, погонят! И все! Знаете, что такое - исполнительные лагеря? Это такие лагеря – где нет никаких работ! Зэков просто не гоняют на работы! Нет огромного количества охраны и администрации! Нет! Только - рота и спец взвод! Заводят арестантов в барак, а потом, как тут, в вагоне, кричат фамилии и выводят. Утром. И все. А вечером, вечером больше не приводят! Вот и все! Это называется пятнадцать лет без права переписки!

- А куда ж, они деются, люди-то? Исчезают, что ли? – вымолвил Павел.

- Нет, не исчезают, хотя можно сказать, что и исчезают. Их расстреливают! Пулю в затылок пускают! Или в лоб. Не знаю уж, какая там технология.

- Зачем? – Павел, как маленький испуганный ребенок слушал - открыв рот, и все еще не хотел верить в эту «страшную сказку».

- А затем Паша, что они - враги народа! А теперь представь – что все, кто едут, в этом поезде – враги народа. И ты и я! Так вот, каждого, можно вывести на полустанке и отправить, в этот - «расстрельный» лагерь. Что бы дальше не везти. Да и зачем на него баланду тратить? Некоторые, совсем дохлые, доходяги, так сказать, работать не смогут – физически слабые, больные. Некоторые просто опасны. Могут в побег пойти. А некоторые опасны политически! Их нужно убить. Но и в самом простом варианте – есть просто разнарядка. Все. У каждого начальника такого литера есть разнарядка. Сейчас это наверняка есть. И он докладывает начальству сверху – сколько врагов народа расстрелял! Вот и все.

- Как это так? Зачем расстрелял?

- Да зачем Паша. Затем. Потому - как большая чистка в нашей любимой стране! Не повезло нам. Борьба идет. Система начала чистку. Потому как понимает – если не подчистить сейчас – она рухнуть может. И мы с вами, к сожалению, попали в эту мясорубку. И вы и я. И не куда нам из нее не выбраться. Остается только молить Бога! Если он, есть, конечно, и может нам помочь!

Павел сидел опешив.

Тук-тук.

Колеса стучали противным металлическим боем. Они не убаюкивали, как раньше. Нет!

Тук-тук.

Может, так отсчитывается последние секунды жизни? Все? Клюфт зажмурил глаза. Страшно? Нет. Нет не страшно. Противно. Противно и больно!

«Но я так хотел смерти? Так искал ее? И что же? Вот, мне могут помочь? И я не сам? Я не хотел жить, а сейчас, когда вот так мне сказали, что меня могут расстрелять - струсил? Что этот значит? Почему? Когда не хочется жить – ты живешь, а когда она кончается – так хочется жить? Бред, мой бред!» - подумал Павел.

Фельдман дотронулся до Клюфта рукой. Но Павел не открыл глаза. Ему не хотелось их открывать.

- А вы стойкий человек. Честно говоря, я побаивался, что когда вам скажу  эту страшную новость, вы струсите. И запаникуете. И тогда, тогда ничего не сделаешь. В панике ничего нельзя сделать. В панике - человек бессилен. А тут. Тут я вижу настоящего мужчину. Настоящего! Молодец вы Паша. Не теряете силы воли. Не теряете. Молодец. И значит - вы заслуживаете остаться в живых. И значит - у нас все получится.

Павел, тяжело вздохнул и не открывая глаз, грустно и тихо спросил:

- Что получится? А! Что тут - может получиться? Все вроде. Приехали.

Фельдман похлопал его по плечу:

- Нет, Паша. Нет. В любой ситуации даже самой безвыходной – есть выход. Есть.

- Выход? Какой тут выход? Вы, что в побег мне предлагаете? В побег, что ли?!

- Может и побег. Может и побег Паша, - тихо и загадочно прошептал Фельдман и покосился на боровка, который лежал на верхней полке.

Мужик сопел. Накурившись папирос – сладко дремал, не смотря на холод. Из его ноздрей и рта периодично вырывались струйки пара.

- Да вы, что? Какой там побег?! Отсюда?! На этапе? А конвой? Вы видели сколько конвоя? - Павел открыл глаза и удивленно посмотрел на Бориса Николаевича.

Тот, махнул рукой, и вновь осмотревшись по сторонам - кивнул головой:

- Я видел. Я все видел. Напротив - я даже вижу еще больше чем вы. Бывшая работа приучила меня видеть гораздо больше.

