Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам
В результате двухмесячной работы на месторождении “Юлия” группой окебешников были предварительно подсчитаны запасы полезных ископаемых и дана их ориентировочная промышленная оценка. Руководство на месте на руднике, в геологоразведочной партии, в ОТБ-1 и в Главенисейстрое остались довольны нашей работой, и я в числе других был представлен к досрочному освобождению. Следовало бы слово освобождение поставить в двойные кавычки. Во-первых, освобождение оказалось не освобождением, а бессрочной ссылкой. Во-вторых, даже такое, с позволения сказать, досрочное освобождение, оказалось незаконным.
Досрочно освобожденным заключенным, в том числе и мне, было предложено явиться в местное управление МВД, где выдавались справки для получения паспорта. Но мне и еще одному бывшему заключенному таких справок не выдали, а объявили, что мы Особым совещанием осуждены на пожизненную ссылку. За что? Ответа нет.
— Идите в комендатуру и получайте там полагающиеся документы.
Вот содержание этого документа:
Штамп: СССР, Министерство государственной безопасности, управление МГБ по Красноярскому краю, 3 февраля 1951 года.
Удостоверение 22978 (взамен паспорта).
Дано ссыльному Померанцеву Владимиру Владимировичу, 1900 года рождения, в том, что он строго ограничен в правах передвижения и обязан проживать в г.Красноярске. Померанцев состоит под главным надзором в управлении МГБ и обязан явкой на регистрацию каждого 10, 20, 30 числа в спецкомендатуру МГБ. При отсутствии отметки о своевременной явке на регистрацию, удостоверение недействительно. Подписи и печать.
При получении этого удостоверения в спецкомендатуре на словах добавили:
— Неявка на регистрацию в срок или выезд за черту города будут считаться побегом.
Вот так освобождение, да еще досрочное!
Немного позднее обнаружились новые особенности нашего “освобождения”. Москва не утвердила досрочного освобождения меня и еще двух заключенных. Мы оказались настолько социально опасными преступниками, что на нас не могло распространяться положение о сокращении сроков наказания за хорошую работу в исправительно-трудовом лагере. Моих сотоварищей по досрочному “освобождению” вновь вернули в спецтюрьму для отбывания полного срока наказания. Меня же оставили “на свободе”. Главенисейстрой затеял переписку с министерством госбезопасности обо мне, в ходе которой мой срок заключения сам собой закончился, и таким образом отпала необходимость возврата меня в тюрьму. Такую вольность в выполнении законов мог допустить только генерал Панюков — начальник Главенисейстроя— имевший “высокую руку” в Москве.
Благодаря либеральному произволу советского сатрапа я не был посажен вновь в тюрьму. Этому же произволу, как выяснилось в 1953 году, я был обязан оставлением в ссылке в городе Красноярске. Оказалось, что решением Особого совещания, которое так и не было мне предъявлено, я был осужден на пожизненную ссылку в Туруханский край. Но милостью 4-го спецотдела МВД я оказался в Красноярске, Главенисейстрой признал пригодными для себя мои знания и опыт и негласно заменил туруханскую ссылку красноярской. Но оказалось, что Главенисейстрой должен был ежегодно ходатайствовать перед Москвой о продлении разрешения для меня отбывать ссылку в Красноярске.
Нужно заметить, что первоначальные строгости о трехкратной в месяц явке на регистрацию в спецкомендатуру постепенно ослабевали. Уже в 1952 году трехкратная явка была заменена двухкратной, а потом и однократной. Я начал самовольно пересекать черту города Красноярска, делая с женой увлекательные экскурсии в район знаменитых Красноярских “Столбов”, и не подвергался наказаниям, хотя, конечно, за мной, кроме гласного надзора, осуществлялся и негласный.
