Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам
В конце 1949 года меня неожиданно вызвал к себе приехавший из Москвы начальник 4-го спецотдела МВД полковник Иванов. Он начал подробно расспрашивать о моей работе до ареста. Заинтересовался работами по геометризации месторождений полезных ископаемых и содержанием новой научной дисциплины, созданной профессором П.К.Соболевским, Геометрии Недр. Предложил на его имя написать специальную записку о сферах практического применения Геометрии Недр. Записка мною была подана. Потом в декабре полковник Иванов еще раз вызывал меня к себе и сказал примерно следующее:
— Срок вашего заключения кончается через полтора года. Вы, конечно, понимаете, что возможностей вернуться на работу в Ленинград или Москву у вас не будет. Вам предстоит длительный этап к назначенному месту ссылки. Трудности этапов вы представляете. Я предлагаю вам переезд специальным этапом в Красноярск, в районе которого после окончания срока тюремного заключения вы будете работать в нашем особом техническом бюро, а после освобождения останетесь там работать вольнонаемным. Бюро занимается вопросами, связанными с вашей бывшей горной специальностью. Подумайте, через неделю я вас еще раз вызову.
Через неделю я дал согласие. Как будто от моего решения действительно зависела моя дальнейшая судьба. Четвертый спецотдел МВД без моего согласия решил отправить меня в Красноярск, и при любом моем отношении к своей судьбе это решение выполнилось бы. Но в четвертом спецотделе понимали, что лучше иметь раба, добровольно соглашавшегося с предлагаемой ему работой, чем раба, испытывающего отвращение к работе.
С января 1950 года меня практически не загружали трудом по тематике ленинградского ОКБ. Я собирал по книгам и энциклопедиям сведения о Красноярске, восстанавливал свои знания по геологии, геологоразведочному и маркшейдерскому делу, Геометрии Недр, горному проектированию и строительству рудников.
В этот же период мне разрешили одно свидание с женой. Оно было печальным. У жены свои заботы и неприятности на работе и в жизни; у меня — свои: я думал о красноярской неизвестности, беспокоился — увижусь ли с женой еще когда-нибудь? Я боялся сказать ей, что для меня не может быть возврата в Ленинград.
Была у меня еще одна забота, которую нужно было во чтобы то ни стало разрешить: как увезти с собой мои сокровенные записки? Их я разделил для себя на “секретные” и “совершенно секретные”. К первым я относил дневники, к “совершенно секретным” — мои философские, социологические и политические заметки. “Секретные” записки по мере накопления, через верных друзей из вольняшек, бывших заключенных, я переслал жене. На свидании я объяснил ей степень опасности переданных записок, и если она сочтет благоразумным не рисковать своим спокойствием, то дал ей право уничтожить их. Она прекрасно меня поняла, но ни один листок моих дневников не был уничтожен. Жена хранила их до выхода моего в ссылку и привезла их мне.
Сложнее представлялся вопрос о “совершенно секретных” материалах. Сначала я намеревался организовать хранение их на воле у одного из вольняшек, но у меня был печальный опыт подобного хранения. В свое время, еще до предположения о моем переезде в Красноярск, я с одним вольнонаемным сотрудником ОКБ разработал детальный план способа и места хранения записок. С этим сотоварищем я прожил в спецтюрьме около пяти лет. Срок, казалось бы, достаточный, чтобы “съесть сорок пудов соли”. Товарищ благополучно вынес мои записки из тюрьмы и замуровал их в положенном месте. Содержание материалов он, конечно, знал и даже проштудировал их основные положения. Но, видно, сорока пудов соли было мало. У него начали появляться признаки беспокойства, и в один несчастный день, в воскресенье, когда он был дома, ему показалась подозрительной фигура прогуливавшегося человека у окон его квартиры. Он вскрыл тайник и все материалы уничтожил — сжег в буржуйке (в конце сороковых годов буржуйки все еще оставались в действии в некоторых ленинградских квартирах). Страхи оказались напрасными, мой друг очень горевал и каялся в своем малодушии. Но что было, то было. Рассчитывать на него я, конечно, дальше не мог.
И вот теперь, перед отъездом в Красноярск, я был в затруднительном положении. И так большая ответственность была возложена на жену: хранение дневников и поддержание связей с некоторыми друзьями на воле. Оставалось рисковать собой. Я вырезал из плотной вычислительной бумаги подметки и мелко исписал их числовым шифром. Получилось по пять листов на ногу. “Подметки” снизу и сверху были накрыты такой же вычислительной бумагой, также исписанной, но теперь уже совершенно бессмысленными числами. Вырезанные листы я сшил толстой суровой ниткой. Эти “подметки” я вложил в выданные мне новые ботинки, которые выбрал на два номера больше требуемых. Я рассчитывал, что при обыске вычислителя-окабешника у обыскивающего не должны вызывать подозрения исписанные числами негодные листы бумаги, использованные на подметки. Мои предположения оправдались: я свои “совершенно секретные” материалы благополучно довез до Красноярска, а потом вынес их и на “свободу”.
За неделю до отъезда меня обмундировали во все новое: шерстяной костюм, бежевый шерстяной джемпер, манишку, галстук, носки, ботинки. Наступил день отъезда. Я обошел все рабочие залы ОКБ, всем пожал руку. У каждого из друзей посидел минут по пять — было решено не собираться и ничем не демонстрировать мой отъезд. Грустно стало, хотя и приняли некоторые меры к возможной встрече в Красноярске. Ленинградский этап кончился. Впереди опять неизвестность.
На предыдущую главу На следующую главу На оглавление