Павел задумался. Побег. Побег. Бежать! Просто убежать! И все - свобода!

«Действительно – почему я раньше об этом не подумал. Убежать и все! Вырваться и быть свободным это же так просто! Раньше не подумал, да как я мог подумать об этом в тюрьме. Но тут! Тут?!» - Клюфт, облизнул обсохшие от неожиданной дерзкой мысли губы.

Тут-тук - стучало сердце.

Тук-тук - перестукивались колеса.

- Вы Паша. Решайте. Если вам хочется убежать, то надо делать это, на этапе. Из зоны не убежишь. Вернее убежишь, но очень трудно это сделать, да и риск сильнее.

- Ваше предложение конечно заманчиво, но как? Как потом? Что потом? А? Ну убежим мы, а дальше, дальше-то, что? Как жить-то? Так и сидеть в лесу? Бред, не выйдет. Не выйдет. Свобода ради часового или дневного пребывания там? Нет. Ерунда это- грустно вздохнул Павел.

- Нет, нет, Паша. И на воле потом можно жить. Правда - другой жизнью. И все. Просто другой жизнью. Стать другим человеком, – Борис Николаевич, сказал это, так уверенно, будто – он, не раз за свою жизнь, уже становился «другим человеком».

- Как это?

- Да просто. Уехать в другой город. Скажем в Одессу? Вы были в Одессе?

- Нет…

- А зря! Это чудесный город у моря! Мой родной город! Одесса! Уедем в Одессу и там станем новыми людьми. А рядом с Одессой граница! И море! А там можно и в Румынию и в Болгарию. Там в Одессе, нам помогут моим друзья. Надежные люди. В Одессу Паша!

- Что мы там будем делать?

- Ничего первое время жить. Жить Паша! И все! Нам сделают документы. Мы станем другими людьми! И все. А потом, потом посмотрим, я ж говорю, там рядом Румыния. Уйдем через Бессарабию!

Павел не мог поверить своим ушам - побег через границу? Как в романе! Как граф Монтекристо?! Только вот, сокровищ не хватает! Сокровищ! Нет, это сказка! Павел сглотнул слюну от напряжения. Так хотелось верить в эту сказку странного и загадочного соседа!

- Что Паша, вам кажется это нелепостью? Сказкой? Не возможно? Нет, Паша! Нет. Ничего невозможного в жизни этой нет! Все возможно! Я знаю одного человека, который из бандитов стал великим государственным деятелем! Великим! Так, что нет ничего не возможного Паша!

- Да, но так, как убежать отсюда? А? Убить часовых? Так они стрельбу поднимут! Поднимут!

Фельдман подвинулся ближе и обняв Клюфта за плечо зашептал на ухо:

- Вы я вижу - заинтересовались. И правильно сделали. Правильно. Что, тут, терять кроме наших оков?! Слушайте меня Паша. И все будет хорошо!

Павел напрягся. Надежда! Вновь, в сознании поселилась - надежда.

- Вы Паша, как правильно по фамилии?

- Клюфт, Павел Сергеевич, Клюфт. А что?

- Ничего. А, что там за недоразумение в предварительной камере? А? Перед судом? А помните? Я слушал, что-то такое?! Вас, по-моему, как-то по-другому назвали? А? – подозрительно спросил Фельдман.

- Да, было дело. Кричали Клифт, Клифт. У них опечатка, что ли там? Опечатка. Вместо буквы - ю, написана - и. Вот и все! А, что, тут, такого?!

- Да нет. Ничего, - загадочно прошептал Фельдман. – А дальше. Дальше что? Расскажите!

- Да ничего, ничего! Что дальше?! Дальше на суде опять. В протоколе буква и. И опять недоразумение. Но потом я поправил. Исправили вроде.

- Так значит, вас судили - как Клифта? А? Так, что ли?!

- Нет, я же назвался, Клюфт. Там вроде исправили, недоумевая, прошептал Павел, не понимая – куда клонит Борис Николаевич.

- Значит, вас вписали в протокол, как Клифт?

- Ну, да. Только вот, потом-то исправили!

- А, как исправили?

- Ну, как от руки, записал, там, что-то, – Павел немного оробел.

Но это была, какая-то приятна робость. Страх вперемешку с надеждой! Страх, с верой - в лучшее! Он не понимал, куда клонит Фельдман и в тоже время ему, что-то подсказывало, что этот человек нашел выход.