После смерти Сталина политический террор начал ослабевать, 19-го марта 1956 года была ликвидирована политическая ссылка, и 12-го апреля 1956 года я был “освобожден от дальнейшего нахождения в ссылке”, как гласил документ управления МВД по Красноярскому краю № 22978 (номер моего ссыльного удостоверения 1951 года). В том же году я был полностью реабилитирован. Итак, шесть лет осуществлялось мое “досрочное” освобождение!
Вернусь немного назад. В ноябре 1950 года мне объявили о “досрочном” освобождении, но выпустить меня в город не решались до выдачи ссыльного документа, о необходимости которого я вначале еще не знал. Где же меня содержать? В тюрьме — незаконно — нет документов. И меня поместили не в тюрьме и не в городе, а в предбаннике тюремной бани. Заколотили дверь в мойку, кое-как прибрали, сделали выход к проходной из тюрьмы, а в баню устроили второй вход. Я получил жилплощадь без прописки.
Никогда не забуду свою первую ночь “на воле” в тюремном предбаннике. Я еще днем обзавелся своим чайником, вскипятил его в тюремной проходной, заварил чай и сел на свою койку. В моей “комнате” могли помещаться койка, стол, два стула и маленький столик. Я устал от передряг сегодняшнего дня — прощания с заключенными товарищами, сдачи казенных вещей, перетаскивания вещей в предбанник. Почти не притронувшись к кружке с чаем, я прилег на койку и мгновенно уснул. Но спал очень короткое время, может быть, час или того меньше. Проснулся я от тишины. Да, да — от тишины. Раскрыл глаза и долго не мог сообразить, где я и что со мной. Главное, я не ощущал этого монотонного, никогда не прекращавшегося тюремного ночного шума, создаваемого дыханием, бормотанием, шевелением нескольких десятков спящих в одной комнате арестантов. За девять лет и четыре месяца я впервые, если не считать трех дней карцера, оказался один. Я один, еще не вполне свободен, но один. Какое это счастье — быть одному! Я встал, выпил теплый чай, разделся и лег в постель. Думал, что усну. Нет, я не мог спать. Сначала просто предавался ощущению счастливого одиночества.
Никого около меня нет, никому я не мешаю, и никто мне не мешает. Я повернулся, и скрипнула кровать, но это — мой скрип, а не чужой. Чужой скрип, даже самое спокойное дыхание раздражают. А тут я один. Временами мне казалось, что я погружаюсь в пустоту, где ничего нет, может быть, нет и меня самого, есть только ощущение счастливого одиночества. Потом я начал прислушиваться к тишине. Нет, это не абсолютная тишина. Вот там, на улице, из проходной кто-то прошел. Вот кто-то вошел на тюремный двор. Далеко-далеко слышен лай собаки в городе и редкие гудки — это, вероятно, поезда на станции железной дороги. Я стал думать о Красноярске. Это — геометрический центр России: пять тысяч километров на восток и пять тысяч — на запад. Я еще не написал жене о своем досрочном освобождении, как будто чувствовал, что оно окажется в кавычках.
Опять возвращался к ощущению тишины. Мне нужно уснуть. Я принял йогическую позу полного спокойствия: лег на спину почти горизонтально (подушка-то моя — блин блином), слегка раздвинул ноги, протянул вдоль туловища руки, расслабил свое тело. Особенно трудно расслабить мускулатуру лица. Лежу с закрытыми глазами и стараюсь равномерно ритмично дышать: шесть счетов вдох, три счета задержка дыхания и шесть счетов выдох. Нет, не могу уснуть. Тишина. Как я ее ждал, как я о ней мечтал, и вот она пришла. И не верю себе. Заснул под утро. В ноябре поздно, часов в шесть начинает брезжить рассвет. Вот тогда я и заснул.
