Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам
Нас вывели во двор и повели в другое, не главное, которое было видно с улицы, но тоже двухэтажное здание. На втором этаже нам приказали сесть в комнате, которая по всем признакам была приемной. В комнате стояло два стола. За одним сидела машинистка и печатала. Она раза два взглянула на нас и, мне показалось, брезгливо поморщилась. Да и не удивительно. Вид у нас был ужасный: на мне грязное, истаскавшееся по цементным полам тюремных камер пальто. Шляпа, когда-то бежевая, теперь имела неопределенный цвет, грязный и помятый вид. Не лучше был одет и Иллиминский. Его в прошлом лихая морская кепка теперь была жалким блином, а пальто из черного превратилось в пятнистое с обтрепанными рукавами и подолом. О лицах наших и говорить не стоило — они были ужасны. Вероятно, и запах от нас шел соответствующий. Другой стол был занят военным в форме, судя по кубикам на петлицах — лейтенантом. По звонку из кабинета он ушел, и его долго не было. Дверь в кабинет, обитая дерматином, была с большим тамбуром, значит, двойная. Машинистка вышла, оставив нас двоих, и мы мельком обменялись мнениями.
Зачем нас сюда привели? На продолжение следствия? Так почему не в Большой Дом? Эти Большие Дома во всех городах специфичны. Дом, в котором мы сейчас находились, не походил на Большой Дом. Да и зачем продолжать следствие в Томске, к которому Иллиминский не имел никакого отношения, а я последний раз был здесь двенадцать или тринадцать лет тому назад? Я начал догадываться. Здесь, в Томске, жил и работал профессор Галахов. Его в 1937 году арестовали. И он как в воду канул. Я знал Галахова, он был учеником Петра Константиновича Соболевского из старшего поколения; я — ученик младшего поколения. Встречал Галахова и у Соболевского, на совещаниях и конференциях. Я всегда восторгался его элегантностью. Высокий, в меру худой, всегда хорошо одетый, с приятным умным лицом, приветливый и остроумный, он был контрастом толстому, взъерошенному, всегда перепачканному мелом Соболевскому. Но этот контраст только в большей мере подчеркивал преданность, я бы даже сказал любовь, Галахова к своему учителю. Он иногда открыто, вслух восторгался Соболевским, особенно когда слышал от него какую-нибудь научно-техническую новость, им придуманную.
— Ну и Петро, ай да Петро! — басил Галахов, восхищенно глядя на своего учителя. Он, проработавший под руководством Соболевского свыше десяти лет, часто обнаруживал, что во многом еще не знает своего учителя. Соболевский всегда поражал всех своей многосторонней эрудицией. Он был математик и горный инженер, астроном и геодезист, знаток точных инструментов и музыкант. Когда Соболевский переехал из Томского института в Свердловский, он считал, что в Томске им оставлена маркшейдерская кафедра в надежных руках своего лучшего ученика Галахова. И вот в 1937 году ураган прошел и по политическим, и по научным, и по учебным установлениям и институтам, прошел и по высшим маркшейдерским силам в Союзе: почти одновременно были арестованы профессоры Гутт в Москве, Бухиник — в Днепропетровске, Галахов — в Томске. За что? Даже шепотом никто не мог ответить на этот вопрос. Враги народа, и все.
В те времена мне казалось, что для предотвращения любого преступления необходимо широко оповещать население о содержании преступления и о каре, за него положенной. Если нельзя об этом сказать в открытой печати, то скажите в установленном секретном порядке. Все маркшейдеры, как правило, допущены к секретной и совершенно секретной работе. Так что можно было вызвать в спецчасть по месту работы и сообщить, в чем заключалась вражеская деятельность Галахова, Гутта, Бухиника и других арестованных. Нет, никаких разъяснении мы не получили, и это вызвало неприятное недоумение. Теперь мы сидели в приемной какого-то высокого начальства госбезопасности, и я решил, что либо Галахов упомянул на следствии мою фамилию, либо от меня потребуют сведения о Галахове. Ничего плохого я не мог сказать о нем. Но хорошее не нравится следователям, им подавай подтверждение справедливости их решения — Галахов враг народа, значит, и все сведения о нем должны быть его порочащими. Выходит, меня опять ждут пытки... Я поделился с Иллиминским своими мрачными предположениями.
— А я при чем тут? — возразил Иллиминский. — Вы ошибаетесь. Раз мы здесь вместе, значит, нас сюда доставили по общим для обоих вопросам. Общие вопросы — это совместная разработка ваших военных предложений.