- Значит так. Павел. Так, если вас будут кричать как - Клифт, не делайте больше ничего такого, что бы отказаться от этой опечатки. Вы Клифт, с этой минуты. Клифт! Понимаете – они сами вас сделали свободным!

- Не понял? – обомлел Клюфт

- Да, что тут не понятного! Они, осудили, какого-то, несуществующего - Клифта! Вот, что! А Клюфт, Павел Клюфт официально и не виновен выходит! Мало того, вас теперь двое! Понимаете - вы раздвоились!

- Нет, не понимаю, - выдохнул Павел.

И он понял. Он понял, что придумал этот человек! Действительно – осудили не его! Не его! А он - дурак! Дурак - настаивал, что бы там поменяли букву. И они что-то там писали. И они ставили свои каракули! Ну и что? Не везде же они поменяли букву! А, что если не везде! Да, не везде! И его, его Павла Клюфта, вовсе не судили! А пять лет, получил, какой-то там - Клифт! Клифт! Нет, это чудо! Это и есть чудо!

- Значит так Павел, так. Теперь надо использовать эту оплошность. Просто использовать. Как только будут кричать Клифт, особенно на пересылке – идите. Идите по этапу. Но там, дальше путайте конвойных. Путайте. И обязательно по очереди! Так, так можно оказаться на свободе и вырваться! Главное – держитесь рядом со мной! Рядом! Я вам, буду давать команды. И вы, получите свободу! Получите!

Павел тяжело вздохнул. Он посмотрел на Фельдмана, и вновь облизал обсохшие от напряжения губы, тихо подозрительно спросил:

- Ну, а дальше. Дальше-то, что? А? Что это даст!

- Поймите Паша. Даст. Даст! Я знаю наш бюрократический аппарат! И все эту не уклюжую систему! Здесь человек - ничто! Ничего, пыль! А вот бумажка – бумажка она главнее человека! И раз нет бумажки – то нет человека! А раз есть бумажка то и человек есть! Так, только - так, тут можно стать - невидимкой! Слушайте меня Паша! Слушайте!

- Я это понял. А вы, как же вы? И, что вам то с этого?

- Да ничего! Ничего! И все! В то же время! И я вместе с вами смогу получить свободу! А главное жизнь Паша! Жизнь! Мне хоть и почти шестьдесят, а знаете, как я хочу жить?! А?! Нет, вы не знаете! Чем ты дальше живешь – тем больше хочется, хотя и понимаешь, что стареешь! Вы это поймете – когда вам будет шестьдесят! А вам будет! Я верю! Главное меня слушайте!

- И все же вы, какие-то совершенно, странные вещи говорите – как можно это использовать? А? Как!? Ну, буду откликаться я на Клифта и что? Что из этого?

- Да все из этого! Вы будите выходить и делать все как – тот, не существующий человек и в один прекрасный момент – Клифт исчезнет! Все! И тогда, тогда наступит черед Клюфта – который тоже исчезнет! Вот, что!

- Не понимаю, я этого! Как Клифт может исчезнуть?

- Да просто! Вы не отзоветесь на это имя! И все! А знаете, что тогда начнется? А?

- Что?

- Они начнут искать Клифта! Начнут! Ведь он пропадет! Он начнут искать несуществующего человека! А Клюфт меж тем в этой суматохе тоже может исчезнуть - и его то искать не будут?

- Как, почему? - Павел спросил по инерции, хотя сам все понял.

Но он, как-то по инерции спрашивал, спрашивал. Он хотел еще раз убедится – это человек говорит совершенно реальные вещи. Реальные! А Фельдман разошелся. Он, шептал Павлу на ухо, то и дело, обжигая его мочку горячей слюной. Он буквально – плевался, от возбуждения:

- Да потому, что нет такого человека Клюфт – есть Клифт! А Клюфт, он пропал вместе с той бумажкой, когда была сделана опечатка! И его не будут искать! Зачем искать - если нет, такого человека?! Да и сами подумайте?! Когда, вскроется, вся эта кутерьма, с вашей фамилией – будут ли они все это разъяснять? Нет! Потому, как - испугаются! А испугаются – по одной причине! Никто не захочет, вместо, не существующего Клифта, оказаться в лагере! Сам! Ведь эту ошибку можно посчитать – как преднамеренное вредительство и попытку помощи врагам народа! А кому из этих вертухаев, захочется оказаться на вашем месте?! Никому! Кому захочется хлебать баланду?! А?! Никому! Поэтому, слушайте меня Паша и держитесь, если хотите выжить в этом аду! Я знаю, что говорю!