В ОТБ-1 служебное мое положение не изменилось. Пытались меня назначить заместителем начальника проектного отдела, но я настоял на своем и остался начальником горно-геологического отдела. В марте 1951 года приехала ко мне в ссылку жена. Месяца два, до января, я не сообщал ей о своем “освобождении”. Но нельзя было дальше оставлять тюремный адрес для своих личных писем. Я сообщил ей, что перешел на полусвободное положение. Она заявила о немедленной готовности выехать ко мне, бросить службу в Ленинграде и остаться со мной в ссылке навсегда. Я многократно уговаривал ее бросить меня совсем, рисовал тяжелые условия моей жизни, неустойчивость пребывания в Красноярске, необходимость быть готовой к неожиданным перемещениям, а может быть, и к принудительным этапам в другие места ссылки. Ничего не помогало: она была полна решимости разделить со мной все тяготы ссыльного состояния. И вот она приехала. К тому времени я при содействии Главенисейстроя уже имел отдельную комнату в городе. Жена была довольна всем, считала, что я, как всегда, сгустил краски, преувеличил трудности. Она непрестанно утешала меня и вселяла надежду на лучшее.
— Ты знаешь, — говорила она, — после твоего ареста я каждую неделю справлялась в Ленинградском МВД: здесь ли ты, — и была рада, что мне подтверждали твое пребывание в Ленинграде. Пыталась сделать передачу тебе, но не приняли, А потом наступил тяжелый день: мне сообщили, что тебя эвакуировали, а куда — неизвестно. Но я все тяжелое время блокады думала о тебе и ждала весточки. Он такой человек, что обязательно откуда-нибудь да вынырнет — успокаивала я себя. Ну, вот, через два с половиной года я узнала, что ты жив... а теперь через девять с половиной лет мы опять вместе.
Я чувствовал на себе тяжелую ответственность за жену, добровольно обрекшую себя на ссылку. Зачем? Ради чего и ради кого? Мучаясь этим вопросом, я впервые понял, что мне мужским умом не понять этой жертвы. Я преклонялся перед этим женским подвигом, но мне казалось, что этим преклонением я больше удовлетворяю свое мужское самолюбие, свое рыцарство что ли, но ни на йоту не приближаюсь к внутреннему пониманию женской любви. И жена мне не могла объяснить своей жертвы.
— Я должна была так сделать и все... Ты знаешь, когда я приехала из Ленинграда в Москву к родным, уже имея билет до Красноярска, я спросила родных: “А может быть, мне не ехать?” И мать всплеснула руками: “Что ты такое говоришь, Аня! Ведь ты его любишь!” А отец добавил: “Вот, вот, оставайся, а там его быстро подберет какая-нибудь...” Я рассмеялась и сказала: “Я пошутила, я еду, я верю в него”.
Подобная жертва была не единичной. Я знал жен, добиравшихся к ссыльным мужьям за Полярным кругом, в дебри енисейской тайги, в приисковую глухомань. Это были времена не княгинь Трубецких и Волконских, когда они ехали к мужьям почти с комфортом:
Покоен, прочен и легок
На диво сложенный возок
……………………………….
А секретарь отца (в крестах,
Чтоб наводить дорогой страх)
С прислугой скачет впереди...
………………………………..
Ее в Иркутске встретил сам
Начальник городской...
Какой комфорт? Какие встречи? Наших жен преследовали за мужей и на работе, и в семье, и в обществе. Наших жен, и не только жен, но всю семью до третьего поколения ссылали по этапам и при малейшей “возможности” садили в тюрьмы. И все-таки, несмотря на все преследования, наши жены разыскивали мужей и ехали к ним в ссылку, которая местами была не лучше каторги. Что их влекло на эти муки? Повторяю, понять это невозможно. Быть может, их влекла внутренняя доисторическая стихийная сила женского начала, требующего всем существом своим соединиться со СВОИМ мужским началом.
Конечно, были жены, бросавшие мужей, отказавшиеся от них и предавшие. Но если даже на сотню изменниц находилась одна верная жена, шедшая за мужем в ссылку, то да здравствуют жены!
Я вышел из тюрьмы, хотя и не был на свободе. Но был счастлив. Что же это? Отказ от своих идеалов? Нет, но жизнь есть жизнь, а там посмотрим...
На предыдущую главу На оглавление