Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам
Третьего декабря 1941 года утром, после
получения очередного пайка хлеба и кружки
горячей воды, меня вызвали “с вещами”. От вещей
моих за время этапов осталось только драповое
пальто, пара белья, три носовых платка, две пары
рваных носок. Была еще пуховая подушка, взятая из
дома при аресте, но ее оставили на хранение при
поступлении в Томскую тюрьму.
Куда отправляют? На этот вопрос, обращенный к конвоирам, последовало грубое: “Там увидите!” Наблюдая, как наряжают конвой, мы поняли, что нас уводят из этой тюрьмы совсем. Я попросил вернуть мне сданную на хранение подушку. Эта просьба не понравилась старшему конвоиру и еще больше не понравилась кладовщику, когда я стал настаивать на возвращении подушки.
— А квитанция есть?
У кладовщика была надежда, что я квитанцию потерял или, вернее, искурил, как это делали большинство арестантов, стараясь сохранить только клочок с номером квитанции. Я еще не успел начать тратить на цигарки квитанцию — табаку не было.
— Вот она!
Кладовщик с пренебрежением выбросил из окна кладовой грязную, маленькую перовую подушку, совсем на мою не похожую.
— Это — не моя подушка! Моя пуховая и большая.
— А будешь еще разговаривать и того не получишь, — и кладовщик захлопнул окно кладовой.
Чтобы не дать мне времени к повторным протестам — еще дежурного потребует! — конвоиры быстро закончили обыск и вывели нас на тюремный двор.
Ни во дворе тюрьмы, ни за воротами “воронка” не было, значит, нас поведут пешком. Куда? Если пойдем налево, значит, на вокзал, на этап по железной дороге. Повернули направо. Куда же? Пройдя несколько кварталов, мы попросили конвоиров идти потише, мы были очень истощены. Окрика не последовало. Конвой пошел тише. Наши изнуренные фигуры, поддерживающие под руку друг друга, желтовато-синие заросшие лица, видно, вызвали жалость у старшего конвоира, и он после трех-четырех кварталов шествия посередине улицы — по уставу — разрешил идти по тротуару: два конвойных впереди, два — позади. Мы даже немного повеселели.
Томск сохранился в моих воспоминаниях далекого детства. Моя семья — отец, мать, я и моя сестра Лида до 1908 года жили в Новониколаевске. В 1904 году сестре исполнилось 8 лет, а мне 4 года. Сестре нужно было поступать в гимназию, а ее в Новониколаевске в те времена не было. Отец решил отправить Лиду в Томск и поместить в частный пансионат. Сестру отправили осенью, а на рождественские каникулы мать со мной поехала проведать Лиду. Томска тех времен я почти совсем не помню. В памяти сохранились смутные впечатления о широких улицах и тротуарах, выстланных каменными плитами. Я шел по этим плитам вприпрыжку. Но хорошо помню радушную встречу, которую нам оказали в пансионате Лиды. И особенно запомнился завтрак. Много девочек, а мальчик я один. Нас усадили за длинный стол. Лида хотела, чтобы я сел рядом с ее подружками. Но я испугался, и, боясь моего реву, мать посадила меня между собой и Лидой. Запомнился рассыпчатый отварной картофель со сливочным маслом. Были и другие кушанья, но вкус картофеля с маслом сохранился на всю жизнь, и это блюдо стало моим самым любимым.
— Вот хорошо бы сейчас поесть такой картофель, — сказал Иллиминский, которому я тихонько рассказывал дорогой свои томские воспоминания.
— Да-а-а, хорошо бы, даже и без масла, все равно хорошо, лишь бы побольше. А потом я помню, как мы весной ездили с матерью в Томск за Лидой, чтобы взять ее в Новониколаевск на летние каникулы. Запомнилась, собственно, одна подробность — случай в вагоне. На какой-то станции Лида упросила мать купить голову жареного поросенка. Купили, принесли в купе, положили на столик перед открытым окном, оставили меня одного в купе, а сами ушли еще что-то покупать. Я с величайшей неприязнью смотрел на эту сморщенную жареную голову. И чем больше смотрел, тем отвратительнее она мне казалось. Наконец, я не вытерпел и выбросил ее в окно. Пришли мать и Лида, поезд тронулся, хватились поросячьей головы, а ее нет. Переполох. Я вынужден был сознаться в своей расправе. Мне крепко досталось. Я помню, что долго ревел и успокоился только общим прощением и ягодами со сливками...
И вот через много-много лет меня ведут арестантом по томским улицам. Было морозно, вероятно, не меньше 20 градусов, но сухой сибирский мороз не вызывал дрожи, да еще на ходу, хотя мы были очень слабы. Пошли по какой-то окраине, перешли пустырь и потом опять улица. Двухэтажный купеческий особняк и вышки по углам двора, обнесенного высокой крепкой оградой с колючей проволокой по верху. Проходная. Мы уже немного подозябли и с удовольствием топтались, согреваясь в большой проходной комнате, видимо, недавно сложенной из кирпича. Старший конвоя ушел в соседнюю комнату и вел там какие-то переговоры. Наконец переговоры кончились, из соседней комнаты вместе со старшим конвоя вышли новые надзиратели, которым нас и передали. Конвой томской тюрьмы поспешил уходить, бросив в нашу сторону чуть ли не добродушно:
— Счастливо оставаться!
На следующую главу На оглавление