Павел задумался. Кровь прилила к голове. В висках стучали удары.

Тук-тук. Тук-тук. - Свобода!!!

Тук-тук - перестукивались колеса по стыкам.

Рельсы скрипели. Надрывно завыл паровоз.

Тук-тук - поезд начал снижать ход.

Клюфт, вдруг, сильно захотел курить. Очень сильно. Он схватил за руку Фельдмана и зашептал:

- Мне, мне надо покурить. Надо! Я волнуюсь. Волнуюсь!

Борис Николаевич полез в карман. Щелкнула спичка и маленький огонек - обжег папироску. Белую гильзу Фельдман сунул Клюфту в зубы. Павел затянулся. Нервно и с воздухом – так, что раздался тихий свист.

- А что, что будет с Оболенским? А? Что?! Он то как?!

Фельдман вздохнул:

- Павел, вы, не о том думаете. Не о том! Тут, все решается в минуту для каждого в раздельности! И каждый сам себе хозяин! К сожалению, вы не сможете помочь этому человеку. Не сможете! Если вы еще начнете и ему помогать - то все! Ничего не получится. Поверьте. Так, что - забудьте об Оболенском! Забудьте! Пусть спит. И ни вы, ни я не будем ничего вспоминать. И все! Так уж уготовано судьбой! Ему и нам. Пусть спит. И если сейчас погонят - его по этапу, не кидайтесь за ним, не кидайтесь! Не надо! И главное, вы должны понять – хотите быть свободным, делайте все, что скажу я. Все!

- Но так ведь нечестно! Нечестно! Это же подло! Он мне помог! Он! И я не могу его бросить! Не могу! Вот поэтому он вас так не любит? А? Вы знали, вы знали и что-то скрывали! И он знал это! Нет! Так, нехорошо!

- Павел, я вас уговаривать не буду. Решайте сами! Решайте! У вас совсем не много времени! Я подозреваю – первый этап погонят через час точно! Погонят, и тогда вы можете в нем оказаться, и я. И. тогда все можно сделать! А если вы начнете еще с собой полвагона на эту авантюру подключать, то ничего не получится! Ничего! И никакой свободы! Ведь больше двух человек - вообще нельзя никому доверять тайну! Больше двух – что бы знать, кто предатель! Вы хотите быть свободным Павел?! А?! Подумайте?! Подумайте?! У вас есть час максимум! Потом проснется Оболенский и все! Тогда тайна может перестать быть тайной. Вы не удержитесь и расскажите. Вы хотите быть свободным Павел? – Фельдман твердил это как заклинание.

Павел отмахнулся. Он отвернулся, и глубоко затянувшись папиросой, закрыл глаза.

«Да! Да! Использовать этот шанс! А почему нет? Почему? Использовать! Но тогда, тогда свобода – что это за свобода? Она, как будто – украденная?! Она, как будто - не честная! Как жить потом, после этого побега? А? Как? Нельзя вернутся назад в Красноярск! И главное - нельзя будет увидеть Веру! Нельзя! Нельзя будет общаться с ребенком?! Нет! Его больше нет! Нет! Если он убежит – он будет вне закона и его фактически больше не будет! Меня, больше не будет как Павла Клюфта! Никогда! Зачем нужна такая свобода? Зачем нужна такая жизнь?» - Павел мучительно рассуждал, зажмурив глаза.

Пальцы обжигал окурок папиросы. Клюфт смолил его усердно – словно пытаясь высосать весь табак. Вновь заскрипели тормоза. Колодки терлись о колеса - жалобно воя. Словно коты, ругались весной, из-за кошки. Опять стук. Колеса забарабанили чугунной дробью. Но поезд, снизив ход, вновь поехал быстрее – паровоз, усердно пыхтя, набирал ход. Тук-тук! Тук-тук!