— Вашими бы устами да мед пить...
В этот момент открылась дверь из кабинета, и лейтенант-адъютант, что ли? — пригласил заходить. Впустив нас в кабинет, адъютант вышел, закрыв за собой дверь.
В глубине большого светлого кабинета у окна за большим столом, уставленным витиеватыми бронзовыми чернильными приборами, сидел величественный военный с ромбом в петлице. Он, откинувшись назад, строго и пытливо смотрел на нас. После нескольких мгновений тягостного для нас молчания последовало:
— Садитесь... да не там, а ближе, к столу! Ну, кто вы такие? И сам себе ответил:
— Изобретатели? Ну, вот вам тут у меня... — именно так и сказал собственнически, чуть не по-купечески, что ассоциировалось с первым впечатлением о купеческом особняке.
— ...Ну, вот вам тут у меня все будет предоставлено, чтобы вы смогли написать... (Почему не описать?)
— ...ваше изобретение. Если будет толковое, то и вам будет неплохо. Но смотрите у меня, чтобы ни-ни!
Это “ни-ни” было так выразительно, что не требовало ни разъяснений, ни продолжения. Было ясно, что в случае чего он нас в бараний рог согнет, в порошок сотрет. Величественный нажим звонка и кивок адъютанту:
— Вымыть, накормить и поместить в угловую.
Нас повели в баню. Но самое сильное впечатление осталось у нас не от зевсоподобного приема, не от загадочного “вам будет предоставлено”, не от ожидания бани, но от НАКОРМИТЬ!
На дворе мы увидели десятка два человек, одетых в гражданские пальто и шубы, которые прогуливались по кругу. Они вели себя свободно, не гуськом, без рук за спиной, но шли то поодиночке, то группами. В стороне стоял тюремный надзиратель, который как будто и не наблюдал за гуляющими. Когда нас увидели, то почти все остановились и начали с интересом рассматривать. Надзиратель сделал предостерегающий жест, чтобы к нам не подходили. Гуляющие не стали приближаться и даже возобновили прогулку, непрестанно оглядываясь, пока нас вели к бане.
В глубине двора стояла уже подлинно купеческая баня: одноэтажная, бревенчатая, с сенями, предбанником с лавками по стенам, с просторной мыльней, в которой у каменки высился трехступенчатый парной полок. Полки, лавки, стены — все было чисто вымыто, выскоблено даже. Все вещи у нас забрали и унесли для дезинфекции. Выдали по рогожной мочалке и хорошему куску настоящего крепкого ядреного мыла, а не того, которое расплывается в скользкую слизь при первом соприкосновении с водой, как это бывало в других тюрьмах. Главное — мы были одни. Одни в огромной — так нам показалось в первый раз — мыльной с горячей водой, чистым бачком и не одним.
Ну и побанились же мы! Первый раз после ареста за пять месяцев мылись, споласкивались, опять намыливались, терли друг другу спины, отдыхали и опять намыливались. Сидя с ногами в горячей воде, мы перекинулись первыми впечатлениями: куда мы попали? Что это за арестанты, прогуливавшиеся по двору? Арестанты, потому что ходили во дворе по кругу и под наблюдением тюремного надзирателя, стоявшего в стороне. Но это какие-то вольноотпущенные арестанты — ходят, не закладывая рук за спину, и не только поодиночке, но и парами и даже по трое, чисто одетые, свежие, бритые. Кто такие?
— А этот зевсоподобный начальник как вам понравился?
— Сатрап и деспот. И, видно, не особенно интеллигентен: “вот вам тут у меня”, — что за оборот речи?
В мыльную заглянул надзиратель. Мы сразу, по-заячьи, заторопились.
— Сейчас, сейчас, кончаем...
— Да мойтесь себе на здоровье. Вы на полок бы забрались да попарились, — спокойно сказал надзиратель и опять закрыл дверь в мыльную.
Мы переглянулись:
— Скажите пожалуйста! Какой прием! Но на полок не полезли: я никогда не любил париться, а Иллиминский хоть и любил, но нетерпение узнать, что же значит — НАКОРМИТЬ! — ускорило мытье.
В предбаннике лежало наше, но совершенно неузнаваемое белье — чистое, чуть ли не выглаженное. Да и видавшие виды костюмы и пальто также выглядели прилично. Эти чудеса совершились, пока мы мылись.
— Вот это да... — почти одновременно сказали мы друг другу, покосившись на надзирателя, сидевшего у дверей и не обращавшего на нас внимания.
На предыдущую главу На следующую главу На оглавление