«Но с другой стороны – вот так, погибнуть, где-то в тайге? А если, правда – их попросту выведут в тайгу и расстреляют? А? Кому нужна, такая смерть? Кто оценит его геройство? Кто? Вера? Его ребенок? Его не родившийся ребенок?! Кто это - дочь или сын?! Он или она потом - вообще не будут знать, где погиб их отец! Не будут! Они даже не смогут принести букетик цветов на его могилку! Нет! Кому нужна такая смерть?! Кому?! Оболенский, он, он то, что?! Он прожил жизнь! Он все видел, а я? Я? Почему я должен сгинуть тут, в тайге? Или на Колыме? А? Почему? Ради чего? Ради какой идеи? Ради какого благородства? Клифт, Клифт – человек, которого нет, человек, который готов умереть вместо меня – Павла Клюфта! Человек призрак – который, готов исчезнуть, что бы, дать жизнь мне? А?! Господи! Господи!»

Павел непроизвольно зашептал. Он, даже не осознавая, шептал тихо и усердно:

- Когда же поведут вас, чтобы отдать под суд, не беспокойтесь заранее о том, что говорить, но, что дано, будет в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, а святой дух. И отдаст брат брата на смерть, и отец – ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будете ненавидимыми всеми за имя мое! Но кто выстоит до конца, тот спасется!

«Откуда это? Откуда эти слова? А? Их произнес богослов - тогда, там, на проспекте Сталина, перед тем, страшным, собранием в газете? Когда его предал Митька? Вроде да! Тогда! Но что это? Предсказание? Нет, не может быть! Не может! Он не мог знать!»

- Вы, что молитесь? – услышал Павел шепот Фельдмана. – А я не думал, что вы набожный! Молодец! Павел, Павел!

Клюфт тяжело вздохнул. Открыв глаза, он покосился на этого странного человека. «Что это? Один похож на второго. Только тот, который назвался богословом - пытался сделать его мучеником! И у него получилось! А этот? Этот, он, что - пытается наоборот - сделать из меня подлеца? А? Странно? Подлеца,… но почему подлеца?! Человек хочет жить! Человек имеет право на жизнь? Что тут такого постыдного?» - подумал Павел и ухмыльнулся.

- Вы Павел, идите туда. Идите. Оболенского надо менять. Ложитесь у печки. Там можно подумать в тепле. Можно подумать и все взвесить! Все взвесить! – Борис Николаевич толкнул Павла в бок.

Клюфт вздохнул и встав с нар, как завороженный, двинулся к центру вагона. У печки сидели несколько человек. Они недовольно покосились на Павла и вопросительно впились в него, недружелюбными взглядами. Павел, оправдываясь, тихо буркнул:

- Тут, мой товарищ, спит. Вон, там, на второй полке. Так, это, мы договорились, по очереди, вроде как…

- Надо, так буди! А то, он храпит, как паровоз! – бросил зло один из зэков.

Клюфт протиснулся между этими мужиками и легонько толкнул спящего Петра Ивановича. Старик лежал на спине, раскинув руки и широко открыв рот – сладко храпел. На второй полке было тепло, и это неверное совсем разморило Оболенского. Он проснулся не сразу. Павлу пришлось хорошенько стукнуть старику по груди. Оболенский испуганно открыл глаза и посмотрев: сначала на Павла, а затем на печку и сидящих возле нее мужиков, закивал головой и свесив ноги – бодро спрыгнул вниз. Клюфт похлопал Петра Ивановича по плечу:

- Я немного. Пару часов. А, потом, потом - вы опять. Хорошо?

Старик, отгоняя от себя остатки сна - протер кулаками глаза:

- А нет, нет, потом - этот Фельдман, пусть спит. Его же папиросы были. А я там, в углу посижу. Ты приходи туда. Паша. Нам поговорить по поводу этого человека надо. Поговорить и серьезно!

- Может сейчас? – подозрительно спросил Павел.

- Нет, нет. Терпит время. Терпит. Еще дорога долгая. Долгая наговоримся. Спи Паша, - отмахнулся Оболенский и поплелся в угол вагона.

Павел пожал плечами. Он вдруг почувствовал, что смертельно хочет спать. А тут, в тепле – почти рай! Рай у печки! Кто бы, мог, подумать, что он, будет ценить - место у печки, в вагоне для скота! Клюфт грустно ухмыльнулся и залез на нары. Опять усиленно застучали колеса. Поезд въехал на какую-то станцию. Заскрипели колодки. Машинист, скорее всего, нажал на тормоз. Колеса пищали и выли.

Тук-тук - вагоны замедлили ход.

Павел напрягся. Пронесет? Наберет ход или все? Наберет. Нет, так скоро не может быть! Но колодки все скрипели и скрипели. А вагон, ехал, все медленнее и медленнее. Вот послышался угрюмый гудок паровоза. Из буксов вырвался пар. Что-то, звякнуло. И опять скрип. Все медленнее и медленнее. И вот, уже слышно - как кричит конвой. Солдаты бегают возле вагонов – вернее бегут рядом. Поезд едет еле-еле. Но не останавливается. Лай собак. В вагоне все напряглись. Стало тихо. Казалось слышно - как сопят люди. Но на самом деле зэки старались даже не дышать.

«Что это? Опять подсадят очередную партию? Но куда - вагоны переполнены. Переполнены. И как, ехать, в такой тесноте? А может, может, будут кормить? Ночью? Тоже мало реально! Мало вероятно! Или утро? Что сейчас? Темно. Зима. Трудно определить - что сейчас и который час» - метались мысли в голове.

Сон, как рукой прогнало. И вот вагон остановился. Зашипел пар, где-то там, в начале состава. И опять крики. Дикие маты и лай собак. Несколько секунд в вагоне все молчали. Затем послышался тревожный ропот зэков. Люди с нар - усердно шептали, что-то, друг другу. Не то - спрашивали, не то - молились. Кто-то матерился - громко и озлобленно осыпал конвой четырехэтажным ругательством. Павел испугался, что солдаты сейчас услышат этот крик и тогда всему вагону несдобровать. Но лай собак, заглушал людской, поэтому, конвой, вряд ли мог разобрать, что думает один из зэков - об их матерях, отцах, и всей родне. Дверь теплушки противно заскрипела – словно не хотела выпускать в холодный зимний воздух и без того хиленькое тепло – отошла в сторону. И Павел увидел! Он увидел страшную и завораживающую картину. На темно-синем, холодном и неприветливом небе, виднелись красные, словно пятна крови – всполохи утренней зари. Солнце, еще не было видно. Оно скрывалось, где-то там, за темной верхушкой горы – но его присутствие чувствовалось. Это зловещая картина шокировала. Бордовый и краповый горизонт, и темно-зеленый лес, в сиреневом одеяле снега. Почти фантастическая картина! «Может быть, так выглядит пейзаж на Марсе?» - спонтанно мелькнула у Клюфта мысль. И лишь потом, он, разобрал, темные кляксы, силуэтов конвоя. Солдаты, как слуги тьмы - суетились возле вагона и что-то кричали. В этой суматохе, виделась какая-то неорганизованность и бессмысленность. Зэки притихли. Они, словно зрители странного театра - наблюдали за этой сценой. Смотрели и в ужасе понимали сейчас - они тоже превратятся в действующие лица. В актеров этого страшного спектакля. И каждый с обреченностью понимал, что выход на эту кошмарную сцену может стать для него роковым.

- Слушай список! Заключенные: по фамилиям - выходить из вагона, и строиться в колонну по четыре! – заорал хриплым голосом, какой-то человек в темно-белом полушубке с рыжим воротником.

Павел не успел разобрать его звание. Да это было и не важно. И тут же вновь злобный окрик:

- Абрикосов, Бобров!… Варушкин, Гендель!… Егоров, Ерофеев! Игнатьев, Клифт!

Павел напрягся. «Клифт, Клифт, Это меня? А? Неужели меня? А? Нет, надо подождать!» - судорожно крутились мысли. Зэки, что фамилии прозвучали - неохотно выползали из вагона и прыгали в снег. Их подхватывал конвой. Солдаты гнали людей прикладами. Кричали и пинали. Лаяли собаки. Испуганные арестанты спотыкались и падали. Кто-то хватался за свою котомку. Кто-то тянул чемодан. Человек, что выкрикивал фамилии, лениво посмотрел через плечо. Недовольно сосчитав зэков пальцем, вновь повернулся:

- Клифт! Клифт! Где заключенный по фамилии Клифт?! – проорал конвойный офицер в грязно-белом полушубке.

По вагону прошел ропот. Арестанты смотрели друг на друга и испуганно, что-то бормотали. Каждый хотел определить, кто из соседей – пресловутый Клифт, который, не хочет откликаться, на окрик вертухая.

- Он тут гражданин начальник! Парень плохо слышит! Вы еще раз крикните! Он больной! – раздался из-за спины голос.

Предыдущая Оглавление Следующая